Текст книги "Боевой гимн матери-тигрицы"

Автор книги: Эми Чуа

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 14 страниц)

Глава 25 Темнота

 В детстве я очень любила играть с моей сестрой Кэтрин. Возможно, из-за того, что она была на семь лет младше, между нами не возникало соперничества или конфликтов. Также она была до смешного милой. С её блестящими чёрными глазами, волосами, стриженными шапочкой, и розовыми губами она привлекала всеобщее внимание и однажды выиграла фотоконкурс JC Penney (сеть магазинов одежды), в котором даже не участвовала. Поскольку мама часто была занята нашей младшей сестрой Синди, мы с моей средней сестрой Мишель по очереди возились с Кэтрин.

Я сохранила очень приятные воспоминания о тех днях. Я была властной и уверенной в себе, а Кэтрин боготворила свою старшую сестру, так что мы прекрасно ладили. Я придумывала игры и сказки, учила её играть в камешки, китайские классики и прыгать через двойную скакалку. Мы играли в ресторан: я была шефом, а она официантом и посетителем. Мы играли в школу: я была учителем, а она наряду с пятью плюшевыми зверюшками ученицей (Кэтрин блистала на моих уроках). Я участвовала в благотворительных акциях McDonald’s, чтобы заработать денег на исследования мышечной дистрофии, Кэтрин работала в киоске и собирала деньги.

Тридцать пять лет спустя мы с сестрой по-прежнему близки. Из всех четырёх сестёр мы больше всего похожи друг на друга, во всяком случае, внешне. Мы обе получили по две гарвардских степени, обе вышли замуж за евреев, обе стали преподавателями, как наш отец, у обеих по двое детей.

За несколько месяцев до того, как Лулу обкорнала волосы, мне позвонила Кэтрин, преподававшая и руководившая лабораторией в Стэнфорде. Это был худший телефонный звонок в моей жизни.

Рыдая, она сказала, что ей диагностировали редкую, почти наверняка смертельную форму лейкемии.

“Это невозможно”, – подумала я в замешательстве. Лейкемия нападает на мою семью, мою удачливую семью, уже второй раз?

Но это было правдой. Кэтрин сильно похудела; тошнота и одышка мучили её уже несколько месяцев. Когда она, наконец, показалась врачу, анализы крови были красноречивыми. По ужасному совпадению, лейкемию вызвал тот вид клеточной мутации, который Кэтрин изучала в лаборатории.

– Наверное, я долго не проживу, – расплакалась она. – Что будет с Джейком? А Элла даже не успеет узнать меня по-настоящему.

Сыну Кэтрин было десять лет, а дочке едва исполнился год. “Ты должна сделать так, чтобы она узнала, кто я. Ты должна пообещать мне, Эми. Я лучше соберу несколько фотографий... ” – и она замолчала.

Я была в шоке. Просто не могла в это поверить.  Образ десятилетней Кэтрин вспыхнул в моей памяти, и его невозможно было связать со словом “лейкемия”. Как это могло случиться с Кэтрин? Кэтрин!

А мои родители? Да это же убьёт их.

– Что именно сказал доктор, Кэтрин? – услышала я свой до странности уверенный голос. Я включила режим старшей сестры, на все способной и неуязвимой.

Но Кэтрин не ответила. Она сказала, что перезвонит мне.

Десять минут спустя я получила от неё письмо. В нем говорилось: “Эми, все очень, очень плохо. Прости! Мне нужна химиотерапия, а затем, если получится, пересадка костного мозга. Потом снова химия. И очень мало шансов выжить.

Будучи учёным, она, конечно, была права.

Глава 26 Бунт. Часть вторая

 Я отвезла Лулу в парикмахерскую на следующий день после того, как она “подстриглась”. В машине мы почти не разговаривали. Я была напряжена, а в моей голове бурлили мысли.

– Что случилось? – спросила парикмахерша.

