Текст книги "Собрание сочинений. Т. 12. Земля"

Автор книги: Эмиль Золя

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 33 страниц)

– Ах вы озорники! – закричал священник. – Что вы, в хлеву, что ли?

И, повернувшись к высокому и худому молодому человеку с редкими рыжеватыми волосами на бледном лице, устанавливавшему книги на полке, он сказал:

– Вы бы могли, господин Лекё, угомонить их, раз меня еще нет.

Это был школьный учитель, сын крестьянина, впитавший вместе с образованием ненависть к тому классу, из которого вышел сам. Он грубо обращался со своими учениками, относился к ним, как к скотине, и, держась строго корректно со священником и мэром, скрывал свое вольнодумство. Он хорошо пел на клиросе и заботился даже о богослужебных книгах, но, несмотря на традицию, решительно отказался исполнять обязанности звонаря, считая их недостойными свободного человека.

– Я не церковная полиция, – сухо ответил он. – Если бы это было в школе, я бы их здорово отделал!

И так как аббат, ничего не сказав, стал быстро надевать стихарь и епитрахиль, он спросил:

– Малую обедню?

– Ну, конечно, и поскорее!.. В половине одиннадцатого я уже должен начать службу в Базош.

Лекё достал из шкафа старый служебник, закрыл шкаф и положил книгу на алтарь.

– Скорее, скорее, – повторял священник, подталкивая Дельфена и Ненесса.

Весь в поту, тяжело дыша, с чашей в руке, он снова вышел в церковь и начал обедню. Оба шалуна прислуживали, украдкой кидая по сторонам плутоватые взгляды. В церкви был только один, увенчанный круглым сводом, неф. Его стены с дубовой отделкой сильно обветшали, что было следствием упорного нежелания муниципального совета отпустить церкви какие-либо средства. Поломанная во многих местах черепичная крыша пропускала дождевую воду. Большие пятна говорили о том, что деревянный потолок основательно подгнил. Там, где за решеткой располагались певчие, зеленоватый подтек выступал посередине нарисованной на абсиде фрески, разделяя надвое лик бога-отца, прославляемого ангелами.

Повернувшись с распростертыми объятиями к пастве, священник немного успокоился. Народу все-таки набралось порядочно: мэр, его помощник, члены муниципального совета, старик Фуан, кузнец Клу, который в торжественные службы играл на тромбоне. Мертвецки пьяный Бекю сидел в глубине, застыв как изваяние. На женской стороне скамьи были почти заполнены: тут находились Фанни, Роза, Большуха и многие другие. Девушки на первой скамье должны были потесниться и сидели теперь смирнехонько, уткнув носы в молитвенники. Однако больше всего аббат был польщен тем, что увидел г-на и г-жу Шарль с внучкой Элоди. Г-н Шарль был в черном сюртуке, а его жена в зеленом шелковом платье. Оба своей серьезностью и торжественным видом показывали пример остальным.

Тем не менее аббат Годар гнал обедню как можно быстрее, проглатывая латинские слова и комкая обряд. Когда настало время проповеди, он не поднялся на кафедру, а сел на стул перед алтарем. Он мямлил, путался и не мог кончить начатой фразы. Красноречием он не отличался, слова ускользали от него, и, не будучи в состоянии продолжать, он начинал мычать. За это архиепископ уже двадцать пять лет держал его в этом маленьком приходе. Аббат оборвал проповедь, колокольчики, сопровождавшие вознесение даров, зазвенели, точно обезумевшие электрические звонки. Аббат отпустил прихожан, провозгласив «Ite, missa est» [1]1
  Идите, обедня окончена (лат.).


[Закрыть]так стремительно, точно щелкнул бичом.

Народ едва успел выйти из церкви, как аббат снова появился в своей треугольной шляпе, которую впопыхах надел криво. Перед дверью стояла группа женщин: Селина, Флора и старуха Бекю. Их самолюбие было уязвлено тем, что сегодня аббат торопился как на пожар: должно быть, он их презирал, если даже в такой праздник не удосужился отслужить поусердней.

– Скажите, господин кюре, – ядовито спросила Селина, – вы за что-нибудь на нас сердитесь? Почему вы относитесь к нам, как к каким-нибудь чучелам?

– Господи помилуй, – ответил он, – но ведь мои ждут меня… Я не могу разорваться между Базош и Ронью… Если вы хотите, чтобы у вас были большие мессы, заведите себе своего кюре.

