Текст книги "Чертоцвет. Старые дети (Романы)"

Автор книги: Эмэ Бээкман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 27 страниц)

Жена корчмаря ухаживала за Пигинийтом, как за королем: он спал на простынях, сшитых из тонкого полотна, каждый вечер, до того как он ложился спать, его комнату нагревали жаровней. Иногда Пигинийт долгие часы просиживал с женой корчмаря в комнате, где хранились лекарства. Он сортировал травы, крошил высушенные корни, растворял их в спирте, размельчал листья в порошок и смешивал их бог весть с какими маслами, чтобы получилась мазь. Кто-то, говорили, видел, как Пигинийт вынул однажды из своего дорожного мешка пахучую мазь и патер ею руки молодой жены корчмаря. И сразу же в деревне пошли разговоры: Пигинийт приворожил чужую жену.

Чем светлее становились дни после рождества, тем чаще сидел Пигинийт с женой корчмаря в ее комнате. Вообще-то следовало ожидать, что ослепительная белизна снега спугнет их, как ночных птиц, чье время охоты истекает с восходом солнца. Люди почему-то ждали, что Пигинийт исчезнет так же неожиданно, как и появился в пору скитания душ. Просто растворится в темноте в последнюю ночь года. В деревне немного посетовали бы – мол, вместе с ним исчезнут и забавные фокусы, но в то же время все избавились бы от тягостного чувства, которое рождала в душе обычных людей сверхъестественная сила Пигинийта.

Однако Пигинийт даже и речи не заводил о том, чтобы уехать. Они часто выходили с женой корчмаря из комнаты, где она хранила лекарства, рядышком, бок о бок, подходили к котлу и кидали в воду пахучие травы. Щека к щеке следили они за облаком пара, которое только им одним понятным знаком возвещало о готовности снадобья. Они не стеснялись вдвоем ходить по деревне и лечить больных. Злые языки говорили, будто чья-либо хворь сущая радость для Пигинийта: есть повод снова прогуляться с молодухой по сугробам.

Корчмарь день ото дня все мрачнел. Зубоскалы не давали покоя его душе. Корчма была самым подходящим местом, где легче всего было изводить беднягу, – ведь известно, что уста пьяного это кладовая непристойных слов. Корчмарь забывал честь и гордость, лебезил перед каждым пьяным стариком и умолял открыть ему секрет, как противостоять колдовству. Может быть, им ведом какой-нибудь корень, который, если его сжечь, отгонит злого духа?

Старики за один раз насмеялись впрок на целый год. Уж им-то не знать было, что простой человек с воздуху ничего не наколдует. Колдуном надо родиться, так же как и помещиком: с младенчества прочные стены вокруг, под потолком люстра, в углах поблескивают кафелем никогда не остывающие печи.

Поскольку корчмарь не был человеком тонкого ума, он принялся донимать Пигинийта, спрашивая с него деньги за каждую малость. Бедняга просто рехнулся – он требовал, чтобы чужеземец платил ему за скамью, на которой сидит, а за ведро теплой воды взимал плату чуть ли не как за пиво. Тем не менее Пигинийт продолжал мыться. Он был само спокойствие и платил столько, сколько с него спрашивали.

Бескровная война, которая шла в корчме, стала пугать окрестных жителей.

Старики прекратили смеяться над попавшим в передрягу корчмарем. До смеху ли тут, Пигинийт, чего доброго, еще заразу какую на колодец напустит, если терпение у него лопнет. Корчмарю посоветовали оставить Пигинийта в покое, – дескать, пусть не выжимает денег из чужеземца – так и так они потом превратятся в тлен. Корчмарю не у кого было искать опоры, единственное утешение он находил в водке, она каждый вечер точно обухом ударяла его по голове и притупляла мысли.

Никто не знал, была ли уже тогда у корчмаря привычка по ночам садиться на постель и, согнув колени, сжимать голову руками. И бормотал ли он уже тогда часами, ища правды? Быть может, оба в те времена спали глубоким сном. Муж– с тяжелой от пьяного угара головой, жена – с пучочком пахучих трав под подушкой, чтобы привиделись сны.

