Текст книги "Чертоцвет. Старые дети (Романы)"

Автор книги: Эмэ Бээкман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 27 страниц)

Ява прожила в Медной деревне уже добрых два десятка лет, однако не помнила ни одной весны и осени, когда б в Долине духов не находили человеческих костей. Сколько их еще сокрыто в поле? Какое странное движение, какая странная жизнь совершались в недрах земли, если все новые и новые черепа выкидывало на поверхность?

Все это было очень загадочно.

Старики и старухи иной раз скупо роняли, что на местах былых сражений мертвые лежат в земле в сто слоев – один над другим. В более подробные объяснения никто пускаться не хотел. Ява думала, сколько лет ей еще придется прожить среди людей Медной деревни, чтобы обнаружить следы всех здешних тайн! Она искала ответа в книгах, но ничего особенного так и не узнала из них. В свое время якобы поляки и шведы вели кровопролитную битву в этих краях, да и русские не обошли войной здешние места. В промежутке Медную деревню сровняли с землей. Люди жили в наспех сколоченных хижинах, пока не подкралась чума. Однажды Ява вполуха услышала разговор двух стариков: будто бы покрытые шишками чумные больные выползли во время жестокой битвы на поле – то ли они хотели остановить кровопролитие, то ли отправились искать помощи у здоровых. Вражеские войска повернули на беззащитных людей и порубили их. В этом рассказе могла таиться правда – в Долине духов и по сей день находили треснутые и располовиненные черепа. Воины столкнули убитых зачумленных в кучу, нарубили в лесу сухостоя и развели среди долины огромный костер, так что даже и земля вокруг выгорела. Долина духов еще и сейчас без конца оседает, это и не удивительно, если из земли все время выгребают кости и черепа.

Покойный Якоб когда-то нашел в Долине духов изъеденный ржавчиной меч. В другой раз он принес горсть старых монет, а еще как-то – ожерелье. Ява велела кинуть чужие вещи в подвал часовни, что за церковью, а Якоб на это рассмеялся и спрятал находки где-то под стрехой. Ява не помнила где.

Ява не считала себя темным человеком, который в каждом пауке с крестом видит дурное предзнаменование. Но обычаи и табу здешнего народа со временем как бы сами собой укоренились в ней. Даже мать Явы, которая постоянно хранила в своем сундуке со снадобьями спасительный белокопытник, иной раз вполголоса рассказывала об оседланной козе, верхом на которой якобы скачет чума.

Впоследствии Ява заметила, что никто из деревенских не держит в хлеву коз. Даже в голодные годы, когда коза могла бы помочь семье не помереть с голоду, люди любой ценой старались продержать зимой корову, не помышляя о том, выдюжит ли животное, дотянет ли до весны, чтобы увидеть черную землю.

Ява была вполне убеждена, что во всех избах, в самых потаенных уголках, запрятаны найденные в долине Медной деревни монеты или покрытое ржавой коростой холодное оружие. Люди, поселившиеся здесь после кровопролитных сражений и учиненного чумой опустошения, хранили у себя в доме реликвии прежних времен, стремясь доказать судьбе: наши поля стонали под грузом несчастий, чаша страданий в этих краях давно переполнена с лихвой.

Ява увидела Матиса – он шел по направлению к болоту. Едва отойдя на несколько шагов от места их будущего дома, он как бы в сомнении остановился. Ява увидела, что тело Матиса покачивается из стороны в сторону: ну конечно, стоя на кочке, он искал равновесия, не зря же ухватился рукой за ветку кустарника.

Теперь придется позаботиться, чтобы у всей семьи были болотные плетежки.

Ява зажмурила глаза и попыталась представить себе, каким будет это место в пору затопляющих осенних дождей или в месяц бокогрей, февраль, когда метель проносится через застывшее болото, чтобы завыть под стрехой и запорошить окно.

Народу прибавилось, и всем надо где-то разместиться.

Яве от всей души хотелось, чтобы ее девяти оставшимся в живых детям жилось привольно. Поэтому самой ей надо было заблаговременно отойти в сторону и освободить место грядущему поколению.

Матис прыгал по болоту с кочки на кочку и обламывал ветки с кустов. Может быть, он отмечал дорогу на Иудин остров?

