355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Эльвира Барякина » Аргентинец. Роман о русской революции 1917 года » Текст книги (страница 3)
Аргентинец. Роман о русской революции 1917 года
  • Текст добавлен: 26 сентября 2016, 18:07

Текст книги "Аргентинец. Роман о русской революции 1917 года"


Автор книги: Эльвира Барякина



сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 27 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

Матвей Львович выдержал без нее ровно два дня. Грузный, вымокший и несчастный, приехал к ней домой на Гребешок, ввалился в гостиную, где ее младший брат Жора читал книгу:

– Где Нина Васильевна?

– Ее нет.

– Я подожду.

Матвей Львович просидел целый час. Жора – рослый семнадцатилетний мальчик – предложил ему чаю, сигару, ужин, последний анекдот… Матвей Львович закрыл пылающие веки: «Мне ничего не надо…»

Нина пришла, сняла шляпку.

– Пойдемте ко мне, – сказала, не поднимая глаз.

Стены шатались вокруг Матвея Львовича, весь мир крошился в пыль. Застрелиться тут же, перед ней? Задушить ее и потом застрелиться?

Нина села боком на стул, положила локоть на спинку, подбородок – на запястье.

– Мы взрослые люди, – проговорила она серьезно. – У меня совсем не было денег, я погибала: Жоре за гимназию нечем было платить… А вы мне помогли. Я этого не забуду.

Господи, такая дурочка! Она считала, что поступила правильно, даже гордилась этим. Могла бы ничего не давать взамен – а тут пастушье бесхитростное благородство: ты мне – я тебе. Она совсем не думала о Матвее Львовиче.

5.

Танго смолкло. Нина Васильевна пошла за аргентинцем к его столику.

Матвей Львович был недостоин ее любви: он отплясал свое двадцать лет назад, его девочки-оленята остались в прошлом веке.

Он приблизился к Нине.

– Пойдемте домой, – произнес, не замечая прокурорского сынка, не слыша его «Добрый вечер».

Сжать Нинину руку посильнее – там ничего не останется, кроме кровавых лоскутков и костяной крошки.

– Пойдемте, – повторил Матвей Львович.

– Я не могу, мне надо…

Он наклонился к ней, шепнул так, чтобы никто, кроме нее, не слышал:

– Не доводите до греха.

Пошел прочь, слыша, как сдвинулся ее стул, как аргентинец позвал:

– Нина Васильевна!

«Если останется с ним, убью обоих…» – Револьвер привычно оттягивал карман брюк.

Она нагнала его на улице:

– Матвей Львович, ну что вы?..

Он остановился, тяжело дышащий, страшный… Едва сдержался, чтобы со всего маху не дать ей кулаком в лицо. Подкатил автомобиль, шофер распахнул дверцу.

– Садитесь, – приказал Матвей Львович.

Вслед за ней повалился на заднее сиденье, машина под его весом накренилась и заскрипела.

– Значит, так… – медленно произнес он, когда автомобиль подвез их к белому дому на Гребешке. – Я сегодня ночью уезжаю в Петроград. А вы завтра уезжаете в деревню и до моего возвращения даже носу тут не показываете.

– Матвей Львович!..

Он чувствовал ее страх. Схватить бы за волосы и шарахнуть головой о стену.

– Вы понимаете, что произойдет, если вы не послушаете меня?

Нина дернула плечами, поджала губы:

– Я все понимаю.

– Тогда идите.

Он проследил, как она поднялась на крыльцо, как открылась и закрылась парадная дверь. Ослабев, Матвей Львович откинулся на спинку сиденья, потер воспаленные глаза.

– Вези домой, – тихо приказал водителю.

6.

Клим добирался домой пешком. Шел быстро, дышал прерывистым яблочным ветром, не запачканным ни дневной керосиновой гарью, ни лошадиным потом. Яблок в садах столько, что ветки трещали от тяжести: за заборами то и дело слышались мягкие удары о траву.

Ниночка, кудрявое чудо… Это папаша увел тебя домой? Ничего-ничего, отыщем, украдем, если надо – будем втираться в доверие к папаше, выпьем с ним пива, поговорим о чем ему больше нравится.

