Текст книги "Вокзал Ватерлоо"

Автор книги: Эмили Грейсон

Глава 1

Часто говорят, что мудрость приходит в старости, но Кэрри Бенедикт подозревала, что ее бабушке мудрость была дарована от рождения. В глазах и словах этой удивительной женщины сквозил необычайный ум – всегда, сколько Кэрри ее помнила. Поэтому неудивительно, что в конце лета последние выходные перед отъездом в колледж она предпочла провести в Лонгвуд-Фоллсе (штат Нью-Йорк), помогая бабушке разбирать чердак, хотя барабанщик местной рок-группы Руфус Каули, с которым она встречалась уже полгода, приглашал ее съездить на пикник к находившемуся неподалеку от города водопаду. Руфус был поражен ее отказом. Они же будут одни в тенистой роще, совсем одни, убеждал он ее, – только он и она, да еще корзина с едой и холодильник, полный пива. Чего еще можно желать? Однако бабушке Мод требовалась ее помощь, и этим все было сказано. К тому же Руфус мог быть очень навязчивым: он приходил к ней домой по нескольку раз на день, обольщал ее своим вкрадчивым чарующим голосом. Кэрри знала, что они не влюблены друг в друга. Просто их, восемнадцатилетних, будто осыпало лунной пылью: поддавшись наваждению, они неспешно наслаждались обществом друг друга, зная, что отпущенное им призрачное время наверняка кончится вместе с окончанием лета. Когда Кэрри думала о любви как таковой, о настоящей любви, которую описывают в книгах и красиво изображают в фильмах, ее одолевали сомнения. Возможно, рассуждала она, в жизни такой любви вообще не существует. Возможно, то, что она испытывает к милому, симпатичному, скучному Руфусу, – это все, на что она способна. Более сильных чувств ей познать не дано.

Кэрри была рада возможности на день отвлечься от Руфуса и от этих волнующих мыслей. В девять часов утра она позвонила в дверь большого разлапистого желтого каркасного дома бабушки на Чешир-роуд. Дедушка Кэрри долго болел раком и недавно умер. Было ясно, что Мод больше не может жить одна в доме, который самой ей было бы трудно содержать в полном порядке – крыша давала течь, едва начинал накрапывать дождь, водопроводная система работала с перебоями. К тому же Мод была слаба. Если она сляжет, кто о том узнает? Родители Кэрри обстоятельно обсуждали этот вопрос и в конце концов убедили Мод переехать жить к ним. Что она и собиралась сделать сразу же после отъезда Кэрри в колледж, куда та отправлялась через неделю. Но прежде следовало выполнить одну непростую задачу, ибо дом бабушки Мод был подобен забитому всякой всячиной музею, где нет каталогов, но каким-то чудом все сохраняется.

В детстве Кэрри обожала гостить в доме дедушки и бабушки. Там были коллекции «снежных шаров», миниатюрной мебели для кукольных домиков и открыток с видами почти всех столиц мира, какие она только знала, а на стенах висели чудесные картины, и каждое полотно подсвечивалось. Бабушка с дедушкой не были коллекционерами в полном смысле этого слова, и ни одной вещи они не приобрели с целью помещения капитала. На распродажах домашнего имущества они покупали картины или безделушки просто потому, что те им приглянулись. Теперь дедушки Кэрри не было в живых, и бабушка очень страдала. Он скончался три месяца назад, но бабушка Мод горевала так, будто с момента его смерти прошло всего три часа. Она была из тех женщин, кто все переживает глубоко, остро, порой почти до невыносимости. В свои восемнадцать лет в этом Кэрри очень походила на свою бабушку.

– Входи, входи, – сказала Мод, открывая дверь, и от души расцеловала внучку. – Умница, что решила провести выходные со старухой. А ведь могла бы сейчас где-нибудь сумасбродничать, как все подростки.

Кэрри рассмеялась.

– Ну, «сумасбродничать» – это громко сказано. Ты меня переоцениваешь.

– Здесь я, конечно, острых ощущений тебе не обещаю, – продолжала Мод, – но тостом с чеддером и пирожным угощу. Это в том случае, – лукаво добавила она, – если ты хорошо потрудишься на мое благо.

