Текст книги "Карта Творца"

Автор книги: Эмилио Кальдерон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 18 страниц)

– Я сказал ему, что римлянам на протяжении истории всегда нравилось подниматься, не важно, по утрам ли или против врага, и данный случай не станет исключением. Я заверил его в том, что они будут сложа руки выжидать, кому достанется город – британцам и американцам или немцам. И я не ошибся в своем прогнозе, ведь именно так они и поступили.

Доллманн забыл о шестистах с лишним римлянах, пожертвовавших жизнью, чтобы помешать немцам захватить город.

Потом он в первый раз за все время обратился непосредственно ко мне:

– Принц говорит, что вы молодой и блестящий архитектор. Если вы согласитесь работать на нас, я позволю вам вести переписку с супругой, несмотря на запрет, – произнес он.

Полагаю, за этим разрешением стоял Юнио. Я все время спрашиваю себя: почему он всегда обращался с нами так хорошо, даже тогда, когда уже наверняка знал о нашей шпионской деятельности. И в голову мне приходит одно-единственное объяснение: он по-прежнему был влюблен в Монтсе.

– Могу ли я отказаться делать то, о чем вы меня просите? – спросил я, чтобы подразнить Доллманна.

– Разумеется, можете, но тогда мне придется отправить вас на принудительные работы, – ответил он с нескрываемым цинизмом.

А потом, залпом допив вино, ухмыльнулся, добавив шутливо:

– Вы знаете, что Кессельринга называют «улыбчивым Альбертом»? Так вот, улыбка сошла с его лица, а терпение его лопнуло. Для строительства укреплений на южном фронте требовалось шестьдесят тысяч человек, и шестнадцать тысяч четыреста из них должен был предоставить Рим, однако явились лишь триста пятьдесят добровольцев. Альберт так рассвирепел, что увеличил цифру до двадцати пяти тысяч, а поскольку они по-прежнему не спешили являться, распорядился хватать их прямо в домах, в трамваях и автобусах.

– Я сегодня утром стал свидетелем одного из таких рейдов. Я сел на трамвай на площади Колизея, а через пять минут в вагон вошли представители СС и велели нам покинуть его. Проверив документы у всех мужчин, они задержали четверых, – заметил Юнио.

– Вы знаете, какую шутку придумал генерал Штахель с этими облавами? Он сказал: «Половина жителей Рима прячется в домах другой половины». Римляне-мужчины словно под землю провалились. Однако им следовало учесть вот что: если они долго не будут появляться в своих домах, их место у очага займем мы, немцы – вы знаете, что я имею в виду…

И Доллманн оглушительно расхохотался.

Наконец в ресторан вошли Марио – итальянский шофер Доллманна – и Куно – его немецкая овчарка, принявшая объедки со свойственным собакам благородством.

Недавно опубликовали словесный портрет Доллманна, составленный в июне-августе 1945 года: там о нем говорится, как о человеке необычайного ума и удивительной для немца жизнерадостности. Якобы, несмотря на свое тщеславие и беспринципность, он был таким благоразумным и таким гедонистом, что, вероятно, не совершал жестоких поступков.

Мне неизвестно, какие преступления приписывают Доллманну, но при взгляде на него создавалось впечатление, что национал-социализм интересует его не как идеология, а как средство для достижения определенных целей, по большей части сводившихся к роскошной и легкомысленной жизни в комфортабельной квартире на виа Кондотти. Со строго политической точки зрения я не знаю другого немецкого офицера, столь далекого от нацистской этики: ведь еще прежде, чем окончился обед, я получил должность, не отвечая при этом ни на какие вопросы. Сейчас мне кажется, что наша встреча послужила Доллманну предлогом для того, чтобы закатить банкет в компании своего друга принца. Ему достаточно было рекомендации от Юнио, потому что его совершенно не интересовало, кто я такой.