Когда зацвела черемуха и народ растекся по полям, чтобы вовремя посеять лен, Пигинийт вдруг исчез. Ява представила себе, как молодая жена корчмаря вернулась с поля – в волосах запутались весенние запахи, на плечах белые лепестки – и ужаснулась, найдя дом пустым. Возможно, в то, другое утро, много лет спустя, она поступила точно так же, как Пигинийт, когда внезапно исчезла и легла под ели?!

Еще девчонкой, услышав от жителей деревни истории, ходившие о Пигинийте, Ява в порыве душевного смятения приняла ребяческое решение: Пигинийта надо найти. В ту пору она полагала, что человеку подвластно объять всю правду. Глупый пыл, в который она впала, заставил ее взвесить различные возможности – как будто можно было отправить в дорогу букетик засохших цветов, чтобы они сами опустились в ладонь Пигинийту, уведомили о смерти и спросили, нет ли у нее с ним возможного кровного родства?

Теперь Ява примирилась с сознанием: всегда что-то остается неясным, всегда какие-то концы остаются несведенными, всегда находятся те, что неизбежно застревают на полпути к чему-то.

В ту зиму после смерти матери, когда корчмарь совсем одичал и оброс мохом, а Ява – в сердце боль утраты и смятение – гонялась за двуликой правдой, стремясь выведать ее у жителей деревни, в жизни корчмы произошел неожиданный поворот. Хоть Ява и решила взять вожжи в свои руки и заставить отца очнуться от пьяного угара, она, по сути, ничего не успела сделать до того послеобеденного часа, когда нагруженная узлами и сундуками телега остановилась перед дверью корчмы. Младшая сестра Явиной матери, вековуха, привязав лошадь к коновязи, поднялась на крыльцо.

С тех пор она стала в доме хозяйкой.

Погрязший в своих подлинных или придуманных грехах корчмарь, со слезливо-жалобными глазами пьяницы, одичавший и уставший от презрения деревенских, отупевший от одиночества, – почему бы ему и не уцепиться за человека, пожалевшего его и пришедшего поддержать? Тетка внесла в жизнь семьи новую струю: первым делом она начала упорно развеивать страшные слухи – у жителей деревни не было повода выказывать недоверие к новой хозяйке корчмы. Она была самым близким человеком для Явиной матери, родной сестрой, поэтому ореол уважения, окружавший предыдущую хозяйку, сразу перенесли на нее. Каждому, кто хотел послушать, тетка доверительно рассказывала о давнишнем несчастье их семьи. Будто на мать Явы уже с детства находили странные приступы. Что поделаешь, чем бог ссудил человека на всю жизнь, от того ему не избавиться, тут для смертных никаких лекарств нет, кто в силах снять горб у горбатого?

Слушая разговоры Явиной тетушки, люди отводили глаза: не странно ли и не грустно ли, когда небесному ангелу обламывают крылья? Между прочим тетушка не уставала хвалить тихий и терпеливый нрав корчмаря. В самом деле – поддакивали ей – другой на его месте душу бы вытряхнул из Пигинийта.

Своими хитроумными беседами тетушка сумела рассеять черную злобу деревенских против корчмаря. Ее упорство мало-помалу принесло плоды – злоба превратилась в серое равнодушие, которое отнюдь не было столь сильным чувством, чтобы отвратить от корчмы любителей приложиться к стопке. Возможно, что для хозяйки корчмы тетушка была более подходящей фигурой, чем мать. Интересы корчмаря стали ее интересами: тетушка умела поболтать с подвыпившими мужиками и не стеснялась, поощряемая благосклонным взглядом мужа, затянуть в корчме песню.

После появления толковой тетушки у отца уже не оставалось времени копаться в своих душевных муках. Неплохо начать все заново, если неотложных хлопот полон рот. Уже подпирало съездить на помещичью винокурню, корчма требовала побелки, у скамей расшатались ножки – надо было закрепить шипы. В щербатом полу следовало приподнять камни и выровнять их. Своей доли забот ждали и поля и скотина.