– Она их отстригла, – объяснила я. Скрывать было нечего. – Можете ли вы как-то улучшить форму стрижки, пока волосы отрастают?

– Боже, да ты над собой поработала, милая, – сказала женщина, с любопытством глядя на Лулу. – Что заставило тебя сделать это?

“О, это был подростковый акт самоуничтожения, направленный в первую очередь на мою мать”, – я подумала, что Лулу скажет именно так. У неё, конечно, хватило бы и словарного запаса, и дерзости, чтобы сделать это. Но вместо этого Лулу кротко ответила: “Я пыталась подстричь их каскадом. Но только все испортила”.

Позже, уже дома, я сказала: "Лулу, ты же знаешь, мамочка тебя любит, и все, что я делаю, я делаю для тебя, для твоего будущего".

Мой собственный голос звучал фальшиво даже для меня, и Лулу, должно быть, тоже так подумала, потому что ответила: “Отлично”, – равнодушно и безо всяких эмоций.

Приближался пятидесятый день рождения Джеда. Я организовала вечеринку-сюрприз, пригласив всех его друзей. Каждого я попросила приготовить забавную историю про Джеда. А за несколько недель до события я сказала, чтобы София и Лулу написали по собственному тосту.

– Но не наспех, – приказала я. – В тосте должен быть смысл и как можно меньше штампов.

София сразу же занялась этим. Как обычно, она не консультировалась со мной и не просила совета ни по единому слову. Лулу же, наоборот, сказала: “Я не хочу произносить тост”.

– Ты должна, – ответила я.

– Никто из моих сверстников не произносит тостов, – заявила Лулу.

– Это потому, что все они из неблагополучных семей, – возразила я.

– Ты знаешь, как безумно это звучит? – спросила Лулу. – Они не из “неблагополучных” семей. Что это вообще значит?

– Лулу, ты такая неблагодарная. Когда я была в твоём возрасте, я все время что-то делала. Я построила дом на дереве для своих сестёр, потому что об этом попросил мой отец. Я внимала каждому его слову, так что умею управляться с бензопилой. Я также построила домик для колибри. Я работала курьером в El Cerrito Journal и должна была тащить на голове огромный двадцатикилограммовый мешок с документами целых пять миль. И посмотри на себя – тебе предоставили все возможности, все привилегии. Тебе не пришлось носить фальшивый Adidas с четырьмя полосками вместо трёх. А ты даже не можешь сделать своему отцу маленькое одолжение.

– Я не хочу произносить тост, – повторила Лулу.

В бой пошла крупная артиллерия. Я грозила Лулу всем, что только могла придумать. Я подкупала её. Пыталась вдохновить. Пыталась застыдить. Предлагала помощь в написании тоста. Я повысила ставки и выдвинула ультиматум, зная, что это ключевая битва.

Во время вечеринки София выступила с минишедевром. В шестнадцать лет – метр семьдесят на каблуках – она была потрясающей девушкой с лукавым остроумием. В своём тосте она прекрасно описала отца, мягко подколов его, но в конечном итоге расхвалив. Позже ко мне подошла моя подруга Алексис: “София просто невероятна”. Я кивнула: “Она произнесла отличный тост”.

– Совершенно верно, но это не совсем то, что я имела в виду, – сказала Алексис. – Не знаю, понимают ли люди Софию на самом деле. Она полностью сама по себе. И все же ей неизменно удаётся заставить вашу семью гордиться ею. А вот Лулу просто очаровательна.

Я вовсе не находила Лулу очаровательной. Во время тоста Софии она стояла рядом с сестрой, приветливо улыбаясь. Но она ничего не написала и отказалась произнести хоть слово.

Я впервые проиграла. До сих пор, со всеми этим потрясениями и войнами в нашем доме, я никогда не проигрывала. Как минимум не в чем-то важном.

