355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Эмиль Золя » Собрание сочинений. Т.11. » Текст книги (страница 1)
Собрание сочинений. Т.11.
  • Текст добавлен: 15 сентября 2016, 03:14

Текст книги "Собрание сочинений. Т.11. "


Автор книги: Эмиль Золя



сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 26 страниц)

Эмиль Золя
Творчество
©Перевод Т. Иванова (главы I–VIII) и Е. Яхнина (главы IX–XII)

I

Стояла душная июльская ночь. Клод долго бродил по Центральному рынку, никак не налюбуясь вдосталь ночным Парижем. Когда он проходил мимо ратуши, часы на башне пробили два. Тут его застигла гроза. Дождь зачастил с такой силой, капли были такие крупные, что Клод, растерявшись от неожиданности, пустился почти бегом по Гревской набережной. Добежав до моста Луи-Филиппа, он совсем запыхался, рассердившись, остановился и дальше пошел уже медленно, размахивая на ходу руками, с интересом наблюдая, как газовые фонари гаснут под ливнем и все кругом погружается в непроглядную тьму.

Повернув на Бурбонскую набережную острова Сен-Луи, Клод был почти дома. Непрерывные вспышки молний освещали старинные особняки, вытянувшиеся прямой линией по узкой улице вдоль Сены, отражались в высоких окнах с незакрытыми жалюзи, выхватывали из мрака то печальный фасад, то каменный балкон, то балюстраду, то скульптурные украшения фронтона. Мастерская художника находилась поблизости, на углу улицы Фамсан-Тет, под самой крышей старинного особняка Мартуа. Набережная то озарялась, то вновь тонула во мраке; вдруг ужасающий удар грома потряс спящие улицы.

Подойдя к низкой, обитой железом сводчатой двери, Клод, ослепленный дождем, стал шарить по стене, отыскивая звонок; он вздрогнул от неожиданности, натолкнувшись в темноте на какого-то человека. При новой вспышке молнии он увидел высокую девушку, одетую в черное; она совершенно промокла и дрожала от страха. Удар грома оглушил их обоих. Клод выругался:

– Черт побери! Носит тут всяких… Кто вы? Как вы сюда попали?

Девушку снова окутал мрак. Клод слышал только ее всхлипывания.

– Сударь, умоляю вас, не обижайте меня, – лепетала она. – Во всем виноват извозчик, которого я наняла на вокзале; он страшно ругался и бросил меня здесь… Поезд из Невера сошел с рельс. Мы опоздали на четыре часа, и на вокзале я не нашла того, кто должен был меня встретить… Боже мой! Ведь я впервые в Париже, я даже не знаю, где очутилась…

Ослепительная вспышка молнии вновь осветила ее, и она сразу умолкла, в ужасе озираясь по сторонам широко раскрытыми глазами. Окутанный лиловатой мглой, подобно призраку, вставал перед нею незнакомый город. Дождь кончился. На другом берегу Сены, на набережной Дез-Орм, обозначились маленькие, серые, испещренные вывесками дома с неровной линией крыш; за ними горизонт расширялся, светлел, его обрамляли налево – синий шифер на башнях ратуши, направо – свинцовый купол собора св. Павла. Сена в этом месте очень широка, и девушка не могла оторвать глаз от ее глубоких, тяжелых вод, катившихся от массивных сводов моста Марии к воздушным аркам нового моста Луи-Филиппа. Река была усеяна какими-то причудливыми тенями – спящей флотилией лодок и яликов, к набережной были пришвартованы плавучая прачечная и землечерпалка, у противоположного берега стояли баржи, наполненные углем, плоскодонки, груженные строительным камнем, и над всем возвышалась гигантская стрела подъемного крана. Свет молнии погас. Все исчезло.

«Вранье, – подумал Клод, – просто потаскушка, шатается по улицам в поисках мужчины».

Он не доверял женщинам; вся эта история казалась ему глупой выдумкой: и опоздавший поезд, и грубиян-извозчик. При новом ударе грома перепуганная девушка опять забилась в угол.

– Не можете же вы здесь ночевать! – обратился к ней Клод, повысив голос.