Тетушка подходила отцу. Ява, сравнивая тетушку с покойной матушкой, задним числом многое поняла. Во времена матери мужики никогда слишком долго не засиживались в корчме. Яве вспомнилась одна давняя ночь и слова, раздавшиеся из темноты – как будто спорили духи. Первый воспевал трезвость, второй – забвение. Этот разговор не мог присниться ей – почему отец торжествующе смеялся потом, когда мать просила у него спирта, чтобы настоять на нем ту или иную траву. Моя правда начинает торжествовать над твоей, имел он обыкновение говорить ей. Всю жизнь они тянули ее, эту правду, как веревку, – один с одного, другой с другого конца, – пока она не порвалась. И хотя в период семейного согласия каждый старался приспособить свою правду к правде другого, убрать тугие узлы было невозможно. Даже у Пигинийта не хватило бы на это ловкости рук.

На материнском сундуке с лекарствами скопилась пыль. Женщины не приходили больше в корчму, чтобы посидеть в боковушке и, в надежде на облегчение, посетовать на беды. Деревенские женщины говорили о Явиной тетушке коротко-: чтоб ей пусто было.

В корчме жизнь шла в гору, мужики, словно добрые Домовые, несли туда деньги. Счеты с имением были улажены. Никаких разговоров о Юрьевом дне больше не поднималось.

К тому времени, когда Ява вышла замуж, в жилой половине корчмы копошились уже новые дети. Сводный брат и сводная сестра являлись для Явы одновременно племянником и племянницей.

Один круг завершился. Теперь эти, почти один за другим появившиеся на свет, дети были примерно в том возрасте, в каком была Ява, когда в корчме появилась новая хозяйка.

Глубоко ушедшая в воспоминания Ява запрокидывает голову и открывает рот, чтобы смочить дождиком язык. Закрыв глаза, она несколько мгновений ждет, покамест до нее доходит, что поток с небес приостановился. В самом деле, листва деревьев не колышется, дождь не стучит. Ява вычерпывает набравшуюся на дне корыта воду, она делает это не спеша, чтобы вновь сосредоточить мысли на будничных делах. Она не уверена, стоит ли продолжать путь. Корчма не в двух шагах, раз-два туда-сюда не сбегаешь. Чтобы добраться до дома своего детства, надо плыть по воде и шагать по дороге. А если добираться до него сквозь воспоминания, то путь окажется и вовсе длинным и извилистым.

Не светлеет ли там, меж верхушек деревьев, краешек неба? Неужто ветру и впрямь удалось разорвать толщу дождевых туч?

А в общем, что толку, если завтра вдруг выглянет солнце? На урожай надеяться уже нечего, но у Мирт жизнь полегчала бы. Может быть, вода отступит от приречного луга? Вдруг можно будет пройти по кочкам? Если б удалось набить чердак сеном, если бы посчастливилось еще раз случить Мирт и к весне иметь теленка! Какие радужные мысли! Но и Мирт уже старая. Алой, когда был здесь год назад, советовал продать Мирт на мясо. Мыслимо ли это! Ява рьяно спорила с братом, называла его бессердечным. Трезвые соображения Алона во многом омрачили радость встречи, как будто Алон не знал, что Ява, выходя за Якоба, получила от отца теленка в приданое. Теленку был едва месяц, когда они отправились в Россу. Маленькое животное насмерть перепугалось, очутившись в большом и широком мире, наполненном жужжанием насекомых; теленок вздрагивал и останавливался, расставив ноги, когда птице случалось с шумом взлететь с придорожного куста, и Ява вся взмокла, пока наконец не дотащилась с упирающимся теленком до места своего будущего дома.

Мирт своим молоком вскормила всех детей Явы.

Если дожди в самом деле прекратятся и вода начнет бывать, Ява примется косить. Стоило ей представить себя на покосе, как руки сразу ощутили приятный зуд. Нет для человека лучшей работы на свете, чем косьба. Ява почти воочию увидела, как она достает из-под стрехи косу и точилом дочиста убирает с лезвия красную ржавчину. Выправленное лезвие сверкает на солнце. Ява берет с собой на сенокос Эву, у девочки есть сноровка, и там, где места поровней, она вполне справится с косьбой. Ребятишки поменьше останутся дома на попечении Коби. Стеречь Мирт нет смысла, она сама знает, где ей пастись и когда возвращаться домой.

