Текст книги "Закон Моисея (ЛП)"
Автор книги: Эми Хармон
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 25 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]
Джорджия
Я скучала по странным вещам. По его губам и зеленым глазам, и тому, каким милым он мог быть, даже не осознавая этого. Я скучала по ровной гладкой коже его горла, по тому месту, куда зарывалась носом, когда была близко к нему. Я скучала по тому, как кружилась кисть под его пальцами, и как уголки его губ слегка приподнимались, когда он улыбался. Я скучала по мелькающей полоске белоснежных зубов и дьявольском огоньке в его глазах. Так его бабушка называла это. И она была права. Его глаза порочно блестели, когда он был расслаблен или смеялся, или дразнил меня в ответ. Я отчаянно скучала по всем этим вещам.
Самым худшим было то, что я не могла горевать по нему. Я должна была скрывать все свои чувства, в чем я никогда не была хороша. Как говорили в моей семье: «Джорджия несчастна, все несчастны». И я не была счастливой. Я была подавленной. Весь город до сих пор был в шоке по поводу смерти Кейтлин, и даже несмотря на то, что Моисей не задушил ее во сне и не перерезал ей горло, все вели себя так, словно он это сделал. Мои родители были не лучше. Моисей был странным. А странных людей легче подозревать. Странность была пугающей и непростительной. Но я осознала, что по этому его качеству я скучаю тоже – он был странным и удивительным и полностью отличался от всех, кого я знала. И он ушел.
Меня пригласили на бал для старшеклассников, который проводился в последнюю субботу января. И из всех людей именно Терренс Андерсон был тем, кто пригласил меня. Полагаю, он решил, что ему стали нравиться высокие девушки. Или, может быть, он просто хотел заставить ревновать Хейли после того, как они расстались сразу же после начала учебного года. Я подумывала отказать ему. Одному Богу известно, сколько отговорок у меня было. Но мама сказала, что это демонстрация плохих манер, и что я должна быть благодарна за то, что после всего это, наконец, произошло – люди стали двигаться дальше. Я начала истерически смеяться над этим, и мама отправила меня в мою комнату, уверенная, что я заболела. Я плакала до тех пор, пока не уснула, но и на следующий день чувствовала себя не лучше.
Я приняла приглашение Терренса на танцы, но я надела черное платье, потому что у меня был траур, и самые высокие каблуки, какие только смогла найти, чтобы заставить его чувствовать себя глупо. Если он собирался использовать меня, то пусть будет так. Но я не собиралась облегчать ему задачу. И в тот вечер, сидя на скамейке в спортивном зале старшей школы, наблюдая за танцующими парами и, вдобавок, находясь рядом с негодующим Терренсом, я скучала по Моисею еще сильней. Было не сложно представить, как бы он выглядел в смокинге или элегантном костюме. Я бы могла надеть четырехдюймовые каблуки, и он все равно был бы выше меня. И у меня было чувство, что ему бы понравилось мое черное платье, и то, как преобразилось мое тело.
Терренс только и делал, что пялился на мою ставшую более полной грудь, и я осознала, что мой план привел немного не к тем результатам. Из-за каблуков моя грудь оказалась практически на уровне его глаз. В конечном счете, я сняла их и смирилась с неизбежностью танцевать босиком и представлять, что Терренс Андерсон – это Кенни Чесни. Кенни был парнем небольшого роста, знаменитым исполнителем кантри, и он был довольно горяч. К сожалению, я обнаружила, что мои вкусы резко изменились, и ковбои, и певцы кантри, хоть и горячие, уступили место эксцентричным художникам в психиатрических больницах.