В ответ она еще сильнее расплакалась и, всхлипывая, прошептала:

– Сударь, умоляю вас, проводите меня в Пасси… Ведь мне надо в Пасси.

Он пожал плечами, – за дурака она его, что ли, принимает? Машинально он повернулся в сторону набережной Селестинцев, где находилась извозчичья стоянка. Там не светился ни один фонарь.

– В Пасси, милочка, а почему бы не в Версаль?.. Какого черта! Где раздобудешь извозчика в эдакую погоду, да еще так поздно?

Но тут опять сверкнула молния, и девушка пронзительно закричала; на этот раз город показался ей трагическим, как бы обрызганным кровью. Берега реки окаймляли бездонную пропасть, озаренную отблесками пожара. В потрясенном сознании девушки запечатлелись мельчайшие детали, вплоть до закрытых ставен на набережной Дез-Орм и узких щелей улиц Мазюр и Пан-Блан, прорезавших линию домов на набережной; у моста Марии так четко вырисовывались большие платаны, что, казалось, можно было пересчитать листья в их густых зеленых кронах, а на другой стороне, под мостом Луи-Филиппа, у пристани в четыре ряда вытянулись баржи, до самого верха груженные сверкающими желтыми яблоками. На реке виднелись водовороты, высокая труба плавучей прачечной, неподвижная цепь землечерпалки, кучи песка у берега, причудливое нагромождение вещей – бездна, разверзшаяся от одного края горизонта до другого. Небо померкло, река катила темные воды под оглушительные раскаты грома.

– Господи! Все кончено… Господи, что будет со мной?

Дождь возобновился; подхлестываемый ветром, он несся по набережной, словно поток, прорвавший плотину.

– Ну хватит, я ухожу, – сказал Клод, – немыслимо здесь оставаться.

Оба они совершенно промокли. При тусклом свете газового фонаря, укрытого в стене на углу улицы Фамсан-Тет, Клод видел, что девушку облепило мокрое платье и по нему ручьями стекает вода; ураган сотрясал дверь, к которой она прижалась. Внезапно Клода охватила жалость: вот в такую же ненастную ночь он однажды подобрал на улице бездомную собачонку. Но обычно он не давал волю своим чувствам, к тому же он никогда не водил к себе девушек; он относился к ним, как неопытный юнец, не знающий женщин, и скрывал за грубой фанфаронадой мучительную застенчивость. Эта девица принимает его за идиота, если думает подцепить таким образом своими водевильными россказнями. В конце концов он все же сказал:

– Довольно валять дурака… Пошли, переночуете у меня…

Она еще больше растерялась, все дальше забиваясь в угол.

– К вам! Боже мой! Нет, это невозможно… Прошу вас, сударь, проводите меня в Пасси! Умоляю вас на коленях!

Клод вышел из себя. К чему это ломанье, раз он согласился приютить ее? Он уже дважды дергал за ручку звонка. Наконец дверь приоткрылась, и он толкнул незнакомку.

– Нет, нет, сударь, говорю вам, нет…

Но молния вновь ослепила ее, и, когда загрохотал гром, она, обезумев от ужаса, перескочила порог. Тяжелая дверь захлопнулась, девушка оказалась под высокими сводами, в полнейшей темноте.

– Госпожа Жозеф, это я! – крикнул Клод консьержке. И шепотом добавил: – Дайте руку, нам надо пройти через двор.

Не сопротивляясь больше, ошеломленная, растерянная, она протянула ему руку. Они снова очутились под проливным дождем и, прижавшись друг к другу, стремительно перебежали двор. Это был огромный барский двор с каменными арками, которые терялись во мраке. Наконец они добрались до узенького входа без двери. Клод выпустил ее руку, и она услышала, как он, ругаясь, чиркает спичками. Спички отсырели, и им пришлось подниматься ощупью.

– Держитесь за перила, будьте осторожней, ступеньки высокие.