Светлое пятно на небе пробудило в душе Явы добрые надежды.

Ява уперлась веслом в дно. Лодка выскользнула из-под ольхи. На ровном месте ощущался легкий ветерок. Плотный от сырости воздух колебался лишь над самой поверхностью воды. Откуда было взяться той силе, чтобы поднять и отогнать прочь разбухшие от дождя тучи, много недель волочившиеся чуть ли не по самой земле? Какой бешеный ветер нужен, чтобы заставить взлететь тяжелые корабли без парусов?

Старые люди пророчили конец света. Кое-кто думал, что виной всем бедам поредевшие после вырубки леса. Без конца сплавляют бревна, без конца строят в городах дома. Что хорошего можно ждать, если человек в гордыне своей возводит высокие дома. Бог не простит своим слугам зазнайства. Приют человека пусть будет низким и убогим, как кочка на земле. Тихо да незаметно надо жить на этом свете, чтобы не бросаться в глаза всевышнему.

Яве не хотелось, чтобы мир сгинул, пока она живет. Она еще не устала от жизни, хотя ее нередко одолевали порывы смятения. Очевидно, потому чаша весов и склонилась в пользу Якоба. У этого парня, похоже, были и усердие и предприимчивость, он не принадлежал к числу тех, кто легко пугается и так и остается на всю жизнь испуганным. Счастье надо искать, оно само не приходит, говорил Якоб. Теплая дрожь пробегала по телу Явы – искатель счастья хотел ее в жены, Якоб считал Яву счастливой находкой.

Но счастье до сих пор считало Якоба своим пасынком ничего не желало знать о нем.

Хмельной от шума и гомона ярмарок, Якоб надеялся именно там набить серебром свой кошелек. Уже на вторую осень после женитьбы Якобу не повезло. Не посоветовавшись с женой, он купил в соседней деревне на деньги, скопленные для уплаты аренды, двух лошадей. Не умея заговаривать зубы, как это делали барышники, промышляющие лошадьми, Якоб вернулся с ярмарки, что проходила в Михайлов день, почти пустым: из денег, отложенных на уплату аренды, у него не хватало десяти рублей, о прибыли и говорить не приходилось. Якоб ругался на чем свет стоит и грозился накостылять мужикам из соседней деревни, которые вместо рабочих лошадей всучили ему кляч. Хорошо еще, что в нужный момент объявился Алон. Он купил первого теленка, родившегося у Мирт, и таким образом долг за аренду был уплачен.

Несмотря на неудачу, Якоб упорно продолжал искать счастья. Отправившись однажды с возом картофеля на ярмарку, он опоздал туда и вернулся назад не солоно хлебавши, промокший до нитки, голодный, с ввалившимися щеками. Ява покормила мужа и разложила на полу избы отсыревший картофель, чтобы он не погнил. Позже Ява стала прятать от Якоба кадушки с маслом и мешки с шерстью. Когда она сама продавала товар купцам, в доме накапливались денежки. А Якоб, какими бы припасами ни нагружал воз, почти всегда возвращался назад с пустыми карманами. Однажды его обворовали, пока он спал, – словно грабители на больших дорогах подстерегали именно Якоба! А еще как-то он будто бы встретил родственников, и те христом-богом умоляли его помочь им. Счастье не сопутствует тем, у кого черствое сердце, оправдывался перед женой Якоб. На самом же деле он заезжал в корчму. Ява догадывалась, почему Якоб, не жалея лошади, ездил на дальние ярмарки, утверждая, что там можно подороже сбыть товар: дальняя дорога – больше трактиров. Животному надо отдохнуть, да и человек хочет попить-поесть; так проходило время и уплывали копейки.