Эти ссоры между жителями Рони и аббатом были постоянными. Паства требовала от него большего внимания к себе, а он относился к своим обязанностям очень формально, считая, что община, которая отказывается отремонтировать церковь, лучшего и не заслуживает. Кроме того, его приводили в отчаяние постоянные скандалы в этой деревне. Он показал на уходивших вместе девушек:

– А потом, разве можно служить как следует, когда у молодежи нет никакого уважения к господу богу?

– Надеюсь, вы не имеете в виду моей дочери? – спросила Селина, стиснув зубы.

– Ни моей, конечно? – добавила Флора.

Тогда он вышел из себя:

– Я говорю о тех, о ком должен сказать… Ну просто глаза бы не глядели! И еще надели белые платья! У меня здесь не было еще случая, чтобы в процессии не оказалось беременной… Да тут сам господь бы не выдержал!

Он отошел от них, и старухе Бекю пришлось мирить возбужденных кумушек, попрекавших друг друга своими дочерьми. Однако при этом она делала такие намеки, что ссора разгорелась еще сильнее. Да, конечно, можно было предвидеть, до чего дойдет Берта с ее бархатными корсажами и фортепьяно. А Сюзанна! Додумались же послать ее к портнихе в Шатоден, чтобы она там совсем свихнулась!

Освободившись, аббат Годар собрался наконец уходить, но столкнулся в дверях с супругами Шарль. Лицо его расплылось в широкой и любезной улыбке, и в знак приветствия он снял свою треуголку. Г-н Шарль величественно поклонился, его жена сделала изысканный реверанс. Но, по-видимому, священнику так и не суждено было уйти: не успел он перейти площадь, как его задержала новая встреча. Он подошел к женщине тридцати лет, которой на вид казалось по крайней мере пятьдесят. Волосы у нее были редкие, а лицо плоское, дряблое и желтоватое, как отруби. Изможденная, изнуренная непосильной работой, она сгибалась под тяжестью вязанки хвороста.

– Пальмира, – спросил он, – почему вы не были у обедни? Ведь сегодня день всех святых. Это очень нехорошо.

У нее вырвалось что-то вроде стона:

– Конечно, господин кюре, но как же быть? Брату холодно, мы прямо замерзаем.

Вот я и пошла собирать хворост.

– Значит, Большуха все так же скверно обращается с вами?

– Да она скорее сдохнет, чем бросит нам кусок хлеба или полено.

И она жалобным голосом принялась рассказывать о том, что все уже знали: о своем житье, о том, как их преследует бабка и как ей с братом пришлось поселиться в старой заброшенной конюшне. Несчастный Иларион, кривоногий, с заячьей губой, несмотря на свои двадцать четыре года, был настолько глуп, что никто не хотел взять его в батраки. Поэтому она работала за него до изнурения, заботясь об этом калеке со страстной нежностью, мужественно, как мать, перенося все лишения.

Во время ее рассказа толстое и потное лицо аббата Годара озарялось лучезарной добротой, в его маленьких колючих глазках загорался огонек милосердия, а в углах большого рта появились скорбные складки. Этот сердитый ворчун не мог равнодушно видеть людского горя. Он отдавал бедным все, что у него было, – деньги, белье, одежду. Поэтому во всей Бос нельзя было найти другого священника, у которого была бы такая же порыжевшая и заштопанная сутана.

Он стал беспокойно шарить в своих карманах и наконец сунул Пальмире пятифранковую монету.

– Держите! Спрячьте-ка это хорошенько, у меня больше ничего не осталось… Нужно будет поговорить еще с Большухой, раз она такая злая.

На этот раз он ушел совсем. Перейдя через Эгру и поднимаясь по склону, он начал уже задыхаться, но, на его счастье, возвращавшийся из Базош-ле-Дуайен мясник посадил священника в свою повозку. Он скрылся в ней, и только силуэт его треугольной шляпы плясал от дорожной тряски на фоне белесого неба.

Тем временем площадь перед церковью опустела. Фуан и Роза возвратились домой, где их уже ждал Гробуа. К десяти часам явились также Делом и Иисус Христос. Однако до самого полудня пришлось тщетно ждать Бюто. Этот шут гороховый никогда не придет вовремя! Разумеется, по дороге он завернул куда-нибудь позавтракать. Сперва хотели начать без него, но потом, опасаясь его дурного нрава, решили перенести дележ на время после завтрака. Гробуа, согласившийся принять от Фуанов кусок сала и стакан вина, вскоре прикончил всю бутылку, начал другую и впал в обычное для него состояние опьянения.