Ява глянула на маленькую Катарину – та посапывала рядом с ней на пледе. Девочка закинула руки за голову, ротик ее шевелился – очевидно, ей снился добрый сон.

Матис отходил все дальше и дальше и наконец совсем исчез из виду. Вернись! – хотелось крикнуть Яве. Нет, Матису приходилось каждый раз самому находить путь к Яве.

Один-единственный раз, очень давно, Ява крикнула Матису: вернись! Матис не вернулся. Этого было достаточно, чтобы жизнь ее полетела вверх тормашками.

Еще до того как Ява стала серьезно приглядываться к искателю счастья – Якобу, она знала Матиса и считала его самым главным в своей жизни человеком.

У Матиса постоянно находились дела в корчме. То ему нужен был Алон, которому старший брат Матиса как раз намеревался продать бычков, то, возвращаясь с ярмарки, он останавливался в корчме на ночлег. Отдохнув там, он имел обыкновение утром подолгу сидеть за длинным столом. И поскольку парень большей частью глядел в сторону и не следил за хлопочущей Явой, она на первых порах ни о чем не догадывалась. Появления Матиса раз от разу становились все чаще. Отец Явы заметил, что пиво у него кончается на редкость быстро: жажде Матиса не было предела.

Одним зимним вечером Ява, набросив полушубок, повела на конюшню лошадь какого-то приезжего. Девушка бежала по поскрипывающему снегу, она высоко подняла воротник, и макушка ее утонула в овечьей шерсти. Девушка торопилась, нашаривая ногой место в синих сугробах, куда можно было ступить, – взгляд потуплен, на ресницах иней – и вдруг наткнулась на кого-то. Это был Матис. Задыхаясь от бега, Ява не могла вымолвить ни слова, она чуть отступила, снег с края сугроба просыпался ей за носки и начал там постепенно таять. Хотя Яве было в шубе тепло, она почувствовала, как от грудной впадинки по животу потекла холодная струйка. После смерти матери Ява стала бояться людей, которые вели себя странно, – почему Матис стоял на трескучем морозе, почему не вошел в корчму? Где его лошадь? Какие важные дела погнали его в такой жестокий холод из дома? У коновязи стоял только рыжий мерин приезжего и поверх оглобель смотрел на Яву. Ей пришлось шагать через сугробы. Матис не посторонился с дороги. Она принялась распрягать лошадь. Прежде чем отвести ее под крышу, Ява смахнула иней с губ кобылы. Раздался смех Матиса. Ява отвела лошадь на конюшню, накидала в ясли сена и вдруг почувствовала, что кто-то стоит рядом.

Едва она успела отступить в сторону, как Матис схватил ее в объятия. Сердце Явы забилось, волнение и страх охватили ее. Но Матис спокойно сказал:

– Ява, ты как ель.

Ява вздрогнула. Странные слова Матиса испугали ее.

Матис поднял руки повыше и опустил вниз воротник Явиного полушубка, затем нагнулся к ее уху и шепотом повторил:

– Ты как ель.

Ява смешалась.

Скорее назад, в корчму!

Приоткрыв дверь конюшни, Ява вспомнила, что надо бы и напоить лошадь приезжего. Она ощупью потянулась за ковшом и, нашарив его, направилась к чану, который отец заботливо укутал соломенными матами. Ява зачерпнула воды. Внезапно она почувствовала, что руки ее не в силах поднять ковш над краем бочки. Она не крикнула Матиса на помощь. Он тоже не подошел, парень стоял в дверном проеме, на его плечах, подобно облакам, лежали синие сугробы.

Лошадь длинными глотками пила воду. Ява положила руку на спину животного, она была влажной и теплой, шкура слегка подрагивала, как будто утоление жажды было столь большим наслаждением, что в нем принимало участие и все туловище лошади. Прикосновение к животному вернуло Яве покой. Ей казалось, будто сквозь бескрайнюю тишину она слышит, как с оголенных деревьев падают заиндевелые иглы.