Не помню, чтобы я так много и так тяжело работал за всю свою жизнь: проект нужно было закончить как можно скорее, и при этом предстояло возвести сооружения на огромном расстоянии с различной топографией (от крутых уступов Ла-Маинарде до пологих склонов гор Аурунчи). Не нужно забывать, что на тот момент союзники уже высадились в Салерно и теснили немецкую Десятую армию на север, за реку Волтурно, протекавшую всего в сорока километрах от наших позиций. Черчилль намеревался превратить итальянский сапог в ахиллесову пяту немцев, пробив здесь брешь, которая заставит Гитлера отвлечь силы с восточного и западного фронтов. Но Кессельринг был крепкий орешек и умелый военный и оказал врагу такое сопротивление, какого тот не ожидал.

Линия Густава – так называлось главное оборонное сооружение германской армии – начиналась в горах Абруццо, одна из ее осей шла по Монте-Кассино, а потом тянулась вдоль рек Гарильяно и Рапидо к морю. Всего за несколько дней под ледяным дождем, в нещадном холоде мы должны были построить укрепления, включавшие башни спрятанных под землей танков, бункеры, казематы с реактивными минометами, пушки калибра восемьдесят восемь миллиметров, – не считая того, что нам предстояло очистить местность от растительности и заминировать поля.

Когда мне не нужно было обходить позиции с одного конца в другой, чтобы надзирать за процессом, я работал в монастыре, построенном Браманте для аббатства Монте-Кассино. Этот памятник архитектуры, относящийся к 1595 году, напомнил мне о днях, проведенных в Испанской академии. С балкона, выходящего на запад, открывался потрясающий вид на долину Лири. Даже сейчас, закрывая глаза, я могу представить себе аббатство Монте-Кассино целым и невредимым, до того, как бомбы, сброшенные самолетами союзников, разнесли его на куски, а долина Лири превратилась в кладбище для польских солдат.

Однако я находил время, чтобы писать Монтсе. Это задание дал мне Смит номер два, узнав о разрешении Доллманна: через нее он получал от меня сведения с фронта (собственно, Монтсе просто передавала мои письма Марко, официанту пиццерии «Поллароло»). Мы использовали крайне простой метод шифровки: писали несколько фраз, внешне совершенно невинных, но на самом деле имевших важное значение. Например, я сообщал: «Из аббатства открывается потрясающий вид» – и это означало, что немецких войск поблизости не наблюдается. Если же я писал: «Скучаю по твоим объятиям», – стало быть, немецкие войска занимают позиции в окрестных деревнях. Преимущество такой кодировки заключается в том, что не нужно таскать с собой тетрадь с шифром, рискуя быть обнаруженным, – достаточно просто выучить ключевые фразы наизусть.

Хотя письма проходили цензуру у германских военных властей, им не удалось перехватить ни одно из посланий.

Когда я закончил работу в Монте-Кассино, меня отвезли на линию Рейнхарда, расположенную в нескольких километрах от линии Густава, а потом на линию Зенгер-Ригеля, известную также как линия Гитлера: она соединяла Понтекорво, Акино и Пьедимонте-Сан-Джермано. Существовал еще один массив укреплений, ближе к столице, но в его возведении я не участвовал, так как в те дни меня неожиданно вызвали в Берлин.

Получив это известие, я испытал такой шок, что у меня пресеклось дыхание. Учитывая, что по всей Италии многократно увеличилось число депортированных, равно как и количество причин, по которым теперь отправляли на расстрел или в концлагерь, я опасался худшего.

Через пять часов я уже находился в доме номер 155 по виа Тассо, в штабе гестапо в Риме, в обществе Юнио, полковника Доллманна и капитана СС, человека по имени Эрнст, в чью обязанность входило сопровождать меня в Германию. Похоже, настало время поработать на строительную компанию «Хохтиф».