Умиленная Ява возлелеяла добрые надежды, когда Мирт принесла первого теленка. Однако им не суждено было сбыться, теленка пришлось продать Алону. А Яве хотелось вырастить каждого теленка Мирт, чтобы стать хозяйкой большого молочного стада. Ява мысленно видела ряды кадушек, стоящих в центре каждой ярмарки, видела людей, которые расталкивали друг друга, чтобы купить жирное масло Мирт и ее потомков. Мирт не обманула свою хозяйку. Среди телят, которых она произвела на свет, оказался только один бычок. Но злая судьба мерилась с Явой силами и постепенно одерживала верх. Стоило теленку превратиться в тучную телку, как нужда снова заставляла продать ее. Ява плакала, как ребенок. Жаль было отдавать скотину, но еще больше Яву мучил стыд перед Мирт. Мирт, умное животное, понимала боль и беды этого мира. Когда телку уводили из хлева, Мирт отворачивалась – она снова оставалась в одиночестве.

Каждую осень Ява брала с собой Мирт и шла к корчме. Хозяева корчмы предоставляли ей для случки своего быка, и это было огромной подмогой. Остальные жители деревни расплачивались за случку дровами. За корчмой тянулись длинные поленницы, одно звенящее полено тесно прилегало к другому. Где бы иначе Якобу взять нужное количество саженей? Хотя, правда, в последние несколько зим он пытался делать деньги именно с помощью леса.

Лодка ткнулась носом в берег. Ява была в нерешительности – нога не поднималась, чтобы ступить в грязь. Еще раз поддавшись чувству смятения, Ява опять положила весло поперек корыта и села. Вокруг ни души, Яве не перед кем было стыдиться своей растерянности. Быть может, сотню лет назад там, где вода граничила с землей, сидела такая же, как она, не имевшая цели букашка. Быть может, через сотню лет кто-то где-то снова будет сидеть точно так же, задыхаясь в тисках собственной нерешительности. Ява раскинула руки. В обществе себе подобных – хотя первая уже умерла, а вторая еще не появилась на свет – ей стало немного легче.

Поначалу Якоб не посвящал жену в свою тайну. Уезжая из дома, он каждый раз с важным видом обещал Яве, мол, теперь все невзгоды останутся позади. У него, У Якоба, голова варит, уж он-то втащит в гору телегу жизни. Исчезновения Якоба совпадали с изменением погоды. Едва начинало таять, как Якоб подпоясывался, брал из сарая сани и испарялся в неизвестном направлении. Стоя в дверях, Ява следила за ним – сердце грызла забота, словно она провожала мужа на войну. Она старалась угадать, куда повернет Якоб там, за елями? Вода смывала отпечатки ног Якоба, шагающего по слякоти. Было бессмысленно бежать через поле, чтобы поглядеть ему вслед.

Несколько раз Якоб возвращался домой улыбающимся и протягивал Яве деньги. И тогда Ява, сбитая с толку уверенностью мужа, начинала сомневаться– уж не подводит ли ее память! Неужто они и впрямь жили до сих пор в нищете? А что, если неутомимый искатель счастья и раньше возвращался домой – в кармане деньги за аренду, а в душе – покой? И так изо дня в день, из года в год. Может, Ява просто не сумела разглядеть это?

Однажды вечером на Якоба напал стих – ему захотелось излить душу. Едва дождавшись, когда с той стороны, где спали дети, донеслось сладкое посапывание, он доверительно обнял Яву. В кровати было жарко. Рука Якоба была потной. Но Яве казалось, будто холодное насекомое совершает круги по ее шее. Круги все сжимались и сжимались, пока ледяная игла не впилась ей в шейную артерию. Болезненная точка пульсировала, дробилась на сотни новых насекомых, которые с бешеной скоростью сновали у Явы внутри и плели сеть из ледяных нитей.

Ява ощущала, что ее тело покрылось изнутри изморозью. Она не произнесла ни единого слова. Никогда раньше она бы не поверила, что может всерьез бояться своего мужа. Якоб, который думал, что держит за хвост синюю птицу, вскоре тихо захрапел. Ява подавила дрожь, не легко было отделаться от ощущения холода.

Пожалуй, только роды утомили Яву так же, как в эту ночь слова Якоба.