Еле передвигая ноги, спотыкаясь на каждом шагу, она поднялась на третий этаж по старинной узкой лестнице – черному ходу особняка. Затем он предупредил ее, что теперь надо свернуть в длинный коридор, и она, следуя за ним, вступила туда, ощупывая руками стены бесконечных переходов, которые привели их обратно к фасаду здания, выходившему на набережную. Потом им еще раз пришлось подниматься по лестнице; теперь это была чердачная лестница в один этаж; шаткие, скрипучие деревянные ступеньки без перил ускользали из-под ног, как плохо прилаженные доски стремянки. Лестничная площадка была так мала, что девушка наткнулась на Клода, который отыскивал ключ. Наконец он отпер дверь.

– Постойте, не входите. Еще ушибетесь.

Девушка замерла на месте. Она задыхалась, сердце колотилось, в ушах шумело; этот подъем в темноте окончательно доконал ее. Ей казалось, что она уже много часов взбирается по лестницам, путаясь в закоулках и поворотах, и что возврата отсюда нет. В мастерской слышались тяжелые шаги; что-то передвигали, падали какие-то предметы, раздавались проклятия. Наконец в двери появился Клод.

– Входите, теперь можно.

Она вошла и оглянулась, ничего не видя. Единственная свеча едва освещала этот чердак высотой метров в пять, загроможденный всевозможным скарбом; громадные тени причудливо вырисовывались на серых стенах. Ошеломленная, она уставилась на окно, в которое оглушительно барабанил дождь. Но как раз в это мгновение опять сверкнула молния и раздался удар грома, такой близкий, что, казалось, молния попала в крышу. Побелев как полотно, девушка безмолвно опустилась на стул.

Клод тоже слегка побледнел.

– Черт побери, теперь ударило где-то совсем рядом. Мы пришли вовремя, здесь все же лучше, чем на улице, не так ли?

Клод с шумом захлопнул дверь и дважды повернул ключ; девушка смотрела на него, ничего не соображая.

– Вот мы и дома!

Меж тем гроза стихала, слышались только отдаленные раскаты, вскоре прекратился и ливень. Теперь Клод чувствовал себя неловко, он исподтишка оглядывал девушку. Она ведь неплохо сложена и Несомненно молода, не больше двадцати лет. Его подозрительность росла, и все же в глубине души он начал сомневаться: может быть, она и не все налгала ему. Во всяком случае, как она ни хитра, она ошибается, если думает, что уже поймала его. Преувеличенно развязным тоном он грубо сказал:

– Ну что же? Ляжем, надо просохнуть.

Девушка испуганно вскочила. Не решаясь взглянуть Клоду в лицо, она тоже изучала его. Этот худощавый, обросший бородой юноша с угловатыми движениями, в нахлобученной черной фетровой шляпе и в старом коричневом пальто, побуревшем от дождей, внушал ей ужас, казался разбойником из сказки. Она пробормотала:

– Благодарю вас, мне и так хорошо, я буду спать не раздеваясь.

– Как так не раздеваясь? Ведь с вас текут потоки воды… Не будьте дурой, раздевайтесь сию же минуту…

Он отшвырнул стулья и раздвинул разодранную ширму. Девушка увидела за ней умывальник и узенькую железную кровать, с которой Клод сорвал одеяло.

– Нет, нет, сударь, не трудитесь, клянусь вам, я не двинусь отсюда.

Клод рассвирепел, он размахивал руками, стучал кулаком.

– Перестаньте наконец кривляться! Я вам уступаю постель, чего вам еще от меня надо?.. Нечего корчить из себя недотрогу, это ни к чему. Ведь я буду спать на диване.

Он приблизился к ней с угрожающим видом.

Дрожа от страха, думая, что он хочет ее ударить, она сняла шляпку. С ее юбок натекла целая лужа. Клод продолжал ворчать. Но чувствовалось, что им овладевают какие-то сомнения, и наконец он сказал:

– Если вы брезгуете, я могу переменить простыни.

Он порывисто сдернул их и бросил в другой конец мастерской, на диван, потом выхватил свежие из шкафа и застелил постель с ловкостью, показывавшей, что для него это дело привычное. Он заботливо подоткнул одеяло со стороны стены, взбил подушку, откинул простыню.

– Ну вот, теперь можно и баиньки!