Эрнст был на целую пядь выше Габора, и волосы у него были несколько светлее – казалось, он явился на свет прямиком из лаборатории Гиммлера. И могу поклясться, что я никогда еще не встречал человека, столь усердного в своей работе. Если я говорил Эрнсту, что мне надо в ванную, Эрнст вместе со мной шел к ее двери и оставался там до тех пор, пока я не выходил. Во время перелета, который мы совершили на скромном «юнкерсе-52», рассчитанном на пятнадцать пассажиров, он признался мне, что участвовал в Einsatzgruppen [63]63
  Рабочие группы, добровольческие отряды (нем.).


[Закрыть]– боевых отрядах, занимавшихся уничтожением евреев и цыган в Восточной Европе. Однако он не смог стрелять в беззащитных людей, в женщин и детей. И его отправили в Рим – климат города считался подходящим для лечения душевных расстройств. Теперь, по прошествии года, он чувствовал, что к нему вернулись силы, и готов был отправиться домой и продолжать бороться с врагом, пусть даже из-за письменного стола в кабинете. А когда я спросил его, чем он занимался до войны, он ответил:

– Я продавал сосиски. У меня была мясная лавка в Дрездене.

Благодаря тому, что мне позволили забрать из дома кое-какие вещи, я смог попрощаться с Монтсе.

– Меня посылают по делам в Германию. Внизу ждет немецкий офицер, так что у меня мало времени на объяснения. Если захочешь связаться со мной – поговори с Юнио. Он сумеет это устроить.

Мы обнялись – как мне показалось, в последний раз, – и она сообщила мне:

– Падре Сансовино мертв. Он покончил с собой.

У меня внутри все сжалось.

– Это невозможно. Священникам запрещено самоубийство.

– Кажется, Сансовино обнаружил, что падре Роберт Либерт, личный помощник папы, – немецкий шпион. Так что Капплер велел арестовать его, как только тот ступит на римскую землю. Юнио рассказал мне, что Сансовино, видя приближающихся к нему гестаповцев, проглотил капсулу с цианистым калием, которую носил с собой.

– Он попадет в ад. Все мы попадем в ад, – пробормотал я, не в силах скрыть охватившую меня ярость.

Потом я взял бумагу и карандаш и нарисовал несколько чертежей, указав места, где были размещены оборонные сооружения немцев, и добавив кое-какие комментарии (топографические координаты и прочее), облегчающие обнаружение объектов.

– Договорись о свидании со Смитом и передай ему эти чертежи, – попросил я. – Самое надежное место для встречи – крипта Святой Цецилии. Но будь осторожна, убедись, что за тобой нет слежки. Если тебя схватят, мы оба погибли.

– Не беспокойся, я буду осторожна.

– Еще вот что: Смит, который будет ждать тебя там, – не тот Смит, с каким ты познакомилась на протестантском кладбище. Смит номер один уже давно умер, но у меня все не было подходящего случая, чтобы рассказать тебе правду.

– Сейчас правда уже не имеет никакого значения, тебе не кажется?

Пока я спускался вниз по лестнице на улицу, меня охватило чувство, будто я спускаюсь в ад.

8

Когда самолет приземлился в аэропорту Темпльхофер, мое внимание привлекло несколько обстоятельств. Во-первых, хорошая сохранность построек. Во-вторых, упрощенная процедура прохождения таможни; похоже, что все прибывавшие в Германию подвергались проверке и досмотру заранее (я, например, не только приехал по приглашению главной строительной компании страны, но и вез с собой подписанную Доллманном сопроводительную записку, в которой сообщалось о том, какой вклад я внес в возведение оборонительных сооружений на юге Италии). В-третьих, царившая здесь атмосфера спокойствия – как будто война являлась событием второстепенной важности. Наконец после короткой беседы в кабинете гестапо мне вручили талоны на питание на целую неделю, и шофер отвез нас в центр города.

