Текст книги "Боевой гимн матери-тигрицы"

Автор книги: Эми Чуа

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 14 страниц)

Глава 29 Отчаяние

 Мы с моей сестрой Мишель сдали анализы, чтобы выяснить, сможем ли мы быть донорами костного мозга для Кэтрин. У сестёр больше шансов на идеальное совпадение, примерно один к трём, и я чувствовала себя странно обнадеженной, что моя кровь подойдёт. Но я ошибалась. Ни Мишель, ни я не подошли. Ирония была в том, что мы идеально совпадали друг с другом, но никто из нас не мог помочь Кэтрин. Это означало, что теперь Кэтрин должна попытаться найти донора через Национальный регистр костного мозга. К нашему ужасу, мы выяснили, что раз братья и сестры не смогли совпасть, то шансы найти донора резко снижаются, особенно для выходцев из Азии и Африки. Интернет пестрел воззваниями от умирающих пациентов, отчаянно ищущих совпадения по костному мозгу. И, даже если такое совпадение находилось, процесс растягивался на месяцы – месяцы, которых у Кэтрин могло и не быть.

Первый курс химиотерапии не был для Кэтрин кошмаром. Но второй с лихвой отплатил ей за это. Было очень тяжело. Теперь я не получала вестей от сестры на протяжении дней. В панике я звонила Ору, но чаще всего попадала на голосовую почту или же он резко отвечал мне: “Не могу сейчас разговаривать, Эми. Попробую перезвонить тебе позже”.

Основная причина смертности от химиотерапии – инфекция. Обыкновенные заболевания вроде простуды или гриппа запросто убивали раковых больных, чьи белые кровяные тельца были разрушены. Кэтрин преследовала одна инфекция за другой. Чтобы бороться с ними, доктора выписывали множество антибиотиков, которые становились причиной болезненных побочных эффектов. А когда не срабатывали одни антибиотики, в бой вступали другие. Кэтрин неделями не могла есть и пить и вынуждена была получать питание внутривенно. Её постоянно кидало то в жар, то в холод. Осложнения и кризисы следовали один за другим, и сестра зачастую так страдала, что приходилось давать успокоительное.

Когда ей начали вводить химию повторно, мы снова затаили дыхание и принялись ждать. Мы понимали, что загнать лейкемию Кэтрин в ремиссию получится, только если организм начнёт вырабатывать здоровые кровяные клетки, в частности нейтрофилы, защищающие от бактериальных инфекций. Я знала, что Кэтрин каждое утро делают переливание крови, так что в шесть часов утра я уже сидела за компьютером в ожидании письма от неё. Но Кэтрин мне больше не писала. Когда я не могла больше ждать и сама писала Кэтрин, я получала ответы вроде: “Анализы все ещё не радуют”, или “Пока ничего. Страшно разочарована”. Вскоре она вообще перестала отвечать на мои письма.

Я никогда не могла понять, что не так с людьми, которые, не дозвонившись, оставляют одно голосовое сообщение за другим (“Позвони мне! Где ты? Я беспокоюсь”), даже когда очевидно, что есть причина не перезванивать. Теперь я ничего не могла с собой поделать. Я так беспокоилась, что стала раздражать окружающих. Через неделю после того, как закончился второй курс химии, я названивала Кэтрин снова и снова – у неё был определитель номера, так что она знала, что это была я, – оставляла ей сообщения, делилась ненужными новостями, воображая, что это развеселит её и поднимет настроение.

Как-то утром Кэтрин ответила на звонок. Она была сама на себя не похожа. Её голос был настолько слаб, что я едва могла слышать её. Я спросила, как она себя чувствует, но она только вздохнула. Затем она сказала: “Все бесполезно, Эми. Я не справлюсь с этим. Нет никакой надежды... ” – и её голос затих. “Не будь дурочкой, Кэтрин, – ответила я. – Это совершенно нормально, что показатели растут так медленно. Иногда это занимает месяцы. Джед как раз недавно провёл исследование на этот счёт. Могу отправить тебе данные, если хочешь. А ещё Ор сказал мне, что врач смотрит на все с большим оптимизмом. Просто дай себе ещё один день”.