– Договорились, – ответила Кэрри, шагнув в прохладу передней бабушкиного дома.

В восемьдесят один год Мод была тщедушной, но красивой старушкой с поразительно белыми волосами, которые она убирала с лица, заплетая их в косу на цыганский манер. Правда, несколько прядей все равно выбивались, придавая ей вид вечно спешащей женщины, которая мчится куда-то и боится, что не успеет. Хотя теперь ей некуда было спешить. Почти все дни напролет Мод сидела дома, горюя о том, что ее время уходит, и все еще оплакивая мужа. Она утратила интерес к жизни и была не в силах придумать, чем бы себя занять. Заходили друзья, приглашали Мод на ужин в одном из местных ресторанов, предлагали составить вторую пару при игре в карты, звали в кино. Мод всегда отказывалась. Говорила, что у нее нет времени, или сил, или еще чего-нибудь. Однако сейчас, предвкушая, как все выходные она будет разбирать вещи, которые некогда были ей очень дороги, как будет копаться в воспоминаниях длиною в целую жизнь, Мод приободрилась, повеселела, так что Кэрри едва поспевала за бабушкой, поднимаясь вслед за ней по широкой парадной лестнице и затем по коридору направляясь к лестнице поменьше, которая вела на чердак.

На чердаке, в отличие от всех остальных помещений в доме, где летом всегда держалась идеальная температура, в этот августовский день стояла нестерпимая жара, но, как только Кэрри с бабушкой включили древний вентилятор и его пыльные лопасти закрутились, разгоняя горячий воздух, дышать стало легче. Они устроились на низких табуретах перед огромным пароходным кофром посреди чердака.

– Пожалуй, начнем отсюда, – сказала Мод.

– Ой, какая прелесть! – воскликнула Кэрри. – Кажется, я впервые вижу этот чемодан, да?

– Ну, – отвечала бабушка, – он всегда был накрыт японской скатертью. Думаю, ты под нее не заглядывала. Но, когда я узнала, что ты придешь помогать мне сегодня, я поднялась сюда и принялась подготавливать для нас поле деятельности. И поняла, что в первую очередь хотела бы разобрать этот старый чемодан.

Кэрри провела рукой по шероховатой рифленой коже кофра. Он был черновато-коричневый, в крапинку; его металлические застежки полностью проржавели. Со всех сторон чемодан был обклеен бирками. Некоторые почти не читались, но на одной Кэрри с трудом разобрала: «НЬЮ-ЙОРК – САУТГЕМПТОН».

– Это твой? – полюбопытствовала она.

– Много лет прошло с тех пор, как я первый раз ездила с ним, – молвила Мод. – Очень много.

– А сколько, если точно? – тихо спросила Кэрри.

– Дай-ка подумать. – Мод быстро прикинула в уме и ответила: – Шестьдесят три.

– Шестьдесят три, – повторила Кэрри. – Ничего себе.

На самом деле Кэрри Бенедикт не могла по-настоящему представить, что такое шестьдесят три года. Те восемнадцать лет, что она жила на свете, тянулись нестерпимо медленно: один год наслаивался на другой, каждый последующий проходил чуть быстрее предыдущего, приближая время ее отъезда в колледж, куда она отправлялась через неделю. Шестьдесят три года назад ее бабушка была совсем другим человеком. Тогда волосы у нее были белокурые, с рыжеватым отливом, как у Кэрри, а ее громадный пароходный кофр – новенький: кожа не темная, а светло-коричневая, латунные петли и застежки блестели, сияли на свету. Тогда конечно же и весь мир был другим, хотя Кэрри, прилежная ученица, прочитавшая массу учебников по истории за период обучения в школах Лонгвуд-Фоллса, едва ли могла вообразить, как люди жили в ту пору. Шестьдесят три года назад шел… Кэрри считала медленнее, чем бабушка… 1938 год.

1938-й! Можно сказать, заря цивилизации. Соединенные Штаты изнывали под гнетом Великой депрессии, через год должна была начаться Вторая мировая война, хотя ее семена уже давали всходы на всем европейском континенте. И вдруг Кэрри сообразила, что в 1938 году ее бабушке было ровно столько же лет, сколько сейчас ей самой.