Берлин подходил для намерения Гитлера оставить память о себе «в документах из камня». Он привлек к работе одного из самых выдающихся архитекторов Германии – Альберта Шпеера. Ему было поручено превратить провинциальный Берлин в новую столицу, затмевающую по красоте и величию Париж и Вену. Завершение реконструкции планировалось на 1950 год. Предполагалось строительство проспекта, по ширине превосходящего Елисейские Поля, большой арки высотой в восемьдесят метров и что-то вроде дворца съездов, увенчанного куполом в диаметре двести пятьдесят метров. Все сооружения планировалось возводить из камня, учитывая, что они должны были простоять тысячу лет, как и Третий рейх. Тем временем Шпеер занимался строительством новой канцелярии – монументального здания колоссальных размеров, которое собирался завершить в течение года.

Помню, при виде помпезной резиденции правительства на Вильгельмштрассе мне сразу вспомнилась фраза философа Артура Меллера Ван дер Брука: «Монументальность производит то же впечатление, что и великие войны, народные восстания или рождение нации: она освобождает, консолидирует, диктует свою волю и вершит судьбы».

От этой величественной архитектуры действительно захватывало дух, она заставляла человека чувствовать себя маленьким, поражала и пугала. Стиль отличали горизонтальность линий и симметрия, он казался одновременно напыщенным и неоригинальным. Однако, как и в случае с другими произведениями фашистской архитектуры, за этими невыразительными зданиями, похожими на крепости, на самом деле крылась огромная пустота.

Я заметил также, что сады превратили в огороды, на которых росла картошка и прочие овощи.

Осенью 1943 года Берлин уже был столицей побежденной страны, несмотря на то что пропаганда утверждала обратное. Собственно, сам факт моего присутствия здесь подтверждал эту мысль. Мои услуги потребовались компании «Хохтиф» для того, чтобы я помог им превратить город в огромное противовоздушное укрытие, а ведь подобная цель явно шла вразрез с «Германией» Альберта Шпеера.

Несмотря на многочисленные меры по борьбе с несогласными внутри страны (например, заградительные отряды, которые наблюдали за каждым домом), людей, которые не разделяли нацистские идеи, становилось все больше. Как сказал один борец с режимом, страна вела в ту пору двойную жизнь и бок о бок с Германией свастики, военной формы, марширующих колонн тайно существовала еще одна – она присутствовала везде, и вполне ощутимо. Германия походила в то время на ретушированную картину: если аккуратно и терпеливо снять верхний слой, под ним обнаруживается совершенно другая картина, возможно, пострадавшая от ретуши или реставрации, но настоящая, красивая и гармоничная.

С тех пор прошло девять лет, но в ушах у меня до сих пор звучит сигнал тревоги, оповещавший о появлении вражеской авиации, и бесконечный страшный свист бомб. Начиная с середины ноября бомбардировки Берлина усилились. Сначала их осуществляли ВВС Британии, они всегда летали по ночам. Позже берлинское небо стали бороздить летучие крепости американцев, предпочитавших сбрасывать смертоносный груз днем. В результате город превратился в огромный кратер, а многие улицы стали похожи на шрамы. Две трети зданий были разрушены или пострадали. Все, кто мог, покинули город.

Но те, кто уйти не смог, вынуждены были проводить дни и ночи на какой-нибудь станции метро – надо сказать, нам, иностранцам, запрещалось находиться в противовоздушных убежищах, предназначенных исключительно для представителей арийской расы.

Однажды ночью, когда я ждал окончания бомбежки в одном из туннелей станции «Нидершеневайде», ко мне подошел офицер СС, испанец по происхождению. Его звали Мигель Эскерра. Выяснилось, что он сражался в рядах Голубой дивизии и решил остаться в Германии после того, как ее распустили. Теперь он состоял на службе в германской разведке, и нацисты поручили ему вербовать всех испанцев, какие ему попадутся, в испанское подразделение СС. Он рассказал мне, что ему уже удалось набрать более сотни – это были рабочие, отправленные Франко на фабрики по производству вооружения и потерявшие свои рабочие места, потому что предприятия были разрушены во время бомбардировок.

