355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Эльвира Барякина » Аргентинец. Роман о русской революции 1917 года » Текст книги (страница 7)
Аргентинец. Роман о русской революции 1917 года
  • Текст добавлен: 26 сентября 2016, 18:07

Текст книги "Аргентинец. Роман о русской революции 1917 года"


Автор книги: Эльвира Барякина



сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 27 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

На Мироносицкой и Ильинке было отключено электричество. Дома стояли темные, будто заброшенные. Кругом ни души.

Клим всю дорогу не выпускал руки Нины. Был серьезен и молчалив.

– Почему вы вернулись за мной? – спросила она.

– Услышал, как стреляли.

Поднялись на крыльцо, тихо открыли входную дверь. Не снимая пальто, Клим повел Нину наверх. В его комнате было пусто: остались только кровать и портрет Николая II. Под иконой мерцала лампадка, от печи в голубых изразцах шло тепло.

Московский поезд, верно, уже ушел.

Пальто скинули на кровать. Сели на пол, прислонившись спинами к жаркому печному боку.

– Печка – лучшее изобретение на свете, – сказала Нина, стягивая промокшие чулки.

Клим кивнул. Невероятно – Нина сидела в его комнате. Напряжение в каждом суставе, в мышцах, в глазах…

Она дотянулась до муфты, упавшей на пол, достала конверт с векселем:

– Я не возьму его.

– Почему?

– Не хочу, чтобы ты думал, что я тебя использую.

Первый раз назвала на «ты»…

– А что еще со мной делать? Использовать, конечно. – Клим кинул вексель в печь.

Нина придвинулась, положила голову ему на грудь:

– У тебя так сердце грохочет…

– Неудивительно.

Обнять, целовать ямочку на затылке, висок, уголки губ. Проваливаться в свои легендарные сны, с восторгом узнавать их, – и тут же терять ход мысли, ход времени. «Ниночка, Ниночка…» – выдыхать с усилием.

Она вдруг встала; закинув руки за голову, вынула одну за другой шпильки, сунула их в карман, распустила крючки на траурном платье и спустила его на пол.

Села на кровать – совсем иная в белой рубашке и панталонах.

– Иди ко мне.

Развязала Климу галстук, расстегнула пуговицы на жилете.

Скрип ступеней на лестнице заставил их вздрогнуть. В щели под дверью мелькнул отблеск свечи.

– От-т ссыльно-каторжный… – ворчала Мариша. – Лампочку-то, поди, не выключил: счет набежит – не расплатишься. – Она подергала запертую на задвижку дверь. – Ба, так ты не уехал, что ли?

– Я сплю, – подал голос Клим.

– Как же это? Поезд отменили?

– Мариша, я сплю!!!

– Ну ладно, ладно… Завтра расскажешь. – Маришины вздохи и шарканье туфель затихли внизу.

Нина – еще более разгоряченная от того, что их могли застать, – стянула рубашку через голову. Взглянула победно, откинула кудри с высоко вздымавшейся груди и потянула завязки на тонких узорчатых панталонах.

«Любовь моя… Никуда от тебя не уеду…»

Дали электричество – в ванной загорелся свет. Мариша была права – Клим действительно не повернул выключатель.

Нина, вытянувшись, лежала на спине – глаза закрыты, пальцы стиснули край простыни. Клим ткнулся лбом ей в плечо:

– Тебе попить принести?

Она чуть заметно покачала головой.

Шатаясь, Клим направился в ванную. Открыл кран, глотнул с ладони ледяной воды, посмотрел на себя в зеркале. В собственное счастье было трудно поверить.

ГЛАВА 11

1.

О том, что власть в Нижнем Новгороде переменилась, Жора узнал от старой графини. Софья Карловна вошла в его комнату (чего раньше никогда не делала) и громко спросила, где Нина.

– Вы знаете, молодой человек, что она не ночевала дома?

Жора нахмурился:

– В смысле?

Старая графиня поджала губы:

– Надо говорить не «В смысле?», а «Что вы имеете в виду?» Ваша сестра ушла вчера и до сих пор не вернулась. И я бы советовала вам разыскать ее, потому что в городе очередная революция и в Кремле засел какой-то Военно-революционный штаб.