В два часа пополудни Бюто все еще не было. Тогда Иисус Христос, чувствуя потребность выпить, которую в это праздничное воскресенье испытывала вся деревня, решил пройтись перед кабачком Макрона. Ему повезло: дверь стремительно отворилась – Бекю высунулся и крикнул:

– Эй ты, паршивая служба, иди, выпьем по стопке, я заплачу.

Бекю совсем одеревенел и по мере того, как пьянел, становился все более и более важным. Старый служака и пьяница, он испытывал к этому браконьеру какую-то братскую нежность. Однако при исполнении своих служебных обязанностей, с бляхой на рукаве, он обходился с ним совсем иначе и всегда был готов захватить браконьера на месте преступления. В нем происходила борьба между долгом и сердцем, по в кабаке, напившись допьяна, Бекю встречал Иисуса Христа как брата.

– Сыграем-ка в пикет, хочешь? И, черт побери, если бедуины будут к нам приставать, мы отрежем им уши!

Они сели за столик и, громко крича, принялись играть в карты. Бутылки сменялись одна за другой.

Приземистый усатый Макрон, сидя в углу, от нечего делать перебирал пальцами. С тех пор как он нажился, спекулируя винами Монтиньи, он совсем разленился, пристрастился к охоте и рыбной ловле и вообще стал жить, как буржуа. Однако он ходил таким же грязным, в отрепьях, несмотря на то что его дочка Берта шуршала вокруг своими шелковыми платьями. Если б не жена, он закрыл бы и бакалейную лавку, и кабак, так как становился спесивым, поддаваясь глухо нараставшему в нем честолюбию, пока еще не осознанному. Но жена жадно стремилась к наживе. Да и он сам, не занимаясь ничем, не мешал ей разливать вино по стопкам, чтобы досадить своему соседу Лангеню, который торговал табаком и вином. Это было старое соперничество, никогда не потухавшее и всегда готовое вспыхнуть с новой силой.

Бывали, однако, недели, когда соперники жили в мире. Так было и теперь. Поэтому Лангень вошел в кабак вместе со своим сыном Виктором, здоровым, неуклюжим парнем, который скоро должен был призываться. Лангень, верзила с каменным лицом и маленькой совиной головкой на широких костлявых плечах, обрабатывал землю. Жена же его развешивала табак и лазила в погреб. Особую важность придавало ему то, что он брил и стриг всю деревню. Этому ремеслу он научился в полку и занимался им как у себя в лавке, так и на дому у своих клиентов, если они того желали.

– Ну, как насчет; бороды, кум? Сегодня, что ли? – спросил он еще с порога.

– А и правда! Я ведь просил тебя прийти! – воскликнул Макрон. – Давай хоть сейчас, если хочешь.

Он снял со стены старый тазик для бритья, взял мыло и налил теплой воды. В это время Лангень достал из кармана огромную, как кухонный нож, бритву и принялся точить ее на ремне, прикрепленном к футляру. Но вдруг из соседней лавки раздался визгливый голос.

– Это еще что? – кричала Селина. – Вы будете мне разводить грязь на столиках? Я не позволю, чтобы у меня в посуде находили щетину!

Это был намек на сомнительную чистоту кабачка Лангеня, где, как говорила Селина, можно было скорее наесться волос, чем напиться вина.

– Торгуй своим перцем и оставь нас в покое! – ответил Макрон, обиженный, что ему сделали замечание при всех.

Иисус Христос и Бекю захохотали. Получила, буржуйка! И они заказали еще литр, который она принесла с сердитым видом, не говоря ни слова. Они тасовали карты и швыряли их на стол с такой силой, будто хотели друг друга убить. Козырь, козырь и козырь!

Лангень уже намылил своего клиента и держал его за нос, когда в дверях показался школьный учитель Лекё.

– Здравствуй, честная компания!

Встав у печки, он молча принялся греть себе бока. Виктор же, сидя позади игроков, углубился в созерцание игры.

– Кстати, – сказал Макрон, улучив минутку, пока Лангень отирал о его плечо пену с бритвы, – господин Урдекен сегодня перед обедней опять говорил со мной о дороге… Надо же нам наконец решиться.