Выходя из конюшни, Матис пропустил Яву вперед и тщательно затворил дверь. Ява, колеблясь, остановилась и сунула руки в рукава полушубка. Матис подошел к ней совсем близко. Ява видела отсвет луны на щеках парня, глаза его были где-то глубоко в сумерках, словно на дне колодца. Матис поднял воротник Явиного полушубка и стал медленно пятиться.

Только сейчас Ява заметила, что Матис оставил лыжи в сугробе подле липы. Он пошел и надел их. Потом оглянулся через плечо, и Яве показалось, что он усмехается. Но, может быть, ей это просто померещилось.

После встречи с Матисом странные мысли не оставляли Яву. Она рассеянно бродила по корчме. А как только выдавалась свободная минутка, шла через поле туда, где росли ели. До сих пор ели в представлении Явы были обычными вечнозелеными деревьями. Теперь же, чем больше она на них смотрела, тем больше удивлялась, видя, насколько они отличались друг от друга. Одно дерево раскинуло свою крону, точно орел крылья, устремив к небу похожие на молодое оперение побеги, которые появились за последнее лето. Другое тут же, рядом, наоборот, держало свои ветви опущенными, будто ствол замерзал и надо было поплотнее запахнуть шубу. Ява глядела на вершины елей и думала, что человеку лучше смотреть в небо, нежели на истоптанные подошвами будничные дороги. Вершины, как люстры, были усыпаны шишками. Почему все без конца жалуются, что эстонская земля скудна и камениста? Ява была уверена, что ни в одном другом месте не найти таких могучих елей. Она пальцами перебирала иглы, отламывала веточки и глубоко, так что в груди начинало щекотать, вдыхала запах смолы.

По вечерам она часто стояла у окна и разглядывала в стекле свое отражение. Ей нравилась собственная осанка, и, ступая, она следила за тем, чтобы держать спину прямо. Посетители корчмы говорили отцу и тетке: гордая девушка.

А Матис все не приходил и не приходил к корчме. Ява то и дело ждала случая, чтобы позаботиться о лошади какого-нибудь заезжего постояльца. Каждый раз она с бьющимся сердцем переступала порог. Бывало, в сумерках Ява бродила под вековыми липами около конюшни и, напрягаясь, вслушивалась – не раздастся ли за стволом мягкий смех Матиса.

Матис явился одним туманным майским утром, когда северный ветер прогнал прочь первое весеннее тепло. На его телеге лежала поклажа – в мглистом моросящем дожде серые горбатые мешки выглядели как валуны. Ява увидела Матиса из окна. Он замедлил шаг и, поколебавшись, стал привязывать лошадь к коновязи. Ява забилась в самый темный угол корчмы. Она так ждала Матиса, а теперь настолько застеснялась, что готова была спрятаться под одеждой, висящей на вешалке.

Матис вошел, остановился перед очагом и уставился на огонь, где, потрескивая, горел хворост. Нахмуренные брови Матиса казались выгоревшими. Ом попросил у корчмаря кружку пива. Закинув голову, он пил большими глотками, кадык его ходил взад-вперед. Ява ждала, что Матис спросит отца про нее. Стоя у очага, ослепленный светом огня, парень не мог сам заметить Яву.

Позже Ява не раз думала, почему Матис не почувствовал, что она близко, почему ничего не сказал. Повернувшись на каблуках, он поспешно вышел.

Ява тихонько, будто боялась звука своих шагов, прошла на середину комнаты. Она была уверена, что Матис сразу же вернется и увидит ее. Ее рука опиралась о стол, а пальцы скользили по прожилкам выскобленной доски, неизвестно что нащупывая в следах годичных колец. Может быть, она искала прячущуюся там истину, которая вонзилась бы ей в сознание подобно острой занозе и сразу сделала бы понятным непонятное.

Ява услышала скрип телеги Матиса.

Нарочито медленно она прошла через комнату к двери. Выйдя во двор, поначалу тоже никуда не торопилась. Наоборот, точно умышленно мешкая, подняла руки к небу, и на коже ее появились крошечные капельки измороси, как будто от испуга выступил пот.

Внезапно Ява кинулась бежать прямо через лужи, рот ее был открыт, словно она жадно хотела пить, пить дождь, как пиво, одурманивающее голову.

– Матис, вернись! – из-под лип крикнула Ява.

Она испугалась резких, повелительных ноток своего голоса.

