Текст книги "Закон Моисея (ЛП)"

Автор книги: Эми Хармон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 25 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

Я прекратил говорить. Я почти задыхался. Мой рот ощущался странно, онемело, будто я превысил ежедневный лимит слов, и мои губы и язык были ослаблены от такой нагрузки. Я не помнил, когда в последний раз говорил так много за один раз.

– Совершенная заурядность…

Джорджия вздохнула и подняла свою руку, проводя по влажной дорожке, которую я сделал своим пальцем, будто тоже могла рисовать. А затем посмотрела на меня с серьезным видом.

– Я самая заурядная девушка, Моисей. Я знаю, что так и есть. И я всегда буду такой. Я не умею рисовать. Я не знаю, кто такой Вермеер или Мане, раз уж на то пошло. Но если ты считаешь, что заурядность может быть прекрасной, это дает мне надежду. И, может быть, иногда ты будешь думать обо мне, когда тебе будет необходимо сбежать от боли в своей голове.

Ее карие глаза казались почти черными в приглушенном свете, такого же цвета, как и вода, в которую мы были погружены, и я машинально вытянул руку, чтобы хоть за что-то держаться, что-то, что не даст мне утонуть в них. Правая ладонь Джорджии по-прежнему была прижата к стене рядом с моей рукой, и я поймал себя на том, что очерчивал контур ее пальцев, как ребенок, обводящий их цветным мелком, вверх-вниз и обратно, пока не остановился у основания ее большого пальца. А затем я продолжил, позволяя своим пальцам кружиться вверх по ее руке легкими, как перышко, движениями, пока не достиг ее плеча. Я очертил тонкие кости ее ключицы, мои пальцы скользнули на противоположную сторону и вернулись вниз по другой руке. Когда я достиг ее ладони, то проскользнул своими пальцами между ее пальцев, крепко сцепляя их. Я ждал, что она наклонится, прижмется своими губами к моим, будет вести, как она склонна это делать. Но она оставалась неподвижной, держа меня за руку под водной гладью и наблюдая за мной. И я сдался. В нетерпении.

Ее губы были влажные и прохладные, и я догадывался, что мои ощущаются также. Но жар внутри ее рта приветствовал меня, как теплые объятия, и я погрузился в мягкость со вздохом, который смутил бы меня, если бы затем не последовал ее собственный вздох.

Джорджия

Мы с Моисеем наблюдали, как мои родители проводят терапевтическую сессию с небольшой группой наркоманов из реабилитационного центра Ричфильда, находившегося примерно в часе езды южнее Левана. Каждые две недели подъезжал фургон, и молодые люди толпой выходили из него – дети, начиная с моего возраста и до двадцати с небольшим. И в течение двух часов мои родители выводили их в круглый загон и давали им взаимодействовать с лошадьми в ряде мероприятий, разработанных, чтобы помочь детям восстановить связь с их собственными жизнями.

Я помогала в сеансах с детьми, страдающими аутизмом, и детьми, которые ездили на лошадях в качестве физической реабилитации, но если клиенты были моего возраста или старше, то моим родителям не нравилось вовлекать меня в консультации, даже если это была просто работа с лошадьми. Поэтому я побрела к Кейтлин, предполагая, что Моисей, должно быть, закончил с работой, и уговорила его пойти на задний двор с парой банок «Колы» и двумя кусками лимонной меренги⁴, с которой Кейтлин была счастлива расстаться. Я нравилась ей, и я это знала. И она была невероятно полезна в маневрировании Моисеем, когда он притворялся, что не хочет моей компании или лимонной меренги, хотя мы оба хорошо знали, что он хочет и то, и другое.

Мы с Моисеем не слышали разговоры с того места, где расположились, вытянувшись на задней лужайке Кейтлин. Зато у нас был неплохой обзор, и я знала, что мы не находились достаточно близко, чтобы привлекать внимание моих родителей, хотя и могли наблюдать за проведением занятий. Проявляя свое любопытство, я пыталась разглядеть, кто из детей по-прежнему болтался без дела, а кто закончил девяностодневную программу или уже был освобожден. Я вела мысленный список тех, кто выглядел скверно, а кто делал успехи.