Дело шло о прямой дороге из Рони в Шатоден, о которой толковали уже давно: в то время на лошадях можно было ездить в Шатоден только через Клуа. Новая дорога должна была сократить путь примерно на два лье. Конечно, прокладка дороги представляла большую выгоду для фермы, и мэр, надеясь склонить к этому муниципальный совет, очень рассчитывал на содействие своего помощника, тоже заинтересованного в скором разрешении вопроса. Нужно было соединить новую дорогу с той, что проходила низом. Это позволило бы подъезжать в экипаже и к церкви, куда сейчас добирались только козьими тропинками. Проектируемый путь должен был проходить по переулку, начинавшемуся между двумя кабачками. Его приходилось расширять, чтобы провести дорогу в обход косогора. Тогда земля бакалейщика, прилегая непосредственно к дороге, удесятерилась бы в цене.

– Да, – продолжал он, – похоже, что правительство, чтобы помочь нам, ждет, пока мы сами ассигнуем на это какую-нибудь сумму.

Лангень был муниципальным советником, но у него за домом не было ни клочка земли, и он ответил:

– Мне наплевать! На кой черт мне твоя дорога?

И, принявшись яростно, словно теркой, скоблить вторую щеку, он обрушился на ферму. Ах, эти нынешние буржуа! Они еще хуже, чем старые аристократы. Они сумели все сохранить за собой при переделе, сами для себя издают законы и живут за счет бедняков.

Остальные слушали, смущенные и вместе с тем довольные в глубине души тем, что Лангень открыто высказывал вековую и неискоренимую ненависть крестьянина к землевладельцу.

– Оно, конечно, мы здесь свои, – пробормотал Макрон, с беспокойством поглядывая на школьного учителя. – Я-то за правительство… Вот ведь наш депутат, господин де Шедвиль, говорят, друг самому императору…

Лангень в бешенстве прохаживался бритвой по лицу клиента.

– Вот еще сукин сын… Да разве такой богач, как он, имея больше пятисот гектаров около Оржера, не мог бы сделать вам подарка, проложив за свой счет эту самую дорогу, вместо того чтобы выжимать гроши из общины?.. Скотина!..

Бакалейщик, на этот раз окончательно перепугавшись, начал протестовать:

– Нет, нет, он честный человек и совсем не гордый… Разве без него ты бы получил свою табачную торговлю? Что ты будешь говорить, если он отберет ее обратно?

Внезапно успокоившись, Лангень начал скрести ему подбородок. Он действительно зашел слишком далеко в своем раздражении: жена его была права, когда говорила, что его крайние взгляды сыграют с ним скверную шутку. Но тут послышался шум начинающейся ссоры между Бекю и Иисусом Христом. Во хмелю сторож был зол и драчлив. Другой же, напротив, в трезвом виде внушая всем ужас, становился добрее с каждым стаканом вина, доходя в конце концов до апостольского добродушия и незлобивости. К этому нужно было добавить радикальное различие во взглядах: браконьер был республиканцем, его называли красным, а сам он хвастался, что в сорок восьмом году в Клуа буржуазным дамочкам пришлось поплясать под его дудку; полевой сторож был ярым бонапартистом, обожал императора и уверял, что был с ним знаком.

– Клянусь тебе! Мы с ним вместе ели селедочный салат. И он сказал мне тогда: тсс… я император… Я его прекрасно узнал по его изображению на пятифранковых монетах.

– Возможно… А все-таки он каналья, который бьет свою жену и никогда не любил матери!

– Замолчи, дьявол, или я раскрою тебе череп!

Иисус Христос с влажными от слез глазами добродушно и покорно ожидал удара. У Бекю отняли бутылку, которой он замахивался, и они снова дружно принялись играть. Козырь! Козырь! Козырь!

Макрон, которого смущало подчеркнутое равнодушие школьного учителя, в конце концов спросил его:

– А вы, господин Лекё, что вы об этом думаете?

Лекё грел свои длинные бледные руки у печной трубы; он лукаво улыбнулся с видом сознающего свое превосходство человека, положение которого обязывает к молчанию.

– Я ничего не думаю. Это меня совершенно не касается.

Тогда Макрон окунул лицо в таз с водой и, вытираясь, сказал:

– Так вот! Слушайте, я хочу кое-что сделать… Да, черт возьми! Если большинство будет за проведение дороги, я уступлю свой участок даром.