Она продолжала молчать, не двигаясь с места, и только растерянно проводила пальцами по платью, не решаясь расстегнуть его. Он заслонил ее ширмой. Подумать только, какая стыдливость! Сам он управился мгновенно: расстелил простыни на диване, одежду развесил на мольберте и улегся, растянувшись на спине. Но, спохватившись, что она, вероятно, еще не успела раздеться, он не погасил свечу. Он даже не слышал, чтобы она двигалась: наверное, все так же неподвижно стоит у железной кровати. Наконец он разобрал шуршание одежды, медленные, приглушенные движения, как будто она в нерешительности боязливо прислушивается и поглядывает на огонек свечи, который все еще продолжал гореть. Прошло несколько минут, показавшихся ему очень долгими; скрипнула кровать, и наступила тишина.

– Ну как, мадемуазель? – спросил Клод более мягко.

Снедаемая волнением, она ответила еле слышно:

– Спасибо, сударь, мне хорошо.

– Тогда покойной ночи.

– Покойной ночи.

Он задул свечу, снова воцарилась глубокая тишина. Несмотря на усталость, он открыл глаза и, чувствуя, что ему не уснуть, устремил взгляд на окно. Небо очистилось, в знойной июльской ночи засверкали звезды, и, несмотря на отшумевшую грозу, стояла такая жара, что Клод весь горел, хотя и выпростал голые руки поверх простыни. Девушка не выходила у него из головы, в нем боролись противоречивые чувства: презрение, которое он с удовольствием выказал, боязнь сдаться и осложнить свою жизнь, страх показаться смешным, если он не воспользуется представившимся случаем; но верх взяло презрение, он чувствовал себя сильным и, вообразив, что его спокойствию угрожает целая сеть хитросплетений, гордился, что превозмог соблазн. Он метался на своем диване, задыхался и галлюцинировал в полусне – в мерцании звезд ему чудилась женская нагота, боготворимая им обнаженная живая плоть женщины.

Потом его мысли окончательно спутались. Что она делает? Сперва он думал, что она спит, потому что не различал даже ее дыхания; потом услышал, что так же, как и он, она ворочается, только осторожно, еле слышно. Очень неопытный в обращении с женщинами, он старался обдумать рассказанную ею историю, подробности которой сейчас казались ему более правдоподобными; к чему, однако, ломать голову? Солгала она или сказала правду, какое ему до этого дело! Завтра он ее выставит за дверь: здравствуйте, до свидания, и никогда больше они не встретятся. Заснуть ему удалось только на рассвете, когда звезды уже начали бледнеть. Она же, несмотря на усталость от путешествия и всего пережитого, продолжала ворочаться за ширмой, задыхаясь в духоте, под раскаленным железом крыши; теперь она уже не так стеснялась, но ее тревожило присутствие мужчины, который спал там, поблизости от нее, возбуждая в ней, девственнице, неосознанное желание.

Проснувшись позже обычного, Клод с удивлением раскрыл глаза. Широкие снопы света врывались в окно. Он всегда утверждал, что молодые художники школы пленэра должны снимать именно такие мастерские, насквозь пронизанные живым пламенем солнечных лучей, которых не терпели художники академической школы. Свесив босые ноги, Клод удивленно приподнялся. Какого черта он улегся на диване? Еще не вполне проснувшись, он обводил глазами мастерскую и вдруг заметил груду юбок, видневшихся из-за ширмы. «Ах да! – вспомнил он. – Девица!» Прислушиваясь, он уловил глубокое, чистое дыхание спящего ребенка. Значит, она все еще спит и так спокойно, что просто обидно ее будить. Не зная, что предпринять, он сидел, почесывая ноги, недовольный, что из-за этого приключения у него может пропасть рабочее утро. Он возмущался своим мягкосердечием; куда лучше было бы растолкать ее, чтобы она тотчас же убралась вон. И все же он оделся потихоньку, надел шлепанцы и двигался на цыпочках.