Матис не повернул головы. Он слышал громкий возглас Явы, иначе бы не подстегнул лошадь. Голова лошади опустилась и скрылась за туловищем, лошадь изо всех сил тянула тяжелый воз сквозь весеннюю грязь и, несмотря на удары кнута, не могла перейти на рысь.

Чего он боится? – подумала Ява.

Второй раз я не позову.

Никогда.

Ветер ударил в лицо Яве растворившимся в дожде запахом черемухи.

Убегая от Явы, Матис бежал и от Крымской войны.

Шел набор, мужчин без конца призывали, отбирая самых молодых и сильных. Матис был в семье младшим сыном и подлежал рекрутской повинности.

Когда южные ветры снова прогрели месяц май, Матис обвенчался с вдовой намного старше себя. По пятам молодой четы семенили двое малышей. Позже на деревне говорили, будто Матис играет с девчушками в прятки, – дочки вдовы признали его за брата.

Вскоре после того, как у Явы с Якобом родился первый ребенок – Эва, случай заставил Яву с болью в сердце еще раз вспомнить о Матисе. Судьба так и подкарауливает, чтобы сделать человеку больно именно в тот момент, когда, казалось бы, все идет хорошо.

Ява успела привыкнуть к Якобу, славная девчушка гукала в люльке – так ведь надо же было Яве, наведываясь в корчму, брать там книги. В одной из них старый мудрый вируский певец поведал о войне и храбрых мужчинах, навечно покрытых доблестью и славой. Ява узнала, что высочайший правитель государства никогда не забудет своих храбрых солдат, выступивших против презренного врага и защитивших родину.

Душевный покой Явы был на некоторое время поколеблен. Почему Матис спрятался под крыло вдовы? Почему и он не мог пойти на войну? Чем плохо было бы там, в теплой стране, погромыхать ружьем?! Ява ждала бы Матиса. Он вернулся бы с войны героем, с крестом на груди – истинно царский приемыш.

Позже Ява навидалась этих героев Крымской войны, которых корчмарь без конца ругал. То и дело какой-нибудь увечный солдат копошился за дверью, со стуком перебрасывал через порог деревянную ногу, плевал на пол, садился развалясь за стол и непрестанно требовал водки – а у самого в кармане одна табачная крошка. Что ж, у людей сердце не каменное, кое-кто из хуторян ставил перед солдатом четушку. Но изрешеченный пулями воин даже за попойкой не отходил сердцем, чем больше он вливал в себя, тем злее становился. Однажды какой-то пьяный калека вынул голой рукой из очага уголь и ткнул своему благодетелю в бороду.

В ту пору Ява не встречала Матиса. По слухам, ходившим в деревне, жизнь его текла не плохо. Дети подрастали, вдова ткала ткань, на которой рдели спелые, как в августе, звезды. Ткань на нескончаемых основах должна была быть мягкой, теплой и вечной – так, вероятно, думала вдова.

Вдова уже давным-давно растит внуков, – возможно, она успела и забыть Матиса. Эва, дочь Явы и Якоба, в месяц цветения – май – перешагнула через порог родного дома и пошла, не оборачиваясь, с пылающим от нетерпения сердцем. Далек ли тот день, когда маленькая, беспомощно пока еще семенящая Катарина станет тетей, а сама Ява – бабушкой?

Наверное, не стоило бы через такой короткий промежуток времени перебирать в памяти старые события, если б не надо было закреплять новые основы и ткать новую ткань жизни. За ежедневными хлопотами кто мог разглядеть тот день, когда стало ясно, что хутор следует отдать наследнику Якоба!

Судьба расстелила перед Явой развилистую дорогу.

Яве отчетливо представилось далекое лето наводнения и день, когда она оттолкнула от берега корыто, чтобы отправиться за помощью в корчму. Она кинула взгляд на стоявших у колодца детей, на три сгорбленные фигурки, они, казалось, постепенно растворялись в дожде, которому не было конца. Эва, самая старшая, стояла посередке и держала за руку Коби и Сабину. Нестор попискивал тогда еще в люльке.

Якоб не видел первых шагов Нестора.