– Как ты называешь их? Разные окрасы? Существуют ли различные названия? – неожиданно спросил Моисей, следя глазами за лошадьми, бродившими вдоль ограды.

В руках он держал кисть для рисования, будто схватил ее по привычке. Он вертел ею между пальцев, как барабанщик из рок-группы крутит своими барабанными палочками.

– Существует множество мастей и их оттенков. Я имею в виду, все они лошади, разумеется, но каждая цветовая комбинация имеет свое название. – Я указала на рыжеватую лошадь в углу. – Вот тот рыжий – Мерэл. Он светло-гнедой (прим. пер. – тёмно-рыжая с черным хвостом и черной гривой), Сакетт – соловый (прим. пер – паламино – желтовато-золотистая с белыми гривой и хвостом). Долли – темно-гнедая, и Лаки – вороной.

– Вороной?

– Да. Он черный с синеватым отливом, – с готовностью ответила я.

– Ну, это достаточно просто, – Моисей слегка засмеялся.

– Ага. Существуют серые, вороные, бурые, белые окрасы. Реба – чубарая (прим. пер. – в небольших овальных пятнах, образуется на основе рыжей, гнедой, вороной, буланой, соловой и других мастей), серая с пятнами на крестце. Все же в конной терапии нам не очень нравится как-то разделять их по окрасу. И мы не зовем лошадей по имени. Мы даже не говорим клиентам, какие из лошадей жеребцы, а какие кобылы.

– Почему? Не политкорректно? – саркастически заметил Моисей.

Он снова засмеялся, и я с любопытством посмотрела на него. Мне было приятно, что он выглядел заинтересованным, даже можно сказать расслабленным. Если бы я только могла уговорить его пойти в загон с лошадьми.

– Потому что ты хочешь, чтобы клиент отождествлял себя с лошадью. Хочешь, чтобы он сам дал лошади прозвище. Если она демонстрирует определенное поведение, модель которого ты хочешь сформировать у клиента, то ты не хочешь, чтобы у него сложилось какое-либо предвзятое мнение о том, кто или что есть лошадь. Лошадь должна быть тем, в ком нуждается клиент.

Я говорила прямо как моя мама и мысленно гладила себя по спине за то, что смогла объяснить что-то, что слышала всю свою жизнь, но никогда не выражала словами до этого момента.

– Но это не имеет никакого смысла.

– Ладно, например, давай поговорим о твоих проблемах с матерью.

Моисей стрельнул в меня глазами, как бы говоря: «Не суйся сюда!». Конечно же, я сунулась.

– Скажем, ты находишься на терапевтическом сеансе, где обсуждаешь свое отношение к матери. И лошадь начинает проявлять определенные черты поведения, которые объясняют или твое поведение, или поведение твоей матери. Если бы мы уже прозвали эту лошадь Горди и сказали, что это жеребец, то, возможно, ты не смог бы отождествить свою мать с этой лошадью. В терапевтической сессии лошади получают только те имена и прозвища, которые им дают клиенты.

– Поэтому ты не хотела бы, чтобы я заметил, что вон та лошадь с соловым окрасом, та, что с белой гривой и бронзовым туловищем, выглядит так же, как ты, и что она все время всем надоедает?

– Сакетт? – я была возмущена больше от имени Сакетта, чем от своего собственного. – Сакетт не надоедливый! И Сакетт – конь, что только доказывает мою точку зрения о предвзятом мнении. Если бы ты знал, что он – это «он», а не «она», то ты не смог бы сопоставить его с Джорджией и наговорить этих гадостей. Сакетт – мудрый! И как бы серьезно не обстояли дела, ты всегда можешь рассчитывать на Сакетта, который будет прямо в самой гуще событий.

Я слышала обиду в собственном голосе и, сердито взглянув на Моисея, начала свою атаку.

– А Лаки такой же, как ты, – произнесла я.

Моисей просто уставился на меня безразличным взглядом, но я с уверенностью могла сказать, он наслаждался собой.

– Потому что он черный?