Кукушка на часах прокуковала девять раз. Клод испугался, как бы часы не разбудили девушку. Однако ровное дыхание слышалось по-прежнему. Тогда он подумал, что лучше всего ему немедленно приняться за свою большую картину; позавтракает он позже, когда девушка проснется. Но приступить к работе было не так просто. Несмотря на то что он привык жить в чудовищном беспорядке, эти юбки, валявшиеся на полу, выводили его из равновесия. Из-под них все еще сочилась вода, они явно не просохли. Ругаясь вполголоса, Клод поднял их одну за другой и развесил по стульям – сушиться на солнце. И как не совестно побросать все так небрежно! Ее юбки никогда не высохнут, никогда она не сможет уйти! Он неловко вертел и переворачивал женские тряпки, запутался в черном шерстяном корсаже, ползал на четвереньках, отыскивая чулки, завалившиеся за старый холст, длинные тонкие фильдекосовые чулки пепельно-серого цвета. Он внимательно их рассмотрел, прежде чем повесить сушиться. Чулки намокли от стекавшей с подола воды, и, чтобы они скорее сохли, Клод, выжав их, разглаживал теплыми руками.

С тех пор как Клод встал, ему все время хотелось заглянуть за ширму. Это любопытство, которое он считал глупым, увеличивало его дурное настроение. Наконец, пожав плечами, он взялся за кисти и тут же услышал невнятный шепот и шуршание простынь, потом опять возобновилось ровное дыхание; на этот раз он не устоял, бросил кисти и, отодвинув ширму, просунул за нее голову. То, что он увидел, пригвоздило его к месту; он мог только пробормотать в экстазе:

– Ах ты черт!.. Ах ты черт!..

В тепличной жаре, исходившей от нагретых солнцем стекол, девушка сбросила с себя простыню; измученная бессонной ночью, она крепко спала, и ее чистая нагота, залитая солнечным светом, казалась изваянной. Когда она металась в бессоннице, рубашка расстегнулась и левый рукав соскользнул, обнажив грудь. Солнце золотило тонкую, как шелк, кожу, цветущую юную плоть, набухшие маленькие груди с бледно-розовыми сосками. Она подложила правую руку под голову, запрокинутую во сне, и казалось, все прелестные изгибы ее тела доверчиво отдавались неге, а распустившиеся черные волосы одели ее темным покрывалом.

– Ну и ну! Да она чертовски хороша!

Именно такую натуру он тщетно искал для своей картины, да и поза почти подходит. Немного хрупка, чересчур худа, почти ребенок, но до чего стройна, до чего девственно свежа! И при этом вполне созревшая грудь. Черт побери! Куда она ее запрятала вчера? Он даже и не подозревал ни о чем подобном. Это подлинная находка!

Легко ступая, Клод отыскал коробку пастели и большой лист бумаги. Присев на край низенького стула, он положил доску себе на колени и принялся рисовать, испытывая глубокую радость. Мигом улеглось в нем и смущение, и любопытство, и проснувшееся было вожделение; все претворилось в восторг творчества, в страстное желание воплотить эти прекрасные тона и формы. Восхищенный снежной белизной груди, оттенявшей бледный янтарь плеч, он совсем забыл о самой девушке. Красота натуры внушила ему благоговение, он испытывал робость, как примерный и почтительный ученик. Клод рисовал около четверти часа; временами отрываясь от рисунка, он, прищурившись, смотрел на девушку, но тут же вновь торопливо принимался за работу, боясь, что она может пошевелиться, задерживал дыхание, чтобы не разбудить ее.

Однако, как ни был он поглощен работой, в глубине его сознания вертелась все та же мысль: кто она такая? Конечно, не шлюха, как он подумал вчера, – для этого она чересчур свежа. Но зачем она рассказала такую неправдоподобную историю? И он стал придумывать другие истории: возможно, она приехала в Париж с любовником и тот бросил ее; возможно, она девушка из буржуазной семьи, ее совратила подруга, и теперь она не решается вернуться к родителям; а может быть, она жертва какой-нибудь сложной драмы, таинственных необычайных обстоятельств или ужасных извращений, о которых он никогда не узнает. Эти размышления увеличивали его недоверие, он смотрел то на набросок, то на лицо девушки, изучая его с особенным тщанием. Верхняя часть ее лица была необыкновенно чиста и красива: высокий лоб, ясный и гладкий, как зеркало, маленький нос с тонкими нервными ноздрями; за закрытыми веками угадывались сияющие улыбкой глаза, которые, должно быть, освещали все. Но нижняя часть лица портила его лучезарную нежность: челюсть выдавалась вперед, большой кроваво-красный рот обнажал крупные белые зубы. Это свидетельствовало о страстности, неосознанной чувственности и противоречило детской чистоте всего ее облика.