12 глава
Моисей
Но в ближайшее время мы так и не вернулись к этому. Во всяком случае, не с доктором Анделин. Из-за драки Тэга и меня изолировали на три дня. Ни одному из нас не разрешалось выходить из своих комнат, и я снова вел дневник рисунков, делясь своими «мыслями и чувствами» с помощью рисования. Доктор Анделин принес мне пачку альбомов для рисования и черчения. Хорошего качества. Не то что бумага для печати. Он также принес восковые карандаши. Я не думал, что он спросил разрешения. Я считал, что таким образом он благодарил меня. Такого рода невербальная признательность мне нравилась гораздо больше, чем все, что он мог бы сказать, особенно начиная с того момента, как я не сделал ничего, чтобы он был доволен. Но я позаботился о том, чтобы выразить благодарность по-своему.
Я рисовал и рисовал, пока мои пальцы не свело судорогой, а глаза уже не могли сфокусироваться. И когда я закончил, повсюду были страницы с зарисовками и портретами. Зонтики и галька в ручье, Ноа Анделин с маленькой аккуратной бородкой, смеющийся, со страницы смотрящий на женщину, которая ушла, но не была забыта. Когда в его следующий визит я показал рисунки доктору, он с благоговением взял их и разглядывал на протяжении всего сеанса, не проронив ни слова. И это был самый лучший сеанс.
На третий день нашей изоляции Тэг проскочил в мою комнату и прикрыл дверь.
Я зло уставился на него. Мне казалось, что двери закрывали на замок. Я даже не проверил, чтобы убедиться в этом. Я чувствовал себя тупицей из-за того, что в течение трех дней просидел за незапертой дверью.
– Они прогуливаются вдоль коридора каждые несколько минут и все. Это было до смешного легко. Мне следовало прийти раньше, – произнес он и сел на мою кровать. – Я – Давид Тэггард, кстати. Но ты можешь звать меня Тэг.
Он больше не вел себя так, словно нарывался на драку, и это слегка разочаровывало.
Если он не хотел драться, в таком случае, я хотел, чтобы он ушел. Я тут же вернулся к рисунку, над которым работал. Я чувствовал, что Молли была там, прямо позади воды, ее изображение мелькало за стеной, и я тяжело вздохнул. Я устал от Молли. Но сильней я устал от ее брата. Они оба были невероятно упрямы и несносны.
– Ты сумасшедший сукин сын, – заявил он без всяких предисловий.
Я даже не поднял головы от рисунка, который чертил небольшим кусочком воскового карандаша. Я старался растянуть свои запасы. Они заканчивались слишком быстро.
– Именно это люди говорят о тебе. Что ты сумасшедший. Но я не куплюсь, чувак. Больше нет. Ты не псих. У тебя дар. Безумный дар.
– Безумство, сумасшествие. Не означают ли они одно и то же?
Безумство и гениальность идут бок о бок друг с другом. Мне было интересно, о каком даре он говорил. Он никогда не видел моего состояния, когда я рисовал.
– Не-а, приятель, – произнес он. – Не одно и то же. Сумасшедшим людям необходимо находиться в месте вроде этого. Ты же не принадлежишь ему.
– Думаю, что, вероятно, принадлежу.
Он засмеялся явно удивленный.
– Ты думаешь, что ты сумасшедший?
– Думаю, я чокнутый.
Так говорила Джорджия. Но, кажется, не обращала на это внимания. До того момента, пока заскоки не вышли за грань, и она не столкнулась с одним из них и пострадала.
Тэг наклонил голову, выжидая, но когда я не стал продолжать, он кивнул.
– О’кей. Может быть, мы все чокнутые. Или выжившие из ума. Уж я-то точно.
– Почему? – я поймал себя на том, что спросил его.
Молли снова парила поблизости, и я стал рисовать быстрее, обреченно заполняя страницу изображением ее лица.
– Моя сестра умерла. Я сам виноват. И пока я знаю, что случилось с ней, я никогда не буду в порядке. Я так и останусь выжившим из ума.
Его голос был настолько тихим, что я не был уверен, предназначалась ли последняя часть для того, чтобы я ее услышал.
– Это твоя сестра? – неохотно спросил я.
Я показал свой альбом.
Тэг уставился в изумлении. Затем встал. Потом снова сел. И, в конце концов, кивнул.