– Нет, тупица. Потому что он влюблен в меня, и каждый день притворяется, будто не хочет иметь со мной ничего общего, – бросила я в ответ.

Моисей растерялся, и я сильно ударила его кулаком в живот, отчего у него перехватило дыхание, и он попытался схватить меня за руки.

– То есть ты хочешь, чтобы клиенты не обращали внимания на окрас лошадей. Это даже не в человеческой природе.

Моисей сжал мои руки над моей головой и пристально смотрел в пылающее лицо. Когда он понял, что я не собираюсь продолжать махать кулаками, то ослабил хватку, вернув взгляд в сторону лошадей, и продолжил говорить.

– Все только и говорят, что о цветовой слепоте. И я понимаю это, правда. Но, может, вместо того, чтобы страдать цветовой слепотой нам следует воспевать цвет во всем его многообразии. Это, своего рода, раздражает меня, что мы должны игнорировать наши различия, будто не замечаем их, хотя видеть их не значит что-то негативное.

Я только и могла, что смотреть в изумлении. Я не хотела отводить от него взгляд. Он был таким красивым, и я любила моменты, когда он разговаривал со мной, когда становился философом, как сейчас. Я любила это так сильно, что даже не хотела ничего произносить. Я просто хотела ждать, скажет ли он еще что-нибудь. После нескольких долгих минут тишины он опустил свой взгляд на меня, обнаружив, как я уставилась на него.

– Мне нравится твоя кожа. Я люблю цвет твоих глаз. И я должен просто игнорировать это? – прошептал он, и мое сердце понеслось галопом к круглому загону, перемахнуло через забор и примчалось ко мне обратно в головокружительном восторге.

– Тебе нравится моя кожа? – тихо произнесла я, остолбенев.

– Да, – признал он и снова перевел взгляд на лошадей.

Это было самое приятное, что он когда-либо говорил. И я просто лежала, погрузившись в тишину, наполненную счастьем.

– Если бы тебе пришлось рисовать меня, какие краски ты бы использовал? – я должна была узнать.

– Коричневый, белый, золотистый, розовый, персиковый, – вздохнул он. – Я бы поэкспериментировал.

– Ты нарисуешь меня? – это было тем, что я отчаянно желала.

– Нет, – он снова вздохнул.

– Почему? – я старалась выглядеть так, будто меня это не задело.

– Легче рисовать вещи, которые в моей голове, чем вещи, которые вижу глазами.

– Ну, тогда нарисуй меня по памяти.

Я приподнялась и села, прикрыв рукой его глаза.

– Вот так. Закрой глаза. А теперь изобрази меня. Ну вот. Видишь меня? Я молодая соловая кобылка, все время действующая на нервы.

Его губы изогнулись, и я знала, что он хотел засмеяться, но я по-прежнему держала руки поверх его глаз.

– Теперь продолжай держать их закрытыми. В твоих руках уже есть кисть. А вот холст, – я поднесла его руку с кисточкой к своему лицу. – А сейчас рисуй.

Он отдернул руку к своему колену, продолжая держать кисть, обдумывая. Я убрала руку с его глаз, но он все еще держал их закрытыми. Затем он поднял руку и мягко заскользил сухой кистью по моему лицу.

– Что это?

– Мой лоб.

– Какая часть?

– Левая.

– А здесь?

– Моя щека.

– Здесь?

– Подбородок.

Мне было щекотно, но я не позволяла себе и шелохнуться. Моисей очертил край моего подбородка и провел от него прямую линию вниз к моей шее. Я сглотнула, когда кисть скользила вдоль моего горла и еле ощутимым прикосновением опускалась к моей грудной клетке там, где открывалась моя футболка. У футболки был аккуратный V-образный разрез прямо над грудью, и Моисей остановился, прижимая кисть к моей коже точно на уровне сердца. Но он продолжал держать глаза закрытыми.

– Если бы я должен был изобразить тебя, я использовал бы все цвета, – неожиданно произнес он почти с сожалением, будто был уверен, что не может нарисовать меня, но очень хочет этого. – У тебя бы были темно-красные губы, персиковая кожа и черные, как смоль, глаза с лиловым оттенком. А в твоих волосах были бы золотые, белые и голубые пряди, а кожа слегка окрашена в карамельно-кремовый оттенок с добавлением розового, затененная светло-коричневым.