Внезапно по телу девушки пробежала дрожь, покрывшая как бы разводами муара шелк ее кожи. Может быть, она наконец почувствовала устремленный на нее взгляд мужчины. Она широко открыла глаза и вскрикнула:

– Боже мой!

Ужас парализовал ее: незнакомое место, этот полуодетый молодой человек, склонившийся над ней и пожиравший ее глазами. Не помня себя, она схватила одеяло и обеими руками прижала его к груди, яркая краска стыда залила розовым потоком ее щеки, шею и грудь.

– Что там еще? – недовольно закричал Клод. Карандаш его застыл в воздухе. – Что вас разбирает?

Она молчала, не двигалась, прижимала к себе простыню, стараясь запеленаться в нее, сжаться в комок, стать невидимой.

– Не съем же я вас… Будьте умницей, лягте так, как лежали.

Она покраснела до самых ушей и едва смогла пролепетать:

– Нет, нет! Только не это.

А он со свойственной ему вспыльчивостью все больше и больше сердился. Ее упрямство казалось ему глупым.

– Ну что с вами станется? Подумаешь, несчастье, если я увидел, как вы сложены!.. Для меня это дело привычное.

Тогда она начала всхлипывать, и он окончательно рассвирепел при мысли, что не сможет закончить рисунок, что стыдливость девушки помешает ему сделать прекрасный эскиз для картины.

– Вы, значит, не хотите? Это же глупо! За кого вы меня принимаете? Разве я тронул вас хоть пальцем? Если бы я думал о глупостях, ночью мне представлялся прекрасный случай… Плевать я хотел на все это! Мне вы можете показаться без боязни… И в конце-то концов благородно ли с вашей стороны отказывать в такой пустяковой услуге, – ведь я подобрал вас на улице и уступил вам свою постель.

Спрятав голову в подушку, она плакала все сильнее.

– Клянусь вам, что это для меня необходимо, иначе я бы вас не мучил.

Ее слезы тронули его. Ему стало стыдно своей грубости, и он смущенно замолчал, давая ей время успокоиться, потом снова начал более мягким тоном:

– Ну, раз вам так неприятно, не будем об этом говорить… Однако если бы вы только знали! Одна из фигур моей картины никак не получается, а вы как раз то, что мне нужно! Когда дело идет о треклятой живописи, я способен задушить отца и мать. Поняли вы? Прощаете меня теперь?.. И все же, если бы вы захотели, всего только несколько минут… Да нет, успокойтесь! Я не прошу, чтобы вы обнажили торс! Мне нужна голова, только голова! Мне бы только голову кончить! Прошу вас, сделайте одолжение, положите руку так, как она лежала, и я буду вам благодарен всю жизнь! Понимаете, всю жизнь!

Теперь он умолял ее. Он жалобно размахивал перед ней карандашом, охваченный неудержимым творческим порывом. Он скорчился на низеньком стульчике, не приближаясь к ней, не сходя с места. Тогда она рискнула приоткрыть лицо. Что могла она поделать? Она в его власти, и у него такой несчастный вид! И все же она колебалась, ее мучил стыд. Медленно, не говоря ни слова, она высвободила обнаженную руку и положила ее, как прежде, под голову, старательно придерживая другой рукой одеяло, в которое закуталась.

– Какая вы добрая!.. Я постараюсь кончить поскорее, еще чуть-чуть, и вы будете свободны.