– Тебе тогда было восемнадцать, как мне, – изумленно протянула она.

– Да, пожалуй, – подтвердила Мод. – А теперь мне восемьдесят один; цифры поменялись местами. Восемнадцать и восемьдесят один. Ты только начинаешь свой жизненный путь, ну а я… я готовлюсь к его завершению.

– Не говори так, – быстро сказала Кэрри. – Ты могла бы прожить еще лет двадцать, бабушка, даже больше.

– Не могу сказать, что я этого хочу, – тихо проронила Мод.

Женщины помолчали.

– Но я хочу, чтобы ты хотела, – жалобно произнесла Кэрри.

– Боюсь, одного твоего желания мало, – отозвалась ее бабушка, качая головой. Обеих на мгновение охватила задумчивая грусть, но Мод быстро развеяла атмосферу меланхолии, сказав: – Ладно, хватит скулить по пустякам. Нам с тобой нужно переделать много дел, если хочешь заработать тосты с пирожным. Ну-ка, помоги мне.

В четыре руки они стали открывать старые тугие застежки и наконец подняли крышку кофра. Возможно, потому такой кофр и называют пароходным, подумала Кэрри, когда вверх взметнулось облако пыли, густой, как дым, поднимающийся из пароходной трубы. Обе женщины отпрянули, закашлявшись, а потом рассмеялись.

– Господи помилуй, – воскликнула Мод. – Мне и в голову не пришло, что от этого тоже можно задохнуться. Где-то здесь должен быть противогаз. Пожалуй, сегодня он нам еще не раз понадобится.

– Неужели у тебя и впрямь был противогаз? – спросила Кэрри.

– Конечно, – отвечала бабушка. – Там, где я жила в ту пору, все имели противогазы – на тот случай, если Гитлер сбросит на нас бомбу. Наверняка я сохранила его, как и все остальное. Твоему деду ужасно не нравилось, что я такая барахольщица, – продолжала она. – Он был бы рад многое повыкидывать. Говорил: «нужно экономить пространство». Прямо так и выражался.

Бабушка не плакала, но что-то Кэрри побудило порывисто обнять ее. Мод тоже обняла внучку. Бабушка была щуплой и миниатюрной, как балерина или фарфоровая кукла или еще что-то очень хрупкое, и от нее пахло свежестью лавандового мыла, которым она всегда пользовалась. Аромат мыла смешивался с запахом чего-то не поддающегося определению, чего-то такого, что просто олицетворяло ее бабушку и, возможно, было присуще ей всегда.

– Спасибо, родная, – сказала Мод. Они разжали объятия и теперь тихо сидели друг подле друга. – Пожалуй, мне это было нужно. Что-то расклеилась я сегодня, погрузилась в воспоминания. Смешная старуха, да и только.

– Вовсе нет, – возразила Кэрри. – Ты ничуть не смешная. – Ей хотелось сказать: «Ты самая замечательная, самая мудрая. Пожалуйста, научи меня, как жить, как узнать, почему я не люблю Руфуса Каули и смогу ли вообще полюбить кого-нибудь». Но она промолчала. Бабушка никогда особо не нуждалась в комплиментах, и сейчас незачем было обременять ее тревогами восемнадцатилетней девушки, которой не давали покоя мысли о любви. Сегодня Кэрри здесь только для того, чтобы помочь перебрать копившиеся всю жизнь вещи – некоторые из них абсолютно бесполезные, ненужные, другие имели непреходящую ценность, пусть хотя бы для их владелицы. Отличить первые от вторых будет непросто.

Кэрри достала из кофра какой-то древний громоздкий ржавый металлический предмет, который поначалу не узнала.

– Ф… фонарь? – наконец неуверенно уточнила она. Бабушка кивнула.

– Молодец, Кэрри, соображаешь. Ты только взгляни на эту старую штуковину. Красота. Мы их называли «светильники». Этот очень тяжелый. Даже не верится, что я постоянно таскала его с собой.

– Оставляем? – спросила Кэрри. Бабушка мотнула головой, сказав, что фонарь уже свое отслужил.

– Жалко немного, – объяснила Мод, – но я без него обойдусь.