В Юрьев день следующего года, когда чужая лошадь завернула в Россу и Матис втащил в избу свои скудные пожитки, Эва стояла на середине комнаты, бледная, с горящими, как в лихорадке, глазами. Ява растерялась под взглядом дочери. Наверное, она боялась, что Эва бросится к дверному проему, раскинет руки и попытается преградить дорогу ящикам. Или ничком кинется на порог, чтобы грязные сапоги перешагнули через нее. Но в этот день Эва вела себя разумно. Матис успел стать на Россе своим человеком, когда Эва однажды спросила:

– Мама, почему ты пришибла отца?

С этого мгновения Ява все время ждала, что вопрос будет повторен.

Когда появился на свет первый ребенок Явы и Матиса – Таниель, Коби исполнилось семь лет.

Ява стояла во дворе, прижав ребенка к груди. Коби возник из-за угла дома, в руках хворостина. Ява открыла было рот, чтобы похвалить сына – она поручила Коби загнать в хлев теленка, и он хорошо справился с этим, – но в выражении лица мальчика было что-то чужое, в глазах застыла старческая мука. Волоча ноги, он направился через двор, поросший муравой, к Яве и вытянул шею, чтобы взглянуть в лицо сосущего грудь Таниеля. Ява наклонилась вперед – пусть Коби получше разглядит своего маленького братца, может статься – оттает, надеялась она. Ява ждала, что в глазах мальчика сверкнет смех, – ничего подобного не произошло. Коби сглотнул, прежде чем сказать:

– У меня нет отца.

В действительности он думал: ты убила моего отца Якоба, чтобы пустить в дом Матиса.

Прошло время. Вслед за Таниелем родились Симон и Мария. Бывало, Ява вопросительно смотрела на Сабину, она ждала, когда третий ребенок Якоба произнесет роковые слова. И вот когда Мария встала на ножки и начала с криком носиться по лужайке, Сабина решила, что теперь пришел ее черед. Однажды, с приглушенной злобой, она произнесла:

– Тебе, наверное, нравится, когда маленькие девчонки хохочут?

Яве стало ужасно грустно. Может быть, Сабина хотела остаться ее младшенькой? Обычно дети ждут не дождутся, когда станут взрослыми, – неужто Сабина действительно жалела о том времени, когда была крошкой и ее баловали и носили на руках? Секундой позже Ява сообразила, что на самом деле хотела сказать этой фразой Сабина. Если б ты не пустила в дом Матиса, я, возможно, навсегда осталась бы твоей младшей дочерью. Если б ты не убила Якоба, Матис не пришел бы в Россу.

Тогда никто из них еще не знал, что и Марии не суждено было остаться последышем Явы. Упрек Сабины раззадорил судьбу. Ява верила, что именно в этот момент были предопределены ей и отнесены к женскому роду ее будущие дети: вслед за Марией родились Линда и Катарина.

Во время свадьбы Эвы Нестор в шуме и суете веселья очутился напротив своих трех маленьких сестричек. Девчушки стояли в ряд, на голове у каждой – венок из одуванчиков, Мария держала младших за руку. Три пары глаз с простодушной приветливостью глядели на Нестора. Нестор насмешливо скривил уголки губ. Отчего ему не понравились эти три девчушки в белых платьях, точно ангелочки? Что с того, что сшитые из простой льняной ткани платьица девочек выглядели неуклюже, – тонкое полотно пошло ведь в приданое Эве. Что вдруг нашло на парня, отчего он смешался – все дети одной семьи, вместе росли! И почему он попытался скрыть свою оторопь, скорчив девочкам рожу?

Дрожь охватила Яву – ну конечно, настал черед Нестора. Он и так долго медлил, у самого уже годы подходят идти в рекруты.

– Ну и войско женское, – произнес Нестор. – Всех их надо будет замуж выдать.

Ява пододвинулась поближе к сыну и заглянула ему прямо в глаза. Нет, на этот раз она не потупит взгляда, как было с другими. Пусть последний ребенок Якоба, который не помнил своего отца, выговорится начистоту.

Нестор не постеснялся и сказал:

– И наш отец мог бы поплясать на свадьбе у своей дочери.