Ответа не последовало, так что я начала снова. “Лулу – это такой кошмар!” – сказала я и угостила её историями о скрипке, наших ссорах и о том, как я постоянно выхожу из себя. До болезни мы с Кэтрин часто беседовали о воспитании и о том, что не можем обладать над нашими детьми такой же властью, какой наши родители обладали над нами.

Затем, к моему облегчению, я услышала, как Кэтрин на другом конце провода рассмеялась и сказала уже нормальным голосом: “Бедная Лулу. Она такая хорошая девочка, Эми. Тебе нужно с ней помягче”.

На Хеллоуин мы узнали, что нашли донора – китаеамериканку, которая идеально совпала с Кэтрин. Четыре дня спустя я получила от Кэтрин письмо, в котором было написано: “У меня есть нейтрофилы! Всего 100, а должно быть 500, но, надеюсь, они подрастут”. И они росли – очень медленно, но росли. В начале ноября Кэтрин выписалась из больницы, чтобы восполнить силы. Вообще-то у неё был месяц до пересадки костного мозга, которая, как бы невероятно это ни звучало, могла потребовать ещё одного курса химии, матери всех химиотерапий, которую проводят в специальной стерильной палате, чтобы уничтожить весь больной костный мозг Кэтрин и дать прижиться костному мозгу донора.

Многие пациенты этого не делают.

Целый месяц дома Кэтрин казалась такой счастливой. Она наслаждалась всем без исключения: кормлением Эллы, прогулками с детьми и просто наблюдением за тем, как они спят. Её любимым занятием было смотреть, как Джейк играет в теннис.

Пересадка костного мозга прошла в канун Рождества. Мои родители и вся моя семья сняли номера в бостонском отеле. Мы ели китайскую еду и открывали подарки вместе с Ором, Эллой и Джейком.

Глава 30 «Еврейская мелодия»

Наступил новый, 2009 год. Он начался для нас не слишком празднично. Измученные, мы вернулись из Бостона. Я тяжело работала, стараясь сделать так, чтобы для Джейка и Эллы праздники прошли весело, пока их мама лежала в палате интенсивной терапии. Общение с родителями было ещё более мучительным. Моя мать бесконечно истязала себя, спрашивая, почему, почему, почему у Кэтрин лейкемия. Несколько раз я жестоко огрызнулась на неё и потом чувствовала себя ужасно. Мой отец продолжал задавать мне одни и те же медицинские вопросы снова и снова, я адресовала их Джеду, который терпеливо объяснял детали процесса пересадки. Мы все были в ужасе от того, что мог принести новый год.

Когда мы вернулись в Нью-Хейвен, наш дом был тёмным и промерзшим. Накануне прошёл жуткий ураган с рекордно сильным ветром, и некоторые окна были разбиты. Не работало электричество, что на какое-то время оставило нас без отопления. Мы с Джедом должны были начать новый семестр и подготовиться к лекциям. Но, что хуже всего, повсюду мелькала скрипка – у Лулу приближались три концерта и бат-мицва. Назад в окопы, подумала я мрачно.

Мы с Лулу почти не разговаривали. Несмотря на все усилия парикмахера, её волосы все ещё были короткими и слегка неровными, что портило мне настроение.

В конце января Кэтрин выписали из больницы. Поначалу она была такой слабой, что с трудом поднималась по лестнице. Поскольку она все ещё была крайне подвержена инфекциям, ей запрещалось ходить в рестораны, магазины или кинотеатры без защитной маски. Мы все скрестили пальцы и молились, чтобы её новая кровь не атаковала её тело. В течение нескольких месяцев мы должны были выяснить, произойдёт или нет с ней худший вид осложнения – отторжение трансплантата, – который был потенциально фатальным.

Поскольку время шло и бат-мицва приближалась, мы с Лулу активизировали наши баталии. Как и в случае с Софией, мы отошли от традиции и назначили вечеринку у нас дома. Основная ответственность лежала на Джеде, но я постоянно приставала к Лулу, чтобы она репетировала свою часть Гафтары, – я собиралась быть китайской матерью даже в том, что касалось иудаизма. Как всегда, за скрипку мы сражались сильнее всего. “Ты что, не слышишь меня? Я сказала, поднимайся наверх и репетируй “Еврейскую мелодию” СЕЙЧАС ЖЕ!” – я, должно быть, проорала это тысячу раз. “Это простая пьеса. Так что, если ты в ней не продвинешься, это будет провал. Хочешь быть посредственностью? – кричала я в другой раз. – Ты этого хочешь?”