В голове – все тот же мотив танго; на руке от кончиков пальцев до сгиба локтя – все то же чувство, застывшее в мышечной памяти, – как обнимал тебя.

Нина Васильевна спросила Клима, почему он пошел в журналисты. Он сказал, что есть вещи, на которые не жалко тратить себя: слушать умных, смеяться над глупостью, узнавать новое и создавать что-то свое. Журналистам за все это еще и платят.

– Вам повезло, что вы знаете, чего хотите, – проговорила она.

Ее хотелось забрать себе, присвоить, принести домой на руках, крепко прижав к груди. Накормить, рассмешить и потом целовать – долго и нежно. Хотелось так отчаянно, что Клим не знал, что с собой делать, и прикусывал губу, чтобы отвлечься болью.

Пропал с потрохами. Шел по ночной жаркой улице – вскрытый, вытряхнутый наизнанку и счастливый.

Наверху что-то зашуршало, и Клим, сам не сообразив как, поймал на лету большое желтое яблоко. Хотелось чудесного? Знака судьбы? Получи: что-то произойдет – то ли изгнание из рая, то ли открытие нового закона притяжения.

7.

Саблин уже вернулся – в прихожей стояла его выходная трость, на крючке висела шляпа. Скомканные дамские перчатки валялись на подзеркальном столике. Любочка ушла из ресторана передав через официанта, что у нее разыгралась мигрень.

В доме было тихо, только во дворе лаяла собака, да с реки доносились пароходные гудки: там разводили понтонный мост.

Клим собрался подняться к себе, как вдруг услышал, что в саблинской гостиной кто-то рыдает с горьким надрывом. Он открыл дверь. Посреди темной комнаты в кресле-качалке сидела Любочка. Она быстро раскачивалась, будто старалась перевернуться. Свет от настольной лампы освещал ее запрокинутое лицо, зажмуренные припухшие веки.

– Что с тобой?

Любочка вздрогнула, будто увидела грабителя, вскочила:

– Уходи!

– Да что случилось?!

Клим подошел к ней, взял ее за плечи. Внезапно Любочка обвила руками его шею и поцеловала в губы.

Клим отпрянул:

– С ума сошла?! Саблин увидит!

– Пусть видит! – воскликнула Любочка и вдруг опомнилась, резко смахнула слезы. – Извини, я шампанского перебрала… Самой стыдно… Я пошла спать…

Она выскочила в коридор, но через секунду вернулась:

– Да, а насчет Нины не обольщайся: она тебе денег должна. Много.

Клим не знал, что и думать: Любочка имела на него виды? Но это глупость какая-то – у нее есть муж; он, кажется, хороший человек, и он любит ее…

Что она имела в виду, сказав про Нинины долги?

Клим поднялся в свою комнату, открыл сейф, вытащил папки с документами. Облигации с наполовину вырезанными купонами, контракты, векселя… В глаза бросилось имя: «Одинцов Владимир Алексеевич».

Пять лет назад муж Нины занял у старшего Рогова двадцать тысяч рублей под семь процентов годовых, а в обеспечение оставил свой дом на Гребешковском откосе. Подпись нотариуса, печать, марки гербового сбора; срок платежа – 1 ноября 1917 года.

ГЛАВА 5

1.

Когда свершилась Февральская революция, Жора Купин вместе с толпой полетел к острогу освобождать политических заключенных. Он срывал орлов с казенных вывесок и кричал: «Вот кому жареное крылышко?! Налетай-разбирай!» Свобода пьянила; нет больше царя – да здравствует светлое будущее!

Старшие классы Первой губернской мужской гимназии поделились на партийные группировки: кадетские, эсерские, монархистские… Спорили до хрипоты, иногда до драки… На каникулы Жора ушел с тоскливым ощущением даром потраченного времени. Мальчишки и педагоги обустраивали Россию и весь свет, и в результате всякая учеба в гимназии прекратилась.

В следующем году Жора собирался наверстать упущенное и потому все лето упорно занимался, удивляя домашних самодисциплиной. Он метил высоко и мечтал о дипломатической карьере. Само время подталкивало к этому выбору: Жора верил, что если бы послы всех держав сумели договориться, никакой войны не было бы.