В дверях появилась насмерть перепуганная Фурия Скипидаровна:

– Это все большевики, немецкие агенты… Кайзер Вильгельм нарочно их прислал, чтобы они свергли законное правительство и передали Россию немцам.

– Люди за ними не пойдут! – проговорил Жора.

Графиня смерила его пронзительным взглядом:

– Боюсь, вы, молодой человек, мало что понимаете в людях. Они вообще ни за кем не ходят, если у них есть такая возможность: они сидят по домам и выжидают, чем кончится дело. А разбойники тем временем…

Жора бросился в прихожую к телефону. Надо позвонить Елене, Матвею Львовичу… хоть кому-нибудь… Но телефонный аппарат был отключен.

– Напрасно беспокоиться изволите, – сказала Клавдия, появляясь из кухни. – Телефоны нигде не работают – я уж с соседками поговорила.

Жора подскочил к ней:

– Вы были в городе? Что там?

– Митинги. Истопник Поляковых с утра ходил на Благовещенскую, говорит, десять тысяч рыл собралось. В семинарии юнкера засели с пулеметами – будут оборонять контрреволюцию.

Жора схватил с вешалки шинель и фуражку и выбежал на улицу.

Ночью выпал первый снег, но быстро растаял: только кое-где на заборах и в канавах виднелись белые хлопья. В небе неслись похожие на дым тучи. И пахло дымом.

Извозчиков нигде не было видно. Жора свернул к Похвалинскому съезду, потом на Малую Покровскую. Перепуганный до смерти город: прохожих – раз-два и обчелся, и те идут торопливо, будто что-то украли. У афишной тумбы, обклеенной прокламациями, собралась беспомощная кучка народу.

– Кто победил-то?

– Черт его знает. Кажется, Ленин у них за главного.

– Да что вы брешете?! Ленин давно в Германию уплыл, немцы за ним крейсер прислали.

– А наша булочная открыта? Или опять хлеба не будет?

– Самое ужасное – этих большевиков никто не выбирал. По какому праву они узурпировали власть?

Чем ближе к Благовещенской, тем чаще попадались солдаты. Напротив Дворянского собрания горел костер, в кругу гогочущих, притоптывающих от холода матросов плясала пьяная девка.

– Цыпленок жареный, цыпленок пареный пошел на речку погулять, – вопила она, по-цыгански потрясая грудями.

Жора попятился, наткнулся на безногого инвалида.

– У, буржуенок! – замахнулся тот костылем.

На Благовещенской гремел митинг. Лес штыков – будто вся площадь ощетинилась стальными иглами.

Бородатый мужик в грязной поддевке влез на постамент памятника Александру Второму:

– Скоро в России не будет ни одного неграмотного! Мы проведем электричество даже в самые глухие деревни. Не только Европа, но и Америка будут завидовать нам!

– Ура-а-а! – стонала толпа, осипшая, но довольная. Рожи хамские, пьяные, бессмысленные.

На мостовой валялись втоптанные в грязь листовки: «Вся власть Советам!», «Бей жидов!», «Да здравствует Учредительное собрание!»

Жора хотел пробраться к семинарии, но там стоял кордон красногвардейцев.

– Проваливай, щенок!

В распахнутых окнах верхних этажей торчали пулеметы. Изредка показывались фуражки юнкеров.

Снова пошел снег.

– Купин, ты?

Жора оглянулся. К нему подбежал Коля Рукавицын, одноклассник.

– Надо в Думу идти! – горячо зашептал он. – Они там забаррикадировались.

– Кто «они»? – не понял Жора.

– Наши!

2.

Нарядное здание городской Думы никто не охранял. Жора потянул на себя высокую дверь, та со скрипом поддалась. В сумрачном вестибюле перед большой мраморной лестницей была навалена гора конторской мебели. Жора задел ногой рассыпанные по полу патроны – они покатились в разные стороны.

– Кто такие? – крикнул мальчишеский голос. Из-за баррикады показался красноухий паренек лет пятнадцати, с отломанной от стула ножкой вместо дубины.

Жора не знал, как представиться.

– Свои! – сказал он, и караульный сразу ему поверил.

Его звали Саней, он учился во Владимирском реальном училище.