Этот акт неповиновения и неуважения разозлил меня. Какое-то время моя злость медленно кипела, но потом я излила весь свой гнев. “Ты опозорила и семью, и себя, – сказала я Лулу. – Ты будешь жить с этой ошибкой до конца своих дней”.

Лулу огрызнулась: “Это все твои понты. Ты вся состоишь из них. У тебя уже есть одна дочь, которая делает все, что ты хочешь. Зачем тебе нужна ещё и я?”

Между нами выросла стена. Мы и раньше всегда бурно ссорились, но неизменно мирились. В конце концов, мы падали в её или мою кровать, обнимались и, хихикая, пародировали свою ссору. Я говорила совершенно немыслимые для родителя вещи вроде: “Я скоро умру” или “Я не верю в то, что ты меня любишь, и это так больно”. Лулу отвечала: “Мамочка, ты такая странная!” – но всегда улыбалась. Теперь же она перестала по вечерам заходить ко мне. Свою злость она срывала не только на мне, но и на Джеде с Софией и проводила все больше времени, запёршись в своей комнате.

Не подумайте, что я не пыталась вернуть Лулу. Когда я не злилась и не ссорилась с ней, я делала все, что только можно. Однажды я сказала: “Эй, Лулу! Давай изменим нашу жизнь и сделаем кое-что необычное и забавное – проведём гаражную распродажу”. Мы сделали это (чистая прибыль составила 241,35 доллара), было весело, но наша жизнь не изменилась. В другой раз я предложила Лулу урок игры на электрической скрипке. Она попробовала, и ей понравилось, но когда я попыталась записаться на второй урок, Лулу сказала, что это глупо и пора прекратить. Вскоре мы снова были опутаны взаимной враждой.

С другой стороны, для людей, которые сидят друг у друга в печёнках, мы с Лулу проводили вместе слишком много времени, хотя я бы не назвала это время продуктивным. Таким было наше обычное расписание на выходные:

Суббота: 1 час езды (в восемь утра) в Норфолк.

3 часа репетиций с оркестром

1 час езды в Нью-Хейвен

Домашняя работа

1-2 часа занятий скрипкой

1 час весёлого семейного времяпрепровождения (по желанию)

Воскресенье: 1-2 часа занятий скрипкой

1 часа езды в Нью-Йорк

1 час занятий с мисс Танака

2 часа езды в Нью-Хейвен

Домашняя работа

Вспоминая об этом, я понимаю – то были довольно несчастливые времена. Но другая сторона медали делала это время стоящим трудностей. Дело в том, что Лулу ненавидела скрипку, за исключением тех случаев, когда любила её. Однажды она сказала мне: “Когда я играю Баха, я словно путешествую во времени, будто оказываюсь в восемнадцатом веке”. Она добавила, что ей нравится, как музыка передаёт дух эпохи.

Я помню, как на одном из выступлений в школе мисс Танака Лулу заворожила публику скрипичным концертом Мендельсона. Потом мисс Танака сказала мне: “Лулу отличается от остальных. Она действительно чувствует музыку и понимает её. Мне кажется, она любит скрипку”.

Часть меня думала, что мисс Танака вешает мне лапшу на уши. Но другая часть преисполнилась вдохновения и решимости.

Подходило время бат-мицвы Лулу. Хотя я не еврейка и бат-мицва – это территория Джеда, мы с Лулу и здесь устроили битву. Я хотела, чтобы во время вечеринки она сыграла на скрипке “Еврейскую мелодию” Йозефа Ахрона – красивую молитвенную вещь, о которой нам рассказала старинная подружка Лулу Лекси. Джед одобрил, Лулу нет.

– Играть на скрипке? На моей бат-мицве? Это же смешно! Не буду. Это вообще неуместно, – заявила Лулу со злостью. – Ты хоть знаешь, что такое бат-мицва? Это же не концерт, – а затем она добавила: – Я просто хочу большую вечеринку и много подарков.