И Кэрри, пораженная готовностью бабушки расстаться с дорогими ее сердцу вещами, опустила старый фонарь в коробку с надписью «На выброс». Затем она извлекла из кофра пожелтевший газетный листок. Он осыпался хлопьями, будто был сделан из слоеного теста. На странице был помещен кроссворд, полностью разгаданный; чернила, которыми заполняли сетку, со временем побледнели, из синих превратились в голубые.

– А с этим как быть? – спросила Кэрри.

Бабушка Мод подняла на нос очки, висевшие у нее на шее на шелковом шнурке.

– Ну надо же, – промолвила она. Качая головой, Мод пристально всматривалась в старую газетную страничку.

– Полагаю, этот кроссворд чем-то тебе дорог, – предположила Кэрри. – Может, просветишь остальных присутствующих?

– Непременно, – отозвалась Мод. – Обязательно.

– Оставляем или выбрасываем?

Бабушка вздохнула и затем тихо, нерешительно произнесла:

– Э… выбрасывай.

– Ты уверена?

– Да, – кивнула Мод. – Уверена. Этот кроссворд значит для меня очень много – гораздо больше, чем ты можешь представить, но нет смысла хранить его вечно и создавать неудобства другим людям, которые потом все равно захотят его выбросить. Нет, думаю, я могу расстаться с ним. Он уже запечатлен у меня вот здесь. – Бабушка постучала себя по лбу. – И здесь. – Она похлопала себя по груди со стороны сердца

Спустя два часа после того, как они перебрали массу диковинных вещей – от трамвайных билетов до чучел животных, – Кэрри Бенедикт извлекла со дна кофра старую книгу; она источала едкий запах плесени, будто несколько десятилетий пролежала в лесу. На обложке, почти истлевшей от времени, Кэрри разобрала слова «А. Л. Слейтон. Стихотворения».

– Кто такой А. Л. Слейтон? – спросила она. – Что-то не припомню такого.

Бабушка не отвечала. Кэрри глянула на нее и увидела, что в глазах старой женщины блестят слезы. Дрожащей рукой Мод потянулась за книгой.

– О, – только и сказала она, да так тихо, что Кэрри едва расслышала. – Нашла, значит? – Бабушка прижала книгу к груди.

– Очевидно, эту книгу, – медленно произнесла Кэрри, – выбрасывать не будем?

– Нет, – ответила бабушка, качая головой. – Ни в коем случае.

А потом она очень осторожно раскрыла книгу. Та издала скрипучий звук, будто старая дверь. Ломкие страницы слоились, прямо как газета с кроссвордом, но бабушка листала книгу бережно и очень быстро нашла нужную ей страницу.

– С этой книгой связана целая история, – сообщила она внучке, – и мне бы очень хотелось рассказать ее тебе. Это история о твоем дедушке и обо мне.

– О том, как вы полюбили друг друга? – уточнила Кэрри, на мгновение подумав о Руфусе и о своих сдержанных чувствах к нему.

– Об этом, разумеется, тоже, – отвечала бабушка. – И о многом другом. Случилась эта история очень давно, как ты понимаешь, судя по дряхлому состоянию книги. Даже не знаю, кто и что дряхлее – я или книга

– Я бы очень хотела послушать твою историю, – сказала Кэрри.

– Что ж, ладно, – улыбнулась бабушка – Тогда начну с самого начала

– С того момента, как вы познакомились?

– Боже, нет. Все началось гораздо раньше. Я бы сказала, с момента моего пробуждения. С того времени, как я пробудилась от восемнадцатилетней спячки. Восемнадцать лет я жила здесь, в Лонгвуд-Фоллсе, с родителями, и просто делала то, что мне говорили, – старалась быть хорошей девочкой и, по сути, никогда не думала своей головой. И только потом началась моя жизнь. Когда мне было столько же, сколько тебе сейчас. – Она сделала глубокий вдох и добавила тихо: – В тысяча девятьсот тридцать восьмом.

Глава 2

В конце лета того года Мод Лейтем отправилась в плавание через Атлантику, чтобы большую часть жизни провести по другую ее сторону. Это было неизбежно. В ней всегда жил некий мятежный, беспокойный дух. Еще в детстве она быстрее, чем другие, теряла интерес к играм «захвати флаг» и прятки и просто уходила в самом разгаре игры, а ее младший брат или сестренка недоуменно спрашивали: «Куда это она?»