– Я тут с утра сижу. Вот свисток дали, велели свистеть, если что.

Жора растерянно смотрел на дурацкую баррикаду, на висевший на ботиночном шнурке свисток. Холодок потек по спине – так бездарно, бессильно было организовано сопротивление!

– А где все?

– Наверху: создают Комитет защиты Родины и революции. Вы сходите послушайте.

Жора с Рукавицыным перебрались через баррикаду, поднялись по лестнице. У распахнутых дверей зала заседаний толпились бледные чиновники. Гудели голоса, кто-то шнырял взад-вперед. Под огромной, во всю стену, картиной «Воззвание Минина к нижегородцам» сидели комитетчики – толстобрюхие, в галстуках и пенсне… Как они будут бороться с вооруженными солдатами?

Между Рукавицыным и Жорой протиснулся взъерошенный директор гимназии:

– Очень хорошо, господа, что вы пришли исполнить свой гражданский долг. Все живые силы города нынче здесь.

Они переглянулись: раньше директор их только оболтусами ругал.

Жора попытался сосчитать собравшихся: сто человек, не больше. А за высокими окнами на площади ревела многотысячная толпа.

По лестнице гремя шпорами взбежал офицер. Лицо его было мокро то ли от растаявшего снега, то ли от испарины. Перед ним расступились.

– Большевики арестовали начальника гарнизона Змиева! Он передал на волю обращение к жителям, его надо срочно отпечатать и распространить.

Повисла тяжелая пауза, но вскоре директор гимназии уже диктовал обращение смертельно бледным машинисткам:

– «Петроград занят правительственными войсками, большевистские солдаты бегут. Московский Кремль также полностью очищен. Нижегородская губерния объявляется на военном положении. Я призываю граждан не поддаваться панике и провокациям и надлежащим образом исполнять все распоряжения законной власти».

Лица сразу повеселели, поднялся шум, суета; офицеру принесли горячего чаю.

– Вы ведь, верно, не завтракали.

– Нам нужны добровольцы, чтобы отнести текст в типографии! – поднявшись на носки, закричал директор.

Рукавицын толкнул Жору в бок:

– Давай мы!

– Мне сестру надо разыскать… – начал Жора, но тут же спохватился: личное потом.

Колю Рукавицына направили в типографию газеты «Волгарь», а Жору – в «Нижегородский листок». Он помчался по Большой Покровской, сжимая в кармане заветную бумагу. Но в редакцию его не пустили: матрос в распахнутом на груди бушлате преградил ему путь:

– Вали отседа!

– Вы не имеете права меня задерживать! – громко крикнул Жора. – Где ваш мандат?

Тот похлопал по деревянной кобуре, висевшей у него на поясе:

– Вот мой мандат. Хошь, в лоб двину?

На занесенной снегом улице лежала мертвая кошка, только что пристреленная. Рядом, виляя задом, прогуливалась ворона. Перья на ее хвосте при каждом шаге меняли цвет: отливали то сизым, то черным. Лапы оставляли темные звездочки-следы.

Жора в растерянности стоял у дороги. Куда идти? Назад в Думу? Или искать другую типографию? На него чуть не наткнулся доктор Саблин – он шел без шапки, без трости, прижимая к окровавленному лицу носовой платок.

– Что с вами, Варфоломей Иванович? – охнул Жора.

Доктор остановился, глаза его смотрели дико:

– Средь бела дня грабили женщину – представляете? Трое солдат! Я вступился… – Доктор не договорил и махнул рукой. – Вы как?

Жора рассказал о том, что творится в Думе, о наглеце матросе, который не пустил его в «Нижегородский листок».

– Варфоломей Иванович, что мне делать? Нина пропала…

Доктор положил ему ладонь на плечо:

– Нина Васильевна у нас, не беспокойся.

– Слава богу! Вы сейчас домой? Велите ей, чтобы она никуда без меня не уходила. Я только добегу до Думы, потом к Елене Багровой зайду – надо выяснить, как она… А потом сразу к вам. Обещайте, что не пустите Нину одну!

– Она не одна, она с Роговым. Клим, представьте себе, решил остаться с ней.