– Ну, что скажешь? Ты запишешься? – спросил он.

– Я работаю в качестве архитектора на компанию «Хохтиф», – стал отказываться я.

– Не обязательно сейчас; позже, когда дела пойдут хуже.

В этот момент в нескольких метрах от нас разорвалась бомба, и на голову нам посыпалась штукатурка.

– Чертов Мясник Харрис! Как близко упала! – крикнул Эскерра.

Так называли в Берлине маршала британских ВВС, сэра Артура Харриса. Харрис заслужил это прозвище, потому что именно он издал приказ о замене взрывных бомб на зажигательные.

– Я живу в Риме, там меня ждет семья, – сказал я, когда под землей снова стало спокойно.

– При теперешнем положении дел ты, вероятно, не сможешь уехать из Берлина.

Если что и тревожило меня в то время, не считая бомбежек, смерти или ранения, – так это мысль о том, что мне придется остаться в Берлине до конца войны.

– Если я не смогу вернуться в Рим, значит, Германия проиграла войну, – заметил я; это было утверждение, а не вопрос.

– Если что, ты найдешь меня в бараках завода «Моторенбау». Это недалеко отсюда.

Разумеется, меня чрезвычайно удивило то обстоятельство, что на станциях, таких как «Нидершеневайде», «Фридрихштрассе» или «Анхальтер», полно людей вроде Мигеля Эскерры: латышей, эстонцев, французов, грузин, турок, индусов и даже англичан, готовых отдать жизнь за Третий рейх.

Я снова встретил Эскерру во время сильнейших бомбежек с 22 по 26 ноября. С ним пришел один из его подчиненных – человек с блуждающим взглядом и нервным тиком (у него дергалось веко), некто Либорио, чьей единственной заботой были поиски еды. Если память мне не изменяет, 26 ноября, услышав, что от бомб союзников взорвался и загорелся берлинский зоопарк, этот человек сказал:

– Если мы поторопимся, то, вероятно, найдем там мертвого крокодила или гуся. Будет чем живот набить. Может, они даже уже поджарились. Это единственная польза от чертовых зажигательных бомб: благодаря им мы получили готовое жаркое.

– Вам нравится гусятина, архитектор? – спросил меня Эскерра.

– Спасибо, я уже поел.

– Ах да, ведь вы, жители Унтер-ден-Линден и Александерплац, обедаете каждый день, не так ли?

– Обычный паек, как у всех. Капуста, картошка…

– Вы ошибаетесь, в Берлине теперь едят далеко не все. И если дело пойдет так и дальше, скоро мы начнем жрать друг друга, – заметил Эскерра.

Мне ничего не оставалось, как пригласить их на ужин в ресторан «Штеклер», на Курфюрстендамме. Из отпущенных мне по талонам продуктов я потратил сто двадцать пять граммов мяса, столько же картофеля и тридцать граммов хлеба, не считая резиновых пирогов, за которые нам не пришлось ничего платить. Эти пироги были изобретением фирмы «И. Г. Фарбен», выпускавшей также яйца, сливочное масло и прочие витаминизированные продукты путем переработки некоторых минералов. Позже я узнал, что «И. Г. Фарбен» являлся крупнейшим в мире химическим консорциумом и в своем филиале в Леверкузене производил газ «Циклон-Б», при помощи которого в концлагерях умерщвляли миллионы евреев, цыган и гомосексуалистов.

Насытившись, Эскерра пригласил меня в клуб Гумбольдта, где немецкие власти намеревались устроить прием в честь живущих в Берлине иностранцев в последнее воскресенье перед Рождеством.

– Там будут еда и танцы, несмотря на запрет. По крайней мере в прошлом году нам разрешили петь и танцевать, – добавил Либорио.