Он считался первым учеником по истории и иностранным языкам, читал философов, от Аристотеля до Ницше, и все искал свои будущие идеалы, которым можно отдаться без остатка.

Революцию он больше не поддерживал: уличные ораторы говорили, что в ее пламени сгорят социальные пороки, а на деле оказалось, что никакое это не пламя, а серная кислота, которую выплеснули на Россию и обезобразили ее до неузнаваемости.

Вместе с политическими заключенными из тюрем вышло около тысячи уголовников: их еще в начале войны перевели в Нижний Новгород из Варшавы, чтобы они не взбунтовались в пользу немцев. Воры и убийцы растеклись по губернии. Полицию в бунтарском угаре уничтожили – жалуйся, кому хочешь.

Бессмысленная война продолжалась, патриотизм стал ругательным словом… Революционеры отвергали само понятие Российского государства – как будто не было десяти веков свершений и постепенного роста от захудалого княжества до одной из величайших стран мира.

Пока Жоре больше всего нравилась идея, вычитанная у Якоба Буркхардта : государство надо рассматривать как произведение искусства – рассчитанное и продуманное творение. Но сколь далека была эта прекрасная идея от того, что творилось вокруг!

Учиться! Жора обкладывался монографиями и справочниками, гнал себя, будто боялся опоздать, быть неготовым к чему-то серьезному и важному. Он жил в предчувствии, что после хаоса Февральской революции должна наступить другая эпоха – и тогда как раз потребуются люди, способные служить своей стране не абы как, а с глубоким пониманием.

Единственное, что останавливало Жору, это бедность – у его сестры не было денег на дорогие книги, и ему приходилось копить, подрабатывая где только можно: репетиторством и сочинением стихотворных поздравлений и эпитафий.

2.

Ночью Нине опять снились кошмары. Она вышла к завтраку неприбранная, в шелковом капоте, распадающемся на груди. Налила себе чаю, долго размешивала его ложечкой, хотя сахара не положила.

– Скорее всего, мы потеряем этот дом, – произнесла она наконец.

Жора молчал. Слышно было, как в углу тикали большие старинные часы с эмалевым, покрытым мелкими трещинами циферблатом.

Жора знал, что Нина голову сломала, думая, как быть с прокурорским наследником. Дядя Гриша первым случайно встретил его на пароходе; как приехал, сразу бросился к Нине:

– Иди к нему! Он так по дому соскучился, что на радостях может дать тебе отсрочку.

Нина отправилась на Ильинку, но быстро вернулась, пунцовая от возмущения.

– Он оскорбил тебя? – с тревогой допытывался Жора.

Она не хотела сознаваться, но потом все-таки сказала, что Рогов принял ее за горничную.

– Все равно поговори с ним! – настаивал дядя Гриша. – А если наследник заберет дом, то и бог с ним. Пока война не кончится, будете жить у меня в Осинках. Не бойтесь, по миру не пойдете.

Жора с тоской прислушивался к его словам. Как жить в деревне, если надо заканчивать гимназию? Готовиться к университету? Как можно уехать, если тут – Елена Багрова?

– А что, если у Матвея Львовича попросить в долг? – спросил Жора, прекрасно понимая, что уж этот вариант Нина обдумала в первую очередь.

– Фомин не может вынуть из кармана двадцать семь тысяч. У него деньги не в сундуках лежат: все вложено в акции, в предприятия. В любом случае, Матвей Львович уехал в Петроград.

– А если с Еленкиным отцом потолковать?

– Смеешься?

Елена Багрова была из семьи пароходчика-старообрядца: влезать к ее отцу в неоплатные долги – значит навсегда потерять надежду жениться на ней.

Нине с Жорой не полагалось ни особняка, ни университетов, ни богатства. Брак мещаночки Купиной и графа Одинцова был ошибкой природы, божественным недосмотром. Она изо всех сил пыталась выбиться в люди, чтобы не повторить дурной судьбы родителей, но жизнь несла ее по проложенным рельсам, с которых если и сойдешь, то только под откос.