От этого заявления все просто обалдели. Даже опьяневшие Иисус Христос и Бекю подняли головы. Водворилось молчание. На Макрона смотрели так, будто он внезапно сошел с ума. А он, возбужденный произведенным эффектом, добавил:

– Там, безусловно, будет около половины арпана… Будь я свиньей, если отрекусь. Я поклялся.

Руки его, однако, дрожали от серьезности принимаемого на себя обязательства.

Лангень ушел вместе со своим сыном Виктором, обозленный и подавленный щедростью своего соседа: конечно, для него земля пустяки, он достаточно обворовывал добрых людей. Макрон, несмотря на холод, снял с крюка ружье и вышел в надежде подстрелить зайца, которого он заметил вчера на своем винограднике. Остался один Лекё, проводивший воскресные дни в кабаке, хотя он ничего не пил, да оба игрока, с остервенением уткнувшие носы в карты. Время текло, приходили и уходили другие крестьяне.

Часам к пяти чья-то грубая рука толкнула дверь снаружи, и на пороге появился Бюто в сопровождении Жана. Заметив Иисуса Христа, он закричал:

– Я мог бы держать пари на двадцать су… Тебе что – совсем начхать на людей? Мы ждем тебя.

Но развеселившийся пьяница, отплевываясь, ответил:

– Ах ты, шутник, это я тебя дожидаюсь… Ты нас с самого утра водишь за нос.

Бюто задержался в Бордери, где Жаклина, которую он с пятнадцатилетнего возраста опрокидывал на сено, угостила его и Жана ломтиками поджаренного хлеба. Фермер Урдекен сразу же после обедни отправился завтракать в Клуа, и на ферме кутили очень долго, а потому оба парня, не расставаясь друг с другом, пришли в Ронь только что.

Бекю ревел, что он заплатит за все пять литров, лишь бы только не прерывали игру. Однако Иисус Христос, с трудом оторвавшись от стула, кротко последовал за братом.

– Подожди меня здесь, – сказал Бюто Жану, – а через полчаса приходи за мной… Не забудь, что мы вместе обедаем у отца.

Когда оба брата вошли в горницу, все Фуаны были уже в сборе. Отец стоял, опустив голову. Мать, усевшись около стола, стоявшего посредине, машинально перебирала спицами. Напротив нее был Гробуа; он так напился и наелся, что сидел сонный, с полузакрытыми глазами. Дальше, на низких стульях, терпеливо ждали Фанни и Делом. В этой прокопченной комнате с жалкой мебелью и изношенной утварью странно было видеть на столе белый лист бумаги, чернильницу и перо, лежавшие рядом с монументальной, порыжевшей шляпой землемера, которую он таскал уже лет десять под дождем и солнцем. Смеркалось, сквозь узкое оконце в комнату проникал последний серовато-мутный свет, и похожая на урну шляпа с плоскими полями казалась каким-то очень важным предметом.

Но Гробуа даже и в пьяном виде не забывал о том, что дело прежде всего; он очнулся и забормотал:

– Так вот… Я вам уже говорил, что акт готов. Я вчера был у господина Байаша, и он мне его показывал. Там только после ваших имен не указаны номера земельных участков… Так вот мы их и разыграем, и тогда нотариусу останется лишь проставить их, а в субботу вы придете к нему подписать акт.

Он встряхнулся и возвысил голос:

– Итак, я приготовлю билеты.

Дети Фуана окружили землемера, не стараясь скрыть взаимного недоверия друг к другу. Они пристально наблюдали за ним, следили за каждым его движением, точно это был фокусник, который мог надуть. Гробуа прежде всего разрезал бумагу на три части своими дрожащими от пьянства толстыми пальцами. На каждом листочке, сильно нажимая, он написал огромные цифры – 1, 2, 3. Все смотрели ему через плечо, не отрывая глаз от пера; даже отец и мать покачивали головой, довольные, что все обошлось без всякого мошенничества. Билеты были медленно сложены и брошены в шляпу.

Водворилось торжественное молчание.

По прошествии двух минут, показавшихся очень длинными, Гробуа сказал:

– Начинайте… Кто первый?

Никто не пошевелился. Становилось все темней, и в темноте шляпа казалась еще огромней.

– Хотите по старшинству? – предложил землемер. – Тяни, Иисус Христос, ты старший.