Я отказался, сославшись на то, что буду ужинать с руководством фирмы «Хохтиф».

Потом мы говорили о том, что русские, вероятно, дойдут до Берлина, и о том, как сильно боится этого население.

– Нога Ивана, – так некоторые называют русских, – никогда не ступит на улицы нашего города, потому что у фюрера есть туз в рукаве: тайное оружие, смертоносное оружие, которое изменит ход войны, – заявил Либорио.

И тогда Эскерра, показывая, что он тут главный, потянул своего товарища за рукав и указал на табличку, висевшую на стене заведения: «Осторожно. Враг подслушивает».

Когда мы вышли из ресторана, город тонул в густых, плотных сумерках, которые, казалось, можно было потрогать рукой, тем более что с наступлением темноты берлинцы опускали на окна занавески из черной бумаги, герметично закрывавшие все щели, чтобы свет не проникал наружу.

Однажды, когда я шел по улице, с неба вдруг стали падать бомбы. Я плохо знал город и не смог быстро найти вход в метро, поэтому пришлось искать укрытия в подъезде. Там я наткнулся на маленькую женщину восточного типа: она лежала на полу, закрывая голову руками. Рядом с ней валялся Luftschutzkoffer, чемоданчик, который всем полагалось непременно носить с собой на случай бомбежки: там находились документы, продовольственные карточки и кое-что из еды и одежды. Быть может, это была служанка, которой, как и мне, запрещалось входить в противовоздушные убежища. Через две минуты крышу здания пробила бомба, и сверху, через лестницу, градом посыпалось стекло и строительный мусор. За ним последовала лавина воды и песка – не то из чьей-то ванной комнаты, не то из тех ящиков с водой и песком, что жильцы держали у двери. Потом на расстоянии шестидесяти или семидесяти метров от того места, где мы находились, посреди улицы упала еще одна бомба, образовав огромный кратер. Когда третья бомба разрушила фасад здания напротив, я понял, что нам нужно как можно скорее уходить оттуда. Но я не знал, куда нам деваться. Я жестом велел женщине следовать за мной, но страх парализовал ее. Она меня не видела. И не могла двинуться с места. Тогда я поднял ее на руки и побежал к кратеру. Очередная бомба попала в наше здание, и оно рухнуло. Мы чудом избежали смерти. Грохот бомб и орудий противовоздушной обороны стал невыносимым, и женщина прижалась ко мне, свернувшись в клубок, подобно тому, как закрывается цветок с наступлением ночи. Так мы просидели полчаса, обнявшись, боясь выглянуть наружу, туда, где нас караулила смерть. Мы не обменялись ни словом, но оба знали, о чем думает другой – каждое мгновение, с разрывом каждой новой бомбы. Невозможно объяснить, что чувствуешь в такие минуты, но у меня никогда и ни с кем не возникало больше такой сильной и тесной связи.

Когда бомбежка прекратилась, я высунул голову из кратера, чтобы посмотреть, что творится на улице. И увидел прямо перед собой немецких солдат: они сновали под снегом, напоминая копошащихся муравьев, строя баррикады из вещмешков и устанавливая тяжелое вооружение. Другая группа в спешном порядке гасила зажигательные бомбы, похожие на блестящие золотые слитки, шипевшие на земле, вызывая многочисленные пожары. Существовал лишь один способ борьбы с ними: засыпать их песком. Потом я взглянул на небо: к нему поднимались сотни столбов дыма, пыли и огня. Я вспомнил чье-то изречение, что войны ведутся ради сохранения того, что мы любим, и подумал: за только что пережитым мною могла стоять лишь презренная душонка, неспособная испытать даже каплю любви. Я обернулся, ища глазами женщину, но она уже исчезла.