Лулу отвечала с неизменной свирепостью:

“Не всякая бат-мицва должна быть особенной, и я не хочу заниматься”. Или: “Я не буду играть на скрипке на бат-мицве! И ты этого не изменишь”. Или: “Ненавижу скрипку. Хочу бросить её”. Уровень децибел в нашем доме зашкаливал. Вплоть до утра бат-мицвы я не знала, будет Лулу играть “Еврейскую мелодию” или нет, несмотря на то что она была в программках, которые напечатал Джед.

Лулу сыграла. Она справилась. Она прочитала свои отрывки из Торы и Гафтары с самообладанием и уверенностью, а то, как она исполняла “Еврейскую мелодию”, наполняя комнату такими красивыми звуками, что гости плакали, сделало очевидным для всех: музыка шла из самых глубин её души.

На вечеринке я видела, как светится лицо Лулу от поздравлений. “О боже, Лулу, ты так фантастически играла на скрипке, я имею в виду – просто здорово”, – услышала я слова кого-то из её друзей.

“Она экстраординарна, – удивлялась моя подруга-певица. – У неё и в самом деле есть дар, то, чему нельзя научить”. Когда я сказала ей, как трудно было мне заставить Лулу заниматься, моя подруга ответила: “Ты не можешь позволить ей бросить. Она будет жалеть об этом до конца своих дней”.

Так происходило всегда, когда Лулу играла на скрипке. Слушатели, казалось, были очарованы ею и её музыкой. И это сводило меня с ума, когда мы ссорились, а Лулу кричала, что ненавидит скрипку.

– Поздравляю, Эми. Бог знает, кем бы я была, если б ты была моей матерью, – шутила наша подруга Карен, в прошлом балерина. – Я бы прославилась.

– О нет, Карен, я себя никому не пожелаю, – сказала я, качая головой. – В этом доме много кричат и ссорятся. Я даже не была уверена в том, будет ли Лулу сегодня играть. По правде говоря, это меня ранит.

– Но ты столько даёшь своим девочкам, – настаивала Карен. – Ощущение, что они талантливы, что совершенство значит очень многое. Это они пронесут с собой через всю жизнь.

– Возможно, – сказала я с сомнением. – Я больше ни в чем не уверена.

Это была отличная вечеринка, на которой все веселились. Лучшим было то, что приехали Кэтрин с семьёй. За пять месяцев после выписки Кэтрин медленно восстанавливала силы, хотя её иммунная система все ещё была слаба, и я впадала в панику, стоило кому-то кашлянуть. Кэтрин выглядела худой, но красивой и почти с триумфом носила на руках Эллу.

Тем вечером, после того как гости разошлись, а мы убрали все, что смогли, я лежала в постели и думала, зайдёт ли Лулу обнять меня, как это было после “Маленького белого ослика”. Прошло довольно много времени, но она не пришла. И тогда я пошла к ней.

  Ты рада, что я заставила тебя сыграть “Еврейскую мелодию”? – спросила я её.

Лулу выглядела счастливой, но, казалось, не испытывала ко мне тёплых чувств.

– Да, мама, – ответила она. – Припиши себе и эту заслугу.

– Ладно, я так и сделаю, – сказала я, пытаясь рассмеяться. Затем я сказала ей, что горжусь ею и что она была восхитительной. Лулу улыбнулась и поблагодарила. Но она казалась отстранённой и с нетерпением ждала моего ухода. Что-то в её глазах подсказало мне, что мои дни сочтены.

Глава 31 Красная площадь

Через два дня после бат-мицвы Лулу мы уехали в Россию. Это была поездка, о которой я давно мечтала. Когда я была маленькая, мои родители бредили Санкт-Петербургом, а мы с Джедом хотели отвезти девочек куда-то, где сами никогда не бывали.

Нам нужен был отпуск. Кэтрин только что миновала самый опасный этап, когда трансплантат мог быть отторгнут организмом. И в целом мы десять месяцев жили без единой передышки.