Когда он говорил, то двигал кистью и так, и эдак, будто действительно рисовал красками в своей голове. А затем он остановился и открыл глаза. Мое дыхание застряло где-то между сердцем и головой, и я сконцентрировалась на дыхании, стараясь при этом не выдать себя. Но он знал. Он знал, какое влияние оказывает на меня. Он бросил кисть и поднялся на ноги, разрушая очарование момента, созданное его ласковыми штрихами, взмахами и нежными словами. Моисей направился обратно в дом, и я могла поклясться, как услышала его бормотание, когда он покидал меня, лежащую на траве:

– Я не могу нарисовать тебя Джорджия. Ты – живая.

6 глава
Моисей 

Джорджия не стала бы держаться подальше. Я сделал все, что в моих силах, чтобы заставить ее уйти. Мне не нужно было, чтобы она связала меня и покушалась на мою свободу. Я оставил ее, как только смог, она не входила в мои планы. Я обращался с ней, как с дерьмом, большую часть времени. А она просто игнорировала это. Это не расстраивало ее и не заставляло отступить. Проблема была в том, что мне нравилось целовать ее, нравилось ощущение ее волос на моих руках и ее тела, напирающего на меня и находящегося в моем личном пространстве, требующего внимания и получающего его каждый проклятый раз.

И она заставляла меня смеяться. А я не был любителем похохотать. Я сквернословил больше, чем улыбался. Жизнь просто не была веселой. Но Джорджия была крайне забавной. Смех и поцелуи не облегчают задачу убедить кого-то в том, что ты хочешь, чтобы он ушел. И она просто бы не ушла.

Я думал, что после той ночи на родео, когда ее связали и запугали, она избавится от своей дерзости. Терренс Андерсон, не имеющий ничего, кроме оскорблений в адрес Джорджии, определенно избавился от своей дерзости, когда я, спустя несколько дней после фестиваля, загнал его в угол и убедился в том, чтобы он уяснил, что маленького мальчика, которому нравятся веревки, порежет на ломтики человек, которому нравятся ножи. Правда в том, что я действительно хорошо обращался с ножами – я мог метать их и попадать точно в цель с двадцати шагов. И я удостоверился, что Терренс знает об этом. Я продемонстрировал ему большой нож, который взял с кухни Джиджи и слегка украсил его щеку, оставив метку в том же месте, где кровоточила щека Джорджии.

Он сказал, что не делал этого. Но судя по тому, как бегали его глаза, это мог быть он. Даже если так, он все равно был придурком, поэтому я не испытывал мук совести, что пустил ему кровь. Единственное, что огорчало меня, это то, что мне вообще пришлось пугать его. Проблемы Джорджии не были моими проблемами. Моей проблемой была сама Джорджия. Как в тот момент, когда она была решительно настроена помочь мне чинить забор, болтая и заставляя меня смеяться, а потом злила меня, потому что заставляла смеяться.

– Я не могу доделать работу, когда ты рядом. И собирается дождь, а я еще даже не подошел к концу. Эта секция в заборе та еще дрянь, и ты не помогаешь.

– Хнык, хнык, хнык, – вздохнула Джорджия. – Мы с тобой оба знаем, что я просто потрясающа в ремонте заборов.

Я засмеялся. Снова.

– Ты отстой в ремонте заборов! И ты не принесла перчатки, поэтому мне пришлось дать тебе свои. И теперь мои руки выглядят, как игольчатый валик, из-за всех этих проклятых заноз. Ты не помогаешь.

– Ну, все, Моисей. Назови мне пять значимых вещей, – сказала Джорджия так, будто потребовала отжаться, словно сержант-инструктор по строевой подготовке, рявкающий команду.

– Пять значимых вещей?

– Пять значимых вещей о сегодняшнем дне. О жизни. Вперед.

Я просто угрюмо смотрел на нее.