– Да, – он с трудом сглотнул. – Это моя сестра.
И он рассказал мне все.
Как оказалось, отец Давида Тэггарда, техасский нефтепромышленник, всегда хотел обзавестись ранчо. Когда Тэг начал влипать в неприятности и напиваться каждую неделю, его отец оставил бизнес, продал свою долю за миллионы и, помимо всего прочего, приобрел пятьдесят акров земли в Санпит-Кантри, Юта, откуда мама Тэга была родом, и перевез туда семью. Он был уверен, что если сможет держать Тэга и его старшую сестру Молли подальше от прежнего круга общения, то ему удастся привести все в порядок. Отец Тэга считал, что для всей семьи перемены пошли бы на пользу. Свободное пространство, много работы, чтобы всех занять, и подходящие и благоразумные люди, окружающие их. Понадобилось много денег, чтобы обеспечить весь процесс.
Но дети не делали успехов. Они взбунтовались. Старшая сестра Тэга Молли сбежала, и больше о ней ничего не было слышно. Младшие девочки-близнецы, в конце концов, последовали за матерью обратно в Даллас, где она подала на развод. Так вышло, что Даллас ей нравился больше, и она винила мужа в исчезновении старшей дочери. Остались только Тэг и его старик. И куча денег, пространства и рогатого скота. Тэг прилагал все усилия, чтобы оставаться трезвым, но когда он не пил, то утопал в чувстве вины и, в конечном счете, попытался покончить с собой. Несколько раз. Что привело его в одну психиатрическую лечебницу со мной.
– Она исчезла. Мы даже не знаем почему. Она справлялась лучше всех остальных. Я думаю, она приняла немного моего дерьма. Я не только пил. У меня были тайники с таблетками повсюду. Я не знаю, почему она взяла их. Может быть, ее проблемы были серьезней, чем я думал. Может, она приняла их, чтобы мне не досталось.
Я ждал, давая ему возможность выговориться. Я знал о том, как она умерла не больше него самого. Это было не тем, чем мертвые хотели бы делиться. Они хотели показывать свои жизни. А не свои смерти. Всегда.
– Она мертва, так ведь? Ты можешь видеть ее, а это значит, что она умерла.
Я кивнул.
– Мне нужно, чтобы ты сказал мне, где она, Моисей. Нужно, чтобы ты выяснил это.
– Это так не работает. Я не вижу всю картину целиком. Только обрывки. Я даже не всегда знаю, к кому именно имеют отношение эти люди. Если я в группе, это может быть кто угодно. Они не разговаривают. Совсем. Но даже, если это не так, то я не могу слышать их. Они показывают мне разные вещи. И я даже не всегда знаю почему. Фактически, я никогда не знаю почему. Я просто рисую.
– Но с доктором Анделин ты знал!
– Его мертвая жена крутилась возле него в течение всего группового сеанса! И она показывала мне, как они занимались сексом, ясно? Не сложно было догадаться!
Я все больше становился взволнованным, и Тэг двинулся ко мне, словно готовый затеять драку.
– Они показывают мне обрывки воспоминаний, и у меня не всегда получается истолковать их. Я вообще этого не делаю, знаешь ли. Я не Шерлок Холмс.
Он толкнул меня, и я подавил в себе желание ответить.
– Итак, ты утверждаешь, что видел мою сестру прежде и понятия не имеешь, что она моя?
– Я видел Молли задолго до того, как встретил тебя!
Озарение словно ударило меня обухом по голове.
Я увидел Молли задолго до того, как встретился с Давидом Тэггардом.
И это не имело никакого смысла. Подобного никогда прежде не случалось. Появление мертвых людей всегда являлось результатом моего контакта с теми, кто был близок им.
– Она ушла. Я нарисовал ее лицо в туннеле, и она ушла.
Я видел ее в ночь смерти Джи. Но это не считается. В ту ночь я видел лицо каждого умершего, который когда-либо появлялся в моей жизни, начиная с рождения. Я только не увидел Джи.