Не будь Нина такой умной и деловитой, все рухнуло бы намного раньше. В девятнадцать лет ей пришлось заняться умирающим заводом в Осинках, продавать лес под вырубку, спорить о ценах на лен, договариваться с мужиками о найме баржи… Дядя Гриша помогал, чем мог, но у него было не сто рук.

– Я уезжаю в деревню, – сказала Нина. – Варенье надо варить… Дядя Гриша сказал, что у них яблоки некуда девать.

– Что ж, без тебя не справятся? – удивился Жора.

Нина не ответила. Обвела взглядом шкапы с вырезанными на дубовых панелях гончими. За стеклянными дверцами хранилась коллекция севрского фарфора, собранная дедом Одинцова. Весь дом на Гребешке был наполнен произведениями искусства, и Нина с Жорой безумно любили его. Все здесь создавалось чужими руками, чужим вкусом и попало к ним случайно – тем страшнее было растратить эту красоту. Отсюда нелепость последних лет: они жили среди вещей музейного порядка, но при этом были бедны, как мыши.

– Будем привыкать к мысли, что все кончено… – вздохнула Нина.

У нее что-то случилось, но Жора понимал, что пока не нужно приставать с расспросами. Подошел к ней, положил руку на плечо:

– У меня в четверг капустник в театре, а потом мы с Еленой к тебе приедем. Хорошо?

Нина кивнула.

– Поищи что-нибудь дяди-Гришиным детям в подарок. А то неудобно с пустыми руками ехать.

Деревенские кузены радовались любому пустяку – раскрашенным открыткам, коробке из-под пудры, сломанным очкам: настоящие подарки им давно уже никто не дарил.

3.

Из окон белого особняка на Гребешке открывался вид с высоты птичьего полета – на сияющую Оку, на пестрые кварталы Ярмарки.

Жора помнил, как впервые попал в этот дом. Нина вся светилась, показывая брату и то, и это, а он шалел от восторга и от того, что граф Одинцов запросто разговаривает с ним и даже угощает шоколадными конфетами.

Когда они с мамой возвращались к себе на Ковалиху, она все качала головой:

– Надо знать свое место.

Но потом и мама привыкла к тому, что Нина стала настоящей барыней. Жора чуть ли не каждый день бывал в гостях у сестры и сидел, пока было возможно. Володя возился с ним, показывал на карте Францию – они с Ниной собирались туда на медовый месяц. Жора не до конца верил, что Париж – это действительно город, а не летний ресторан на Ярмарке, и что обычные люди, вроде его сестры, могут путешествовать в вагоне первого класса.

Жора перебрался на Гребешок, когда Нина вздумала отправить мать в Баден-Баден: у мамы побаливала поясница, и доктор посоветовал ей съездить на источники. Нине хотелось, чтобы все было по высшему разряду: она заказала номер в гостинице и даже оплатила билет компаньонке, которая знала немецкий язык. Сама Нина поехать не могла – она была беременна.

Через месяц началась война. Русские курортники с превеликим трудом возвращались домой через Швецию; многих арестовали по подозрению в шпионаже и помощи врагу. Мама не вернулась. Два года спустя какой-то человек прислал письмо: «Госпожа Купина скончалась в Баден-Бадене. Примите мои соболезнования».

Жора первым узнал об этом. Целый день сидел пришибленный, не зная, как теперь жить, как рассказать обо всем сестре. В день, когда прислали известие о смерти Одинцова, у Нины случился выкидыш. Она так долго болела, что Жора боялся – ей не выкарабкаться. Старая графиня, вместо того чтобы помогать, бросила ей в лицо:

– Я надеялась, что Владимир оставит мне хотя бы внука. А он оставил мне вас…

Когда Нине сказали о смерти матери, она прошептала дрогнувшими губами:

– А нам вместо мамы оставили Софью Карловну.

Графиня жила в своей половине вместе с красивой и злой приживалкой, которую Жора называл не Юлия Спиридоновна, а Фурия Скипидаровна. Обитатели левого и правого крыла дома старались не попадаться друг другу на глаза – им даже готовили по отдельности. Но это не мешало графине раз в месяц приходить к Нине за деньгами.

– Почему ты ей во всем потакаешь? – сердился Жора. – У нас и так каждый рубль на счету, а она требует, чтобы ты делала взносы в ее Дамский комитет!