– Хорошо. Тогда я первая. Это легко. Первое, что приходит в голову – пять вещей, за которые я признательна. Бекон, влажные салфетки, Тим Макгро, тушь для ресниц и розмарин, – произносит она.

– Довольно странный набор, – произнес я.

– Что ты говорил мне о красоте в мелочах? Как имя того художника? Вермеер?

– Вермеер был живописец, не просто художник, – возразил я, нахмурив брови.

– Живописец, который изображал гвозди, пятна и трещины в стенах, верно?

Я был впечатлен тем, что она запомнила.

– Это игра с пятью значимыми вещами чем-то походит на это. Находить красоту в заурядных вещах. И только одно правило – признательность. Мои мама и папа используют ее все время. Нытье не допускается в моем доме. Приемные дети усвоили это очень быстро. В любое время, когда ты испытываешь жалость к себе или разражаешься тирадой о том, как отстойна жизнь, ты незамедлительно должен назвать пять значимых для тебя вещей.

– Я могу назвать пять значимых вещей. Пять вещей, которые действуют мне на нервы, – я саркастически улыбнулся, довольный своей игрой слов. – И факт того, что ты надела мои перчатки на вершине этого списка. За ним следуют твои раздражающие списки и тот факт, что ты назвала Вермеера художником.

– Ты сам дал мне свои перчатки! И да, это раздражает, но в этом на самом деле что-то есть. Это отвлекает тебя, даже если всего лишь на минуту. И это останавливает нытье. У меня была одна приемная сестра, которая каждый раз называла одни и те же пять пунктов. Туалетная бумага, спагетти, шнурки, лампочки и храп ее матери. Когда она приехала к нам, у нее были только шлепанцы и больше ничего. Первый раз мы купили ей обувь. Мы достали для нее пару с флуоресцентными зелеными шнурками и розовыми сердечками на них. Она ходила и смотрела вниз на эти шнурки.

– Храп ее матери?

– Это означало, что она была все еще жива.

Меня немного подташнивало. Дети по всему миру терпели слишком многое от людей, которым следовало бы быть умнее. А затем эти же дети становились взрослыми и повторяли по кругу то же самое. Я, вероятнее всего, поступал бы также, если бы у меня были дети. Еще одна причина не иметь их. Джорджия продолжала, пока я обдумывал, сколько же людей действительно имею отстойную жизнь.

– Моя мама предлагает детям рассказать ей о пяти вещах, которые волнуют их, пять вещей, высказаться о которых они испытывают потребность. Они пересчитывают их на пальцах, – Джорджия схватила меня за руку и начала считать каждый пункт на моих пальцах, чтобы продемонстрировать. – Допустим... Я устала. Я скучаю по маме. Я не хочу находиться здесь. Я не хочу идти в школу. Мне страшно. Что угодно. Затем они сжимают пальцы в кулак и избавляются от этих вещей, выбрасывают их.

Джорджия демонстрирует движение, сгибая мои пальцы к ладони и сжимая в кулак таким образом, чтобы я мог бросить воображаемый скомканный шар из моих жалоб.

– Затем она заставляет их назвать пять значимых вещей. Это помогает изменить фокус и напоминает им, что даже если жизнь очень плоха, это не значит, что плохо будет всегда.

Она смотрела на меня, все еще держа мою руку, и ждала. А я уставился на нее в ответ.

– Поэтому поделись этим со мной, Моисей. Пять вещей. Начинай.

– Я не могу, – незамедлительно произнес я.

– Конечно же, можешь. Я могу назвать пять вещей для тебя, но это не сработает с таким же успехом. Признательность работает лучше всего, когда ты сам чувствуешь ее.

– Отлично. Тогда ты это сделаешь – назовешь пять значимых для меня вещей, – парировал я и вырвал свою руку из ее ладони. – Думаешь, что знаешь меня?

Я говорил мягко, но мою кожу покалывало от гнева, который я не мог успокоить. Джорджия думала, что все поняла, но Джорджия Шеперд не страдала достаточно, чтобы понять все дерьмо об этой жизни.