Матис, который как раз втаскивал в избу скамьи, остановился, по его сильным рукам пробежала судорога, словно за каждый палец его ужалила пчела. И тем не менее ухмылка не исчезла с лица Матиса.

Ява с ужасом подумала, что дети унаследовали злобу от нее, от своей матери. Почему она не смогла сдержаться, когда в то лето наводнения случайно вошла в комнату и увидела в сумерках Якоба, откусывающего от каравая большие куски? Почему позволила порыву гнева возыметь власть над собой? Ярость, как душный мешок, накрыла ее с головой. Яве пришлось пустить в ход руки, чтобы освободиться от удушья. Спешка простительна только при пожаре, когда нельзя просто так стоять, слушать тиканье часов и рассуждать с самим собой. Куда в тот поворотный момент жизни исчезла ее выдержка? Почему она не нашла в себе терпения подождать, покуда прояснится голова и остынет гнев?

Разве Якоб был виноват, что не мог противостоять голоду?

Людям прощались и большие преступления.

Слова Нестора больно вонзились в душу Явы, слезы залили лицо. Испуганный Нестор сделал попытку отойти, он растерянно озирался вокруг, словно хотел крикнуть на помощь кого-либо из свадебных гостей. Ява ухватила сына за шею и не давала ему ступить ни шагу. В этот миг она хотела навсегда освободиться от своей муки. Уткнувшись лицом в грудь Нестора, она бормотала какие-то бессвязные слова, словно под рубахой у парня находился некто, имеющий право щадить или миловать.

Свадьба Эвы не принесла Яве большой радости. Гости горланили песни, плясали. Она же сидела и думала. Люди подходили утешить ее – они полагали, что матери жалко расставаться с дочерью. А Ява все время ломала голову над одним и тем же вопросом: должна ли она считать себя грешницей еще и потому, что народила столько детей от Матиса?

И все же Ява не относилась к числу тех, кого навсегда покинул бог. Какая-то необъяснимая сила обуздала Яву в тот момент, когда она повисла на шее у Нестора, Кто-то невидимый удержал ее, иначе бы Ява поддалась своей слабости. Одно неодолимое желание заставило ее задрожать: еще миг, и все услышали бы, как Ява унижается и вымаливает прощение у своих детей, и тогда все бы поняли, что Ява публично принимает на себя вину в смерти Якоба. Но некая странная сила, подобно ангелу-хранителю, наложила печать на уста Явы. Бессвязное бормотание растворилось за пазухой Нестора, и никто – ни свой, ни чужой – ничего не понял.

В конце концов, Ява ведь и сама не знала – ее ли удары были причиной тому, что для Якоба так рано пробил погребальный колокол.

Яву до сих пор мучила эта глупая минутная слабость и слезы, которые она лила на шее у Нестора. Она знала, что, когда ее маленькие девочки в платьях из грубой пряжи повзрослеют, они тоже придут требовать у нее отчета. Ява ничуть не удивилась бы, спроси они однажды хором: так, значит, у нас не было права родиться на свет?

Таниель и Симон, может быть, сумеют промолчать – характер у них тихий, в Матиса пошли.

В ту осень, после смерти Якоба, когда все было затоплено водой, Ява не раз была почти готова поддаться страшному искушению. Она видела себя лезущей по крыше – на шее, привязанный веревкой, мешок с песком. Но прежде ей надлежало собрать последние силы и развести большой огонь в очаге. Изголодавшееся тело и истерзанный дух должны были еще многое смочь: дышащее дымом отверстие трубы надо было закрыть мешком – первая вьюшка в россаской избе была поставлена много лет спустя Матисом. Затем, – не поломав костей, спуститься с крыши и подпереть дверь изнутри толстой палкой, чтобы какой-нибудь случайный прохожий не напустил в избу воздуха. Ява должна была позаботиться, чтобы дети не проснулись, и до тех пор, покуда в голове оставалась последняя капля ясного ума, проследить, чтобы никто из них пятерых не покинул дом. А кроме того, припасти на столе чистую одежду для покойников.

Ява представляла себе, как жители деревни станут вывозить тела – ее и ее детей – из затопленной местности. Ослабевшие люди будут говорить злые слова и проклинать Яву. Об этой безумной женщине, что сперва убила мужа, а затем отравила себя и детей угарным газом, будут говорить еще десятилетиями. Кому-то всегда случится пройти мимо того места, где стоял россаский дом, – вот он и вспомнит старую историю.

Воспоминание о матери, которая, устав, легла под ель и навеки уснула там, удержало тогда Яву.

Одним беспросветным утром, когда все надежды были уже потеряны, Ява нашла под дверью мешок ячменной муки.

Вечером она сидела с детьми за столом, они уписывали за обе щеки горячую похлебку. У Явы в тарелку падали слезы, похлебка стала соленой, словно покойный Якоб стоял за спиной и сквозь пальцы сыпал соль на дымящуюся ложку.

Скрип двери заставил ее очнуться. Увидев жену Матиса, Ява постаралась преодолеть тупое одеревенение, побудившее ее без видимой причины лить слезы.

После тихого приветствия гостья, вместо того чтобы присесть на краешек скамьи, стала ходить по кухне и даже заглянула в горницу.

Яве казалось, будто она еще и сейчас слышит ее шлепающие по отсыревшему полу шаги.

Уголком глаза Ява заметила, как жена Матиса провела пальцем по закопченному боку котла. Помешалась она, что ли? Жена Матиса вынырнула из темного угла и подошла к столу, подняв палец, будто не черное пятно было на кончике пальца, а вожделенный цветок папоротника. Жена Матиса, прищурившись, стала смотреть на Яву. Ява крепче сжала в руке ложку, словно ей и в голову не пришло, что ведь это же не дубинка.

Вместе с тем в душе Явы поднялась странная жалость. Она даже не знала, кого и почему ей жаль, просто она чувствовала себя виноватой перед женой Матиса. Жена Матиса стояла тихо, не шевеля ни рукой, ни ногой. Похоже, у нее не было на уме злых мыслей.

Растерявшись, Ява со стуком положила ложку на стол, жена Матиса даже глазом не моргнула. Ява начала заталкивать под платок прядь выбившихся волос, она подозревала, что в ее темных волосах появилось немало седины, – давно уже ей не приходила мысль посмотреться в зеркало. Взгляд жены Матиса с особой тщательностью изучал лицо Явы, и Яве казалось, будто гостья тычет ей в лицо закопченным пальцем: темные пятна возникали одно за другим.

Ява ощущала себя старухой, которую разглядывают с тревогой и чей вид не вселяет добрых надежд.

– Мои дочери гонят Матиса из дому, – в конце концов заговорила жена Матиса. – Так поступят когда-нибудь и твои дети.

Собственная несообразительность удивила Яву. Невольно ее ладонь скользнула по затылку – словно бы долго длившийся голод выел ей часть головы, лишив ясного рассудка. Они же ели муку, принесенную Матисом! Значит, это не корчмарские притащили мешок и поставили его за дверью? Вот почему Якоб стоял у Явы за спиной и сыпал соль в ложку!

Жена Матиса ушла потихоньку, будто перепорхнула через пол, растопырив пальцы, подобно перьям крыла: чужая птица вылетела, дверь осталась открытой. Когда Ява спохватилась и глянула ей вслед, то увидела в четырехугольной раме Мирт – корова, расставив ноги, караулила за порогом и раздувала ноздри на запах муки.

Дети испугались, когда Ява, опустив ложку в миску, налила в ладонь горячей похлебки. Кожа не почувствовала боли. Ява осторожно, чтобы не расплескать содержимое ладони, встала из-за стола. Глаза Мирт указывали пошатывающейся хозяйке дорогу. Слава богу, обошлось. Ява обхватила Мирт за шею, и все в этом мире вновь обрело равновесие. Шершавый язык Мирт вылизывал Яве руку.

Когда осенью вода спала и мороз, покрыв лужи коркой, заметал их сверху снегом, из корчмы прибыл с возом сена отец.

Лежавшей в углу хлева Мирт поначалу давали сено лишь маленькими охапками, и вскоре она смогла уже подниматься на ноги. Она снова давала им ежедневную кружку молока, в которую дети по очереди макали ломоть хлеба. Небо не скупилось на снег, и вконец обтрепавшаяся крыша обрела таким образом теплую шапку.

В один февральский день вместе с облаком пара в дверь ввалился незнакомый мужик, даже не потрудившийся снять с головы лисью ушанку. Свет из очага падал на лицо мужчины, но длинный желтый мех свисал почти до самого кончика носа, и Ява не увидела глаз незнакомца. Лишь мельком рот, кожу вокруг которого мужчина тер кончиками пальцев. И потому его странные слова дошли до Явы как бы из ниоткуда – рука у рта приглушила их, и, когда незнакомец ушел, Ява долго сомневалась, не дух ли какой привиделся ей.

Однако на следующий день, едва стемнело, Ява начала загодя собираться в дорогу. Она отыскала сапоги, оставшиеся от Якоба, вытащила несколько пар носков – надо было в стужу отшагать порядочный кусок. Платок из ягнячьей шерсти с длинной бахромой Ява решила повязать поверх других попроще. Когда она взвесила на руках полушубок Якоба, ей стало не по себе. Далеко ли она уйдет под этаким грузом?

Мороз все крепчал. Холодная ясная луна освещала заиндевевшие деревья. Мороз стрелял в бревнах стен, в очаге потрескивали поленья, а сердце Явы стучало от странного возбуждения. Невидимые часы, спрятанные в памяти, раскручивали назад прожитые годы. Снова был тот самый вечер, когда Ява, с головой закутавшись в шубу, выбежала из дверей корчмы прямо в сугробы. Потом Матис стоял в дверях конюшни, и над его плечами, подобно пышным летним облакам, синели сугробы.

Она не может не пойти. Незнакомец в лисьей шапке не мог быть призраком. Возможно, это был Матис, просто он спрятал глаза в мех и приложил руку ко рту, чтобы изменить голос?

Матис подал знак – все может начаться сначала.

Ты как ель, мысленно прошептала себе Ява и выпрямилась.

Она стояла в свете очага и смотрела на свои обутые в башмаки ноги. Она готова была прямо так бежать через снег к корчме, только накинула бы белую шаль. Никто не заметит ее меж сугробов. Длинная бахрома, развевающаяся на ветру, – не что иное, как летящий иней. Никто не увидит ее, никто не сможет никому прошептать: там мчится эта ведьма, вдова Якоба из Россы, та самая, что в пору наводнения убила мужа из-за краюхи хлеба.

Ява была в мыслях на заснеженных полях, когда Эва внезапно потянула ее за рукав. Следом за дочерью она пошла к постели, где спал Нестор, и услышала затрудненное дыхание ребенка. В темноте ничего не было видно. Ява вынесла ребенка на свет очага – лицо его горело, крошечный рот жадно ловил воздух, маленькие пальчики дрожали.

Сдернув с плеч платок с длинной белой бахромой, Ява закутала в него Нестора и с ребенком на руках села на чурбан. Эва, не дожидаясь приказа, подбросила в печь новые поленья. Она поняла, что матери придется всю ночь сидеть перед печкой с Нестором на коленях и стеречь, чтобы болезнь не приняла плохой оборот.

На следующий день в деревне разнесся страшный слух; накануне вечером стая волков задрала невдалеке от корчмы мужчину с лошадью.

У Явы до сих пор каждый раз обрывалось сердце, когда она задним числом вспоминала тот день. Мужчина и лошадь! Только позже выяснилось, что то был не Матис.

Как ни редко болела Ява, но, если у нее появлялся жар, она видела всегда одну и ту же картину. Вместо неба перевернутый черный котел, Ява и Матис стоят вдвоем посреди поля, крепко обхватив друг друга. Голодные волки отрывают от них куски мяса. Скоро меж ребер двух скелетов засвистит черный ветер.

Порой Ява думала, что все ее поздние дети: Таниель, Симон, Мария, Линда, Катарина и даже покоящийся на кладбище маленький Матис – обязаны были своим появлением на свет Нестору, который когда-то давно, будучи совсем крошкой, сумел вовремя заболеть. Яве часто хотелось сказать своим детям от второго брака: берегите и лелейте Нестора, он был для всех вас счастливой звездой. Но Ява должна была держать это про себя. Стыдно говорить, что вдова с четырьмя детьми, как девчонка, собиралась бежать на свидание.