– Софья Карловна – мать моего мужа, – тихо говорила Нина.

Она не могла забыть Володю. У Жоры было будущее, Елена Багрова и мечты о карьере дипломата… У Нины не было ничего, кроме обязательств, которые она сама взвалила на себя.

Дяди-Гришиным детям было решено подарить мамину коробку с пуговицами. Когда-то Жора играл ими вместо солдатиков, и на полу в швейной мастерской Купиных разыгрывались целые сражения. Большая черная пуговица-генерал была от маминого пальто; офицеры – белые, обтянутые шелком бусинки – от сестринской блузки; серебристая пуговица с якорем – капитан броненосца «Наша победа». В коробке, как в фотоальбоме, хранилась вся история семьи – одежда снашивалась, а пуговицы оставались. Теперь ее можно было передать младшему поколению.

Нинин багаж уместился в одной корзинке. Она отсчитала брату сто рублей керенками, новыми деньгами, введенными Временным правительством:

– Это вам на расходы.

Жора смотрел на мятые фантики. В дурацкой виньетке слова: «Подделка преследуется законом». Каким, интересно? Разве что законом подлости – никаких других законов в России не осталось.

4.

Софья Карловна считала своего сына ренегатом: он женился на девушке из низшего сословия и пренебрег всем, что внушала ему мать.

Собственное хорошее воспитание не позволяло Софье Карловне в открытую признавать ошибку сына, поэтому она пыталась привить Нине хотя бы основы:

– Вы же закончили Мариинскую гимназию – неужели там не научили вас, что дама из общества не должна сидеть в гостях нога на ногу?

Нине хотелось послать ее к черту, но она робела перед свекровью. Софья Карловна в свои шестьдесят лет имела такую осанку, такой вкус и такое чувство собственного достоинства, что спорить с ней было немыслимо.

Разница между ними была слишком огромной: старая графиня была наполовину француженкой и вела родословную с десятого века от герцогов Бургундских, а Нина не знала, как зовут ее прабабку. Она являлась для свекрови обломком неприглядного грубого сословия, с которым Софья Карловна не хотела иметь ничего общего.

Ее требования часто казались Нине нелепыми:

«Дама не имеет права сама, без помощи кавалера, пересекать бальную залу. Ведь она может подскользнуться на навощенном полу и упасть». Как будто кавалер не может!

«Во время званного обеда нельзя прислоняться к спинке стула». А зачем тогда вообще делают спинки?

Однажды Нина подслушала, как графиня жаловалась на нее Фурии Скипидаровне:

– Я не могу спокойно смотреть на эту женщину. У нее чувство меры, как у голодного папуаса: она готова украшаться с головы до ног; в ресторане всегда заказывает самое дорогое блюдо…

– Ей надо продемонстрировать, что она разбогатела, – снисходительно вздохнула Фурия Скипидаровна.

– Вчера ее пригласили к княгине Анне Евгеньевне, и она надела тиару! Она не понимает, что головные украшения с камнями и перьями уместны только на балу. Впрочем, что можно требовать от бедняжки, если ее покойный папенька был портной?

Нина не выдержала.

– А мне плевать на ваши глупые правила! – крикнула она, входя в комнату. – Я буду одеваться так, как мне нравится! И вести себя буду так, как мне удобно!

Графиня смерила ее ледяным взглядом:

– Во-первых, не кричите – это дурной тон. Во-вторых, зарубите себе на носу: подслушивают под дверью только лакеи и камеристки. А в-третьих, подумайте вот над чем: умение держать себя – это особый язык, так вы сообщаете людям, кто вы. Если вы пожимаете руку мужчине, который не снимает перчатки, как это случилось третьего дня, вы тем самым показываете, что видите в себе прислугу, нарядившуюся в барынино платье.

Она была права, но пока был жив Володя, Нина не особо обращала внимание на свекровь. Пусть Софья Карловна и ее подруги говорят все что угодно, но граф Одинцов любил Нину такой, какая она есть.