Джорджия снова упорно схватила меня за руку и, подняв ее, оставила нежный поцелуй на каждом кончике пальцев за каждый пункт из списка.

– Глаза Джорджии. Волосы Джорджии. Улыбка Джорджии. Индивидуальность Джорджии. Поцелуи Джорджии, – она хлопала глазами. – Видишь? Несомненно, пять значимых для Моисея вещей.

Я действительно не мог поспорить с этим. Все эти вещи очень значимы.

– Ты очень хорошего мнения о себе, ага? – произнес я, тряся головой, и улыбаясь неожиданно для самого себя.

Мои пальцы покалывали там, где их касались ее губы. Я хотел, чтобы она сделала это снова. И каким-то образом она это поняла и притянула мою руку обратно к своему рту.

– А эти – мои, – она поцеловала мой мизинец. – Глаза Моисея.

Она переместилась к моему безымянному пальцу.

– Улыбка Моисея.

Другой поцелуй в кончик среднего пальца.

– Улыбка Моисея.

Ее губы были такими мягкими.

– Мастерство Моисея.

Она закончила на моем большом пальце и нежно прикоснулась губами к подушечке.

– Поцелуи Моисея.

Затем прижалась ртом к моей ладони.

– Это пять вещей, которые значимы для Джорджии на сегодняшний день. Они были такими вчера и будут завтра, пока твои поцелуи не надоедят мне. Затем я должна буду придумать что-нибудь еще.

Джорджия 

Мы все таращились. И хотя шла только вторая неделя нового учебного года, а он был новым учеником, все знали Моисея. Или слышали о нем. Для начала, он не был белым в маленькой школе с преимущественно белыми детьми, так что он выделялся. Плюс к этому, он был красив. Но не поэтому мы таращились. Моисей находился в моем кабинете английской литературы, рисуя на доске, а он даже не был зачислен на этот курс. Мы вернулись с ланча и застали его здесь. Две больших доски заполнены рисунками, и это было за пределами того, что ученики когда-либо видели. За исключением меня. Я знала, на что он способен.

Моисей резко остановился, будто разрываясь между тем, чтобы закончить свой шедевр, и тем, чтобы сбежать из комнаты. А затем появилась мисс Мюррей, и бегство больше не стало возможным вариантом. На его смуглой щеке красовалось черное пятно, и торцы ладоней тоже были запачканы, будто он использовал их в качестве инструмента, чтобы тушевать и создавать чувственный образ позади него. Он переминался с ноги на ногу, испытывая неловкость, а его широко открытые глаза выражали тревогу, их золотистый цвет делал его похожим на загнанное в угол животное. И он определенно был загнан в угол. Мисс Мюррей стояла в дверном проеме, обводя глазами школьную доску. Когда я взглянула на преподавателя, чтобы понять, накричат ли на него или нет, или того хуже, вышвырнут из школы, я заметила, как по ее лицу текут слезы, а руки прижаты к губам. Это было довольно странной реакцией.

Мисс Мюррей на самом деле не любила кричать. Обычно она была очень серьезной и жесткой. Она была хорошим учителем, не злилась и не становилась эмоциональной, когда дети доставляли неприятности или дерзили, и я искренне ценила это качество. Старшая школа и так была достаточно безумна и без учителей, добавляющих драмы. Когда мисс Мюррей не была счастлива, то обычно смотрела на тебя пристальным взглядом и нагружала домашней работой. Она не кричала.

Это было хорошо. По-видимому, Моисей осознал этот факт, потому что бросил маркер, зажатый в руке, и быстро отошел, глядя из стороны в сторону, будто планируя побег.

– Ну и что это? – заговорил Чарли Морган, неспособный промолчать и держать свой язык за зубами.

Обычно я ненавидела то, что он никогда не может заткнуться. Но теперь я не испытывала ненависти. Я была рада. Рада, потому что тоже хотела знать.

Чарли указал на доску.

– Это водопад?

Когда Моисей не ответил, Чарли продолжил.

– Позади водопада, это люди, верно? – засмеялся Чарли. – Они целуются! И не похоже, что на них есть какая-то одежда.