Иисус Христос послушно подвинулся вперед, по, потеряв равновесие, чуть не растянулся. Он засунул руку в шляпу с таким напряжением, будто хотел извлечь оттуда каменную глыбу. Вытащив билет, он подошел к окну.

– Два! – закричал он. Эта цифра показалась ему, по-видимому, забавной, так как он задыхался от смеха.

– Тебе, Фанни! – сказал Гробуа.

Фанни, засунув руку, не торопилась. Она шарила, перебирала билеты, сравнивала их по весу.

– Выбирать нельзя, – злобно сказал Бюто. Увидев номер, доставшийся брату, он побледнел, азарт душил его.

– Вот еще! Это почему? – ответила она. – Я не смотрю, а щупать я имею право.

– Ладно, – пробормотал отец, – все бумажки весят одинаково.

Наконец она решилась и побежала к окну.

– Один!

– Значит, Бюто достался третий, – заметил Фуан, – тащи его, парень.

Стало еще темнее, и никто не мог заметить, как исказилось лицо младшего брата. Он загремел:

– Ни за что!

– Как?!

– И вы думаете, что я соглашусь? Никогда!.. Третий номер! Самый плохой… Я ведь вам говорил, что хотел разделить иначе. Нет, нет, вы меня не проведете… И потом – я же вижу все ваши махинации! Разве не младший должен был тянуть первым?.. Нет, нет, я вовсе не буду тянуть, раз вы мошенничаете!

Отец и мать смотрели, как он бесновался, топал ногами и стучал кулаками.

– Бедный мальчик, ты совсем сошел с ума, – сказала Роза.

– Я знаю, мамаша, что вы меня никогда не любили. Вы с меня готовы были содрать кожу, чтобы отдать ее брату… Вы все поедом меня ели…

Фуан грубо прервал его:

– Перестань дурить, говорят тебе… Будешь ты тащить или нет?

– Я хочу, чтобы начали снова.

Но это вызвало всеобщий протест. Иисус Христос и Фанни зажали в руках свои билеты, как будто их хотели у них отнять. Делом заявил, что розыгрыш был произведен правильно, а Гробуа обиженным тоном сказал, что уйдет, если ему не доверяют.

– Тогда я требую, чтобы папаша прибавил к моей доле тысячу франков деньгами из своей кубышки.

Старик, на минуту растерявшись, что-то забормотал. Потом он выпрямился и, разъяренный, надвинулся на Бюто.

– Это еще что? Ты меня хочешь уморить, паршивец? Можешь разобрать весь дом по камешку и не найдешь ни гроша… Бери билет, черт, или совсем ничего не получишь!

Бюто, упрямо нахмурив лоб, не отступил перед поднятым кулаком отца.

– Не возьму!

Снова наступило неловкое молчание. Теперь огромная шляпа с единственным билетом на дне, который никто не хотел брать, стесняла всех и служила препятствием к дальнейшему. Чтобы как-нибудь покончить с этим, землемер посоветовал старику тащить самому. Старик с важностью опустил руку и, вытянув билет, отправился к окну прочесть его, как будто не знал, что там написано.

– Три!.. Тебе достался третий номер, понимаешь? Акт готов, и, конечно, господин Байаш ничего уже в нем не будет менять. Что сделано, того уж не переделаешь… А так как ты ночуешь здесь, у тебя еще целая ночь, чтобы подумать… Конечно, больше не о чем говорить!

Бюто, скрытый во мраке, ничего не ответил. Остальные с шумом подтвердили свое согласие с мнением отца, а мать решилась наконец зажечь свечу, чтобы накрыть на стол.

В эту минуту Жан, шедший за своим товарищем, увидел какие-то две фигуры, которые стояли обнявшись на пустынной и темной дороге и следили за тем, что делается у Фуанов. Под аспидно-серым небом начинали уже летать хлопья снега, легкие, как пух.

– Ах, это вы, господин Жан! – сказал нежный голос. – Вы нас испугали!

Жан узнал Франсуазу – из-под капюшона выглядывало ее продолговатое личико с полными губами. Она прижалась к своей сестре Лизе, обняв ее за талию. Сестры обожали друг друга, и их всегда встречали обнявшимися. Лиза, более высокая, с приятной наружностью, несмотря на крупные черты и начинающую полнеть фигуру, оставалась веселой даже в своем несчастном положении.

– Так вы, значит, шпионите? – весело спросил он.