Он совсем не походил на мать: ему не надо было убеждать себя в собственной исключительности. Володя называл светские обряды «шуршанием» и предпочитал компанию земских деятелей; он вечно хлопотал за кого-то и что-то устраивал – то сельскую больничку, то школу. Он был исключительно добр, благороден и честен. Ему нравилось баловать Нину, показывать ей миры, о существовании которых она не подозревала.

То, что она жадно тянулась к символам высшего общества, веселило его: «Это пройдет». Нина не верила: для нее высокая культура Володи была прямым следствием аристократизма его матери. Чтобы взрастить такого человека, требовались традиции и усилия нескольких поколений. Нина очень хотела походить на него, но сколько она ни билась – она не могла придать себе то, что свекровь называла «породой».

Первый год вдовства дался ей очень тяжело. После смерти Володи его друзья и родственники уже не приглашали Нину в гости, все словно сговорились, чтобы показать ей: без мужа она никого не интересует. К страшному горю и денежным трудностям прибавилось острое ощущение своей неполноценности и невежества: до конца дней не забыть позора, когда она во время заседания Дамского комитета перепутала Ренессанс с реверансом. Софья Карловна была в отчаянии.

Нина принялась латать прорехи в своем бестолковом гимназическом образовании: она много читала, делала все, чтобы превратить себя в настоящую даму. Жора, попавший на Гребешок в тринадцатилетнем возрасте, очень быстро освоился там и уже не чувствовал никакой связи с ковалихинскими лопухами и заборами, а Нине вечно мерещилось, что люди смотрят на нее с осуждением: «Ну куда ты лезешь в калашный ряд?»

Она была вынуждена заниматься поместьем и заводом в Осинках, и это сметало с нее тщательно наращиваемую позолоту. Деньги – это пошло, хозяйственные дела – это вотчина пропахших луком и псиной управляющих, которых не пускают дальше людской. Настоящая дама никогда не унизится до того, чтобы торговаться или считать копейки. Нина все это понимала, но в семье кто-то должен быть «вульгарным», чтобы остальные не пошли по миру.

Ей было одиноко. Нина хотела умных размышлений, интересных рассказов, особой атмосферы тепла и понимания, которой окружал ее Володя. У Жоры была своя компания – юные поэты и артисты, а Нине некуда было податься: к литераторам и актерам без таланта не пойдешь, а быть просто поклонницей она не собиралась. Аристократы ее не принимали, а торговцев не принимала она – нижегородское купечество на всю Россию славилось загулами и страстью к куражу, когда ради пьяного спора губили пароходы и тратили тысячи рублей на хористку из кафешантана, чтобы через месяц выгнать ее с фонарем под глазом. Это были те же плебеи, только побогаче. Особняком стояли купцы-старообрядцы, но у них вся жизнь была подчинена истовой вере.

Нина бывала у Любочки на четверговых собраниях – пыталась хоть там найти себе место. Однако буйные застольные речи о политике не увлекали ее. Она уже сама не знала, то ли ей белый свет стал не мил после гибели мужа, то ли по сравнению с Володей губернская интеллигенция и вправду выглядела не блестяще.

Любочка была единственным другом Нины. Ее личная жизнь тоже не складывалась: Саблин думал, что, если прятаться от проблемы, она исчезнет сама по себе. Все жалобы супруги – это выдумки, и ей лучше занять себя полезным делом.

Нина с ужасом слушала рассказы Любочки о том, как она пыталась соблазнить Саблина, сидевшего за микроскопом: нарядилась, вошла к нему в расстегнутой кружевной кофте.

– Иди быстрей ко мне! – позвал ее муж. – Ты только посмотри, число бактерий возросло вдвое!

Он не разбирал намеков и мог перебить Любочку посреди признания в любви и спросить, что будет на обед. Даже когда она клала его руку себе на грудь, он в первую очередь интересовался ее сердцебиением.

– Ты знаешь, я непременно заведу любовника, – шептала Любочка. Брови ее хмурились, глаза смотрели дерзко и зло. – Я хожу по улицам и приглядываюсь: «Нет, не этот, не этот…» Ищу его… Саблина не изменишь, а я не могу представить, что всё, приехали – ничего лучше не будет.