Яве захотелось, чтобы никогда, ни в одну из зим, ни разу, не было ни одной оттепели. Но природа не считается с желаниями людей, и Ява поняла, сколь бесплодно было ее желание. Тогда в ней вспыхнул гнев. Чудо еще, что стенки заиндевевших сосудов сумели противостоять этому кипению крови, Ява подумала, что тому неведомому ей столяру, наверно, не спится от ее мыслей. Кто, как не он, мог толкнуть Якоба на такой путь!

Вор, жена вора, дети вора! Комната была полна людей, отмеченных злым роком. С потолка в упор на Яву глядели черные глаза ночи.

Мать Явы даже цветка ромашки не сорвала на чужом дворе.

Яве была знакома та дубовая роща, куда Якоб ходил воровать. До нее верных двенадцать верст. Выходит, с наступлением темноты Якоб отправлялся туда и тщательно обшаривал рощу. Убедившись, что ни одной души поблизости нет, он доставал из-под полы пилу. Жертва упорно сопротивлялась, сердцевина у дуба как из железа. Зубья пилы со скрежетом вгрызались в ствол. Потом приходилось пускать в ход топор, обрубать сучья, а затем разрезать дерево на ровные чурбаки. Вор в поте лица зарабатывал свой хлеб. Если б возле рощи не протекала река, преступление вскоре обнаружили бы. А тут вода заглатывала ветки, уносила их вниз по течению или увлекала на дно русла. Для этого Якоб прорубил во льду прорубь. Покончив с деревом, он обкладывал пень мохом и камнями.

Еще до того, как начинало светать, он отправлялся в обратный путь; сани скользили по растаявшему снегу, оставляя в грязи глубокие борозды от полозьев, до тех пор пока сгорбленная и задыхающаяся фигура не останавливалась у задней двери дома столяра.

Может быть, Якоб искал у своей жены одобрения? А может, он ожидал сочувствия или нежности?

Ява лежала рядом со своим мужем словно безжизненный чурбан, словно предательски срубленное под покровом ночи и оторванное от корней дерево, которому отсекли ветки.

Как-то Якоб лишь наполовину спилил дерево и затолкал в распил мох. Подвела погода. Внезапный мороз образовал на земле корку и запорошил ее свежевыпавшим снегом. Якобу пришлось взвалить на спину пустые сани. Петляя по дубовой роще, он в конце концов по дну канавы доплелся домой. Тяжелые сапоги то и дело проваливались сквозь ледяную корку.

В эту ночь, узнав обо всем, Ява с тревогой думала о ребенке, которого носила под грудью.

Ведь Нестор, когда появился на свет, тоже запросил есть.

Однажды, ближе к весне, когда Якоб в очередной раз отправился ночью за добычей, его догнали пьяные батраки из имения. Хорошо еще, что наклюкавшиеся до положения риз мужики поленились прихватить Якоба с собой – тогда бы ему не избежать суда, а тут позор дальше домашних стен не пошел. Батраки захватили сани вместе с дубовыми чурбаками, – возможно, они знали, где можно было сбыть этот товар за несколько штофов водки. Но Якобу здорово досталось. Он не помнил даже, долго ли провалялся на земле, избитый до полусмерти. В конце концов Якоб притащился домой. Проболев несколько недель, он оправился лишь к началу весенних работ.

Ява испытала тогда облегчение, что все обошлось так. В душе она благодарила бога, она верила, что взбучка пойдет Якобу на пользу. Больше он на чужое добро не позарится. Яве так хотелось привязать Якоба к дому. Малое счастье можно обрести и на своем клочке земли, если с любовью и заботой обрабатывать его и разумно сеять в землю зерна. Ведь не каждый год засуха. Да и скотины можно держать больше, если собирать все стебли с болотных кочек и приносить домой.

Но после засушливого лета природа принялась донимать здешних людей дождями. На упованиях Явы был поставлен крест. Канавы затопило водой, ручьи шумели, подобно порожистым рекам, пока вода не вышла из берегов и, захватив необозримые пространства, не начала лениво-успокоенно колыхаться, потихоньку, день за днем, расширяя свои границы. Забота придавила людей к земле. Кто проклинал землю и небо, кто поговаривал о конце света, один только Якоб оставался ко всему безразличен. Он никого не проклинал, не жаловался, не бормотал ругательств.