– Еще бы! – ответила Лиза. – Мне ведь интересно, что там происходит. Надо же знать, заставит ли это Бюто решиться.

Франсуаза ласково обхватила другой рукой вздутый живот сестры.

– Черт его побери! Свинья!.. Когда получит землю, так еще, пожалуй, захочет взять девушку побогаче.

Но Жан обнадежил их, сказав, что дележ, очевидно, закончен, а все остальное устроится. Потом, когда они узнали, что он будет обедать у стариков, Франсуаза добавила:

– Мы с вами еще увидимся, мы придем на посиделки.

Жан посмотрел им вслед, в ночной мрак. Снег стал падать сильнее. Их одежда, слившаяся в одно общее пятно, покрывалась белым пухом.

V

После обеда, в семь часов, Фуаны и Жан отправились в хлев посмотреть двух коров, которых Роза собиралась продавать. Скотина, привязанная в глубине стойла, перед кормушкой, согревала помещение исходившим от нее и от подстилки теплым паром. В кухне же, едва нагревавшейся от трех небольших поленьев, на которых готовился обед, в ранние ноябрьские заморозки было уже холодно. Поэтому зимою собирались именно там, в помещении с земляным полом, где было так удобно: оставалось лишь перетащить туда маленький круглый столик и десяток старых стульев, Свечи соседи приносили по очереди; на потемневших от пыли голых стенах плясали огромные тени, вытянувшиеся до самой паутины, висевшей на балках; в спину ударяло теплое дыхание коров, которые лежа пережевывали свою жвачку.

Большуха пришла раньше всех, захватив с собой вязанье. Она никогда не приносила свечи, пользуясь тем уважением, которое внушал ее преклонный возраст. Большуху настолько боялись, что брат ни разу не посмел напомнить ей об установившемся обычае. Она сразу заняла лучшее место и, пододвинув к себе подсвечник, полностью завладела им, так как плохо видела. Палка, с которой она никогда не расставалась, была приставлена к спинке стула. Искрящиеся снежинки таяли на жестких волосах, торчавших на ее общипанной птичьей голове.

– Снег идет? – спросила Роза.

– Идет, – ответила она отрывисто.

Кинув на Жана и Бюто пронзительный взгляд и не проронив ни слова, Большуха поджала свои тонкие губы и принялась вязать.

Вслед за ней появились другие: сперва Фанни, которую сопровождал ее сын Ненесс, потому что Делом никогда не ходил на посиделки; затем вошли Лиза и Франсуаза, со смехом отряхивая с одежды снег. При виде Бюто первая слегка покраснела.

– Как дела, Лиза?

– Спасибо, неплохо.

– Ну что ж, тем лучше!

В это время через приоткрытую дверь проскользнула Пальмира: она съежилась и старалась поместиться где-нибудь подальше от своей свирепой бабки. Вдруг шум на дворе заставил ее вздрогнуть. Кто-то плакал, кричал, хохотал и улюлюкал.

– Ах, паршивцы! Они опять пристают к нему! – воскликнула она.

Одним прыжком она подскочила к двери и распахнула ее. С рычанием львицы она бросилась вперед и освободила своего брата от Пигалицы, Дельфена и Ненесса, который только что присоединился к этим двум и также с воем гнался по пятам за Иларионом. Запыхавшийся и перепуганный Иларион ввалился в дверь, качаясь на своих кривых ногах. С его заячьей губы текла слюна, он что-то нечленораздельно бормотал, тщетно пытаясь объяснить, в чем дело. Для своих двадцати четырех лет он был слишком тщедушным и имел отвратительный вид кретина. Он был страшно обозлен тем, что не мог поймать и оттузить своих преследователей. Ему здорово досталось от них – они зашвыряли его снежками.

– Вот лгун! – сказала с невинным видом Пигалица. – Он укусил меня за большой палец. Глядите!

Иларион чуть не подавился застрявшими у него в горле словами. Пальмира успокаивала его, вытирая ему лицо платком и называя его «мой маленький».

– Ну, довольно! – сказал наконец Фуан. – Нечего было таскать его с собой. Усади его, и пусть сидит спокойно… А вы, озорники, молчать! А не то отдеру за уши и отправлю домой.

По так как калека продолжал что-то бормотать, желая доказать свою правоту, Большуха, сверкая глазами, схватила палку и с такой силой ударила ею по столу, что все подскочили. Пальмира и Иларион в страхе съежились и больше не шевелились.