Любочка говорила, что ночами в подробностях представляет измену с этим пока еще неведомым мужчиной, а потом прижимается в темноте к Саблину, чтобы добавить в свои мечты чуть-чуть реальности.

Неудачный брак, который немыслимо расторгнуть: куда уйти? К отцу? Пересесть с одной шеи на другую и получить в довесок взрыв сплетен и негодования?

Саблина было жалко: он нравился Нине, но при этом она не могла понять – как можно быть таким бестолковым? Ведь если Любочка бросит его, он с ума сойдет. И тем не менее доктор – вежливый, умный, ответственный – упорно пилил сук, на котором сидел.

– Ты все еще любишь его? – как-то спросила Нина.

Она вздохнула:

– Раньше очень любила. Теперь не знаю. Когда он рядом со мной и опять ничего не выходит, мне хочется убить его.

А Нина о мужчинах вовсе не думала. Дело было не в предательстве памяти Володи, а в инстинкте: мужчина мог причинить боль – настолько страшную, что от нее меркло сознание. Легче раз и навсегда решить: «Мне это не надо», и если подставлять себя кому-то, вроде Матвея Львовича, то с полным равнодушием.

5.

Нина и Любочка вместе думали, как быть с векселем, который унаследовал Клим Рогов. Любочка предложила выкрасть его. Она подметила, что наследник раззява и раскидывает вещи где ни попадя: стащить у него ключ от сейфа – пара пустяков. Нина понимала, что все это ерунда, но стремление подруги помочь – даже ценой преступления – радовало ее.

– Расскажи мне о Климе, – просила Нина. – Что он за человек?

Любочка терпеть его не могла, но ради приличий вела себя как радушная кузина.

– Основная черта Клима – безалаберность, – говорила она. – Он обаятельный, прекрасно знает себе цену, но он быстро загорается и так же быстро остывает. Для женщин это самый худший вариант. А если ты упрекнешь его в бессердечии, он только руками разведет: «Ну я же не хотел… Я просто не подумал…»

Когда Любочка обмолвилась, что пойдет с Климом в «Восточный базар», Нина решила, что встретит их там и все-таки попытается выпросить отсрочку. Она надела парижское платье, которое Володя когда-то купил ей на Rue de la Paix , уложила волосы, надушилась духами.

«Сами подумайте: дом вам не продать, а пустите жильцов – они все там разнесут», – проигрывала она в уме будущий разговор.

У нее не было разумных причин для того, чтобы просить об отсрочке, – она могла рассчитывать только на симпатию и великодушие. Хотя какая уж там симпатия, если Рогов с первого взгляда понял, что Нина за птица? Она ужасно его боялась – он богатый, избалованный вниманием иностранец: что ему ее беды?

Придя в «Восточный базар», Нина долго издали наблюдала за Роговым. Как она завидовала Любочкиной способности легко сходиться с людьми! Та и минуты бы не потратила на стеснительность: взяла бы и познакомилась… Тянуть дальше было невозможно, и Нина пошла к ним, как идут к зубному врачу, мечтая лишь о том, чтобы все поскорее кончилось.

Оркестр заиграл танго. Это спасение: не надо ни о чем говорить хотя бы несколько минут. Но Нина не ожидала, что в Аргентине танцуют, тесно прижавшись друг к другу, – немыслимое нарушение границ! Она поглядывала на Рогова исподлобья, но была так занята своими страхами, что ничего не поняла: как он отнесся к ней? Что подумал? Был ли у нее хоть какой-то шанс добиться своего?

Матвей Львович явился вовремя и прекратил это издевательство. Видит бог, Нина не хотела просить у него денег, чтобы еще больше не связывать себя неблагодарностью. Но другого выхода не было.

6.

Волна под колесом фильянчика забурлила, из трубы повалил черный дым, и пароход быстро пошел к устью Оки. На том берегу уже готовились к закрытию Ярмарки. На пристанях доторговывали мелкие оптовики, по сходням бегали босоногие грузчики – дочерна загорелые, с лоснящимися от пота спинами. Деревенские ребята с корзинками и мешками подбирали щепки, тряпки и всякую мелочь, оставшуюся от распродаж.