Дело в том, что Мод и сама не понимала, куда идет. Знала только, что хочет уйти, уехать куда-нибудь. И вот в августе 1938 года ее родители, всхлипывая в носовые платки, провожали свою старшую дочь в далекий путь на лайнере «Куин Мэри», стоявшем в гавани Нью-Йорка. На борт этого невероятно огромного сияющего корабля по сходням непрерывным потоком поднимались пассажиры. На причале аккордеонист лихо наигрывал мелодию песни «Лондонский мост». И отъезжающие, и провожающие махали, кричали, настроение у всех было праздничное. Что касается семьи Лейтемов, может, и они тоже радовались, но на лицах их это никак не отражалось.

– Ты точно знаешь, что делаешь? – тихо спросил Мод ее отец, Артур Лейтем, отводя дочь в сторону. Ее мать в это время крепила бирки на пароходный кофр.

Отец не был очень уж экспрессивным человеком. Он управлял текстильной фабрикой Лонгвуд-Фоллса и все дни проводил среди безумолчного стрекота ткацких станков, а дома разве можно о чем-то поговорить? Свою старшую дочь он любил иначе, чем Руфи или Джеймса. Мод отличала не только неугомонность – она была напичкана идеями, которые буквально распирали ее так, что невозможно было заснуть по ночам. Она много читала, но при этом была светлой, лучезарной девушкой, так зачем же подавлять ее? Все знали, что Мод Лейтем, если у нее будет возможность, непременно уедет куда-нибудь, постарается найти свое место в жизни. Как и отец, она была умна и имела доброе сердце, но, в отличие от него, юная леди не стала довольствоваться обыденным существованием в городке, пусть милом и живописном, где Лейтемы жили на протяжении многих поколений. Однако Европа, предупреждали газеты, подобна пороховой бочке, и все американцы, отправляющиеся за границу, должны понимать, что в любую минуту может разразиться война. Но Англии, куда ехала Мод, конечно же не грозили козни Германии; величавая старая Англия была, разумеется, неприкосновенна

По крайней мере, в том убедил себя Артур Лейтем, когда вопреки здравому смыслу согласился отпустить свою восемнадцатилетнюю дочь в Оксфордский университет. В роду Лейтемов никто никогда не учился в Оксфорде, да и в других высших учебных заведениях тоже. Несмотря на экономический кризис, Артур Лейтем оставался преуспевающим бизнесменом: его ткани продавались во всех уголках Соединенных Штатов. Но, даже будучи обеспеченным человеком, он сожалел, что не имеет хорошего образования, и, сколько б книг он ни прочитал за свою жизнь (а читал Лейтем постоянно), ему никак не удавалось восполнить дефицит знаний. Дефицит. Мыслил он именно такими категориями. Артур Лейтем был не ученый, а бизнесмен, и таковым останется. А вот его дочь могла бы стать интеллектуалкой и достичь высот на академическом поприще.

По собственной инициативе Мод подала заявление в знаменитый элитарный университет – заполнила все необходимые бланки и затем поездом отправилась в Нью-Йорк на собеседование, которое проводила в отеле «Плаза» группа древних оксфордских попечителей. Они говорили с таким сильным британским акцентом, что Мод постоянно приходилось переспрашивать.

– Я сказал: «Почему вы хотите учиться в Оксфорде, милая девушка?» – повторил свой вопрос белобородый старец в очках в роговой оправе.

Мод медлила в нерешительности. Все взгляды были обращены на нее. Еще один старец потягивал херес из хрустального бокала, другой – сморкался. Все ждали ее ответа. Почему? Резонный вопрос. Но как объяснить то, что лежит у нее на сердце, то, что гложет ее фактически с тех пор, как она родилась.

– Потому что, – наконец промолвила она, – я хочу познать мир.