Бомбежки британских ВВС стали эффективнее после того, как англичане обнаружили, что немецкие батареи противовоздушной обороны ориентируются по коротковолновому передатчику: контактируя с металлической обшивкой самолетов, волны находили источник сигнала, указывая точное местонахождение противника. Чтобы обмануть эту систему, пилоты ВВС разбрасывали над городом пластинки фольги, поглощавшие волны. Так что иногда после ужасной бомбардировки на наши головы лился дождь из кусочков фольги.

Еще я помню, как в компании представителей руководства «Хохтифа» побывал в кабинете Альберта Шпеера, в ту пору министра вооружений и амуниции Третьего рейха. Я знаю, что на Нюрнбергском процессе Шпеера приговорили к двадцати годам тюрьмы за преступления против человечества и военные преступления, но, познакомившись с ним, я увидел перед собой унылого, растерянного человека, только что получившего известие об уничтожении военно-воздушной базы в Пеенемюнде, одного из наиболее важных испытательных ракетных центров немецкой армии.

В ходе нашей встречи шла речь о строительстве нового бункера для фюрера, помимо уже существовавшего противовоздушного убежища в саду старой канцелярии. Более чем очевидный симптом того, что нацисты и сами сознавали свое близкое поражение.

Я никогда не видел всех чертежей этого проекта, но у меня была возможность взглянуть на некоторые из них, более того, со мной даже консультировались по поводу отдельных технических аспектов сооружения. Таким образом, я понял, что речь идет о бункере в пятнадцать метров глубиной, состоящем из двух этажей, каждый размером примерно двадцать на одиннадцать метров, соединяющемся с бункером 1936 года лестницей, снабженном аварийным выходом и конической вентиляционной башенкой, выполнявшей также и защитную функцию. Толщина стен составляла два с половиной метра, а крыши из железобетона и стали – около трех с половиной метров.

Но особенно в кабинете Шпеера мое внимание привлек макет «Германии», на котором весь город группировался вокруг креста, образованного двумя огромными проспектами: один из них шел с севера на юг, а другой с запада на восток, и от них концентрическими кругами отходили улицы и бульвары, словно густая паутина пятидесяти километров в диаметре. Просторные улицы (некоторые достигали ста двадцати метров в ширину и семи километров в длину) символизировали собой завоевание Lebensraum – жизненного пространства. В центре этого воображаемого города располагался Большой Зал, самое мощное здание из всех, проекты которых я когда-либо видел, высотой двести девяносто метров, весом в девять миллионов тонн, способное вместить примерно сто пятьдесят – сто восемьдесят тысяч человек.

Собственно говоря, всякому, кто захочет изучить войну в ее эволюции, достаточно будет лишь бросить взгляд на архитектурные труды Шпеера, вначале проектировавшего утопический город колоссальных масштабов, а под конец занимавшегося чертежами крепостей, вроде той, что построена в Рице, – речь идет о гигантском подземном убежище, на строительство которого ушло двести семьдесят тысяч кубометров бетона и стали и сто километров труб. Да, в 1944 году Третий рейх ушел глубоко под землю, обреченный на прозябание в туннелях. В каком-то смысле мечта Гиммлера найти подземный мир реализовалась, и, продлись война еще какое-то время, я уверен, нацисты продолжали бы раскапывать недра земли до тех пор, пока не добрались бы до самого ада.

Выбраться из Берлина оказалось нелегкой задачей, поскольку для этого требовалась виза полиции, а она выдавалась лишь так называемым Ausgebombte, то есть жертвам бомбежек. Поэтому мне опять пришлось прибегнуть к помощи Юнио, а тот обратился к полковнику Доллманну.

Когда самолет взлетел и описал параболу в берлинском небе, я взглянул вниз, на город, покоящийся на своих собственных развалинах. За четыре долгих месяца – именно столько продлилось мое заключение здесь – я неоднократно видел страшные разрушения, нанесенные бомбежками, но в тот момент, с высоты, я впервые в жизни увидел город, агонизирующий в окружении заснеженных полей, похожих на саваны.