Это было сказано, чтобы спровоцировать и взбесить меня. Лулу слышала, как я годами придиралась к испорченным богатеньким деткам, чьи родители тратили миллионы на бат-мицвы, первые балы или празднования шестнадцатилетия. Правда в том, что Лулу строго идентифицирует себя как иудейку. В отличие от Софии (или, если уж на то пошло, Джеда) Лулу всегда настаивала на соблюдении правил Песаха и постилась в Йом-Кипур. Бат-мицва для неё – даже больше, чем для Софии, – была важнейшим событием в жизни, и она со страстью погрузилась в изучение Торы и Гафтары.

Я не проглотила наживку. “Если ты не хочешь играть на скрипке, – сказала я спокойно, – мы с папой отменим вечеринку. Мы просто проведём скромную церемонию – в конце концов, это важный ритуал”.

– Ты не имеешь права! – злобно отреагировала Лулу. – Это так несправедливо! Ты не заставляла Софию играть на пианино в её бат-мицву.

– Тебе будет полезно сделать что-то, чего не делала София, – сказала я.

– Ты даже не еврейка, – парировала Лулу. – Ты не знаешь, о чем говоришь. К тебе это не имеет никакого отношения.

За шесть недель до бат-мицвы я разослала приглашения от имени Лулу. Но я предупредила её: “Если ты не будешь играть “Еврейскую мелодию”, я отменю вечеринку”. (Название отрывка из книг Пророков, которым завершается чтение главы Торы по субботам, в праздники и посты.)

– Ты этого не сделаешь, сказала Лулу презрительно.

– Почему бы тебе не проверить это, Лулу? – подначила я её. – Попробуй выяснить, сделаю я или нет.

Я честно не знала, кто победит на

Глава 27 Кэтрин

 Новость о том, что у Кэтрин рак, стала ударом для моих родителей. Двое самых сильных людей из всех, кого я знаю, были убиты горем. Моя мать все время плакала, не выходила из дома и не отвечала на звонки друзей. Она даже не разговаривала по телефону с Софией и Лулу. Мой отец продолжал мне звонить и измученным голосом снова и снова спрашивал, есть ли хоть какая-то надежда.

Кэтрин решила пройти лечение в Dana– Farber/Harvard Cancer Center в Бостоне. Мы выяснили, что это была одна из лучших больниц по пересадке костного мозга в стране. Также Гарвард был тем местом, где Кэтрин и её муж Ор учились и занимались, и там ещё жили их знакомые.

Все произошло очень быстро. Всего через три дня после постановки диагноза Кэтрин и Ор заперли свой дом в Стэнфорде и всей семьёй переехали в Бостон (Кэтрин отказывалась даже думать о том, чтобы её дети остались в Калифорнии со своими дедушкой и бабушкой). С помощью наших друзей Гордона и Алексис мы арендовали в Бостоне дом, нашли школу для Джейка и няню для Эллы.

Лейкемия была такой агрессивной, что доктора в Dana-Farber советовали Кэтрин соглашаться на пересадку костного мозга. Другого шанса выжить у неё не было. Но, чтобы пересадка стала возможной, Кэтрин пришлось преодолеть два серьёзных препятствия. Во-первых, пройти через интенсивную химиотерапию и молиться, чтобы её лейкемия закончилась ремиссией. Во-вторых, если бы это произошло, ей должно было повезти в поисках подходящего донора. В каждом из этих испытаний шансы на успех были невелики. Скорее, наоборот, ужасающе малы. И даже если бы все получилось, вероятность того, что костный мозг не будет отторгнут организмом, была ещё меньше.

Прежде чем лечь в больницу, Кэтрин провела два дня в Бостоне. Я была с ней, когда она попрощалась со своими детьми. Она настояла на стирке – две загрузки – и приготовила одежду для Джейка на завтра. Не веря своим глазам, я наблюдала, как аккуратно Кэтрин складывает рубашки сына и разглаживает ползунки и слюнявчики дочери. “Я люблю стирать”, – сказала она мне. Прежде чем выйти из дома, она отдала мне на хранение все свои драгоценности. “На случай если я не вернусь”, – сказала она.