Жора не знал, что и думать. Он бы обрадовался за сестру, но смятенные мысли разбегались. За одно утро мир стал с ног на голову.

3.

Елена налила Жоре тарелку щей, пододвинула соусник с густой, как повидло, сметаной:

– Ты ешь, ешь… – Села за стол, подперев щеку ладонью. – У никониан монахи нарасхват: все перепугались, зовут к себе на молебны. К соседям Казанскую Божью Матерь приносили, но служили плохо, скороговоркой: за день пятнадцать домов обошли.

Жора рассказал Елене, что большевики захватили Кремль, телеграф, телефонную станцию и вокзалы. В течение дня шли водевильные переговоры с городской Думой: господа в пенсне требовали освободить начальника гарнизона и других арестованных, товарищи с винтовками слали их по матушке.

Вечером пришли известия, что Петроград все еще во власти большевиков и никаких правительственных войск более не существует. Во избежание кровопролития юнкера без боя покинули здание семинарии и сдали под расписку триста винтовок японского образца, пулеметы и патроны.

Городскую Думу разогнали пять вооруженных молодчиков: пришли, пальнули в воздух – и Комитет спасения растворился в воздухе.

– Это не революция, – сказал Жора, прихлебывая щи. – Это «пустой урок» в гимназии: учитель заболел, а старостой вызвался быть даже не самый сильный, а самый наглый мальчик.

Послышался натужный кашель, и в комнату вошла мать Елены.

– Отец зовет его, – сказала она дочери и снова со свистом закашляла в кулак. Она не любила Жору за «неправильную веру» и никогда прямо не обращалась к нему.

Елена поднялась из-за стола:

– Идем.

Никанор Семенович Багров сидел у себя – плотный, мужиковатый, с густой, путаной бородой. Кабинет его походил на лесозаготовочную контору: у печи связка дров, на столе счеты и стопки фактур; стол и стулья самые простые. Только затертый паркет на полу да громадная люстра выдавали богатство старого пароходчика.

В его присутствии Жора немного робел. Отец Елены был человеком громадной воли. Пришел в Нижний Новгород в лаптях, жил в ночлежке, куда набивалось по две тысячи душ вместо положенных пятисот. Елена рассказывала, что зимой ночлежников выгоняли на улицу до света и они шли по трактирам отогреваться в кредит чаем и водкой. На улице – мороз, приткнуться негде, вот и нагуливали за зиму на полсотни рублей, а с открытием навигации шли на баржи, на самую каторгу, – чтобы отработать долги. Никуда не денешься: у трактирщиков – громилы, убежишь – найдут, все ребра переломают. Да и куда денешься без денег и без паспорта?

Багров разбогател и построил рядом с ночлежкой чайный дом, где босякам бесплатно давали кипятку и фунт хлеба; там же была амбулатория и аптечка. Но за свинство из чайного дома гнали взашей. Хочешь выбиться в люди – выбивайся: вот тебе библиотека с простыми книжками, вот училка, которая грамоте научит. А ежели ты скотина и тебе ничего, кроме водки, не надо, так поди и утопись в Оке – жалеть о тебе никто не будет.

Завидев Жору, Багров поднялся, протянул ему волосатую, с утолщенными суставами руку:

– Был сегодня на Благовещенской?

Жора кивнул:

– Был.

– Расскажи.

Багров слушал, не сводя с него маленьких цепких глаз.

– Ничего, народ не выдаст. Сегодня по Нижнему заседания: выносят резолюции против большевиков.

– Кто? – не понял Жора.

– Все: учителя, доктора, чиновники, аптекари, телеграфисты…

– Да что им эти резолюции?!

– А то – по всей стране будет всеобщая забастовка: ни один человек на работу не выйдет. Как государством управлять, если оно тебя не слушается?

Когда Жора собрался домой, Багров вышел его проводить – большой, сильный, пахнущий дегтем и ладаном.

– Эх, кому бы дать денег, чтобы большевиков скинули? – вздохнул он как бы шутя. И серьезно добавил: – А ведь некому.

Жора попрощался, нырнул в дождливую мглу. Дверь позади хлопнула, и на крыльцо снова вышел Багров:

– Поди-ка сюда, – поманил он Жору. Взял за плечи, заглянул в глаза: – Если что-то случится, ты позаботишься о моих? Еленка-то все в облаках витает: у ней стихи да песни на уме. А мать и вовсе…

– Конечно, позабочусь.

Все брали друг с друга обещания помочь. Так, взявшись за руки, переходят топи. Так всем миром тушат пожар.

ГЛАВА 12

1.

El cuaderno negro, черная записная книжка

Чернил нет, остатки конфисковал представитель квартального комитета: ходил по домам и плакался – им надо справки выписывать, а нечем. Я не посмел отказать, так как комитетчик обещал саботажникам страшную кару, а именно запрет на чистку выгребной ямы.

Буду писать карандашом.

Официальное объяснение государственного переворота звучит примерно так: Временное правительство нарочно затягивало созыв Учредительного собрания, и большевикам пришлось взять власть в свои руки, чтобы обеспечить и выборы, и успешную работу депутатов. Посмотрим, что выйдет из этой затеи. А пока не работает ничего, кроме увеселительных заведений и рынков. Железная дорога бастует, на предприятиях бесконечные митинги – во славу или осуждение революции. Люди ходят на службу только для того, чтобы погреться в толпе.

Большевики заключили с Германией перемирие. Теперь, когда они предали союзников по Антанте, у немцев появился шанс на победу в Великой войне. Саблин говорит, что мир в таких условиях – это всего лишь перенос тяжести войны со своих плеч на плечи следующих поколений: до тех пор, пока богатство будет строиться на земле и природных ресурсах, немцы будут с аппетитом поглядывать на Россию.

Лично для меня революция ознаменовалась двумя пропажами.

Пропажа № 1 – Матвей Львович исчез в неизвестном направлении и, кажется, вместе с кассой Продовольственного комитета. Нина боялась, что он за ней вернется, но мы переоценили масштаб его страсти.

Пропажа № 2 довольно неприятная: мои деньги в Аргентину так и не ушли. Впрочем, достоверно это неизвестно, потому что с конца октября ни один банк не работает. Снять со счета ничего нельзя, жалованье не выдается, на что люди живут – непонятно. Все проедают то, что осталось по карманам, в том числе и новоявленная власть. Некоторое время она ждала, что вспыхнет мировая революция, капитализм исчезнет сам собой и нужда в деньгах отпадет. Не знаю, что происходит за границей, но у нас вспыхнул только склад медицинского спирта, осажденный «верными сынами трудового народа». Дивное зрелище эти сыны – в расхристанных шинелях, в одной руке маузер, в другой – чайник с пойлом.

Но в Кремле подобрались решительные и неунывающие ребята: когда весь спирт был выпит, а гречка из разгромленных провиантских складов съедена, большевики направились по банкам и вскрыли сейфы. Официально – для того, чтобы проверить, у кого трудовые, а у кого нетрудовые доходы. Неофициально это был обыкновенный налет в духе Дикого Запада. Так что подозреваю, от моего наследства ничего не осталось: оно пошло на нужды революции. Мои вещи уехали в Москву, в портмоне имеется восемьдесят пять рублей.

Все крайне удивились, узнав, что я остался в стране освобожденного труда (вернее, освобождения от всякого труда). Любочка вроде смилостивилась надо мной, грешным, когда я вернулся из деревни, но сейчас она одаривает меня такими взглядами, как бывало смотрели на папеньку осужденные по уголовной статье.

Нина не понимает, почему Любочка не заходит к ней в гости и ее не зовет, а у меня не хватает духу объяснить ей, в чем дело. Саблина жалко: он видит, что его супруга сходит с ума, но чем тут поможешь?

– Тю, псих ляховский! – сказала мне Мариша. – Ведь на последний поезд мог успеть!

Ничего бы не поменялось: застрял бы если не в Нижнем Новгороде, так в Москве. Только там ситуация еще хуже: большевики стреляли по городу из орудий.

Впрочем, никуда бы я не поехал без Нины. Как ни странно это звучит, я здесь счастлив. Все вышесказанное проходит мимо сердца: я иностранец тут – не потому, что у меня аргентинский паспорт, а потому, что нисколько не интересуюсь борьбой за светлое будущее.

У меня уже есть светлое настоящее – я брожу с Ниной по белым улицам, сугробы выше меня, на березах парадная форма. Нина читает мне стихи Блока, а я пою ей кабацкие песенки на испанском, нещадно перевирая слова и мотив.

Мы с Ниной раздражаем всех своими улыбками. Только Жора и Елена нас понимают, да и то не всегда.

Нина спросила меня: а что дальше? Я обещал ей, что буду любить ее, ухаживать за ней и развлекать. Мы выкинем из жизни все, чем нам неохота заниматься, – в этом как раз и заключается свобода. А больше нам ничего не надо.

Мы смотрим революцию, как фильм в синематографе; нас куда больше пугает Софья Карловна, чем Военно-революционный штаб: ведь старая графиня может сделать нам замечание! Мне уже досталось за то, что я не явился к ней с визитом и даже не оставил карточки.

Нина передала мне ее слова: «Никогда – слышите? – никогда я не поклонюсь ему на улице!»

Раз терять нечего, мы решили нарушить еще одну заповедь, которая гласит, что молодая дама не имеет права ходить в театр с мужчиной, который не является ее родственником.

В Нижний Новгород из Тифлиса прибыла прима сезона мадемуазель Калантар, и мы немедленно отправились смотреть на нее. Театр был набит до отказа. Пожилая матрона в соседнем кресле возмущалась:

– Ужасно, просто ужасно! В дни национальной катастрофы все театры работают. Кажется, публику ничего не трогает: сидят молодые, румяные – ни стыда, ни совести.

«Совесть» – любимое словечко в нашем городе. Его используют как универсальный клей, чтобы починить разбившуюся реальность. Но все призывы «иметь совесть» сводятся к следующему: «Люди, пожалуйста, спасите меня!»

Стоит часовой у Дмитриевской башни, замерз до полусмерти и просит прохожих, чтобы его сменили: «Совесть у вас есть?»

Весь город в агитационных плакатах и портретах кандидатов в Учредительное собрание, частью заплеванных. Та же история: призывают то «будить совесть народа», то «кормить честь и совесть революции», то есть матросов.

Даже представитель квартального комитета призывает нас «поступить по совести» и помимо чернил отдать ему имеющиеся в доме перья. Перья нужны для того, чтобы «углублять революцию» – словно это инструмент, вроде острых коготков, которым квартальный комитет собрался что-то выковыривать и сверлить.

Запись, сделанная чуть позже

Все это, конечно, была бравада – попытка скрыть вполне оправданный страх перед Всемирным потопом, когда у тебя нет ни ковчега, ни знакомого Бога. Планы такие: дождемся прекращения железнодорожной забастовки и поедем в Петроград за визами в Аргентину. Жору берем с собой, но ему пока об этом не говорим, чтобы не пугать предстоящей разлукой с Еленой.

Нина страдает: ей кажется, что если она покинет Россию, то не сможет уберечь свой завод от конфискации. Советская власть намерена изъять промышленные предприятия из частного владения, и это доводит мою девочку до слез.

Я настаиваю на своем: пару лет нам надо пожить за границей, а там видно будет.

2.

Бедность – это когда у тебя мало денег. Нищета – это когда их совсем нет. И еды в доме тоже нет. Cначала было забавно: с азартом археолога Нина искала осколки ушедших времен – забытую мелочь по карманам шуб и пальто, по сумочкам и муфтам; потом перебрала всю библиотеку – раньше она использовала мелкие купюры вместо закладок.

Прежние правительства – царское, Временное – ругали все кому ни лень. Получите: цены с октября по декабрь выросли в два раза, а доходов не было никаких. Новое правительство, Совет народных комиссаров, винило во всеобщей, разом навалившейся разрухе упорных забастовщиков, те не уступали и требовали немедленной передачи власти Учредительному собранию. Но большевики оттягивали его созыв: они набрали на выборах только двадцать четыре процента голосов.

Гимназия была закрыта, и Жора целыми днями потерянно ходил по дому, насвистывая «Варшавянку», которая приставала как зараза:

Вихри враждебные веют над нами,

Темные силы нас злобно гнетут.

В бой роковой мы вступили с врагами…

– А… да провались эта дурацкая песня!

Клим продал золотые часы, чтобы купить провизии, но все понимали, что это не выход: вырученных денег хватит недели на две.

– Надо дяде Грише сказать: пусть присылает нам еду из деревни, – вздыхал Жора.

Но ни телеграф, ни почта не работали. Мир стремительно сужался: никто не ходил в гости – нечем было угощать; «лишние» комнаты запирались – нечем топить. Люди жили островками, стойбищами – как будто от одного дома до другого были версты обледенелой тундры.

Новая власть боролась с разрухой с помощью глупейших декретов, которые только все запутывали и усложняли: то создавай им домовый комитет, то приноси объяснительную, почему ты не участвуешь в самообороне. Выписки о наличии жильцов призывного возраста, справка о количестве лампочек в доме, заявление на получение дров…

Сперва было непонятно, кто это придумывает, внедряет и проверяет. Оказалось, оголодавшие студенты и гимназисты предлагали в Кремле свои услуги по возрождению России – в обмен на продовольственные карточки. Недоучившуюся молодежь сотнями расставляли на государственные посты, освободившиеся во время забастовки.

– Жора, ты упускаешь шанс сделать грандиозную карьеру, – усмехался Клим. – Дети твоего возраста повелевают земельными кадастрами и городским водопроводом. Предлагаю явиться к отцам города и потребовать создать отдел по борьбе с враждебными вихрями. Работа нужная и наверняка хорошо оплачиваемая, главное – нанять грамотных специалистов по вступлению в бои.

– Пусть лучше Монетный двор организует и сразу деньги печатает, – ворчала Нина.

Она беспокоилась: работает ли ее завод? что с ним вообще происходит? Известий от дяди Гриши не было с октября.

Нину и ужасало и восхищало то, что Клим из-за нее остался в России и потерял отцовское наследство: если бы он не провел с ней три недели в Осинках, он бы успел вывезти капитал за границу. Клим говорил, что не особо скучает по деньгам, так как не успел с ними сродниться:

– Ничего страшного. На жизнь мы всегда себе заработаем.

А у Нины сердце кровью обливалось, когда она думала, что если бы не революционный форс-мажор, они могли бы до конца дней жить как у Христа за пазухой.

Клим хотел, чтобы Нина отправилась с ним в Аргентину. Она говорила: «Да-да, конечно…» – и очень надеялась, что никуда ехать не придется. Большевики все еще вели переговоры о мире, но война фактически прекратилась: оставшиеся полки отправились по домам, а это означало, что весной можно будет нанять работников и поставить завод на ноги. В конфискацию предприятий Нина отказывалась верить: нельзя же отобрать все у всех? Только как дотянуть до весны, если в доме нет ни рубля и единственный способ выжить – это выносить вещи из дома и сдавать их в комиссионку?

Но как бы ни было трудно, Нина не хотела уезжать. Она любила свой город. В Нижнем Новгороде у нее имелся красивый особняк, а в Буэнос-Айресе будет маленькая квартирка в богемном районе.

Клим со вкусом рассказывал о том, как они будут сидеть по утрам на ажурном балконе, пить кофе с коньяком и мороженым и разглядывать проходящих мимо. Он уверял, что на улице, где он живет, попадаются самые колоритные личности – от индейцев в деревянных бусах до загулявших министров.

– А насчет испанского ты не переживай: это очень простой язык.

Клим сам учил его по газетам, словаря у него не было, и, зная английский, он пытался догадаться по однокоренным словам, что значит какое-нибудь Brutal crimen de dos policias . Ясно, что речь идет о полиции и о чем-то брутальном и криминальном, а остальное как хочешь, так и расшифровывай.

– Тебе с твоим французским будет совсем легко, – обещал он Нине.

И все-таки ей было страшно: в другой стране она шагу не сможет ступить без Клима, весь ее мир сосредоточится на нем – а это нелегкая ноша.

Кому-то из них надо было жертвовать планами и комфортом. Как всегда, уступать приходилось женщине: кем Клим мог стать в Нижнем Новгороде? Провинциальным репортером? Еще одним Нининым нахлебником?

– А я что буду делать в твоей Аргентине? – спрашивала она.

На этот счет Клим не беспокоился:

– Будешь воспитывать наших детей.

Но Нина сомневалась, что будет счастлива, если ей нечем будет занять себя, кроме сосок и пеленок.

Клим говорил о детях, но замуж не звал. Как это понимать? Он словно не замечал, в каком двойственном положении находится Нина. Сплетня о том, что она стала его любовницей, моментально разнеслась по знакомым. Кто ее пустил? Любочкина прислуга, пронюхавшая, что ночь, когда произошел переворот, Нина провела у Клима? Может, сама Любочка?

Их дружба внезапно оборвалась. Любочка встретила Нину и Клима на лестнице, сказала: «Вот сумасшедшие!» – и после этого ни разу не звонила и не отвечала на записки.

Софья Карловна утверждала, что теперь с Ниной не захочет знаться ни одна порядочная особа:

– Вы опозорили всех: себя, меня, своего брата… А у Рогова еще хватает наглости являться к вам средь бела дня! Впрочем, этого следовало ожидать.

В церкви с Нины не сводили глаз: ее и раньше считали паршивой овцой в стаде, а теперь ею, верно, пугали гимназисток. Неужели и Любочка осудила ее? Ведь она сама мечтала завести любовника!

Нина знала, что соседи с нетерпением ждут, чем закончится ее «афера». Ольга Шелкович столкнулась с ней у свечного ящика:

– Вы, верно, не думали, что Рогов останется без копейки? М-да, не повезло…

– Я с ним не из-за денег! – начала оправдываться Нина.

– А… так вы идейная энтузиастка? Говорят, большевики с одобрением относятся к разврату. Если очень хочется, то почему бы не удовлетворить естественную потребность? А мораль – это происки буржуазии.

Нина притворялась, что ей дела нет до того, что о ней говорят: ей мыли косточки, когда она вышла за Володю и когда стала встречаться с Матвеем Львовичем, – ничто не ново под луной. Но каждый раз, когда кто-нибудь спрашивал, почему Клим не хочет жениться на ней, у Нины болезненно сжималось сердце. Ей нечего было ответить, а самой напрашиваться ему в жены гордость не позволяла.

Нина стала совсем затворницей – лишь бы ни с кем не встречаться и не объяснять, что они с Климом любят друг друга. Верно, ей предначертано было ехать в Аргентину – в родном городе она шагу ступить не могла, чтобы не наткнуться на любопытные глаза и насмешливый хохоток: «Бедный Одинцов небось в гробу вертится. Ну а чего он хотел, раз взял за себя девку из Ковалихи?» Нина изумлялась: в стране революция, все рушится на глазах, а людям есть дело до того, кто ходит к ней в гости!

Она пыталась пожаловаться Климу на сплетников:

– Мне никуда от них не спрятаться: Нижний Новгород – большая деревня, все друг друга знают…

Но он не понял ее:

– Какая тебе разница? Мы все равно скоро уедем.

Все было так шатко и неопределенно! Нина видела, что Клим влюблен в нее, но у нее не выходили из головы слова Любочки, сказавшей однажды, что он быстро вспыхивает и быстро остывает. Никуда не делись и ее старые подозрения, что Клим не приспособлен к семейной жизни и запросто может оставить ее один на один с проблемами: «Хочешь – решай их, не хочешь – не решай».

Статус любовника подходил ему как нельзя лучше: одни удовольствия и никаких обязательств. Он и по своему капиталу не горевал, потому что вообще ко всему относился с легким сердцем.

И все же Нина любила Клима ревнивой, изголодавшейся, недоверчивой любовью. Ее пугала произошедшая в ней перемена: совсем недавно она была уверена, что ей никто не нужен, кроме Володи, и вдруг его образ потерял всякую ценность – как билет на вчерашний спектакль.

По утрам Нина в нетерпении ждала Клима, придумывала «страшное», когда он задерживался хотя бы на пять минут.

Если ночью с реки дул ветер, окна заносило снегом, и комнату наполнял мягкий тоскливый сумрак. Перед тем как войти в дом, Клим откапывал солнце. С улицы слышался шорох, изморозь на внутреннем стекле вспыхивала, и Нина бежала к окну, отогревала дыханием глазок и смотрела, вся трепеща от радости, как Клим счищает налипший снег.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю