Текст книги "Аргентинец. Роман о русской революции 1917 года"
Автор книги: Эльвира Барякина
Жанр:
Историческая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 27 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]
Освоившись, все заговорили разом. Бойкий священник шумел громче всех:
– Раньше мы звали Господа Царем Небесным, а Богородицу – Царицей. Это надо оставить: царь – сатрапская должность, и Бога нельзя ею оскорблять.
Мешочники хохотали:
– Правильно, правильно: пусть будет небесным председателем.
Вскоре всё кругом – одежда, вещи, лица – покрылись тонким белым налетом.
– Это мучная пыль, – шепнул Климу Антон Эмильевич. – Мешочники везут провизию в Москву и Петроград: там с едой намного хуже, чем у нас. Вагон трясет, вот мучная пыль и летит из багажа.
Клим оглядывал суровые бородатые лица. В советских газетах спекулянтов изображали как слабых, но хитрых слизняков. Ну-ну… Чтобы ехать в переполненных теплушках за тридевять земель, таскать огромные мешки, ежедневно рисковать всем и вся, нужна такая воля, такая решительность, которая и не снилась кабинетным фельетонистам. Мешочники как раз кормили города – в казенных лавках неделями ничего не выдавалось.
На остановках двери не открывали. В них колотили прикладами, грозили кинуть под вагон гранату.
– Местов нету! – кричал революционный попик.
Через маленькое окно под потолком он совал местным мальчишкам котелок, чтобы они принесли кипятку. Расплачивались сухарями.
Играли в карты, дружно гоготали над анекдотами и рассказывали, на какой станции добрее начальство. Постепенно голоса стихли. Храп, треск поленьев в печке. Клим ткнулся головой в сложенные на коленях руки: то ли заснул, то ли задавил реальность воспоминаниями о вчерашней ночи:
Жарко натопленная комната; отсвет зеленой лампы на боках фарфоровых коней на комоде, на зеркальной плитке на платяном шкапу.
Отчаяние – как перед самоубийством – сливалось с теплой, пульсирующей радостью обнимать Нину, чувствовать, как она касается его небритой щеки, слушать ее голос:
– Я тебя нарисую: вот так, пальцами… Сначала скулу, потом бровь… Теперь ухо с приросшей мочкой жестокого убийцы.
– Почему убийцы?
– Не знаю… Так говорят: у кого приросшие мочки – тот способен на ужасные поступки.
Она тоже думала о завтрашнем дне, понимала, что так надо, но неосознанно обвиняла Клима в решимости поехать в Петроград и довести задуманное до конца. В решимости покинуть ее, пусть даже на время.
Клим проклинал свою беспечность: он должен был еще осенью выкрасть Нину, увезти, спасти от всего этого…
Пытался отвлечь ее:
– Нарисуй-ка мне большие мышцы, а то на советском пайке я скоро совсем отощаю.
– Не буду. Мужчина должен быть атлетически мускулист, но поджар. Порода подразумевает изящество.
Дикость какая – вышвырнуть себя из этого поблескивающего рая в гудящую от храпа, вонючую теплушку! Нужно было остаться, пропасть, погибнуть, но все-таки вместе…
Звук колес: так-на-до, так-на-до, так-на-до…
6.
В Петроград прибыли только через неделю. Немцы наступали, население разбегалось, и большевики распорядились никого не выпускать из города, дабы Советское государство не исчезло за неимением подданных. Из страха перед шпионами и диверсантами в столицу также никого не впускали без особого мандата. Просидев несколько дней в Вышнем Волочке, Клим и Антон Эмильевич кое-как добились, чтобы их посадили на поезд, следующий до Петрограда: все-таки у одного был иностранный паспорт, а у другого – важная командировка (Антон Эмильевич сам себе выписал направление в Финляндию по делам газеты).
Остаток пути проделали с комфортом: почти в пустой теплушке, – зато нагляделись на переполненные поезда, следующие на юго-восток. В мороз люди ехали на крышах вагонов и буферах. Клим видел замерзших, валявшихся под насыпью; видел остатки крушений – сошедшие с рельс, разграбленные и сожженные поезда.
На Николаевском вокзале толпа осаждала кассы, громыхали сапогами красногвардейцы, где-то вдалеке слышались выстрелы.
– Немцы идут… немцы… – слышалось со всех сторон.
На Лиговской улице насколько хватало глаз стояли груженые возы: из-под брезента торчали канцелярские столы и древки свернутых знамен. Ломовики орали друг на друга, щелкали кнуты, ржали лошади. На возах сидели укутанные в платки женщины и дети.
Антон Эмильевич перевел изумленный взгляд на Клима:
– Это что за исход народов?
– Правительство в Москву перебирается, – хмыкнул стоявший неподалеку господин в каракулевой шапке. – Вместе с семьями, челядью и наложницами. Немцы сбросили в Фонтанку бомбу с аэроплана; видите, как большевиков взрывной волной разметало?
На взволнованную любопытную толпу надвинулись кавалеристы.
– Рас-сой-тис! Прочь! Прочь! – кричали они с явным иностранным акцентом.
– Латыши… – передернул плечами господин в каракулевой шапке.
– Что они тут делают? – спросил Клим.
– Правителей охраняют. Это дезертиры, как и все прочие, только русские-то по деревням отправились – делить землю, а латыши домой поехать не могут – в Курляндии и Лифляндии немцы. Вот и служат Советам за паек. Говорят, лучше наемников не придумаешь: они ни бельмеса по-русски не понимают, им даже взятку не сунешь.
Антон Эмильевич, хорошо знавший Петроград, объяснил Климу, как добраться до аргентинского посольства:
– С Невского свернешь на Литейный проспект, а там спросишь, где Пантелеймоновская церковь. Посол живет напротив. А я сейчас в Смольный – выбивать разрешение на выезд. Вечером встретимся у Хитрука. Ты запомнил его адрес?
Клим кивнул. Хитрук был старым приятелем Антона Эмильевича и, по его словам, должен был пустить их переночевать.
7.
Роскошные здания как плесенью заросли рукописными объявлениями: чтобы лишить оппозиционные газеты дохода, большевики ввели государственную монополию на рекламу, и теперь все «Куплю» или «Продается» расползлись по стенам и фонарным столбам.
Торопились озябшие, сутулые человеческие фигуры; половина витрин разбито, окна – как черные пещеры. Вместо вывески над бывшим магазином – огромные буквы: «Граждане! Спасайте анархию!» Теперь даже анархию надо было спасать.
Клим быстро отыскал шестиэтажное здание с колоннами. Посольство охраняли польские солдаты в четырехугольных фуражках и длинных плащах. Он предъявил им паспорт, и караульный вызвал маленькую черноголовую сеньору секретаршу.
Клим рассказал ей, что он приехал в Россию по семейным делам и теперь хочет вернуться в Буэнос-Айрес.
– Следуйте за мной, – проговорила она.
В приемной на подоконниках и шкапах стояли оплывшие свечи.
– Электричество то и дело выключают, – пояснила секретарша. – По ночам, по правде говоря, жутко: недавно итальянского посла ограбили – отобрали бумажник и шубу. Сначала для охраны нам прислали кадетов, но когда произошла революция, мы сами были вынуждены прятать их от толпы. К счастью, сейчас есть поляки, но и на них надежды мало.
– Аргентина не признала Советы? – спросил Клим.
Секретарша взглянула на него удивленно:
– Их никто не признал: они силой захватили власть, конфисковали собственность иностранных граждан и отказались выплачивать долги России. Когда Троцкий пришел к британскому послу, тот не пустил его дальше передней.
– А Советы признают вас?
– Послы вручали верительные грамоты прежнему правительству, поэтому мы даже не обладаем неприкосновенностью. Дипломатический корпус то и дело собирается у американского посла: никто не знает, что делать – уезжать или оставаться. С одной стороны, надо защищать интересы наших граждан, а с другой стороны, говорить о каком-либо сотрудничестве с Советами нельзя. Троцкий грозит арестовать всякого, кто будет восстанавливать иностранные правительства против большевиков. Мы уже изучили план Шлиссельбургской крепости: говорят, там самые удобные камеры – с тридцатой по тридцать шестую.
Клим не ожидал, что у дипломатов так мало влияния.
– Я могу поговорить с господином послом? – спросил он.
– Я сейчас доложу о вас, – спохватилась секретарша. – Посидите здесь.
В посольстве стояла мертвая тишина, даже маятник настенных часов не двигался. Клим несколько раз прошелся по приемной, взял со столика «Правду» от 23 февраля 1918 года:
Немецкие генералы организовали ударные батальоны и врасплох, без предупреждения, напали на нашу армию, мирно приступившую к демобилизации. Но сопротивление уже организуется. Оно растет и будет расти с каждым днем. Все наши силы отдадим на отпор германским белогвардейцам!
– Сеньор Мартинес-Кампос ждет вас, – позвали Клима.
Господину послу было под пятьдесят. Элегантный костюм, подкрученные кверху усы, черные беспокойные глаза.
– Очень рад знакомству, – произнес он, протягивая маленькую крепкую руку. – Присаживайтесь. Вы давно в России? Полгода? Кажется, мы с вами были свидетелями почти молниеносного упадка великой страны. Как такое могло случиться?
– Крайне неудачное стечение обстоятельств… – отозвался Клим.
Посол взял со стола костяной ножик для разрезания бумаги, повертел в руках.
– Непостижимые изгибы славянской души, – усмехнулся он, помолчав. – Я несколько раз встречался с Лениным, это человек большой культуры, но совершенный фанатик… Кажется, единственный декрет его правительства, который пошел на пользу России, это переход от юлианского календаря к григорианскому.
Мартинес-Кампос сел за стол, сцепил перед собой руки. Запонки на его манжетах отливали тусклым золотом.
– Я советую вам уезжать как можно быстрее, – произнес он, глядя Климу в глаза. – Если у вас нет денег, правительство даст вам кредит. Но выехать можно только через Архангельск или Владивосток: границы перекрыты. Пожалуй, еще остается Финляндия, коль скоро вы сумеете получить разрешение у Советов. Если вы выберете этот вариант, я напишу бумагу в Комиссариат иностранных дел.
– Мне нужно вывезти семью, – сказал Клим. – Моей невесте запретили покидать город…
– Она гражданка Аргентины?
– Нет, но…
Мартинес-Кампос больше не смотрел на Клима. На лице его появилось утомленное выражение, как будто он заранее знал все, что ему скажут.
– Ничем не могу помочь. У меня есть директива – не выдавать виз российским гражданам.
Клим похолодел:
– Почему?!
– В Буэнос-Айресе слишком боятся, что большевистская зараза перекинется к нам.
– Даже если речь идет о супруге аргентинца? Мы поженимся, мы просто не успели оформить документы…
– Исключения не делают ни для кого. Уезжайте, сеньор Рогов, в противном случае вы погибнете. Вы не можете дать больше, чем у вас есть.
ГЛАВА 14
1.
Клим быстро шел по улице. Царство бумаг – на любое действие изволь получить разрешение: карточки – пропуск к еде, мандат – пропуск в вагон, виза – пропуск к личному счастью. Принеси справку, что ты его достоин.
Черт, что ж делать-то, а? Собственной наивности можно ставить памятник. Ладно, сейчас главное – вернуться домой.
Знаменская площадь была запружена народом. Клим кое-как пробился к вокзалу, толпа внесла его внутрь. Солдат с красной повязкой на руке тормошил очумевших от бесконечного ожидания людей:
– Не спать, глядеть за вещами, а то унесут.
Очередь у касс, надрывный женский голос:
– Билетов нет и не будет! По распоряжению Председателя Центральной коллегии по эвакуации из города выезжают только женщины, дети и правительственные учреждения.
Кассирша хотела закрыть створку, но Клим не дал:
– Я иностранный журналист, мне нужно срочно попасть в Нижний Новгород.
– Иностранцам в связи с эвакуацией билеты не продаются.
Платформы оцепили кордоном. Ни с билетами, ни без билетов прорваться к поездам было невозможно.
2.
По ночному небу гуляли дымные лучи прожекторов, вдали выли заводские сирены, электричества не было ни в одном доме: ждали немецких аэростатов.
Клим отыскал большой многоквартирный дом на Моховой улице, где жил Хитрук. Темная лестница, пятый этаж, из-за обитой войлоком двери слышались голоса.
Клим постучал. Ему открыла круглолицая горничная со свечой в руке.
– А мы вас давно поджидаем! – сказала она, когда Клим назвал себя. – Антон Эмильевич сказал, что вы придете. Пальто не снимайте.
В квартире было холодно, шумно и дымно. Кухарка несла кипящий самовар:
– Ой, простите – не ошпарить бы вас!
Вокруг стола, освещенного керосиновой лампой, собрались веселые вдохновенные люди в шубах.
– А вот и мой племянник – прошу любить и жаловать! – суетился Антон Эмильевич.
Клим с кем-то здоровался, не запоминая ни имен, ни лиц. Устало сел в кресло у стены. Горничная подала ему стакан чаю:
– Извините, заварка жидковата, но другой нет.
Антон Эмильевич пробрался к Климу.
– Как дела? – спросил он шепотом, чтобы не прерывать высокого седовласого оратора, ругавшего Советы.
– Дела плохо, – отозвался Клим. – Виз не будет, и билетов в Нижний не достать.
– Отказал посол? Ну и ну! – ахнул Антон Эмильевич. – Есть хочешь?
Он сбегал куда-то, принес черного хлеба.
– Борис Борисович у нас богатый, – кивнул он на оратора. – Его супруга с детьми в Киеве, а он карточки на них получает и живет как барон: семь фунтов хлеба – плохо ли?
– А у вас как все прошло? – спросил Клим.
Антон Эмильевич вытащил из кармана бумажку:
Предъявитель сего, товарищ Шустер Антон Эмильевич, действительно является революционным журналистом. Командировку в Финляндию разрешить. Всем советским организациям оказывать содействие и помощь.
Антон Эмильевич рассказал о визите в бывший Смольный институт благородных девиц, где засела большевистская власть.
– Что вокруг делается – не передать, – возбужденно шептал он. – В институтском сквере – походные кухни, броневики; красногвардейцы носятся с факелами…
В Смольном готовились к обороне Петрограда – формировали рабочие отряды, чертили что-то на десятиверстной карте и одновременно высылали комиссариаты в Москву. Многих служащих рассчитали, и уволенные добавляли еще большую сумятицу в общий хаос.
– При мне пришли известия, что нарвское направление удалось отстоять, – сказал Антон Эмильевич. – Что-то у немцев не сработало, и они отступили, хотя ведь, согласись, город совершенно беззащитен – могли бы взять его голыми руками… В Смольном такое ликование началось! Я сразу пошел в приемную к председателю, объяснил, что мне надо, – и вот мандат. Сходи и ты, пока есть возможность: большевики сами знают, что их власть временная, и норовят хапнуть.
– Сколько вы заплатили? – хмуро спросил Клим.
– Пятьсот рублей золотыми десятками.
Это за один пропуск. А Климу нужно три: на Нину, Жору и Софью Карловну, которую Нина пообещала взять с собой. Причем все трое имели подписку о невыезде – стало быть, полутора тысячами золотом не обойдешься. В кармане у Клима лежали двести рублей керенками, похожими на этикетки от нарзана.
Невиданный аттракцион «русские горки»: в октябре ты богат, как падишах, в марте ты понимаешь, что твой единственный шанс добыть денег – это ограбить банк. Хотя после большевиков там ловить было нечего.
3.
Борис Борисович Хитрук был старым революционером. В 1880-х годах, опасаясь буйного студенчества, власти удвоили плату за обучение и ввели дорогую форму, чтобы университет был по карману только богатым купцам и аристократам. Студенты вышли на демонстрацию, подрались с казаками – на виске Хитрука до сих пор белел шрам от нагайки. Его арестовали и в числе многих сослали в солдаты.
Но правительство просчиталось: революционно настроенные студенты растеклись по гарнизонам, и вскоре в самых дальних городах зазвучал неслыханный лозунг «Долой самодержавие!».
Хитрук дослужился до офицерского чина, вышел в отставку и, вернувшись в столицу, занялся издательской деятельностью. Высокий, с буйной гривой седых волос, он наводил ужас и тоску на цензоров и полицейских. Газеты Хитрука закрывались, его штрафовали, сажали в Кресты, но он возвращался и снова принимался за старое – овеянный славой и окруженный восторженными поклонниками, готовыми идти за ним на край света. Фамилию своего вождя они расшифровывали по-своему: Хитрый Руководитель.
С большевиками Хитрук боролся с тем же упорством, что и с жандармами.
– Они украли у нас революцию! – шумел он на ночных сходках. – Опять введена позорная цензура: в газетах – белые места. Мы не имеем права сидеть сложа руки!
Морщины его сдвигались, и на лбу возникали три длиннокрылых буревестника, три птичьи «галочки» одна над другой.
В день эвакуации правительства Хитрук созвал у себя журналистов, редакторов и карикатуристов – всю свою ненаглядную творческую братию.
– Я нашел деньги на газету, – объявил он. – Дает купец – только что освобожден из тюрьмы. Бумага есть, разрешение получено через подставных лиц, с типографией договорились.
Известие было встречено ликованием.
– А когда выходим?
– Послезавтра. Газета будет ежедневной. У нас практически нет конкурентов: в большевистских газетах такой уровень грамотности – хоть святых выноси: набрали журналистов, которые думают, что империализм – это страна… кажется, в Англии.
Всеобщий азарт, спор о направлении – весьма нахальном, разумеется. Хитрук разделял, властвовал и выдавал авансы.
Язвительная передовица посвящалась формированию Красной армии: кажется, недавно кто-то говорил, что военная эксплуатация населения свойственна только угнетателям?
Вторая полоса – очерк о Ново-Александровском рынке, на котором расцвела небывалая торговля предметами старины и роскоши, отобранными у проклятой буржуазии.
На последней полосе помещались сатирические стихи о погибающем в болоте лосе, к которому присосались пиявки.
– Может, и ваш племянник что-нибудь напишет для газеты? – спросил Хитрук у Антона Эмильевича. – Вы говорили, он пошел по вашим стопам в журналистику?
Тот описал ситуацию Клима.
– Однако… – пробормотал Борис Борисович. – Расскажите-ка все поподробнее.
4.
Когда гости разошлись, Хитрук отвел Антона Эмильевича и Клима в насквозь промерзшую диванную и выдал им на ночь два полена:
– Извините, мы в этой комнате не топили. Для нашей квартиры требуется сажень дров в неделю, а где ж их взять? В четырнадцатом году она стоила восемь рублей, а сейчас – четыреста.
Хитрук повернулся к Антону Эмильевичу:
– Ну что, не передумали уезжать? Вы со своими энциклопедическими познаниями вот как нужны нам! – Он показал на обсаженное выпуклыми родинками горло.
Антон Эмильевич грустно вздохнул:
– У вас, дорогой Борис Борисович, столько душевного огня, что вы не замечаете холода. А я не могу жить без отопления и горячей воды: у меня поясница застужена.
Хитрук сел на диван рядом с Климом:
– А вы что намерены делать?
Тот покачал головой:
– Не знаю… Сегодня на вокзале слышал: многие выбираются из Петрограда пешком или на санях.
– Не дурите! – рассердился Хитрук. – На улице мороз, а у вас ни валенок, ни тулупа: через три часа вы замерзнете насмерть. Но до этого не дойдет: вас убьют за буржуазный вид.
Клим молчал.
– Голубчик, вам все равно придется где-то жить, пока вы не добудете обратный билет, – проговорил Хитрук. – Может, вы пока останетесь у меня? А то я боюсь, как бы в мою квартиру не подселили пролетариев. Рабочие, которым некуда бежать, получают «классовые мандаты» и реквизируют «лишние» комнаты в богатых квартирах. Ко мне три раза из домкома приходили: мол, я не имею права один занимать такую большую площадь. Но я как представлю, что какие-нибудь Михрютки будут готовить на моей плите и ходить в мою уборную, мне дурно делается. Тем более, вы же видите – у меня постоянные сборища: мы не сможем говорить о делах, если в квартире будут посторонние.
– Что ж вы друзей к себе не позовете? – спросил Клим.
– Друзья сами ищут жильцов на подселение: в городе почти не осталось порядочных людей – все разъехались. Оставайтесь! С карточками, правда, беда: по последней, буржуйской, категории дают осьмушку хлеба, а что там иностранцам полагается – я вообще не знаю. Ну что, согласны?
Клим кивнул.
– Вот и славно, – обрадовался Хитрук. – Завтра пойдете в домоуправление и зарегистрируетесь. Там секретарь такая… особая… Придумала себе имя Дурга – то ли дура, то ли карга. Впрочем, сами увидите.
5.
Домоуправление помещалось в бывшей швейцарской. На коричневой двери висел приказ, оповещавший, что Петроград объявляется на военном положении:
Запрещено выходить из дома между шестью часами вечера и шестью часами утра. Все приезжие должны безотлагательно регистрироваться.
Клим постучался и вошел.
На стене полутемной конторы висели два портрета – Ленина и многорукого Шивы. Под ними восседала дама в малиновом вязаном колпаке.
– Мир вам, – сказала она безучастно и зажгла висевшую над столом медную курильницу. Сизый дым потек к закопченному потолку. Дама долго махала спичкой – пальцы на ее перчатке были срезаны на треть.
– Мне бы прописаться, – сказал Клим.
Она подняла на него круглые ясные глаза:
– Слава богам, что не жениться. А то пришел тут один из тринадцатой квартиры – хотел посвататься. Я делопроизводитель: произвожу дела в синих папках – через меня проходят каналы продовольственных карточек и увеличения жилой площади, так что многие введены в искушение. Дурга! – вдруг представилась она и так резко сунула Климу ладонь, будто хотела его зарезать.
Он пожал ее худые пальцы. Согласно «Книге о божествах и демонах», которую Клим подарил Жоре, Дурга была индуистской богиней-воительницей, охраняющей мировой порядок.
Она велела Климу сесть на большой восточный барабан и принялась изучать аргентинский паспорт и заявление Хитрука о временной прописке.
– Иностранец… так и запишем. Кой черт вас принесло сюда? Впрочем, ответы нужны в письменном виде.
Дурга подала Климу большую клеенчатую тетрадь, в которой на первой странице имелись вопросы, как в девичьих анкетах.
– Циркуляров из кварткома не дождешься, так что я сама все опросники составляю, – сказала она, заметив недоумение Клима. – Пишите: я должна знать, кого регистрирую в подотчетном доме.
Дурга интересовалась всем – от происхождения до отличительных черт характера. Последним вопросом значилось: «Как вы понимаете настоящую ситуацию?» Клим хотел написать: «Черт бы меня побрал, если я хоть что-нибудь понимаю», но нарываться на проблемы, пожалуй, не стоило.
Дурга внимательно прочитала его анкету.
– Так, Рогов Климент Александрович, 1889 года рождения… Вы в графе «Чем занимаетесь?» указали, что пишете… А что именно?
– В последнее время заявления и анкеты.
– И этот тоже! – Дурга жалобно посмотрела на Ленина. – Хитрук пишет никому не нужные воззвания, Полтавский из пятой квартиры пишет стихи, Артемов из десятой пишет скрипичные концерты, а когда есть деньги на кокаин, так еще и божественные откровения… Почему никто не пишет, как дальше жить? – Она опустила крышку на курильницу и осуждающе посмотрела на Клима. – Знакомый продал мне фунт американской кукурузной муки и банку французского маргарина. А дома шаром покати – ничего, кроме соды и соли. Вопрос: что мне делать с этим добром? В поваренной книге все рецепты – как издевательство: «Возьмите три фунта парной телятины…» Откуда, я вас спрашиваю? Расскажите мне про кукурузную муку, а не про мясо, которого больше не существует в природе!
– Сделайте тортийю, – посоветовал Клим. – Это такие лепешки, в свое время я только ими и питался.
Он рассказал, что когда приехал в Буэнос-Айрес, у него не было и сентаво за душой, по-испански он не говорил и на работу устроиться не мог. Русский батюшка пустил его ночевать в церковную библиотеку при Свято-Троицком храме, а готовить приходилось из того, что Бог пошлет: в том числе тортийи из кукурузной муки.
– Вот и пишите не глупости всякие, а полезные советы! Может, вы что-нибудь про картофельную шелуху или про селедочные головки знаете? Помните, раньше продавали книжки «Обед за гривенник»? Вот что народу надо! А своему Хитруку передайте – пусть дурью не мается.
Клим пожал плечами:
– Он не может равнодушно смотреть на…
– Равнодушие – это ровная душа! – рявкнула Дурга. – Вы ко всему относитесь ровно, с открытым сердцем, ни от кого ничего не ждете и потому не страдаете. Так и скажите Хитруку!
Она записала рецепт тортийи и внесла Клима в реестр.
– Заходите вечером: я вас вашим блюдом угощу.
ГЛАВА 15
1.
Забастовка учителей выдохлась только к середине зимы. Жора явился в промерзшее здание гимназии и обомлел: в коридорах толпились смущенные девочки!
– Теперь у нас будет совместное обучение, – объявил новый директор. – Женщин уравняли в правах с мужчинами, поэтому все ученики будут сидеть в одном классе.
Это было так странно, что несколько первых дней Жора только и делал, что пялился на закутанные в платки девичьи головки. Потом в класс явились шестеро парней, переведенных из ремесленного училища. Они держались особняком, нагло посматривали на гимназистов и называли их «гнилой интеллигенцией».
– Вали в отставку, милостивые государи!
Жора пару раз ссорился с ними, но дело неизменно кончалось вызовом к директору и обещанием выкинуть в два счета. «Ремесленники» состояли в дружине юных коммунистов; их опасались, перед ними заискивали – на общем собрании учеников и педагогов именно их выбрали в контролеры при столовой, следить, чтобы повара поровну разливали суп с воблой.
Поначалу было объявлено, что советские школы будут освобождены от любого идеологического давления: учеба должна быть вне религии и вне политики. Но на первом уроке истории на седьмой класс вывалили байку о героических матросах, штурмом взявших Зимний дворец и арестовавших трусливых министров-капиталистов. Как будто каждый ученик не знал, как на самом деле выглядят «революционные войска» и не слышал рассказов о пьяной вакханалии в Петрограде в первые дни после переворота.
На уроке словесности тщедушный старичок, то и дело сверяясь с конспектом, начал рассказывать о пролетарских писателях. Жора не утерпел:
– «Человек – это звучит гордо»? Какой человек, позвольте спросить? Они разные бывают.
Он не особо разбирался в творчестве Максима Горького, Демьяна Бедного и иже с ними, просто их имена слились с тем, против чего Жора был намерен бороться до конца.
– Неужели в русской литературе не о ком больше говорить? – возмущался он. – Саша Пушкин, Лева Толстой, Коля Гоголь…
Девочки в немом изумлении смотрели на него.
– Да как ты смеешь так их называть?! – ахнул учитель. – Ведь это кощунство какое-то!
– Купин – сам поэт, – подсказали с задних парт. – Он Пушкина за родного брата считает.
Это действительно было так: каждый раз, когда Жора брался за любимые книги, его охватывало чувство преемственности и родства.
– Только дураки думают, что Пушкин родился в виде священного бронзового бюстика, – презрительно сказал он.
– Вон из класса! – прошептал учитель.
Вскоре на стене мужской уборной появился стишок:
Преподавал литературу,
Готов был на нее молиться.
Отлил из дряни пулю-дуру,
Которой впору застрелиться.
Прозвище Пуля-Дура накрепко прилипло к словеснику, а бывший отличник Георгий Купин сразу скатился чуть ли не на последнее место в классе: педагоги считали его опасным и на всякий случай огораживали тылы плотным частоколом из единиц.
2.
Коля Рукавицын встретил Жору у гардероба. Лицо его было бледно.
– Слыхал? Большевики откупились от немцев – подписали мирный договор на их условиях. Вот, смотри!
Он сунул ему переписанный от руки текст. Жора читал и не верил своим глазам: на западе границы России откатились чуть ли не до владений Московского княжества, Украина признавалась независимым государством, немцам гарантировался привилегированный статус – их собственность не подлежала национализации, они могли беспошлинно вывозить любые товары и получать компенсацию за имущество, пострадавшее во время войны. Россия должна была выплачивать Германии и ее союзникам царские долги, армия и флот распускались, черноморские корабли передавались врагу…
Большевики отобрали у своих граждан все права, но оставляли их за немцами.
– Правительство даже не осмелилось опубликовать это, – произнес Рукавицын.
Жора вернул ему бумагу.
– Пойдем, – проговорил он упавшим голосом.
В классе творилось невообразимое: гимназисты скакали по партам, девчонки визжали, звенели перья в коробках. На доске было написано: «Да здравствует Россия!» и «Долой Брестский мир!»
Пуля-Дура метался между рядами:
– Тише, ребятки… Умоляю вас, тише!
Отчаявшись, он без сил опустился на стул, снова вскочил – брюки сзади были испачканы мелом (кто-то нарочно измазал сиденье). Класс притих, ожидая реакции, но Пуля-Дура ничего не заметил.
– Товарищи ребятки! – возвысил он голос. – Я понимаю ваше негодование, но вы еще слишком юны, чтобы понимать значение международной политики. Наша задача – учить и учиться, чтобы слепить из вас достойных людей.
– Из себя сначала человека сделайте! – выкрикнул Жора и оглянулся на класс. – Вы как хотите, а я тут время тратить не буду.
Жора привык, что с него берут пример: он был заводилой, судьей на поединках и защитником мелкоты, когда старшие давили из нее «масло». Это из-за него семиклассники носили шинель внакидку и таскали ранец не за спиной, а в руках. Но когда он вышел из класса, никто не последовал за ним, даже Коля Рукавицын.
В коридоре Жора услышал насмешливый голос одного из «ремесленников»:
– А что вы хотели от графского родственника?
– Пусть с ним Губчека разбирается! – надрывно крикнул Пуля-Дура.
ГубЧК – это губернская чрезвычайная комиссия по борьбе с контрреволюцией, саботажем и спекуляцией. На всех заборах висели информационные листки с ее приказом номер один: запрещено скапливаться на улицах – патруль после двукратного предупреждения открывает огонь. Все граждане и организации обязаны доносить о призывах к свержению советской власти по телефону 9-43 или являться с докладом на Малую Покровскую – в особняк, реквизированный у Кузнецовых.
Во дворе возчики стаскивали с дровней дохлую лошадь, привезенную для мясных обедов. Вокруг нее столпились радостные «контролеры»:
– Щей наварим, а то суп из воблы вот уже где сидит!
Жора вышел на Тихоновскую, поднял воротник, спасаясь от ветра. Благородная злость погасла: ну, бросил гимназию – а дальше что? Если большевики останутся у власти, аттестата зрелости у него не будет, и университета, скорее всего, тоже.
Странная штука – власть. Нет разницы, государственная она или гимназическая, все совершается по одному принципу: никакое начальство не может контролировать всех – подчинение добровольно. По какой причине дети трепещут перед географом и плевать хотели на Пулю-Дуру? Уроки и у того и у другого – скука смертная, но географ, если что, так врежет линейкой – две недели будешь с синяком ходить, а Пуля-Дура только и способен блеять: «Тише, ребятки!» Первый – скотина, мерзавец, но он сразу дает понять, кто тут главный; второй хочет понравиться всем, заигрывает, жаждет мира и покоя, но, по большому счету, всех боится и всех ненавидит.
Та же история с большевиками и Временным правительством. Власть только тогда власть, когда ты не сдаешься при первом крике неодобрения и изо всех сил защищаешь свое право руководить. Глупо надеяться: вот народ наделит меня полномочиями и пойдет за мной, ибо сам меня выбрал. Народ слушает только того, кто готов перегрызть горло за место вожака. И это правильно: чтобы руководить, нужны стальные когти, нужны челюсти, нужны горящие глаза… Все это есть у большевиков и нет у их малокровных противников. Поэтому Ленин с Троцким все еще сидят в Кремле, а не в Бутырке.