Несколько моих одноклассников засмеялись, но мы все пристально смотрели, наши взгляды были притянуты к воде, льющейся со скал вниз и окружающей двух людей, которые были почти незаметны в серебристом водопаде. Если бы я бегло взглянула, стирая границы реальности черных линий и неромантичной белой доски, то смогла бы представить, что изображение настоящее, что люди позади воды живые и дышащие, что они действительно целуются, а мы все вглядываемся сквозь брызги, наблюдая за тем, как разворачивается интимное любовное свидание. И они определенно были обнаженными. Я почувствовала, как запылали мои щеки, и отвела глаза. От рассматривания рисунка Моисея я чувствовала, как стягивает кожу, а мое тело ныло от вездесущей потребности, которая имела непосредственное отношение к Моисею. Это заставляло меня думать о ночи на водонапорной башне, и поцелуях, которые мы разделили с ним, и тепле, которое еще долгое время сохранялось в моем животе после того, как мы разошлись.

– Это ты нарисовал? – заговорил кто-то другой позади меня.

По голосу было похоже на Кирстен, но я не стала поворачивать голову, чтобы убедиться в этом.

– Получилось очень хорошо. Ты потрясающий художник!

– Студенты! – мисс Мюррей, наконец, обрела голос, хотя он и дрожал, будто она все еще плакала. – Я хочу, чтобы вы покинули класс. Возьмите свои вещи. Используйте время для работы над эссе к этой пятнице. Моисей, пожалуйста, останься.

Работать над эссе было для меня и вполовину не так интересно, как мисс Мюррей, плачущая над рисунком обнаженных людей на доске, сделанным никем иным, как Моисеем Райтом. Моим Моисеем. Также оказавшимся самым странным человеком, которого я когда-либо встречала. Но свободное время лучше, чем обучение, и в той ситуации у меня не было другого выбора, поэтому мы все неохотно поднялись и стали выходить друг за другом. Я была самой последней, и перехватила взгляд Моисея, когда за мной закрывалась дверь. Он выглядел так, словно хотел позвать меня обратно, словно хотел объясниться. Но затем дверь захлопнулась, и я осталась по другую сторону. Тем не менее, я услышала, как мисс Мюррей задала Моисею очень странный вопрос.

– Как ты узнал? – спросила она. – Как ты узнал о Рэе?

*** 

Моисей был временно отстранен. Очевидно, мисс Мюррей не понравилось, что он рисовал на школьной доске обнаженных людей, целующихся под водопадом. На самом деле, я была немного удивлена. Это не выглядело, как какое-то злое намерение, но я считала, что это было слегка эротично для классной комнаты. Мои щеки снова начинали гореть, и я задавалась вопросом, о чем вообще думал Моисей? Это было для привлечения внимания? Учебный год только начинался, май был еще очень далеко, и все, что я смогла вытянуть из сопротивляющегося Моисея – он не мог позволить себе пропустить хоть что-нибудь. Он был старше, но не имел достаточное количество баллов, чтобы окончить школу, если только не надрывал бы задницу. И быть отстраненным только привело бы к обратным результатам.

Я была уверена, что его бабушка имела возможность настоять и все уладить, чтобы вернуть его. Но Моисей не мог оставаться в стороне от проблем, и в следующие два месяца происходило то одно, то другое. Он разрисовал еще одну конюшню в городе черной, серебристой и полосками золотой краски. Это выглядело так ярко, будто всю северную часть поглотила черная дыра, оставившая за собой неистовый ураган. Позже я выяснила, что в ту конюшню тридцать лет назад ударила молния, и она сгорела дотла, при этом один человек погиб. Мужчина пытался вывести своих лошадей, и его поглотило пламя. Рисунок не выглядел таким уж привлекательным, когда я знала историю, что стояла за ним.

В конце концов, конюшню восстановили, а жена погибшего мужчины снова вышла замуж. Но на Шарлотту Баттерс, его вдову, художественные способности Моисея не произвели никакого впечатления. Она удостоверилась, чтобы каждый в городе знал, что по ее мнению, это жестокая шутка, хотя я сомневалась, что это было простым совпадением. Было бы обидно закрашивать что-то такое внушающее трепет, но Шарлотта Баттерс кипела от злости, и бабушка Моисея смягчила ее, пообещав, что Моисей все исправит, а также докрасит оставшуюся часть конюшни в качестве возмещения причиненного ущерба. Никакого водоворота красок и Сикстинской капеллы на этот раз. Просто обычная красная конюшня и множество часов на стремянке. Конечно же, я составляла ему компанию, даже если он пытался довести меня до того, чтобы я ушла. Как обычно.

На дворе был октябрь, но, несмотря на резкий холодный ветер, солнце еще согревало землю. У нас было несколько не по сезону теплых деньков, достаточно теплых, чтобы покраска конюшни после школы не была абсолютно непривлекательным занятием, особенно, если это значило, что я могла видеться с Моисеем. Хочет ли он видеть меня или нет. У нас с ним были совершенно странные отношения. В одну минуту он говорил мне убираться подальше, а в другую целовал меня так, будто не хотел никогда отпускать.

Сказать, что я была смущена и сбита с толку, это еще мягко сказано. Когда я появилась, чтобы помочь ему, одетая в поношенные джинсы и майку, которая выдержала тысячу стирок, он лишь раз взглянул на меня и вернулся к своему списку правил, что было небольшой крайностью, учитывая, что мы всего лишь красили конюшню. После того, как он закончил составлять исчерпывающий список инструкций и параметров, я шумно вздохнула и подняла свою кисть, лишь для того, чтобы он забрал ее из моих рук и просто повторил то, что я только что сделала.

Когда я запротестовала, он перебил меня.

– Мое место работы – мои правила.

– То есть тут твои правила. Твои законы?

– Да. Закон Моисея, – самодовольно улыбнулся он.

– Я считала, что Закон Моисея – это десять заповедей.

– Не знаю, наберется ли у меня так много.

– Ну, тогда это штат Джорджии. И в Джорджии у нас совсем другие законы.

Поэтому, когда ты находишься в Джорджии …

– Когда я нахожусь в Джорджии? – спросил он так тихо, что я чуть не пропустила это мимо ушей.

Я покрылась румянцем, поняв двусмысленность сказанной мной фразы. Но будучи человеком, который никогда не отступает, я разбушевалась.

– Ха. Размечтался.

Я попыталась продолжить красить, но он оттолкнул меня от банки с краской.

– Ты просто крутишься вокруг меня, потому что любишь нарушать правила. И не думай, будто я не знаю, что у твоих родителей есть несколько правил, когда дело касается нас. Ты сводишь их с ума, находясь рядом со мной. Особенно свою маму. Она боится меня.

Что ж, это была правда. А он не был глупым. И это было определенно привлекательно. Но когда он терял контроль над собой, рисуя как одержимый, создавая невероятные вещи, которые появлялись откуда-то из глубин этих янтарно-зеленых глаз, к которым я не могла подобраться достаточно близко, я хотела, чтобы он нарисовал меня. Я хотела стоять прямо перед ним и позволять облачать меня в краски, быть одним из его творений. Хотела быть частью его мира. Хотела соответствовать. Это было иронично, впервые в жизни, но если гармонировать означило поглощать его мысли, засесть у него в голове, тогда я хотела такой гармонии. Может, потому что мне было семнадцать, может, это была первая любовь или первая страсть. Или это просто был жар. Но я отчаянно хотела его, и это снедало меня. За всю свою жизнь я не хотела ничего так сильно. И даже представить бы не смогла, что когда-либо захочу что-то с такой же силой.

– Почему я тебе нравлюсь, Моисей? – раздраженно спросила я, уперев руки в бока.

Я устала от того, что он все время отталкивал меня, от незнания, что он хочет на самом деле.

– Кто это сказал? – ответил он тихо, посмотрев на меня.

Его слова осадили меня, но глаза, наоборот, давали надежду. И они говорили, что я ему нравлюсь.

– Это один из твоих законов? Не испытывай симпатий к Джорджии?

– Не-а. Это – не окажись вздернутым.

От его слов мне стало плохо.