Мы с Ором отвезли Кэтрин в больницу. Пока заполняли бумаги, она продолжала шутить: “Принеси мне хороший парик, Эми. Я всегда хотела красивую стрижку”, – и извиняться за то, что отняла у меня так много времени. Когда мы, наконец, вошли в её палату – по другую сторону занавески лежала с виду умирающая пожилая женщина, которая, очевидно, проходила химиотерапию, – первое, что сделала Кэтрин, это расставила повсюду фотографии членов семьи. Там были Элла крупным планом, трёхлетний Джек и общее фото – вчетвером на теннисном корте. Хотя она то и дело отвлекалась, Кэтрин казалась спокойной и собранной.

Я же, напротив, когда зашли двое интернов – один азиат, а второй нигериец, – преисполнилась негодования и ярости. Все выглядело так, будто они играют в докторов. Интерны не ответили ни на один из наших вопросов, они дважды назвали не тот тип лейкемии, а закончилось все тем, что Кэтрин объясняла им протокол, которому им нужно следовать тем вечером. Я могла думать только одно: интерны? Жизнь моей сестры в руках двух студентов медшколы?

Но сама Кэтрин реагировала совсем по-другому. “Не могу поверить, что, когда я последний раз была в этом здании, я была их ровесницей, – сказала она с лёгкой грустью в голосе, когда студенты вышли. – Мы с Ором тогда только познакомились”.

Первые несколько недель химии прошли гладко. Как мы поняли по случаю с Флоренс, эффект от терапии был накопительным, и первые несколько дней Кэтрин говорила, что чувствует себя замечательно – даже более энергичной, чем ощущала в последние месяцы, поскольку ей регулярно делали переливания крови, чтобы противостоять её анемии. Она писала научные статьи (одна из них была опубликована в Cell, когда Кэтрин лежала в больнице), удалённо управляла лабораторией в Стэнфорде, покупала книги, игрушки и зимнюю одежду для Джейка и Эллы.

Даже начав ощущать эффект от химии, Кэтрин не жаловалась ни на катетер, торчащий из её груди и поставлявший химические вещества прямо в её вены (“Не так уж и плохо, хотя я все ещё не могу на это смотреть”), ни на лихорадочную дрожь, которая внезапно её охватывала, ни на сотни уколов и таблеток, которые ей пришлось вытерпеть. Все это время Кэтрин посылала мне забавные письма, над которыми я периодически смеялась вслух. “Ура! – написала она однажды. – Меня начинает ТОШНИТЬ. Химия работает... все согласно плану”. В другой раз: “Не могу дождаться утреннего визита лаборанта. Вот до чего я дошла”. Лаборант брал у Кэтрин кровь на анализ и рассказывал ей о её показателях. И: “Снова могу пить жидкости. Собираюсь попробовать куриный бульон. Вкуснятина!”

Я пришла к выводу, что, если я не получала никаких вестей от Кэтрин, если она не отвечала на мои звонки и письма, значит, она либо тяжело болела, покрытая сыпью (аллергическая реакция на переливание тромбоцитов, что случалось регулярно), либо была оглушена обезболивающими, притуплявшими новую ужасную боль. Однако новости она неизменно сообщала с лёгким сердцем. На моё ежедневное “как прошла ночь?” она отвечала: “Ты не хочешь знать”, “Не так плохо, но и не совсем хорошо” или “Увы, снова температура”.