Через три месяца Мод Лейтем получила письмо, в котором говорилось, что она принята на литературный факультет колледжа святой Гильды Оксфордского университета, одного из немногих женских колледжей в этом прежде исключительно мужском бастионе знаний. И вот теперь, в жаркий день августа, Мод стояла на причале нью-йоркской гавани с родителями, братом и сестрой и с пароходным кофром, который, если его поставить на торец, был выше ее самой. Отец спросил, уверена ли она в своем решении. Положа руку на сердце, Мод ответила бы: «Нет». Уверенности не было. Она знала только, что должна уехать. И еще – не могла волновать отца и потому, энергично кивнув, сказала:

– Разумеется.

Потом она по очереди обняла всех родных, последним – отца. Когда Мод увидела в его глазах слезы, у нее чуть не разорвалось сердце.

– Ты ведь нас не забудешь, правда? – неожиданно спросил ее маленький братишка Джеймс.

– Конечно нет, – снисходительно-нетерпеливым тоном ответила Мод, хотя вопрос братишки едва не лишил ее самообладания, почти заставил отказаться от отъезда. Все, хватит, решительно сказала она себе и, высвободившись из крепких объятий любящих родных, по металлическим сходням поднялась на борт корабля.

Месяц спустя она уже прекрасно устроилась в Оксфорде, замечательном университете, находившемся в идиллическом городе в окружении холмов Хинкси. В этом городе были река Темза, Глостерский парк и извилистые улицы, по которым ходили двухэтажные автобусы. Прошло некоторое время, прежде чем Мод усвоила все университетские правила и установления: в каких случаях надевать мантию, в каких – нет, какие традиционные оксфордские церемонии она должна посещать, как обращаться к преподавателям, которых здесь называли наставниками. Колледж святой Гильды, как и все женские колледжи, существовал, так сказать, на положении «бедного родственника». Основное внимание уделялось мужчинам, женщин-студенток просто терпели. Еще в 1884 году, во время проповеди в Нью-колледже декан[1]1
  Декан – здесь – сан старшего священника, предшествующий сану епископа. (Здесь и далее примеч… пер.)


[Закрыть] Бертон, обращаясь к женщинам, заявил: «Господь создал вас после нас, и до скончанья времен вы всегда будете вторыми».

К 1938 году отношение к женщинам несколько изменилось, но ненамного, и все же студентки не сдавались. Они допоздна просиживали в похожей на мавзолей библиотеке колледжа, а после, перед комендантским часом, собирались в компании и шли в город, в таверну под названием «Медведь», где пили пиво со знакомыми юношами из Бейллиол-колледжа. Таверна славилась интересной коллекцией галстуков, разложенных в витринах и развешанных по всей пивной, хотя большинство посетителей не успевали их рассмотреть, потому что быстро напивались.

В Оксфорде самой близкой подругой Мод была англичанка Эдит Барроу. Ее комнаты находились чуть дальше по коридору от комнат Мод. Эдит была из богатой семьи, проживавшей в Девоншире, и встречалась с парнем по имени Нед Уотерстоун, студентом старшего курса Бейллиола. Как-то вечером все трое сидели в «Медведе» – голубки в тесной близости, соприкасаясь телами во всех возможных точках, Мод – напротив влюбленной парочки, стараясь не обращать внимания на их лобызания, ибо ее это немного смущало. Сама она еще ни разу не была влюблена, и ее раздражало, что Эдит, вместо того чтобы заниматься, так много времени и сил отдает любви.

– Послушай, Мод, – неожиданно сказал Нед, – один знакомый парень, Джеф Чартер, в субботу устраивает вечеринку в «Суиндлстоке» и попросил, чтобы Эдит привела с собой подружку.

– Соглашайся, Мод, – стала уговаривать ее Эдит. – Там всегда полно колоритных типов, будет весело.

– Гуляй с парнями, Мод, пока есть такая возможность, – добавил Нед.

– Что значит «пока есть такая возможность»? – спросила Эдит, несильно толкнув Неда в грудь.

– Ну, если отношения с Германией обострятся, очень скоро все молодые парни прикажут долго жить, – ответил он. – И ей останется бегать на свидания только к старым и немощным.

Все трое с минуту помолчали.

– Не будь идиотом, Нед, – наконец сказала Эдит. Голос ее изменился, в нем чувствовалась напряженность. – Ужасные вещи говоришь, – добавила она. – Никто из вас не погибнет. Я этого не допущу.