– И она вернулась?
– Да. Но я думаю, она вернулась из-за тебя.
– И что она делает?
Теперь Тэг кричал, находясь на грани срыва, и с пылающими зелеными глазами сжимал в кулаках свои темные волосы. Я знал, что он хотел кинуться в драку. Не потому, что в действительности был зол на меня, а потому что понятия не имел, что делать со своими эмоциями. И я его понимал.
– Она показывает мне разные вещи. Так же, как делают все остальные.
Я понизил голос и продолжал смотреть спокойным взглядом. Было немного странно обсуждать это с кем-то еще.
– Пожалуйста. Пожалуйста, Моисей.
Неожиданно глаза Тэга наполнились слезами, которые он сдержал, и я подавил в себе порыв броситься на него с кулаками, спихнуть вниз и колотить до тех пор, пока он бы снова не стал прежним Тэгом, который хотел избить меня и называл сукиным сыном.
Я отвернулся от него и опустился на корточки, опираясь о стену, и мои глаза наткнулись на рисунок Молли, чьи глаза смотрели с листа из альбома для рисования, который я бросил на пол. Она улыбалась мне в ответ – душераздирающая иллюзия долгой и счастливой жизни. Я закрыл глаза и накрыл голову руками, блокируя Тэга и смеющееся лицо его мертвой сестры. И я пробудил воду.
Я сфокусировался на Молли Тэггард и на ее развевающихся светлых волосах таких же, как у Джорджии. Я тут же потерял концентрацию и ощутил уже так знакомую мне резь в животе, которая появлялась всегда, когда бы я ни позволял себе вспоминать о ней. Но с мыслями о Джорджии туннель, который я разрисовал, возник прямо у меня перед глазами – место, где я забрал девственность Джорджии и необратимо потерял часть себя.
Незамедлительно у меня возникла потребность рисовать, и я зло выругался, крича Тэгу бросить мне альбом и карандаш. Это было не совсем то, в чем я нуждался. И все же это лучше, чем ничего. Мои руки стали ледяными, а шея, наоборот, горела. В своей голове я наблюдал, как полоса земли становилась бледной и размытой, а вода разделилась пополам и вытянулась в две возвышающиеся стены, не оставляя не единой капли на влажной земле.
Они заставили закрасить рисунок Молли в туннеле. Департамент шерифа снабдил меня галлоном (прим. пер – примерно 3,78 л) светло-серой краски, под которой скрылась печальная правда, что дети исчезают бесследно, и мир – пугающее место. И пока я смотрел, краска начала слезать, словно невидимые руки стерли ее, снова открывая Молли, и изогнутые линии, и сверкающие глаза, и улыбку, которая, как теперь я мог заметить, была такой же, как у Тэга. Мы не замечаем очевидных фактов, пока нас не ткнут в них носом.
А затем образы начали заполнять мой разум. Все те же образы, которыми Молли насыщала меня.
– Она всегда показывает мне этот долбаный математический тест!
Мои руки замелькали, и я сделал набросок теста с именем Молли, написанным сверху ровным плавным почерком.
Тест по математике улетучился, словно Молли вырвала его из моих рук. Я не проявлял должного уважения за отметку «А» красного цвета, обведенную в кружок. По всей видимости, Тэг был не единственным членом семьи с характером. Обведенная в круг «А» превратилась в звезду. Всего лишь в простую золотую звезду, которая затем трансформировалась в ночное небо, усеянное вспыхивающими и разрывающимися звездами, словно Молли смотрела на световое шоу. Оно было настолько великолепно и насыщенно цветом, что я выругался, что в моей руке всего лишь карандаш, и попросил Тэга дать мне что-нибудь еще.
Затем Молли показала мне поля, которые выглядели в точности как те, что окружали автостраду, и я еле сдержал проклятия от разочарования. Вместо этого я зарисовал длинные золотистые колосья пшеницы, подбирая оттенок, соответствующий цвету волос Молли, в то время как она заполняла мой разум до тех пор, пока пшеница не превратилась в заросли сорняков возле бетонного тоннеля.