Он опять склонился над рисунком, бросая на девушку острые взгляды художника, для которого существует только модель, а женщина исчезает. Она снова покраснела, ее голая рука и плечи, которые она, не смущаясь, обнажила бы на балу, сейчас преисполняли ее стыдом. Но молодой человек казался ей таким сдержанным, что она мало-помалу начала успокаиваться, щеки охладились, рот раскрылся в доверчивой улыбке. Она принялась в свою очередь изучать его, поглядывая сквозь опущенные ресницы. Как он напугал ее вчера: его густая борода, взлохмаченные волосы, порывистые жесты внушили ей ужас. А оказывается, он недурен собой, в глубине его карих глаз таится большая нежность, его изящный, как у женщины, нос и взъерошенные усы удивили ее. Нервная дрожь сотрясала художника, карандаш в его тонких проворных пальцах казался живым существом, и это – она не могла бы объяснить почему – ее растрогало. Нет, он не может быть злым, его грубость проистекает от застенчивости. Все это она скорее почувствовала, чем поняла, и, успокоившись, начала приходить в себя, как если бы находилась у друга.

Мастерская, правда, все еще пугала ее. Она бросала по сторонам изумленные взгляды, потрясенная царившим вокруг беспорядком и запустением. Перед печкой, еще с прошлой зимы, копилась зола. Кроме кровати, умывальника и дивана, не видно было никакой мебели, впрочем, тут находился еще старый шкаф и большой сосновый стол, где валялись вперемешку кисти, краски, грязные тарелки, спиртовка, на которой стояла кастрюлька с остатками вермишели. Всюду были разбросаны хромоногие мольберты и дырявые соломенные стулья. Вчерашняя свеча валялась на полу около дивана; по всему было видно, что здесь месяцами не подметают; и только большие часы с кукушкой, расписанные красными цветами, звонко тикали и казались веселыми и опрятными. Но особенно ее пугали эскизы, развешанные без рам; они потоком заливали стены, спускались до полу, где громоздилась куча набросанных одно на другое полотен. Никогда еще ей не приходилось видеть столь ужасной живописи; резкие, кричащие, яркие тона оскорбляли ее подобно извозчичьей брани, донесшейся из дверей харчевни. Она опустила глаза, и все же ее притягивала повернутая к стене картина, та самая большая картина, для которой художник делал с нее набросок и которую он каждый вечер поворачивал к стене, чтобы на следующий день под свежим впечатлением лучше о ней судить. Что мог он прятать там, не осмеливаясь никому показывать? Жгучее солнце, врываясь в окна, не завешанные шторами, разгуливало по просторной комнате, накрывало ее раскаленной пеленой, растекалось, как расплавленное золото, по старой ломаной мебели, подчеркивая ее жалкое убожество.

Клода начало тяготить молчание. Ему захотелось сказать девушке хоть что-нибудь, просто так, из вежливости, а главным образом, чтобы развлечь ее, но слова не шли ему на язык, и он ничего не придумал, кроме:

– Как вас зовут?

Она подняла на него закрытые как бы в полусне глаза.

– Кристина.

Он спохватился. Ведь он тоже не сказал ей своего имени, они находились здесь бок о бок со вчерашнего вечера, не зная ничего друг о друге.

– А меня зовут Клод.

Тут он увидел, что она старается сдержать смех; смех у нее был веселый, прелестный, девичий и в то же время мальчишеский. Ее насмешило их запоздалое знакомство. Потом ей показалось смешным другое.

– Подумайте! Клод, Кристина, ведь наши имена начинаются с одной буквы.

Опять наступило молчание. Клод щурился, весь уйдя в работу, вдохновение захлестнуло его. Но внезапно заметив, что терпение ее истощается, и опасаясь, как бы она не переменила позы, он сказал первое, что пришло ему в голову:

– Становится жарковато.

Она чуть не прыснула от смеха; с тех пор как она перестала бояться Клода, природная веселость сказывалась в ней помимо воли. Жара становилась все нестерпимей, кожа девушки увлажнилась и побледнела, стала молочно-белой, как камелия; у нее было такое ощущение, словно она лежит не в постели, а в ванне.

– Да, немножко жарковато! – серьезно ответила она, смеясь глазами.

Тогда Клод добродушно заметил:

– Солнце! Но разве плохо, когда оно прожарит кожу… Вот вчера, например, когда мы стояли под дождем у ворот, солнышко было бы особенно кстати.

Оба расхохотались, и он, довольный, что разговор наконец завязался, не вдаваясь в особые подробности, не добиваясь правды, начал расспрашивать ее о вчерашнем приключении только затем, чтобы занять ее и продолжать рисовать.