К своему удивлению, Ява заметила, что Якобу как будто пришлось по душе наводнение. Оказавшись в плену такого наблюдения, Ява уже не могла освободиться от него. По ночам, когда она просыпалась от журчания воды, затекавшей в комнату, и, откинув в сторону влажные простыни, садилась на постель, ей вечно слышалось монотонное и спокойное посапывание Якоба. Безразличие Якоба раздражало Яву: временами ей хотелось кричать, призывать на помощь дьявола и ад или небо и ангелов, и только присутствие детей сдерживало ее. Для Якоба будущего словно не существовало. Он спал много – откуда только бралась у него эта бесконечная сонливость? Он ел все, что Ява умудрялась поставить перед ним, и кончиками пальцев обильно посыпал каждую ложку похлебки солью.

Кадушка с солью быстро таяла. Вскоре такое неумеренное потребление соли Якобом стало вызывать у Явы тошноту. За столом она то и дело вынуждена была отводить взгляд.

Не раз по вечерам, когда дети уже спали, Ява пыталась поговорить с Якобом о разных житейских делах и заботах. Но мужа не удавалось расшевелить. Словно и не было у него детей, жены и Россы. Словно был он не взрослым мужчиной, а малым дитятей в люльке, который не задумывается о том, хватит ли у Мирт сил, чтобы и на следующий день доплестись через глубокую воду домой и принести в вымени кружку молока.

Ява не могла смириться с тем, что Якоб больше не хочет искать счастья. Сама она не смела поддаваться несчастьям. На кого она оставит своих четверых детей?

После того как Ява несколько дней назад побывала в корчме и вернулась оттуда с благоухающей буханкой хлеба, в избе вдруг стало уютно и домовито. Ява песком добела отскоблила стол, вымытое дерево запахло наперегонки с хлебом.

Дети уселись на лавку в ряд, они горящими глазами следили за ножом, рукой Явы отрезавшим от буханки четыре тоненьких ломтя. Коби, наследнику хутора Россы, его надежде и будущему, досталась горбушка. Мальчишка держал ее обеими ладонями, чтобы не уронить ни крошки. Сабина грызла хлеб, как мышка, глаза ее от удовольствия слезились. Эва сдерживала себя и не торопилась хватать предназначенный ей кусок.

Может быть, ее испугал Якоб, посыпавший свой ломоть белым слоем и разом отправивший его за щеку? Якоб жевал и глядел в окно, глаза у него были светлые и пустые, как у старика.

Ява понимала, что голод и жадность родные братья, и тем не менее ей было отвратительно видеть, как рука мужа поползла по белому столу к хлебу.

Ява поспешила поставить остаток хлеба наверх, на полку, чтобы уберечь домашних от искушения.

В последующие дни на Россе ели серую, испеченную дома лепешку, в которую Ява тайком подмешала мох. Детишки украдкой поглядывали на потолок, но держали себя в узде и не клянчили ржаного хлеба. Что ж, наверное, они находили поддержку в пословице – кто терпит, тот долго живет.

Как-то под вечер, когда дети, поджидая Мирт, как всегда, стояли у колодца и дождь хлестал им макушки, Ява, не подозревая худого, вошла в комнату. Она остановилась у двери и выжала из волос воду, которая потекла по рукам и закапала с локтей вниз. Смахнув воду с бровей и ресниц, Ява заметила в темном углу Якоба. Он сидел на каменном выступе перед потухшим очагом и преспокойно уплетал хлеб. Остаток буханки он держал в левой руке, а правой, прежде чем надкусить, обильно посыпал его солью, так что белый слой прямо-таки скрипел под зубами.

В первое мгновение у Явы возникло ощущение, будто сна провалилась в болотную яму. Перед глазами замелькали светлые пузырьки. Хватая ртом воздух, как-то странно размахивая руками, Ява вновь обрела почву под ногами. Только в ушах гудело. Сквозь это ровное гудение явственно доносился хруст белых крупинок.