– Остановись! Моисей! – Тэг тряс мое плечо и хлопал меня по лицу. – Какого черта, чувак. Ты рисуешь на стенах! – где-то на фоне звучал голос Тэга. – Хотя мне насрать, что ты рисуешь на стенах.
Но связь была потеряна, и я находился в каком-то оцепенении. И был зол. Я отступил на шаг от усеянного звездами неба передо мной, размытого и затененного, и только наполовину законченного.
Я тяжело дышал, и Тэг тоже, словно он вместе со мной перешел на другую сторону и бегал в поисках своей сестры сквозь поля, которые простирались в никуда и не имели для меня абсолютно никакого смысла.
Он опустил взгляд на рисунки, которые я разбросал по полу, и начал по одному поднимать их.
– Тест по математике? С оценкой «А», обведенной в круг?
– Она красная. Оценка написана красным.
У меня не было возможности проиллюстрировать это с помощью простого карандаша.
– А это эстакада в Нефи?
Я кивнул.
– Нефи всего в часе езды от Санпит. Ты ведь знал об этом?
Я снова кивнул. И Нефи был в пятнадцати минутах севернее Левана. Все дети из Левана ездили на автобусе в школу Нефи. Это был практически один город. И я не собирался приближаться ни к одному из них. Тэг мог просить и умолять, а его обозленные зеленые глаза хоть лопнуть, но я по-прежнему не собирался обратно.
– Что насчет полей?
– Эти поля окружают эстакаду. Там есть стоянка для грузовиков, пара заправок, дешевый мотель и закусочная дальше от съезда, но это все. Это всего лишь поля и автострада, и, пожалуй, на этом все.
– А это что?
Тэг указал на стену, где мой карандаш удручающе недостоверно передал все буйство цветов и вспышек света.
Я пожал плечом.
– Фейерверк?
– Это был праздник в честь четвертого июля, – прошептал Тэг.
Я снова пожал плечом.
– Я не знаю, Тэг. Я не знаю ничего, кроме того, что она показала мне.
– Почему она просто не может сказать тебе, где она?
Тэг снова начал раздражаться.
– Это то же самое, что спросить меня, почему я не могу жить в океане. Или почему я не могу выжать тысячу фунтов (прим. пер. – 453 кг), или почему я не могу летать, черт возьми. Я просто не могу. И никакая концентрация, обучение или внимание к деталям не сделают эти вещи возможными. Это так, как оно есть!
Я поднял свой альбом и осознал, что вырвал из него все до последней страницы, включая рисунки, не имеющие ничего общего с Молли Тэггард. Те страницы тоже были разбросаны по всей комнате. И ни одна не осталась не заполненной. Я начал собирать их, удрученный тем, что мне снова придется перекрашивать стены. Тэг следовал за мной по пятам, по-прежнему вцепившись в страницы, которые подобрал с пола.
– Должно быть, она там, – тихо произнес он, и я остановился, обернувшись в его сторону. Его глаза горели, а плечи были расправлены в сторону.
– Может, так и есть.
Я беспомощно пожал плечами. Я не хотел иметь ничего общего с этим.
– Но можешь представить, если они найдут ее? Особенно, если я укажу им это направление? Они бросят мою задницу в тюрьму. Ты понимаешь это? Они решат, что это сделал я.
Я не сказал «убил» ее. Это казалось слишком равнодушным, чтобы сказать ему такое в лицо, хотя мы оба знали, о чем говорили.
Неожиданно дверь в мою комнату распахнулась, и Чез ворвался внутрь. Его обычно дружелюбное лицо было искажено от тревоги, лишая его неугасающей белозубой улыбки. Облегчение быстро сменило тревогу, когда он понял, что крови нисколько не пролилось, и ни один из нас не лежал на полу выведенным из строя.
– Мистер Тэггард, вы не должны быть здесь! – произнес Чез недовольным тоном.
Затем он заметил мой рисунок, сделанный восковым карандашом, и выругался.
– Только не снова, приятель! Ты же делал такие большие успехи.
Я пожал плечами.
– У меня закончилась бумага.
Чез повел Тэга из комнаты, и тот не возражал, но возле двери он остановился.
– Спасибо, Моисей.
Чез выглядел удивленным из-за таких перемен, но, тем не менее, потянул Тэга, из комнаты.
– Я возьму вину на себя за рисование на стене. Уверен, все поверят мне.
Тэг подмигнул, а мы с Чезом оба рассмеялись.
13 глава
Моисей
Тэг был не единственным, у кого завелась привычка прокрадываться в мою комнату для приватного сеанса. Среди людей пошла молва о том, что я мог делать. Что я мог видеть. Что я мог нарисовать. Кэрол, психиатр в возрасте пятидесяти лет, которая никогда не выглядела напряженной и была замужем за своей работой, лишилась своего брата, покончившего с собой, когда ей было двенадцать. Это привело к тому, что она связала свою работу с умственными заболеваниями. Тот самый брат начал показывать мне роликовые коньки и потрепанную набивную игрушку в виде кролика с одним ухом. И я сказал ей о том, что видел. Поначалу она не поверила мне, поэтому я рассказал, что ее брат любил картофельный салат, пурпурный цвет, Джонни Карсона5 и умел исполнять только одну единственную песню на своей укулеле (прим. пер. – гавайский четырёхструнный щипковый музыкальный инструмент, внешне схож с гитарой), которую играл каждую ночь перед тем, как она отправлялась спать. Somewhere Over the Rainbow6 называлась та песня. На следующий день Кэрол отменила прием нейролептиков.
Баффи Лукас была деловитым ассистентом врача-психиатра, которой следовало бы выступать на Бродвее. Она пела, пока работала, и пела песни Ареты Франклин7 лучше самой Ареты Франклин. Она лишилась обоих родителей одного за другим в течение трех месяцев. Когда я спросил ее, отдала ли мама ей лоскутное одеяло, сделанное из ее концертных футболок, она остановилась на середине песни, а затем звонко расцеловала и взяла с меня обещание ничего не утаивать от нее.
Люди приходили и приходили, и они приносили подарки. Бумагу и восковые карандаши, акварель и цветные мелки, и спустя пару месяцев моего пребывания доктор Джун принесла мне письмо от Джорджии. Я чем-то угодил доктору Джун, и полагал, что таким образом она пыталась вознаградить меня. Я не намеревался ей угождать. Доктор Джун мне не особо нравилась. Она увидела рисунок Джиджи. Я намеревался спрятать его, но так и не смог заставить себя убрать от посторонних глаз. Это был набросок мелком. Простой и прекрасный, такой же, какой всегда была Джи. На рисунке она склонялась над ребенком, хотя я убеждал себя в том, что этим ребенком был не я. Джун пристально разглядывала его, а затем подняла на меня глаза.
– Красиво. Трогательно. Расскажи мне о нем.
Я потряс головой.
– Нет.
– Хорошо. Я расскажу о том, что вижу, – произнесла доктор Джун.
Я безразлично пожал плечами.
– Я вижу ребенка и женщину, которые очень сильно любят друг друга.
Я снова пожал плечами.
– Это ты?
– А разве похож на меня?
Она перевела взгляд на набросок, а затем снова на меня.
– Похоже на ребенка. Когда-то ты был ребенком.
Я не ответил, и она продолжила.
– Это твоя бабушка? – спросила она.
– Полагаю, что такое возможно, – признал я.
– Ты любил ее?
– Я никого не люблю.
– Ты скучаешь по ней?
Я вздохнул и задал свой собственный вопрос:
– А вы скучаете по своей сестре?
– Да, конечно, – она кивнула, отвечая мне. – И я думаю, что ты скучаешь по своей бабушке.
Я кивнул.
– Ладно. Я скучаю по своей бабушке.
– Это здравое рассуждение, Моисей.
– Отлично.
Зашибись. Я излечился. Аллилуйя.
– Она единственная, по кому ты скучаешь?
Я хранил молчание, неуверенный, к чему она ведет.
– Она продолжает приходить.
Я ждал.
– Джорджия. Каждую неделю. Она приезжает. И ты не хочешь увидеться с ней?
– Нет.
Неожиданно я почувствовал себя дурно.
– Ты можешь сказать мне, почему?
– Джорджия думает, что любит меня.
Я вздрогнул от этого признания, и глаза доктора Джун слегка расширились. Я дал ей немного пищи для размышлений, всего лишь ложку из блюда под названием «душа», и у нее потекли слюнки.
– Но ты не любишь ее? – произнесла она, пытаясь не подавиться собственной слюной.
– Я никого не люблю, – незамедлительно ответил я.
Разве я уже не говорил об этом? Я сделал глубокий вдох, стараясь успокоиться. Меня радовало, и в тоже время беспокоило, что Джорджия была настолько упорной. И меня беспокоило, что мне это было приятно. Меня беспокоило, что мой пульс ускорялся, а ладони становились влажными. Меня беспокоило, что при упоминании ее имени, перед глазами тут же мелькало целое буйство красок, напоминающее о калейдоскопе поцелуев с Джорджией, навсегда оставшихся в моей памяти.
– Понимаю. И почему? – спросила доктор Джун.
– Просто не люблю и все. Думаю, я не в своем уме.
Чокнутый.
Она кивнула, почти соглашаясь со мной.
– Как думаешь, смог бы ты полюбить кого-нибудь однажды?
– Я этого не планирую.
Она снова кивнула и настойчиво продолжила еще какое-то время, но, в конце концов, ее время вышло. Она получила только одну ту ложку, и это меня радует.
– На сегодня достаточно, – произнесла она, быстро поднимаясь с папкой в руках.
Она вытащила конверт из файла и аккуратно положила его на стол передо мной.
– Она хотела, чтобы я передала это тебе. Джорджия. Я сказала ей, что не стану этого делать. Я сказала, что если бы ты хотел связаться с ней, то так бы и поступил. Думаю, ее это задело. Но ведь это правда. Не так ли?
Я почувствовал вспышку гнева, что Джун вела себя грубо по отношению к Джорджии, и снова беспокойство, что мне было до этого дело.
– Но я решила отдать его тебе, и позволить самому выбрать, хочешь ли ты прочитать его или нет, – она пожала плечом. – Решать тебе.
Сеанс с доктором Джун давно закончился, а я еще долгое время пристально смотрел на то письмо. Я был уверен в том, что именно этого она и ждала. Она думала, что я сдамся и прочту его, и я тоже был в этом уверен. Но она не понимала моих законов.
Я бросил письмо в мусорное ведро и собрал рисунки, которые просматривала доктор Джун. Сверху был один из набросков Джи, и изображение сплетенных фигур заставило меня остановиться. Я достал письмо Джорджии из ведра, аккуратно распечатал его, и вытащил одну единственную страницу с текстом, написанным от руки, не позволяя себе сосредотачиваться на извилистых буквах и «Д», первой букве ее имени, в самом низу. Затем я заботливо свернул рисунок с изображением Джи, так же заботливо, как на наброске Джи склоняется над ребенком. Над ребенком, которым не был я, по крайней мере, больше нет.
Этим ребенком теперь могла бы быть Джорджия, а Джи могла бы приглядывать за ней. Затем я взял этот набросок и засунул в конверт. Я написал адрес Джорджии на другой стороне, и когда тем вечером Чэз принес мне ужин, я попросил его удостовериться, чтобы конверт был отправлен.
Я сунул письмо Джорджии под матрас, где не смог бы видеть его, где не смог бы ощущать его присутствие, и мне не пришлось бы признавать его существование.