Я также поняла кое-что ещё, ради своих детей Кэтрин была полна решимости жить. Повзрослев, она стала самой целеустремлённой из нас, самой сосредоточенной. Теперь же каждая частица её разума была направлена на борьбу с лейкемией. Выученная на врача, она полностью контролировала свою болезнь, дважды перепроверяя дозировку, читая цитогенетические отчёты, изучая в интернете результаты клинических испытаний. Она любила своих врачей – ей хватало медицинских знаний, чтобы ценить их опыт, проницательность и трезвость суждений, – а они любили её. Так же как сестры и молодые интерны. Однажды студент-медик на ротации узнал её – доктор Кэтрин Чуа из Стэнфорда, автор двух научных работ, опубликованных в престижном журнале Nature, – и с трепетом попросил её профессионального совета. Между тем, чтобы оставаться в форме, Кэтрин ежедневно заставляла себя гулять по двадцать минут и бродила по четвёртому отделению, к которому была приписана.

Зимой и осенью 2008 года я часто гостила в Бостоне. Вся моя семья бывала там каждые выходные, иногда мы ехали в Бостон сразу же после нашей с Лулу четырёхчасовой поездки к мисс Танака. Кэтрин вообще не скучала по посетителям – после того как химия уничтожила её иммунную систему, они почти перестали приходить, – но она скучала по Джейку и Элле и была счастлива, когда мы проводили время с ними. София обожала свою маленькую кузину  Эллу, а Лулу и Джейк были лучшими друзьями. Они казались совершенно одинаковыми, были настолько похожими, что люди часто думали, что они родные брат и сестра.

Конечно, мы все молились об одном: увидеть, что Кэтрин достигла ремиссии. На двадцатый день ей должны были сделать важную биопсию. Прошла неделя, прежде чем мы получили результаты. Они были неважными, совсем неважными. Кэтрин лишилась волос, её кожа шелушилась, у неё были все мыслимые гастроэнтерологические осложнения, но вот ремиссия не наступила. Её врач сказал, что ей нужно пройти через ещё одну химию. “Это не конец света”, – сказал он, пытаясь быть оптимистом. Но мы провели собственное исследование и знали, что, если и следующая химия не сработает, шансы Кэтрин на удачную трансплантацию будут равны нулю. Это была её последняя возможность.

Глава 28 Мешок риса

 Однажды вечером я пришла с работы домой и увидела, что пол в кухне устлан ковром из риса. Я устала и была напряжена. Я читала лекции, затем четыре часа общалась со студентами и раздумывала, не поехать ли после ужина в Бостон. Большой холщовый мешок был разорван в клочья, повсюду валялись тряпки и полиэтиленовые пакеты, а Коко и Пушкин громко лаяли снаружи. Я точно знала, что произошло.

В этот момент в кухню с веником зашла София, вид у неё был виноватый.

Я взорвалась: “София, ты снова это сделала! Ты оставила дверь кладовой открытой, правда? Сколько раз тебе нужно повторять, что собаки разорвут мешок? Исчезли двадцать килограммов риса, и я собираюсь убить наших собак. Ты вообще меня не слушаешь. Ты вечно говоришь: “О, прости, я больше так не буду, я ужасна, убей меня”, – но ничего не меняется. Единственное, о чем ты беспокоишься, – это как бы избежать проблем. Ты, кроме себя, больше ни о ком другом не думаешь. Меня тошнит от того, что ты не слушаешь, тошнит!”

Джед вечно обвинял меня в склонности к преувеличениям, к деланию из мухи слона. Но стратегия Софии всегда заключалась в том, чтобы проглотить это и ждать, когда буря стихнет.

На сей раз София взорвалась в ответ. “Мама! Я уберу это все, ладно? Ты ведёшь себя так, будто я ограбила банк. Ты знаешь, что я хорошая дочь? У всех, с кем я знакома, постоянные вечеринки, они пьют и принимают наркотики. А знаешь, что делаю я? Каждый день бегу из школы прямиком домой. Бегу. Понимаешь, как дико это выглядит? Однажды я подумала: “Зачем я это делаю? Почему я бегу домой?” Чтобы больше поиграть на пианино! Ты вечно талдычишь о благодарности, но ты должна сказать спасибо мне. Не срывай на мне своё раздражение только потому, что ты потеряла контроль над Лулу”.