Нашей первой остановкой была Москва. Джед нашёл нам удобный отель прямо в центре города. После короткого отдыха мы отправились знакомиться с Россией. Я пыталась дурачиться и быть беспечной – состояние, которое девочки во мне любили больше всего, – и как могла воздерживалась от своей обычной критики насчёт того, во что они одеты и сколько раз сказали слово “круто”. Но было что-то зловещее в том дне. Сначала мы, чтобы обменять деньги, больше часа простояли в двух разных очередях в заведении, которое называется банком, а затем музей, который мы хотели посетить, оказался закрытым.

Мы решили пойти на Красную площадь, которая была в двух шагах от нашей гостиницы. Размеры площади поражали воображение. Три футбольных поля могли бы поместиться между воротами, через которые мы прошли, и собором Василия Блаженного с куполами-луковицами. Она не такая шикарная и очаровательная, как площади в Италии, подумала я. Она была построена, чтобы запугивать, и я представила пожарные батальоны и сталинских охранников. Лулу и София продолжали подначивать друг друга, что меня раздражало. Вообще-то меня раздражало то, что они выросли – подростки с меня ростом (в случае Софии – на три дюйма выше) вместо милых маленьких девочек. “Это происходит так быстро, – задумчиво говорили мне старшие друзья. – Ещё до того, как ты их узнаешь, твои дети вырастут и уйдут, а ты станешь старой, даже несмотря на то, что будешь чувствовать себя тем же человеком, что и в молодости”. Я никогда им не верила, когда они так говорили. Выжимая так много из каждого момента каждого дня, я, возможно, представляла, что выторговываю себе время. Это чисто математический факт – люди, которые меньше спят, больше живут.

– За длинной белой стеной расположен Мавзолей Ленина, – показал Джед девочкам. – Тело забальзамировали и выставили на всеобщее обозрение. Мы можем завтра прийти посмотреть на него, – затем Джед вкратце рассказал девочкам о российской истории и политике холодной войны.

Послонявшись вокруг некоторое время, мы с удивлением столкнулись с несколькими американцами и китайцами, которые казались совершенно безразличными к нам, а потом присели в уличном кафе. Оно работало при знаменитом универмаге ГУМ, занимавшем роскошное барочное здание XIX века, перекрывавшее почти всю восточную сторону Красной площади, прямо напротив Кремля.

Мы решили взять блины с икрой. Забавный способ провести первый вечер в Москве, подумали мы с Джедом. Но когда принесли икру – 30 долларов за крошечную тарелочку, – Лулу сказала: “Фу, ужас” – и отказалась даже попробовать.

– София, не бери так много, оставь и нам что-нибудь, – прикрикнула я, а затем обернулась к младшей дочери. – Лулу, ты как неотёсанный дикарь. Попробуй икру. Ты можешь добавить туда немного сметаны.

– Так ещё хуже, – сказала Лулу и передёрнулась – И не называй меня дикарём.

– Не порти всем отпуск, Лулу.

– Это ты его портишь.

Я подтолкнула икру к Лулу и приказала ей попробовать икринку, одну маленькую икринку.

– Почему, – спросила Лулу с вызовом, – почему ты так об этом переживаешь? Ты не можешь меня заставить что-то там есть.

Я почувствовала, как во мне закипает злость. Неужели я не могу заставить дочь сделать даже самую простую вещь?

– Ты ведёшь себя как малолетняя преступница. Сейчас же попробуй икринку.

– Я не хочу, – отреагировала Лулу.

– Сейчас же!

– Нет.

– Эми, – начал Джед дипломатично. – Мы все устали. Почему бы нам просто...

Я перебила его: “Ты знаешь, как грустно и стыдно было бы моим родителям, если бы они увидели это, Лулу? Ты откровенно меня не слушаешься. А это выражение на твоём лице? Ты только вредишь себе. Мы в России, а ты отказываешься есть икру! Ты как варвар. И на случай, если тебе кажется, что ты – большая мятежница, я скажу тебе, что ты совершенно обыкновенная. Нет ничего более обычного, более предсказуемого, более вульгарного и низкого, чем американский подросток, который отказывается что-то попробовать. Ты скучна, Лулу. Скучна”.

– Заткнись, – сказала Лулу сердито.

– Не смей говорить мне “заткнись”. Я твоя мать, – я прошипела это, но все же несколько посетителей обернулись на нас. – Перестань вести себя так, чтобы впечатлить Софию.

– Я ненавижу тебя! НЕНАВИЖУ! – это со стороны Лулу уже не было шипением. Это было громко и с надрывом. Теперь на нас уставилось все кафе.

– Ты не любишь меня, – выплюнула Лулу. – Тебе кажется, что любишь, но это не так. Ты только заставляешь меня думать о себе плохо каждую секунду. Ты сломала мне жизнь. Я не могу находиться рядом с тобой. Ты этого добивалась?

Ком подступил к моему горлу. Лулу видела это, но продолжала:

– Ты ужасная мать. Ты эгоистка. Ни о ком, кроме себя, не заботишься. Что, не можешь поверить, что я столь неблагодарна? После всего, что ты сделала для меня? Все, что, как ты говоришь, ты делала для меня, ты сделала для себя.

Она очень на меня похожа, подумала я, такая же жестокая. А вслух сказала: “Ты ужасная дочь”.

– Я знаю, я не та, кого ты хотела, я не китаянка! Я не хочу быть китаянкой, почему ты не можешь этого понять? Я ненавижу скрипку. Я НЕНАВИЖУ свою жизнь. Я НЕНАВИЖУ эту семью! Я собираюсь разбить этот стакан.

– Давай, – решилась я.

Лулу схватила стакан со стола и шваркнула его о землю. Вода и осколки разлетелись, и некоторые посетители ахнули. Я чувствовала, что все взгляды были устремлены на нас, на это гротескное зрелище.

Я сделала карьеру, порицая западных родителей, не способных контролировать собственных детей. Теперь же у меня был самый неуважительный, грубый, неконтролируемый ребёнок из всех.

Лулу дрожала от гнева, в её глазах были слезы. “Я разобью больше, если вы не оставите меня в покое", – плакала она.

Я встала и побежала. Я бежала так быстро, как могла, не зная куда – сумасшедшая, рыдающая 46-летняя женщина в сандалиях. Я бежала мимо мавзолея Ленина и караула с винтовками, из которых, как я подумала, солдаты могли бы застрелить меня.

Затем я остановилась. Я подошла к краю Красной площади. Дальше некуда было идти.

Глава 32 Символ

Семьи часто выбирают себе символы: деревенское озеро, дедушкина медаль, ужин в Шаббат. В нашем доме таким символом стала скрипка.

В моих глазах она символизирует совершенство, утончённость и глубину в противовес торговым центрам, гигантским бутылкам колы, подростковой одежде и бесконтрольному потребительству. В отличие от прослушивания айпода игра на скрипке сложна и требует концентрации, точности и анализа. Даже на физическом уровне все, что связано со скрипкой, – полированное дерево, завиток грифа, конский волос, элегантный “мостик", резная дека – является утончённым, изысканным и хрупким.

Как по мне, скрипка символизирует уважение к старшим, эталонам и опыту. К тем, кто знает больше и может научить. К тем, кто играет лучше и может вдохновлять. И к родителям.

Глава 32 Символ

 Она также символизирует историю. Китайцы никогда не достигнут высот западной академической музыки, китайского эквивалента 9-й симфонии Бетховена нет, но высоты традиционной музыки глубоко переплетены с китайской цивилизацией. Семиструнный цинь, который часто ассоциируют с Конфуцием, существует уже как минимум две с половиной тысячи лет. Его обессмертили поэты династии Тан, почитавшие его как инструмент мудрецов.

Но лучше всего скрипка символизирует контроль. Над семейным упадком. Над очерёдностью рождаемости. Над судьбой. Над ребёнком. Почему внуки эмигрантов должны играть только на гитарах и барабанах? Почему вторые дети так предсказуемы в несоблюдении правил, в школьных успехах и в “большей социальности”, чем старшие? Короче, скрипка символизирует успех китайской модели воспитания.

В глазах Лулу это воплощение притеснения.

И, пока я медленно шла по Красной площади назад, я поняла, что скрипка стала символом притеснения и для меня. Просто представляя скрипичный футляр Лулу перед дверью нашего дома, я думаю о тех бесконечных часах и годах труда, борьбы, раздражения и страданий, которые мы пережили. Ради чего? Также я поняла, что всем своим сердцем боюсь того, что нам ещё предстоит.

Мне пришло в голову, что так, должно быть, думают западные родители и что именно поэтому они столь часто позволяют свои детям отказываться от сложных музыкальных инструментов.

Зачем пытать себя и своего ребёнка? В чем смысл? Если ваш ребёнок чего-то не любит, даже ненавидит, то, что хорошего в том, чтобы заставлять его заниматься этим? Как китайская мать я знала, что никогда не должна предаваться таким мыслям.

Я присоединилась к семье в кафе при ГУМе. Официанты и посетители отвели глаза.

– Лулу, – сказала я. – Ты победила. Все кончено. Мы бросаем скрипку.

Глава 33. На Запад

 Я не блефовала. С Лулу я всегда балансировала на грани, но в данном случае говорила всерьёз. Может, я наконец-то позволила себе восхититься непоколебимой силой Лулу, даже если была категорически не согласна с её выбором. Или, возможно, дело было в Кэтрин. Видя, как она страдает, мы поняли, что именно стало для неё по-настоящему важным в те отчаянные месяцы, и это смешало карты всем нам.

Это также могло быть связано с моей мамой. Для меня она навсегда останется воплощением китайской матери. Когда мы росли, для неё все было недостаточно хорошо. (“Ты сказала, что заняла первое место, но на самом деле ты его с кем-то разделила?”) Она занималась с Синди музыкой по три часа в день, пока учитель мягко не сказал ей – достаточно. Даже когда я стала профессором и приглашала её на некоторые из своих публичных лекций, она позволяла себе болезненно точную критику, тогда как все говорили, что я хорошо поработала. (“Ты слишком взволнована и говоришь чересчур быстро. Попробуй держаться хладнокровно, и станет лучше”.) Тем не менее, моя собственная китайская мать взывала ко мне долгое время, утверждая, что с Лулу что-то не так. “Все дети разные, – говорила она. – Ты должна все исправить, Эми. Посмотри, что случилось с твоим отцом”, – добавила она зловеще.

Так вот, о моем отце. Думаю, настало время кое-что прояснить. Я всегда говорила Джеду, себе и всем вокруг, что окончательное превосходство китайского воспитания заключается в том, как дети относятся к своим родителям. Несмотря на жёсткие родительские запросы, словесные оскорбления и игнорирование их желаний, китайские дети до последнего, обожают и уважают родителей и хотят заботиться о них в старости. С самого начала Джед спрашивал меня: “А что насчёт твоего отца, Эми?” – и у меня ни разу не нашлось подходящего ответа.

В своей семье мой отец был паршивой овцой. Его мать не любила его и относилась к нему несправедливо. В его доме сравнивать детей было обычным делом, и мой отец – четвёртый из шестерых – всегда был хуже всех. Он не интересовался бизнесом, как остальные члены семьи. Он любил науку и быстрые автомобили; когда ему было восемь лет, он с нуля собрал радиоприёмник. В сравнении с братьями мой отец был изгоем, рисковым и бунтующим. Мягко говоря, его мать не уважала его выбор, не уважала его индивидуальность и не беспокоилась о его самооценке, то есть обо всех этих западных клише. В результате мой отец возненавидел свою семью, считал её удушливой и вредоносной и, как только ему представился шанс, уехал так далеко, как только смог, ни разу не оглянувшись.

История моего отца иллюстрирует то, о чем я в жизни не хотела бы думать. Когда китайское воспитание успешно, нет ничего подобного ему. Но успешно оно не всегда. В случае с моим отцом оно не сработало. Он почти не разговаривал со своей матерью и думал о ней лишь как о вселенском зле.

К концу её жизни его семья была почти мертва для моего отца.

Я не могла потерять Лулу. Не было ничего важнее. Так что я сделала самую западную вещь из всех, что можно представить: я предоставила ей выбор. Я сказала ей, что она может бросить скрипку, если хочет, и делать то, что ей нравится, на тот момент – играть в теннис.

Сначала Лулу думала, что это ловушка. Долгие годы мы вдвоём вели такую бескомпромиссную борьбу и столь запутанные психологические войны, что естественно было заподозрить неладное. Но, когда она осознала, что я честна с ней, она меня удивила.