Нина смотрела из-под ладони на причудливые шатры. В этом году Ярмарка была очень плоха: Матвей Львович сказал, что больше половины лавок стояли закрытыми. А что будет в следующем году, даже представить страшно. Ярмарка – сердце города. Пропадет она – и Нижний Новгород захиреет, превратится из всероссийского торжища в провинциальное захолустье.

Слышался стук молотков; рабочие заколачивали окна и двери – когда Нина вернется, это уже будет мертвый город. Семьсот десятин улиц, пассажи, храмы, театры, подземные галереи – все это действовало два месяца в году. Зимой Ярмарку заносило снегом – только сторожа ходили по едва приметным тропам.

Раньше отец с дядей Гришей каждый год снимали лавку на Модной линии и торговали тканями. Базиль Купин был гордостью и легендой Ярмарки. К нему ходили, чтобы посмотреть на его смоляные кудри, на умопомрачительные усики и серебряные часы с боем. Дождавшись богатых покупательниц, он ловко снимал с полок рулоны, кидал их на прилавок так, что подскакивали ножницы и коробка с мелками. Разматывал, показывал на свет воздушные шелка, сияющую парчу и нежный бархат. Дамы ахали, когда отец приказывал им «приложить матерьяльчик» и деликатно поправлял складки на пышных купеческих грудях.

– Шарман, – выдыхал он страстно и начинал врать, что сейчас продаст отрез себе в убыток, потому что сил нет смотреть на такую красоту. – Убью себя, ей-богу, если отпущу вашу милость с пустыми ручками.

С другой стороны лавки дядя Гриша бойко отмерял аршином ситцы. Он и вполовину не был так пригож, как Базиль, но и у него товар не залеживался. Деревенские девушки обступали его:

– Не натягивай, Григорь Платоныч! Побойся Бога! Ты по чести меряй!

Дядя Гриша бил себя в грудь, таращил глаза и кричал, что нисколько не натягивает, провалиться ему на месте. Маленькая Нина все ждала, когда доски под его ногами разъедутся и дядя Гриша рухнет под пол. Когда покупательницы уходили, он поднимал Нину под мышки и, хохоча, подбрасывал к потолку:

– Ах ты, племяшечка моя!

– Не трожь ребенка! – сердилась мама и пыталась отобрать Нину.

В кармане ее передника хранилась тетрадка с заказами на пошив платьев. Отец умел так обольстить богатеек, что они забывали о модных портных с Большой Покровской и записывались к ясноглазому Базилю.

Вечером отец с дядей Гришей шли в трактир на Самокатной площади, набирались и ехали домой, горланя песни.

– Я хоть и без ниверситета, а всему обучен и обхождение тонкое знаю! – кричал отец, размахивая картузом. – Гришка что в трактире заказывает? Пиво! Тьфу! А мне подавай бутылку лафита! У меня в предках французы были, и я сам чего хочешь могу по-французски сказать: хоть «пардон», хоть «мерси».

– Врешь! – хохотал дядя Гриша. – Мордва у нас с тобой в роду, а не французы. Да мы и мордве рады. А лягушатники нам – плюнуть да растереть.

Пролетка подскакивала на булыжной мостовой, кругом гулял нарядный народ, а в кулаке у Нины были зажаты величайшие сокровища – бархатные обрезки. Куклы ее были знатными дамами, носили платья с пышными рукавами и огромные шляпы с куриными перьями, подобранными на дороге.

7.

Семейство Купиных было шумное, бестолковое и невезучее. Отец хоть и зарабатывал прилично, но все спускал: то в пульку продуется, то купит многоярусную вазу для фруктов – громадную, без верхней тарелочки, которая давно разбилась.

– Хочу, чтобы было как в Париже! – стучал он кулаком по столу.

Ему не хватало красоты, и он создавал ее по мере сил: говорил заказчицам цветистые комплименты, курил тонкие папиросы через костяной мундштук и мазал волосы филиокомом. Когда мама приставала к нему насчет денег, он кричал на всю улицу, что «Эта дура загубила мне молодость, а теперь со свету сжить хочет!».

Ему было томно в Ковалихе. Он листал купленные на Балчуге старые журналы мод и бормотал себе под нос:


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю