Текст книги "Аргентинец. Роман о русской революции 1917 года"

Автор книги: Эльвира Барякина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 27 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

У церкви Святого Тихона Амафунтского несколько человек кололи лед на тротуаре. Жора приблизился: пожилые дамы в оренбургских платках, усатые господа в пальто с каракулевыми воротниками… Рядом на ветру ежился мальчишка-красногвардеец, топтался с ноги на ногу, дул на заледеневшие пальцы.

– Эй вы, буржуи, пошевеливайтесь! – кричал он на работников. – До вечера, что ли, копаться будете?

Две барышни перекладывали сколотый лед на носилки: в одной из них Жора признал Елену.

– Ты что тут делаешь?! – подлетел он к ней.

Елена уронила лопату:

– Маму с папой арестовали… А мне велели сюда… – Она тряслась, как подбитый зайчик.

Красногвардеец нацелил винтовку на Жору:

– Ну-ка пшел отседа!

Тот перехватил дуло и с силой ткнул прикладом красногвардейца. Мальчишка завыл, сел в сугроб. Жора разрядил винтовку и сунул патроны в карман.

– Не сметь быть рабами! – крикнул он остолбеневшим «буржуям». – Не смейте выполнять их приказы!

Отшвырнув винтовку, Жора взял Елену за руку и пошел прочь. Позади вновь раздались удары ломов о лед: работа продолжалась.

Дорóгой Елена рассказала, что произошло. Губисполком наложил контрибуцию на богатейших жителей города – пятьдесят миллионов рублей. Купцы устроили заседание в Ремесленной управе и постановили: денег не давать ни при каких условиях. Тогда большевики сказали, что всех пересажают.

– Папа пытался усовестить их, – всхлипывала Елена. – Говорил им: «Вы хоть представляете себе – сколько это: пятьдесят миллионов? Вы закрыли наши банковские счета, провели обыски, у многих по нескольку раз…» Но им что пять тысяч, что пятьдесят миллионов – они не видят разницы, для них это просто много денег.

Губисполком ничего не хотел слушать: откупайтесь как хотите, ибо сормовские рабочие третий месяц сидят без жалованья и готовы взбунтоваться.

– А отец что? – спросил Жора.

– Спорить с ними начал, – отозвалась Елена. – Сказал: «Допустим, мы соберем деньги, и ваши рабочие проедят их. А дальше что? Раз вы отбираете у меня все, я в новую навигацию ни один пароход не пущу в плаванье». Заявил, что большевики и есть враги трудового народа, потому что они намеренно уничтожают тех, кто организует людей на труд. А если люди не работают, они остаются без средств к существованию.

Утром за Багровыми пришли.

– Пираты! – скрипел зубами Жора.

Это ведь пираты так поступали испокон веков: захватывали город, вытрясали кассы, а потом шантажировали богатых купцов.

Мать Елены взяли, несмотря на мольбы и медицинскую справку о хронической астме.

– Пусть муж побеспокоится о вашем здоровье, – сказали чекисты. – Как только выплатит контрибуцию, вас сразу отпустят.

Елену не забрали как несовершеннолетнюю, но велели идти на принудительные работы.

– Я просила, чтобы меня посадили в тюрьму вместо мамы. А они сказали, чтобы я не торопилась: скоро всех богатых отправят в Сибирь валить лес, и женщины там… ну, ты сам понимаешь, что будут делать с конвоирами – за кусок хлеба или просто за то, чтоб не били. Они меня лед отправили убирать, я упала, а солдат мне: «Эй, юбку повыше задери!»

Жора делал вид, что растирает себе замерзшие уши, а сам нарочно затыкал их, теребил, создавая искусственные шумы вблизи барабанной перепонки, только бы не впускать в себя слова Елены. Потому что иначе он бы вернулся назад, на Тихоновскую улицу, и убил юного красногвардейца.

3.

Нина уже знала об арестах. Она накормила Елену, потом долго сидела рядом с ней на диване, обнимая и утешая.

– Будешь жить у нас, – сказала она.

– А что будем делать, если и к нам придут? – спросил Жора. Он неотступно думал об этом. – Может, как-нибудь проберемся к дяде Грише?

Нина покачала головой:

– Нас остановит первый патруль. Кроме того, мне надо дождаться Клима.

– И я не поеду, – едва слышно сказала Елена. – Родителям надо передачки носить.

Жора чувствовал, что он должен что-то придумать, как-то спасти ее и сестру. Но их обложили красными флажками со всех сторон: выхода нет и помочь некому.

В передней раздался скрип открываемой двери.

– Нина, это возмутительно! – воскликнула Софья Карловна, появляясь в гостиной. – Княгине Анне Евгеньевне велели прислать троих людей – чистить выгребные ямы. Большевики нарочно пытаются унизить нас! Что, если и нам пришлют наряд?

Нина ответила не сразу. Выпрямилась, разгладила юбку на коленях.

– Я не пойду, – медленно произнесла она. – Пусть расстреливают, пусть делают что хотят.

– Но если вы не пойдете, тогда потащат меня!

– И вы тоже примете решение, идти или не идти.

Графиня молча вышла из комнаты.

– Господи, за что нам такое наказание? – послышался голос Фурии Скипидаровны.

«Нас наказывают не за вину, а ради зрелища, – в смятении думал Жора. – Чтобы пролетарии видели: советская власть активно борется с капиталом. И чтоб не сомневались: если потребуется, она каждого принудит делать то, что ей надо».

4.

Нина считала, что Жоре надо вернуться в гимназию.

– Ты ведь на ровном месте наскандалил. Чего ты добьешься своим уходом? Договор с немцами из-за тебя не отменят.

– Я не хочу учиться у большевиков! – перебил Жора. – Они говорят: «Мы уничтожили сословия» – и тут же создали касты, как в Индии: жрецы-правители, воины, работники, всякая мелкая обслуга и мы, неприкасаемые…

– Чем же ты будешь заниматься?

Жора не знал, что ответить.

– Ну… буду поэтом. В революционное время поэзия – самое распрекрасное дело. Во-первых, она наконец-то оплачивается: за злободневные частушки в культпросвете дают фунт хлеба. Во-вторых, для производства стихов мне даже чернил и бумаги не требуется – я все помню наизусть.

Нина смотрела на брата: пылкий, талантливый, честный, он пропадал в Совдепии (так теперь называли Россию). Почему она не послушала Клима и не уехала вместе с Жорой еще в сентябре? А теперь, когда родителей Елены арестовали, он ни за что не покинет ее, даже если Клим добудет визы.

Надеяться на скорую перемену власти не имело смысла. Сразу после переворота казалось, что большевики не продержатся и десяти дней, но раз никто до сих пор их не скинул, значит, всех все устраивает. Так приспосабливаются к дураку-начальнику в конторе: подчиненные до смерти его боятся, ненавидят, в глаза улыбаются, а за глаза ругают и тайком обманывают. Но терпят, терпят, терпят.

«Я не хочу так жить!» – в отчаянии думала Нина.

Каждый день приходили новости: в четыре раза увеличен налог с недвижимого имущества, для представителей бывших эксплуататорских классов введен единовременный налог в размере сорока двух процентов. Промышленные предприятия еще принадлежали своим собственникам, но если они приносили хоть какую-то прибыль, фабричные комитеты тут же требовали то повышения зарплаты, то новой спецодежды, то молока кормящим работницам, то еще чего-нибудь. Если хозяин отказывался платить, чекисты приходили к нему в дом и описывали имущество.

То один, то другой купец жег свое добро – чтобы не досталось грабителям. Нефтяной склад Тер-Акопова на Сормовском шоссе пылал несколько дней…

– Нагольцевым с Дворянской улицы дали на постой солдат, – рассказывала Фурия Скипидаровна. – Они в два ночи ломятся к хозяевам и требуют самовар. А то и вовсе выгоняют барыню на мороз – ищи им водку, где хочешь.

Нина с Жорой решили спалить дом, если к ним кого-нибудь подселят: пропадать – так с музыкой и фейерверком. Но пока судьба миловала Гребешок: к ним ни разу не приходили с обыском; о налогах на Осинковский завод тоже никто не заикался. Всю зиму Нина лелеяла мечту, что с открытием навигации дядя Гриша приедет и поможет ей деньгами, но теперь она не могла получить с него ни копейки, иначе разговора с чекистами не миновать.