– То есть, если начнется война, ты лично обо мне позаботишься? – спросил Нед поддразнивающим тоном. – Не допустишь, чтоб меня призвали в армию?

– Именно, – отозвалась Эдит.

– Боюсь, у тебя ничего не выйдет, – возразил он. – Если Англия вступит в войну, я запишусь в ВВС. Всегда хотел летать.

– Войны не будет, – отрезала Эдит. – И вообще, нам что, больше поговорить не о чем?

Они вернулись к разговору о друге Неда Джефе Чартере. Нед с Эдит все убеждали Мод в том, что она должна пойти на вечеринку в «Суиндлсток», но та упорно отказывалась, объясняя, что ей нужно заниматься, что она отстает по романтической поэзии и ей необходимо подготовиться к семинару. На самом деле Мод не любила проводить вечера вне стен колледжа, в городе. На ее взгляд, университетские парни были самовлюбленны, невероятно самодовольны и преисполнены собственной важности. Верно, они представляли будущее поколение барристеров и членов парламента, возможно, среди них даже находились один или два будущих премьер-министра. Но их аристократическая речь, сливающаяся в монотонный протяжный гул, вызывала у нее беспредельное раздражение.

Что она искала? Во всяком случае, не любовь. Любовь не ищут, она сама нас находит. И хотя ее подруга Эдит легко нашла свою любовь или, наоборот, любовь нашла ее, Мод не думала, что самой ей случится испытать нечто подобное. Не за тем она приехала в Оксфорд. Ей необходимо «познать мир», как сказала она группе оксфордских попечителей еще в Нью-Йорке.

Мод Лейтем не приходило в голову, что «познание мира» неожиданно для нее сможет превратиться в то, что в результате и станет для нее смыслом бытия. Стивен. Именно Стивен перевернул все ее представления о мире.

Она познакомилась с ним поздней осенью, когда ее преподаватель по романтической поэзии, пожилой мямля доктор Робертсон, заболел гриппом и попал в больницу. Вскоре стало ясно, что у него серьезные проблемы со здоровьем и до конца года он не сможет вернуться к преподавательской работе. Его место занял наставник совершенно иного склада. Во-первых, Стивен Кендалл был поразительно молод; как выяснилось, ему было двадцать семь лет. Стройный худощавый молодой человек с волнистыми светло-каштановыми волосами и застенчивой обезорркивающей улыбкой. Свою мантию оксфордского преподавателя он носил с некой несерьезностью, но с почтением к традиции. Поэты-романтики, казавшиеся Мод скучными на уроках доктора Робертсона, оживали, когда о них вдохновенно рассказывал Стивен Кендалл.

Студентка и наставник сидели бок о бок на мягких стульях в кабинете Кендалла – простой комнате, заставленной по периметру полками с книгами. В этой комнате также был широкий дубовый письменный стол, на котором стояла в серебряной рамке фотография женщины, прекрасной женщины. Очевидно, это была миссис Кендалл, хотя преподаватель конечно же никогда не упоминал Мод про свою жену. Доктор Кендалл предложил Мод хересу, но она отказалась.

– Вообще-то, я и сам не большой любитель этого зелья, – признался он, пожимая плечами. – Просто, когда я был здесь студентом, мои наставники всегда угощали меня хересом, потому и я, очевидно, по обыкновению, тоже решил тебе его предложить.

– Спасибо, – неожиданно сказала Мод искренне.

– Пожалуйста.

– Нет, не за херес

– А за что же? – спросил доктор Кендалл.

– За то, что относитесь ко мне, как к обычному студенту. Не как к «студентке». В отличие от многих других преподавателей.

– Что ты имеешь в виду? – с любопытством спросил доктор Кендалл.

– Очень часто в Оксфорде я чувствую себя так, будто до меня снисходят, – объяснила Мод. – Делают мне одолжение. Преподаватель истории так себя ведет – называет меня мисс подчеркнуто вежливым тоном и постоянно говорит о тех славных днях, когда в Оксфорде не было женщин. Но вы, как мне кажется, совершенно не сознаете, что я – девушка, и за это я вам очень признательна.