Посиделки начались. Женщины, придвинувшись к единственной свечке, вязали, пряли, еще что-то делали, даже не глядя на свою работу. Мужчины, сидевшие позади них, медленно курили, обмениваясь редкими фразами. Дети, собравшись в одном углу, толкали и щипали друг друга, стараясь подавить смех.

Иногда кто-нибудь начинал рассказывать сказку: о черной свинье с красным ключом в зубах, сторожившей клад, или об орлеанском чудовище, у которого было человечье лицо, крылья летучей мыши, волосы до самой земли, два рога, два хвоста, – один – чтобы хватать, другой – чтобы убивать; это чудовище сожрало одного руанского путешественника, так что от него остались только шляпа да сапоги. В другой раз повторялись бесконечные рассказы о волках – о прожорливых волках, в течение веков разорявших Бос. В те времена, когда в Бос, теперь совершенно голой, еще сохранялись кое-какие остатки первобытных лесов, бесчисленные стаи волков, гонимые голодом, зимой нападали на скот. Они загрызали женщин и детей. Старожилы вспоминали, как в большие метели волки приходили даже в города: в Клуа слышали их вой на площади св. Георгия, в Рони они просовывали морды в плохо прикрытые двери хлевов и овчарен. Затем следовали неизменные истории о мельнике, который был настигнут пятью большими волками и обратил их в бегство зажженной спичкой; о девочке, за которой на протяжении двух лье бежала волчица, догнавшая и растерзавшая ее у самого порога дома, когда та упала; потом шли все новые и новые рассказы – об оборотнях, о людях, принявших звериный облик и прыгавших на плечи запоздавшим прохожим, заставляя их мчаться до тех пор, пока они не падали мертвыми.

Но была одна история, которая леденила кровь девушкам, сидевшим вокруг тощей свечи, и потом, когда все расходились, заставляла их опрометью бежать домой. Это были злодейства «поджаривателей», знаменитой оржерской банды, при воспоминании о которой все вздрагивали, несмотря на то что дело происходило шестьдесят лет тому назад. Их была не одна сотня: бродяги, нищие, дезертиры, мнимые коробейники, мужчины, дети, женщины, занимавшиеся воровством, убийствами и грабежами. Ходили они организованными вооруженными отрядами, как разбойники в старину, используя смуту, вызванную революцией. Они по всем правилам вели осаду отдельно стоявших домов и врывались в них, вышибая двери таранами. По ночам бандиты выходили из Дурданского леса, из зарослей Кони, где лесные берлоги служили им убежищем. С наступлением темноты фермы всей Бос – от Этампа до Шатодена и от Шартра до Орлеана – замирали от страха. Из всех их легендарных зверств чаще всего вспоминали в Рони нападение на ферму Милуар, расположенную всего в нескольких лье отсюда, близ Оржера. Знаменитый Франсуа Красавец, преемник атамана по прозвищу Терновый Цвет, явился в эту ночь в сопровождении своего помощника Красного Дылды, Большого Драгуна, Сухозадого Бретонца, Долговязого, Беспалого и еще полсотни других. Лица у всех были выпачканы сажей. Сперва они бросили в погреб всех рабочих фермы, служанок, кучеров, пастуха, подталкивая их штыками, затем стали «поджаривать» фермера, дядюшку Фуссэ. Они положили его на горящие угли и пучком соломы подожгли бороду и все волосы на теле. Ноги ему искололи ножом, чтобы огонь мог лучше проникать внутрь. В конце концов старик решил сказать, где спрятаны деньги. Разбойники отпустили его и ушли, захватив большую добычу. У Фуссэ хватило сил дотащиться до соседнего дома, где он и умер некоторое время спустя. Рассказ неизменно оканчивался процессом и казнью «поджаривателей» в Шартре. Их выдал за денежное вознаграждение один из членов шайки, Кривой из Жуи. Чудовищный процесс длился полтора года; шестьдесят четыре обвиняемых умерли в тюрьме от эпидемии, возникшей вследствие скопления неубиравшихся нечистот. Всего было осуждено сто пятнадцать человек, и из них тридцать три заочно. На суде было задано семь тысяч восемьсот вопросов и вынесено двадцать три смертных приговора. В ночь после казни, во время дележа вещей преступников, происходившего тут же, под красным от крови эшафотом, палачи из Шартра и Дрё передрались между собой.