Ява схватила скамейку и ударила Якоба.

Перед ней сверкнули зубы Якоба с вклинившимися между ними кусочками неразжеванного хлеба. Якоб медленно встал. Ява размахнулась и ударила еще раз.

Секундой позже Ява обнаружила себя во дворе. Дети мокли на дожде, и Мирт как раз вернулась домой. Ступив с кромки воды в грязь, корова тихо замычала. Это не было жалобой обессиленного животного, скорее Мирт хотела ободрить понурившихся детей.

Ява знала, что если б Мирт однажды вдруг рухнула у колодца, то все равно попыталась бы дать знак: силы мои еще не иссякли.

При этой мысли Яве, все еще продолжающей сидеть в корыте, стало стыдно. Она закинула голову и глянула на небосвод, словно надеясь найти там поддержку и преодолеть свое смятение. Светлые пятна вверху расползались вширь, края разорванных туч напоминали растопыренные пальцы.

Этот небесный знак – был ли в нем тайный смысл?

День клонился к вечеру. Настал последний срок принять решение.

Ява не сомневалась: пойди она сейчас за помощью в корчму, ее не оставят без благоухающей буханки хлеба.

Тетка завернула бы дар в платок и проводила ее до дверей. Но прежде чем покинуть корчму, Яве пришлось бы выдержать вопросительные взгляды ее обитателей. Четыре пары глаз вопрошали бы: а Якоб? У тебя что – нет больше мужчины в доме?

У Явы не хватило бы сил униженно съежиться на кончике скамьи и сквозь слезы пожаловаться на судьбу.

2

Кровь больше не грела Алона, кости ломило. Проснувшись утром еще до рассвета, он почувствовал, что дрожит с головы до ног, словно на нем не шуба, а так себе, тряпье. Он попробовал повернуться на другой бок, но в мышцах словно застряли острые ножи. Переместившись к краю телеги и опершись спиной о перекладину, он расставил ноги, чтобы, слезая, смягчить толчок. Тем не менее, когда сапоги коснулись – земли, сотни иголок, казалось, вонзились сквозь подметки в пятки. Скрюченными пальцами Алон уцепился за край телеги, чтобы не упасть от боли. Овладев собой, он стал разминать ноги. По очереди поднимал их, обеими руками попеременно подтягивал то одно, то другое колено к животу. Затем попробовал присесть на корточки, стиснув зубы, чтобы не стонать. Если бы Алон ежеутренне не мурыжил так свои суставы, ревматизм давно бы одолел его. Лежи тогда в земле, как чурбан, и превращайся постепенно в тлен.

Человек не должен поддаваться хвори, Алон никому не признавался, что порой силы совсем покидали его. Он всегда старался утром вставать пораньше парней – парням-то что, они ходили легко, как кошки, – зачем им знать, что Алон давно уже уступает им в гибкости и силе.

Парням нельзя было показывать слабость, напротив, им надо было дать почувствовать, что он силен и богат, – попробуй-ка иначе держать в узде этих быков! Только и знай, что следи за порядком – чтоб было как на воинской службе: слушаю, будет сделано, так точно.

Борясь с дрожью и ломотой в костях – перед глазами огненные круги, – Алон не сразу заметил, что землю покрыл иней. Солнце как раз слегка коснулось бугров и кочек в лесу – у озирающегося по сторонам Алона вдруг учащенно забилось сердце. Неужели он теряет зрение? В зеленой лесной дали рдели красные пятна, на кончиках покачивающихся стеблей крупинки инея налились красным светом.

Алон вытащил из кармана полушубка варежки и сунул в них мерзнущие руки. Парни еще не просыпались, и он мог позволить себе понежиться.

В последнее время по утрам Алон ощущал, будто голова у него тоже стынет. Когда ему удавалось разогреть тело, то и в голове все как будто становилось на свои места. В мозгу, как часы, когда подтягивают вверх гирьки, громко начинала стучать мысль, бывшая источником его главной заботы. Он ведь не затем отмахал добрых триста верст, чтобы здесь, в лесу под Стрельной, прислушиваться к тому, как ноет его тело.