– Понятно, – отозвался Стивен Кендалл и вдруг смутился. Краска залила его шею и лицо, свидетельствуя о том, что он не только наставник, молодой оксфордский преподаватель, но еще и мужчина, который, несмотря на то что сказала Мод, прекрасно отдает себе отчет в том, что имеет дело с женщиной.

– Хотя, может, и сознаете, – улыбнулась Мод.

– Пожалуй, – согласился Стивен Кендалл и опять покраснел. Он быстро перевел взгляд на лежащую перед ними книгу – сборник произведений Шелли, Вордсворта и любимца Мод молодого трагика Китса. В сборник были также включены стихи менее известных поэтов того периода, и в частности А. Л. Слейтона, о творчестве которого Мод знала лишь понаслышке.

Любовная поэзия Слейтона была темой оксфордской диссертации Стивена Кендалла, и сейчас он знакомил со своей работой Мод. В послеполуденном свете две головы склонились над книгой.

– Так, давай посмотрим, – тихим, чуть сипловатым голосом произнес доктор Кендалл, – что старина Слейтон может нам сказать.

Когда ее наставник переворачивал страницы потрепанного томика, Мод обратила внимание, что пальцы у него длинные и изящные. На безымянном она увидела обручальное кольцо – тусклое, неблестящее, будто Стивену Кендаллу было наплевать на свое кольцо, будто он даже не замечал его. Или, напротив, так сильно любил свою прекрасную жену, что кольцо воспринимал лишь как пустячный символ, который не способен передать всей глубины его чувств. Мод осознала, что грезит наяву, и быстро сосредоточилась на работе.

Одно из первых произведений Слейтона, которое они прочли вместе, называлось «Роза и Олень». Изучая со Стивеном Кендаллом эту длинную балладу с замысловатым сюжетом, Мод полюбила и само стихотворение, и его автора, умершего от туберкулеза в ранней молодости. Баллада начиналась следующими строками:

 
Столкнувшись с нею в темноте, не видел он, что перед ним прекрасное создание.
Но вот фитиль зажгла она, и засиял в ее очах огонь безумной страсти…
 

В последующих строках подробно описывались взаимоотношения между мужчиной, корабелом, именуемым «Олень», и женщиной, фонарщицей, именуемой «Роза». У баллады был счастливый конец, и ее герои и впрямь до скончания дней своих жили вместе, но в самых последних строках Розе грезится страшное видение, кошмар: Олень покидает ее:

 
Ее огонь светил, как прежде, но он не замечал его сиянья.
Как все олени, в пору зимней стужи. Он закалился, но и зачерствел душой.
И Роза перестала быть прекрасной для бессердечного и черствого Оленя.
Она не верила в его жестокость, но в сердце его не было любви.
И он покинул Розу навсегда.
 

– Но почему Слейтон внушил ей это ужасное видение? – спросила Мод Стивена, когда тот закончил читать. – Ведь теперь у нее есть все, о чем она желала, и они так счастливы вдвоем. Зачем же он решил омрачить их счастье?

– Думаю, – отвечал Стивен, – люди, даже когда они по-настоящему счастливы, боятся, что это счастье у них отнимут. Но ты права, в итоге герои баллады обрели свое счастье. И это факт. Слейтон говорит нам, что Роза всегда будет тревожиться за них, но, несмотря на ее тревоги, влюбленные вечно будут вместе.

Когда Стивен Кендалл читал ей балладу, всю целиком, не пропуская ни единой строфы, Мод, вслушиваясь в переливы его голоса, живо представляла себе влюбленных героев. Откинувшись на спинку бордового кожаного дивана, она смотрела на своего наставника, омываемого светом, льющимся в окно его кабинета, и думала, что он, вероятно, и сам испытывает столь же глубокие чувства. Иначе разве смог бы он так волнующе рассказывать о романтической любви? В ней крепла уверенность, что Стивен Кендалл несказанно счастлив в браке, что его жена очень похожа на него: молодая, красивая, нежная. Если это так, она искренне рада за него, вдруг осознала Мод. Хорошо бы, чтоб и она когда-нибудь познала такую же совершенную, всепоглощающую любовь. Иначе зачем же тогда вступать в брак?