– Я не хочу бросать, – сказала она. – Я люблю скрипку. Я бы никогда не бросила.

– О, пожалуйста, – сказала я, качая головой. – Только давай не будем снова наступать на те же грабли.

– Я не хочу бросать скрипку, – повторила Лулу. – Я просто не хочу так интенсивно репетировать. Это не то, чем я хочу заниматься в жизни. Ты выбрала скрипку, не я.

Оказывается, “не так интенсивно” повлекло за собой радикальные, страшно огорчавшие меня последствия. Для начала Лулу решила уйти из оркестра, отказавшись от места концертмейстера, чтобы освободить для тенниса субботние утра. Не было момента, когда бы это не вызывало у меня боль. Исполнив свою последнюю в качестве концертмейстера пьесу на концерте в Тэнглвуде, она пожала дирижёру руку, и я чуть не расплакалась. Затем Лулу решила, что не хочет каждое воскресенье ездить в Нью-Йорк на уроки скрипки, так что мы отказались от места в школе мисс Танака, нашего драгоценного места у знаменитого преподавателя из Джуллиарда, которое было так сложно заполучить!

Вместо этого я нашла Лулу учителя в Нью-Хейвене. После длительной беседы мы также согласились, что Лулу будет репетировать самостоятельно, без меня или личных репетиторов, и всего по тридцать минут в день – что было, как я знала, недостаточно для поддержания высокого уровня её исполнительского мастерства.

Первые несколько недель после принятия решения я бродила по дому как человек, потерявший свою миссию, смысл жизни.

Недавно за ужином я встретила Элизабет Александер, профессора из Йеля, которая читала свои стихи на инаугурации президента Обамы. Я сказала ей, как восхищаюсь её работой, и мы обменялись парой слов.

Затем она сказала: “Стойте, кажется, я вас знаю.

У вас же есть две дочери, которые учатся в Neighborhood Music School. Это же вы мать тех потрясающе талантливых девочек?”

Выяснилось, что у Элизабет тоже двое детей, помладше моих, которые тоже учатся в Neighborhood Music School, и что они несколько раз слышали выступления Софии и Лулу. “У вас удивительные дочери, – сказала она. – Они вдохновили моих малышей”.

Раньше я бы скромно сказала: “О, на самом деле они не так уж и хороши” – в надежде, что Элизабет попросит меня побольше рассказать о музыкальных достижениях Софии и Лулу. Сейчас же я просто кивнула.

– Они все ещё музицируют? – продолжила Элизабет. – Я больше не вижу их в школе.

– Моя старшая дочь все ещё играет на фортепиано, – ответила я. – А младшая, скрипачка, больше не занимается музыкой.

Словно нож вонзился мне в сердце: “Вместо этого она предпочитает играть в теннис”. Даже если она занимает последнее из десяти тысяч мест в Нью-Хейвене, подумала я про себя. Из десяти тысяч.

– О нет! – воскликнула Элизабет. – Как ужасно. Помнится, она была такой одарённой

– Это её решение, – услышала я свой голос. – Скрипка отнимала слишком много времени. А вы знаете этих тринадцатилетних. – Каким же западным родителем я стала, подумала я. Какое поражение.

Но я сдержала слово. Я разрешила Лулу играть в теннис, раз уж он ей так нравится, в её собственном темпе, принимая самостоятельные решения. Помню, как она впервые записалась на турнир Novice USTA. Она пришла домой в хорошем настроении, явно заряженная адреналином.

– Ну как? – спросила я.

– О, я проиграла, но это мой первый турнир, и я выбрала неправильную стратегию.

– И какой был счёт?

– Ноль – шесть, ноль – шесть, – сказала Лулу. – Но девчонка, с которой я играла, была просто зверь.

Если она так хороша, то почему же участвует в турнире для новичков, подумала я про себя мрачно, а вслух сказала: “Недавно Билл Клинтон сказал студентам Йеля, что они могут стать по-настоящему великими в том, что любят. Так что здорово, что ты любишь теннис".

Но сам по себе факт, что ты что-то любишь, добавила я про себя, не означает, что ты обязательно станешь великим. Не станешь, если не будешь работать. Большинство людей просто отвратительны в том, что они любят.