Доходило до нелепости: чтобы уплатить налог, богородский промышленник Карпов пытался продать партию кож со своего завода – так его обвинили в злостной спекуляции и арестовали.

Нина сидела тише воды ниже травы, даже старалась лишний раз не выходить из дома, а если кто-то чужой звонил в дверь, притворялась горничной и говорила, что хозяйка уехала.

Ей не оставляли шансов, не разрешали честно зарабатывать на хлеб, и единственное, кем Нина могла стать в большевистском мире, – это преступницей. Вопреки строжайшему запрету на частную торговлю спиртным она носила по бутылке шампанского на Миллионку, торговалась с жуликом перекупщиком и только этим спасала свой дом от разорения, а близких – от голода.

Нина очень боялась, что она сама или кто-нибудь из родных заболеет: лекарства стоили так дорого и их было так трудно достать, что рассчитывать на медицинскую помощь не приходилось. Именно поэтому она тратила бешеные деньги на «баловство»: клюкву и сушеные яблоки; покупала мыло и требовала, чтобы домашние не экономили его.

Прислугу Нина рассчитала еще в декабре, и графине с Фурией Скипидаровной самим приходилось убираться и стирать.

– Приличный дом не может обойтись без прачки! – сердилась Софья Карловна, но Нина ее приструнила:

– Вы хотите, чтобы я полоскала ваши панталоны? Можете нанять девушку – никто вам слова не скажет. Только платить ей вы будете сами.

Нина жила в чистой, суровой бедности – такой, как в детстве, когда денег хватало только на самое необходимое. Но при этом ее окружали красивые вещи: изящная мебель, муранские вазы, резное кружево на рамах зеркал – прекрасные бесполезности, которые придают вкус жизни. Такого не мог себе позволить никто из знакомых: лишние и дорогостоящие предметы давно уплыли в комиссионки.

Все было бы ничего, если бы не тоска по Климу, не вечный страх ареста, не синий штамп в паспортной книжке…

Когда Нине было шесть лет, мать заперла ее в кладовке за баловство с огнем. Ограничение свободы, даже на пять минут, привело к дикой истерике: Нина билась головой о пол и орала так, что сбежались соседи. Ночью она решила отравиться и проглотила маленький шарик, свинченный со спинки кровати.

То же чувство негодования было и теперь, когда ей запретили выезжать из города. Когда-то она примеряла на себя, что должны испытывать крепостные крестьяне, связанные по рукам и ногам барской волей. Вот это самое: поразительное ощущение собственной незначительности – ты ничтожество, твои мысли, надежды и благополучие никого не интересуют, за тебя никто не вступится, ты вообще живешь только потому, что прибить тебя руки не доходят.

5.

Прошло три недели, но Клим не прислал ни одного письма. Несколько раз Нина ходила на почту, которая наконец-то заработала, но дама за деревянной перегородкой сказала, что на имя Одинцовой ничего не поступало.

Все, что осталось от Клима, – это книга о древних богах да чашка из тыквы-горлянки, оправленная в серебро.

Нина носила в кармане витую трубочку, через которую он пил мате. Вечером, расплетая косу, она запускала пальцы себе в кудри – Клим любил так делать. Утыкалась лицом в подушку, на которой он спал. Ходила по улицам – на каждом углу невидимые следы его присутствия, мемориал: вот тут он уронил в снег перчатку: вот тут катал Нину по ледяной дорожке…

Она помнила все, разноцветные волоски его утренней щетины – черные, светлые, рыжие, глаза цвета крепко заваренного чая, еле приметный шарик-шрамик в мочке левого уха – след от серьги, заведенной в девятнадцать лет и где-то потерявшейся.

Время от времени на Нину находили сомнения: а вдруг Клим не вернется?

– Вы жили с ним невенчанная и, верно, надеялись, что он женится на вас, – дрожащим голосом выговаривала ей Софья Карловна. – А господин Рогов вас бросил. Вините теперь себя: вы сами дали ему понять, что вы обыкновенная… обыкновенная…

– Потаскуха, – закончила за нее Фурия Скипидаровна.

Нина влепила ей пощечину и велела убираться из ее дома.

– Вы не имеете права выгнать прописанную здесь гражданку! – воскликнула старая графиня. – Советское государство не признает частной собственности на дома.

Нина хотела пригрозить, что не даст Фурии еды, но не совладала с собой и разрыдалась.

Как невыносимо было то, что ее любовь топтали все подряд, даже бессердечный брат! Он вдруг вздумал поговорить с ней о морали и ответственности за поступки:

– Вдруг Клим уехал в Аргентину? А ты себе такую репутацию создала, что другого мужа тебе не найти…

– Хоть ты-то помолчи! – взмолилась Нина.

Ей некому было поплакаться: подруг у нее не осталось, а Елена была так занята своей бедой, что ни о чем не могла думать, кроме родителей. Она то и дело ходила на заседания остатков Биржевого комитета, собирала деньги в пользу арестованных, бегала к острогу с передачками. Весь цвет нижегородского купечества сидел там: Башкировы, Марковы, Бурмистровы, Ламоновы, Беспаловы…

Однажды Елена вернулась с собрания и сказала, что купцы приняли условия большевиков:

– Сегодня делали разверстку: кому сколько платить. Разорались, чуть друг другу бороды не повыдирали. Теперь ЧК ни за что не отпустит арестованных: раз те дали несколько тысяч, дадут и пятьдесят миллионов. А их просто нет!

Нина не знала, как жить дальше. Ночами ее одолевали кошмары: сквозь сон мерещилось, что кто-то стучится в дверь. Она вскакивала и долго прислушивалась: чекисты? грабители? Или, может, это Клим вернулся? Но все было тихо.

Нина не могла заниматься делами, ее любовь пропала без вести, ее Нижний поседел, состарился и впал в летаргию – ничего не осталось от торгового города-хвастуна.

Нина решила сходить к Саблиным и попросить совета у Варфоломея Ивановича, хотя понимала, что доктор вряд ли подскажет ей, как быть.

Любочки дома не оказалось, а ее супруг не соизволил выйти из кабинета, когда ему доложили о приходе Нины.

– Велел передать, что ему некогда, – буркнула Мариша.

У Нины похолодело в груди.

– Что с ним стряслось? Он же никогда не отказывался…

– А то! – перебила Мариша. – Это все из-за вас, вертихвосток! Наша барыня, на вас глядючи, тоже мужеложеством занялась.

– Что?!

– Мужу своему лжет, вот что! – вконец рассердилась Мариша. – Говорит, что к вам в гости пошла, а сама к большевику – шасть! Гуляет с ним под ручку и презенты от него принимает – краденные! Давеча позолоченную щетку принесла – с чужими волосами!

Подавленная, оглушенная, Нина отправилась домой.

– Какой большевик может быть у Любочки? – спросила она у брата.

Но Жора подтвердил слова Мариши: он несколько раз натыкался на эту нелепую пару – солдат в прожженной шинели и нарядная Любочка. Оба были настолько поглощены друг другом, что никого не замечали вокруг.

Нина до утра пролежала без сна: как такое могло произойти? Как ее подруга – умная, честная, благородная – могла связаться с бандитом? Ведь это предательство всего и всех…

Наверное, из-за этого Любочка и не появлялась на Гребешке – ей было стыдно. А Нина грешным делом подумала, что земля вертится вокруг нее.

6.

После ссоры из-за Фурии Скипидаровны свекровь не разговаривала с Ниной три дня, а потом явилась и выложила на стол крохотный гробик на цепочке – золотой, с эмалевыми вставками. Внутри лежал скелет, выточенный из слоновой кости.

– Я пожертвовала все драгоценности в пользу раненых, так что у меня осталось очень немногое, – сказала она. – Это кулон семнадцатого века: такие носили английские аристократы после казни Карла Первого . Он напоминает о бренности бытия и призывает через страдание и смерть возродиться во Христе.

На внутренней стороне крышки имелась латинская надпись: Memento mori – «Помни о смерти».

– В Древнем Риме эту фразу выкрикивал раб, поставленный на колесницу героя-полководца, – добавила Софья Карловна. – Надеюсь, мой подарок будет напоминать вам, что нельзя зазнаваться, ибо конец одинаков для всех.

– Да она просто бессовестная старуха! – вскипел Жора, услышав об этом. – Живет за твой счет да еще делает гадкие намеки! Зачем ты вообще взяла этот гроб?

Нина пожала плечами:

– Золото на дороге не валяется.

– Графине очень трудно признать себя зависимым существом, – сказала Елена. – Она привыкла быть благодетельницей, а Нина даже советов от нее не принимает. Вот она и пытается купить ее уважение, а заодно показать разницу между собой и худородной невесткой.

Вечером Елена читала вслух повесть Джека Лондона – о сильных людях в невыносимых обстоятельствах. Нина слушала, раскачивая на пальце цепочку с золотым гробиком.

Надо сменять его на что-нибудь полезное. Например, на серебряное блюдечко – чтобы катать по нему наливное яблочко и видеть все царство, всех врагов и главное – одного человека, который пропал где-то в Петрограде.

Или шапку-невидимку, или даже шапку-невредимку, чтобы стать недосягаемой для чекистов.

Живую воду – чтобы с утра вымывать из души всякий сор, накопившийся за ночь.

Двоих из ларца, одинаковых с лица, – чтобы наконец отремонтировали прохудившуюся крышу.

А лучше всего – ковер-самолет с хорошей грузоподъемностью.

ГЛАВА 16

1.

Зима была долгой – до середины марта стояли морозы, а потом все потекло. Днем с нагретых крыш срывались целые сугробы, за ночь на карнизах нарастал частокол сосулек в руку толщиной. Город распарился, обнажился и завонял – оттаивали не чищенные за зиму помойки.

Нина всегда ходила на рынок с братом – у одиноких женщин часто отбирали корзины с покупками, – но сегодня пришлось оставить Жору дома: он решил, что раз весна – башлык ему ни к чему, и тут же застудил горло. Лихорадки пока не было, но голос пропал.

Дорогу расквасило – утопить галошу в снежной грязи проще простого. Нина прошлась, балансируя, по размокшему бруску, перекинутому через ручей. Настроение поднялось: оттого ли, что она ловко спрыгнула на землю, не запачкав юбки, оттого ли, что воздух стал мягче и солнце припекало так, что хотелось расстегнуть пальто. А еще на подоконниках появились горшки с рассадой – вот отрада для глаз! Небо яркое, на деревьях грачи…

Эх, дали бы Нине волю, она бы быстро порядок в городе навела! В первую очередь сломала бы триумфальные арки, воздвигнутые из досок и размалеванного холста в честь набега московского начальства. Извозчики, объезжая их, все тротуары разворотили.

Убрала бы плакаты – чтобы не смущали умы: ведь это дичь какая-то – Карл Маркс в красной рубахе навыпуск, в шароварах и со знаменем, на котором написано: «Привет революционным водозаборщикам!»

На Большой Покровке надо снести гипсовых старух в шляпах – кто они такие и почему им поставили памятник в Нижнем Новгороде, никто не знал. На постаменте было указано, что это Клара Цеткин и Роза Люксембург , но, судя по рожам, их лепили с того же Карла Маркса, только без бороды.

Самое главное – надо убрать мордатого милиционера на Новобазарной площади. Официально рынок на ней был закрыт, но каждый день на прежнем месте собиралась великая толпа. Частную торговлю в Нижнем Новгороде то разрешали, то отменяли, и милиционер не знал, положено ему гонять «преступных хищников спекуляции» или нет. Он осуществлял диктатуру пролетариата по собственному разумению: забирал всё, что приглянется самому, жене, начальству и друзьям. С бывалыми мешочниками он находился во взаимовыгодной дружбе; торговцы попроще вскладчину покупали ему водку или платили мальчишкам, чтобы они осаждали его:

– Дядь, а дядь, дай из ружья стрельнуть!

Милиционер рычал, иногда замахивался прикладом, но бегать за ними ленился. Нина невольно пригнулась, когда проходила мимо; впрочем, тот был занят важным делом: орал на перепуганную деревенскую бабу.

Рынок кипел, как огромная кастрюля. Торговали всем на свете: портянками, елочными игрушками, маковыми плитками, кокаином. Бранились, дрались, закусывали на ходу.

Старик генерал в треснутых очках продавал трубу от граммофона. Стоял, пряча стыдливые глаза, жевал обкусанный конец седого уса. Старуха в гимназической фуражке поверх платка сбывала две немытые сковороды. Мальчишки совали прохожим трясущегося щенка, шведские спички и папиросы «Ява». Плеск луж под ногами, толкотня, крик:

– Я претензию могу заявить!

На заборе огромный плакат: «Торговля хлебом, как внешняя, так и внутренняя, должна быть государственной монополией». Жора спрашивал Нину: зачем вообще нужна эта монополия? Все просто: сначала ее ввели по дурости – правителям казалось, что это поможет решить проблему голода, – а потом большевики распознали, что распределение продуктов – это кнопка, которой включается верность: люди служат тому, кто их кормит. Теперь большевики от нее не откажутся, потому что по-другому они не могут заставить население работать на себя. Разреши свободную торговлю, и власть уплывет к другим кормильцам – спекулянтам и их прихлебателям.

У забора – рогожа, на ней – старые дверные ручки, солдатские ремни и древнее Евангелие в бархатном переплете. Нина кивнула Ефимке – худому парню с дергающимися от тика воловьими глазами. Тот поманил слоняющегося рядом мужика: «Последи за товаром», поднялся и зашагал прочь сквозь толпу; Нина – за ним.

Ефимка вошел в бывшую сапожную мастерскую и встал на лестнице, дожидаясь Нину. Они поднялись на второй этаж. Свет из пыльного окна едва освещал обитые рассохшимися досками стены и крепкую низкую дверь.

– Деньгами будете платить? – спросил Ефимка.

Нина достала из нагрудного кармана керенки:

– Риса два фунта, меду полфунта, соли – вот сюда, в спичечную коробку насыпьте. Чай – как обычно, и хлеба… Только в прошлый раз я просила чистый, без примесей, а вы опять подсунули бог весть что.

– Это в пекарне мухлюют, – отозвался Ефимка, судорожно мигая глазами.

Она передала ему деньги и альпийский мешок для провизии, и Ефимка скрылся за дверью. Нина ждала, нетерпеливо постукивая кольцами по косяку. С площади доносился гул голосов; она выглянула в окошко – черная базарная толпа трепыхалась, как рыба в садке.

Наконец Ефимка вернулся. Нина пересчитала покупки. Из мешка божественно пахло свежей выпечкой.

– Вы знаете кого-нибудь, кто покупает старинное золото? – спросила она.

– Какого сорта?

Нина достала гробик и, не выпуская цепочки, протянула Ефимке.

– О, господи – скелет… – охнул тот, заглянув под крышку. – Где ж вы это взяли? Надо бы хозяину показать.

Нина забрала у него кулон:

– Этому гробику двести с лишним лет. Я сама покажу.

Ефимка помялся:

– Ну… не знаю… Впрочем, наверное можно, раз такое дело. – Он открыл дверь и поманил Нину за собой.

Мрачный коридор, заваленный пустыми ящиками. Лестница вниз, опять на первый этаж. Маленький дворик. Черный цепной пес со свалявшейся шерстью кинулся к ним, но, узнав Ефимку, завилял хвостом.

Нина опасливо косилась по сторонам. «Заведет сейчас и прибьет», – подумалось ей.

– Сюда пожалте-с, – показал Ефимка на покосившуюся сторожку.

В комнате сильно пахло жареной рыбой – бородатый человек сидел у окошка и ел.

– Дядя Гриша? – изумилась Нина. – А ты здесь какими судьбами?

Тот вскочил, раскинул руки, чтобы обнять ее:

– Племяшечка! Ой, погоди, у меня все пальцы жирные… Ну-у сколько лет, сколько зим! Как поживаешь?

2.

Дядя Гриша отослал Ефимку на рынок, а сам придвинул Нине тарелку с холодной мойвой:

– На-ка закуси. Очень хорошо, что ты меня нашла – я с тобой о деле потолковать хотел.

Но Нина его перебила:

– Ты давно в Нижнем? Почему ты к нам не зашел?

Дядя Гриша вытер руки старой газетой.

– Такими делами ворочаю, что родню лучше не приплетать, – сказал он. – А то не ровен час, и вас вместе со мной загребут. Вон гостинцев собрал вам. – Дядя Гриша показал на большой короб в углу. – Хотел ребят сегодня к вам отправить, а ты сама мне на голову свалилась.

– Как завод? – спросила Нина.

Дядя Гриша только рукой махнул:

– Петька Уткин, большевик наш местный, собрал мужиков у старосты и объявил, что надо делать сельсовет, а завод и имение конфисковать. Я пришел к ним. «Кто, – говорю, – сырье будет поставлять? Кто машины чинить? Петька? Ну назначьте его управляющим, а мы посмотрим, как он справится».

– Отстоял завод? – с надеждой спросила Нина.

– Цеха не тронули, а дом твой дотла сгорел.

– Бог мой…

– Бабы сказали: это Уткин поджег, да его же за это и выгнали. А то кто знает? Он и избы спалить может.

Дядя Гриша сам объявил в Осинках советскую власть и вывесил над заводскими воротами красный флаг. Но как только молодежь заговорила о рабочем контроле, он тут же поставил условие: либо я, либо они.

Производством стала заправлять суровая Варвара, а дядя Гриша взял на себя сбыт продукции. Заниматься приходилось всем подряд: деньги мало кого интересовали, надо было искать товар на обмен. Дядя Гриша вез кожаные подметки из Богородска, из Горбатова – рыболовные крючки, из Семенова – ложки, но уже не на своих плечах, а через артели рабочих, оставшихся без жалованья.

– Большевики на каждом перекрестке ставят против нас заградотряды, а мы где добром, а где боем пробиваемся, – усмехался он. – Я с тобой вот о чем хотел поговорить: ты приметила, без чего ныне никто из дому не выйдет? Без мешка. Вдруг где хлеб или крупу дают? А летом на железных дорогах и пристанях мешки будут на вес золота. Самое время на них деньгу зашибать – конкурентов у нас нету.

Нина в тревоге посмотрела на него: что он задумал? Большую спекуляцию? Она не готова была идти в тюрьму ради каких-то мешков.

Но признаваться в трусости было стыдно: дядя Гриша этого не терпел.

– Как это нет конкурентов? – запротестовала Нина. – А Молитовская фабрика?

– Опомнилась! Большевики передали ее фабричному комитету, а эти дурни единственное, что сделали, – подняли жалованье, которое все равно нечем платить. Рабочие растащили запчасти и материал и мне же продали. Молитовка кончена, Царствие ей Небесное.

– А что слышно насчет национализации? – спросила Нина.

Дядя Гриша помрачнел:

– Если большевиков не скинут, они рано или поздно конфискуют завод. По Брестскому миру за немцами признано право владеть предприятиями, поэтому все, у кого есть акции, продают их германским агентам, чтоб хоть какие-то деньги выручить. Большевикам это не по нраву, так что они постараются первыми наложить лапу на промышленность…

Он не договорил: со стороны рынка раздался вопль:

– Облава!

Во дворе залаял пес. Дядя Гриша вскочил, схватил короб, предназначенный для Нины:

– Бежим!

Они шмыгнули за сараи, по поленнице перебрались через забор. Мимо по Прядильной мчались крестьянские сани: полозья скребли по голой булыжной мостовой. Неслись бабы, прижимая к груди нераспроданный товар.

Нина тяжело дышала, ноги и подол юбки вымокли – несколько раз ступила в лужу.

– Иди и не оглядывайся, – шепнул дядя Гриша.

Прогремели выстрелы – Нина вздрогнула всем телом.

– Не трясись, – злился дядя Гриша. – Если поймают, дадим отступное. Они рынки громят знаешь зачем? Красноармейцам жрать нечего, вот их и отправляют на «борьбу со спекуляцией». Они у баб провизию отбирают – тем и сыты. А рынок все равно завтра будет работать, только цены вырастут.

3.

Раньше появление дяди Гриши было праздником. Он привозил гостинцы, а потом отправлялся с племянниками по лавкам на Нижнем базаре – добывать особого копченого гуся, урюк и пирожки с грибной начинкой. Пировать шли на откос, под полуразрушенную кремлевскую стену; ели руками, а вместо салфеток у дяди Гриши имелись ученические тетради из деревенской школы.

Жора зачитывал вслух задачи по арифметике:

– Один крестьянин купил шелковой материи четыреста аршин по пять рублей, из которых один аршин истратил на кафтан, двести аршин – на юбку жены, а остаток обменял на овес, приплатив десять копеек…

Хохотали до упаду, представляя, что это за шелковый кафтан из одного аршина и юбка из двухсот аршин, да еще на деревенской бабе.

– Это наша учительница мечтает, – ухмылялся дядя Гриша.

На этот раз Нина чувствовала, что привела в дом опасного человека. Он был еще бóльшим преступником, чем она, и наверняка собирался втянуть ее в дела, за которые арестом не отделаешься.

Он сидел на изящном стуле венской работы – борода спутанная, вокруг ногтей черная несмываемая грязь. От него так крепко пахло мужицким потом, что Нине хотелось открыть окно.

Она старалась быть любезной: поставила самовар, выложила на стол сегодняшние покупки и припасы из дядиного короба.

– А я и не знала, что через тебя провизию покупаю…

– Жоры нет дома? – спросил дядя Гриша.

– Умчался куда-то – с больным горлом!

– Ладно. – Он вздохнул и внимательно посмотрел Нине в глаза: – На что ты живешь?

Она рассказала ему о винном погребе. Дядя Гриша кивал – то ли одобрял, то ли втайне посмеивался над ее коммерческими потугами.

Когда она закончила, дядя Гриша выглянул за дверь, послушал, не идет ли кто.

– Ты, Нин, зря пугаешься, – сказал он, вернувшись к столу. – Думаешь, я не вижу, что ты на меня как на заразного смотришь? Уясни, племяшечка: как бы ты сейчас ни зарабатывала, чекисты могут арестовать тебя. Так что разницы нет, будешь ты гоняться за фунтом муки или за вагоном: тем более что сил и времени потратишь одинаково. На что люди замахиваются, то и получают.

Нине было досадно, что дядя Гриша разгадал ее чувства.

– Ты меня не агитируй… Говори прямо.

– Нам требуется склад в городе, – произнес он. – У тебя надежные подвалы, дом стоит в стороне от дороги, а из окошка весь откос просматривается. И еще тебе надо будет открыть кооператив: вроде для того, чтобы вскладчину с соседями закупать продовольствие и мануфактуру. Через это мы получим нужные бумаги от Нижегородского совдепа и сможем привозить в город товар.

– Да никто тебе не позволит привозить в город мешки! Думаешь, заградотрядчики не поймут, что ты собрался снабжать тарой спекулянтов?

– А мы будем возить не мешки, а… банные веники. Или солому, или любую другую дрянь. А мешки, как ты говоришь, – это тара.

Дядя Гриша говорил: «нам», «мы», – как будто за спиной у него стояли какие-то люди.

– У тебя есть компаньоны? Кто? – спросила Нина.

Дядя Гриша нахмурился:

– Не могу сказать.

– Я должна знать, с кем имею дело! Мне требуется полный расклад: чем я рискую, сколько получу, кто будет знать о нашем предприятии, как будет делиться прибыль…

Он долго смотрел на нее исподлобья.

– Рисковать ты будешь… жизнью, а прибыль пойдет не только тебе в карман.

– В смысле?

– Поверь, тебе не надо знать лишнего – не бабьего это ума дело. Твоя работа – помогать нам, а все остальное мы сами сделаем.

Нина начала кое о чем догадываться:

– Вы готовите восстание, да?

– Я тебе этого не говорил… В первую очередь нам нужны деньги, поэтому все дают, сколько могут, или помогают нам зарабатывать. Я останусь на ночь, а утром скажешь, что надумала. Можешь отказаться – тебя никто ни в чем не обвинит. Но подумай: если ты не возьмешься за самое трудное дело, его никто за тебя не сделает.

Дядя Гриша подробно расписал, что требуется для того, чтобы открыть потребительский кооператив. Нина пыталась слушать его, но мысли соскальзывали на другое.

В ее жизни всегда был кто-то, кто делал самое трудное: планировал ее судьбу, все устраивал и принимал на себя ответственность за возможные ошибки. Сначала это была мама, потом Одинцов, потом Матвей Львович и дядя Гриша, потом Клим. Она никогда не ставила на карту большее, чем месяц-другой в остроге за мелкую спекуляцию. За помощь бунтовщикам грозила смертная казнь… И никто не предостережет, не научит, как быть: ввязываться в дяди-Гришин заговор или вежливо отказаться.