София была совершенно права. Я гордилась ею, и моя жизнь с ней все шестнадцать лет была беззаботной. Но иногда, когда я знаю, что не права, и не люблю себя за это ещё больше, что-то внутри меня каменеет и толкает ещё дальше. Поэтому я сказала: “Я никогда не просила тебя бежать домой, это глупо. Ты, наверное, смешно выглядишь. А если ты хочешь принимать наркотики – давай. Возможно, в реабилитационном центре ты познакомишься с отличным парнем”.

“Распределение обязанностей в этом доме – вот что смешно, – запротестовала София. – Я делаю всю работу, выполняю все, о чем ты просишь, но стоит мне совершить одну ошибку, как ты уже орёшь. Лулу не делает ничего из того, что ты говоришь. Она хамит тебе и кидается вещами, а ты задабриваешь её подарками. И что же ты за китайская мать?”

София по-настоящему уела меня. Это был подходящий момент, чтобы поднять вопрос о китайском воспитании и очерёдности рождения. Или только об очерёдности рождения. Моя студентка по имени Стефани, старшая дочь корейских эмигрантов, недавно рассказала забавную историю. Когда она была в старших классах (круглая отличница, математический гений, концертирующая пианистка), её мать постоянно угрожала ей: “Если ты не сделаешь то-то, я не отвезу тебя в школу”. И эта перспектива вселяла ужас в сердце Стефани – пропустить школу! Так что она делала все, о чем просила её мать, отчаянно надеясь, что ещё не очень поздно. Но, когда её мать тем же угрожала младшей сестре Стефани, та отвечала: “Отлично! Мне нравится сидеть дома. Я ненавижу школу”.

Конечно, есть множество исключений, но эта модель – образцовый старший ребёнок и бунтующий младший – характерна для многих семей, особенно эмигрантских. Я просто думала, что смогу избежать такого в случае с Лулу благодаря силе воли и трудолюбию.

– Ты права, София, у меня проблемы с Лулу, – согласилась я. – То, что получилось с тобой, не получилось с ней, и это кошмар.

– Ой, не переживай, ма! – голос Софии внезапно подобрел. – Это просто такой период. Тринадцатилетней быть ужасно – я была несчастной в этом возрасте. Но все изменилось к лучшему.

Я и понятия не имела, что София страдала, когда ей было тринадцать. Как и в большинстве семей эмигрантов из Азии, в нашей не были приняты разговоры “по душам”. Моя мать никогда не разговаривала со мной о взрослении и тем более о половом созревании, которое начинается в отрочестве. Мы в принципе никогда не обсуждали “Факты из жизни” (Популярный в 1980-х ситком о девушках-подростках, познающих радости и трудности взросления под присмотром харизматичной школьной директрисы.) и, просто представляя себе задним числом, что такой разговор мог бы состояться, я чувствую, как мурашки бегают по моей спине.

“София, – сказала я. – Ты точно такая же, какой была я в своё время: старшая, на тебя рассчитывают, о тебе не нужно переживать. Это честь – играть такую роль. В диснеевских фильмах “хорошая дочь” в какой-то момент осознает, что жизнь – это не только соблюдение правил и получение призов, и тогда она срывает с себя одежду и бежит к океану или что-то в этом духе. Это всего лишь диснеевский способ поощрить тех людей, которые никогда не выигрывали призов. Призы дают тебе возможности, и это свобода – не бежать к океану”.

Я была глубоко взволнована собственной речью. И все же я чувствовала боль. Образ Софии, бегущей домой из школы с учебниками в руках, вспыхнул в моей голове, и я почти не смогла с ним справиться. “Дай мне веник, – сказала я. – Тебе нужно позаниматься музыкой. Я все уберу”.