Кристина в нескольких словах рассказала ему, что произошло. Вчера утром она выехала из Клермона в Париж, где должна была поступить чтицей к г-же Вансад, вдове генерала, богатой пожилой даме, живущей в Пасси. Обычно поезд прибывал в девять часов десять минут; обо всем было договорено; предполагалось, что горничная генеральши, которую Кристина должна была узнать по черной шляпе с серым пером, встретит ее на вокзале. Но случилось так, что поезд, в котором ехала Кристина, за Невером был задержан сошедшим с рельсов товарным поездом. Отсюда начались все недоразумения и задержки, – сперва сидели в вагонах, потом пассажиров высадили, оставив только багаж, затем им пришлось три километра идти пешком до станции, где был сформирован вспомогательный состав. Таким образом, потеряли два часа да еще два из-за нарушения графика движения поездов, и в Париж прибыли в час ночи, опоздав на четыре часа.

– Действительно не повезло! – вставил Клод все еще недоверчиво, начиная, однако, признавать вероятность подобной истории. – Значит, никто вас не встретил на вокзале?

Горничной г-жи Вансад, должно быть, надоело дожидаться, и Кристину никто не встретил. Очутившись ночью на Лионском вокзале, в громадном незнакомом помещении, темном и вскоре опустевшем, Кристина совсем растерялась. Сначала она не решалась взять извозчика и долго прогуливалась с маленьким саквояжем в руках в надежде, что кто-нибудь все же ее встретит. Наконец, когда было уже поздно и экипажи разъехались, она решилась, но оставался только один, необыкновенно грязный извозчик, от которого несло вином; он вертелся возле нее, нахально навязывая свои услуги.

– Такие нахалы часто встречаются, – сказал Клод, теперь уже увлеченный ее рассказом, как приключенческим романом. – И вы согласились поехать с ним?

Не меняя позы, уставившись в потолок, Кристина продолжала:

– Он вынудил меня. Я его так боялась, он ведь называл меня милашкой… Когда же он узнал, что мне нужно в Пасси, он разозлился и стал так нахлестывать лошадь, что я изо всех сил вцепилась в дверцу, чтобы не упасть. Потом я немножко успокоилась, пролетка катила по освещенным улицам, на тротуарах было много людей. Наконец я узнала Сену. Я никогда не была в Париже, но я изучила его план… Я думала, что извозчик поедет вдоль набережной, и когда он внезапно повернул на мост, я опять испугалась. Тут как раз начался дождь, извозчик свернул в темный переулок и вдруг остановился. Потом он сошел с козел и полез ко мне в пролетку… Он говорил, что иначе промокнет…

Клод расхохотался. Он перестал сомневаться в правдивости рассказанной ею истории: нет, такого кучера она не могла бы придумать! Кристина в смущении замолчала.

– Продолжайте! Что же дальше? – развеселился Клод.

– Через противоположную дверцу я тотчас же выскочила на мостовую. Тогда он начал браниться, уверяя, что мы приехали на место, угрожал стащить с меня шляпу, если я ему не заплачу… Тут пошел проливной дождь, набережная совершенно опустела. Я прямо потеряла голову, сунула ему пять франков, он схватил их и, что есть мочи погоняя лошадь, уехал с моим саквояжем, в котором, к счастью, ничего не было, кроме двух платков, сдобной булки и ключа от застрявшего в пути сундука.

– Как же можно, садясь в экипаж, не посмотреть на номер! – в негодовании закричал Клод.

Тут он вспомнил, что, когда во время грозы проходил по мосту Луи-Филиппа, мимо него во всю прыть прокатил какой-то извозчик. Клод пришел в восторг от неправдоподобия правды. То, что он вообразил вчера, будто бы следуя логике, оказалось просто-напросто вздором по сравнению с подлинной жизнью.

– Теперь-то вы понимаете, каково мне было вчера около вашей двери! – продолжала Кристина. – Я отлично понимала, что я не в Пасси, что я очутилась ночью совершенно одна в этом ужасном Париже. А гром, а вспышки молнии! О, эти молнии, то голубые, то красные! Все окружающее представлялось мне чудовищным!


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю