Текст книги "Битва дикой индюшки и другие рассказы"

Автор книги: Элвин Джонсон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 13 страниц)

– Нехорошо, если парень работает один на большом поле, – говаривал Джон Мак-Брайд. – Он начинает задумываться, а лошадь чувствует это и замедляет ход.

У них был долгий рабочий день. Вставали до рассвета, делали домашние дела и завтракали, чтобы успеть в поле к шести утра. Час на обед и снова в поле к часу дня, и работали до семи. Но разве могли лошади выдержать такую нагрузку?

Конечно, нет. Поэтому у Джона Мак-Брайда было восемь упряжек, и он менял их в полдень. А мужчины и парни при соответствующем харче могут работать сколько угодно. Так оно и было у Мак-Брайдов.

По традиции жёны Мак-Брайдов были хорошими поварихами. Иначе и быть не могло. До появления современной механизации работа на ферме была непосильной для человека без хорошей кормёжки. На ферме нельзя было экономить на еде при небрежной стряпне.

У Луэллы Мак-Брайд во всей общине была слава отличной кухарки. Искусство её покоилось на свинине, свином мясе, как она называла её, так как на своём английском языке считала поросятами животных весом от семидесяти пяти до трёхсот фунтов. Всё что весило меньше, называлось подсвинком, а более трёхсот – боровом.

Луэлла готовила поросят, что было роскошью, во время жатвы и обмолота, свинину, свежую и копчёную – в обычные рабочие дни, говядину и птицу – по воскресеньям и праздникам. Солонину можно было есть зимой, но редко. Из всего свиного поголовья у Мак-Брайдов веса более трехсот фунтов достигали только свиноматки, которые набирали вес до пятисот фунтов. Когда приходило время, их обычно продавали живьём на лесопромышленной ярмарке. Вторым по важности продуктом у Луэллы была кукуруза. Настоящая кукурузная крупа приготовляется из отборной кукурузы при сборе початков и хранится в закромах, недоступных для крыс и мышей. Её очищают в небольших количествах и мелют на водяной мельнице в объёме, достаточном лишь для трёхнедельного потребления, так как при более длительном хранении настоящая крупа становится плесневелой. (Крупа промышленной выделки сохраняется неопределённо долго. Но Луэлла опасалась брать её. Она полагала, что мельники добавляют в неё кое-что, чтобы она не плесневела. Но это было не так. Мельники убирают из неё кое-что, зародыш, сердцевину зернышка, и превращают тем самым остальное в крупу, в которой нет жизни ни для плесени, ни для человека).

После утренней работы по дому, парни, включая папу Джона, садились завтракать.

Им подавали свежую жареную свинину или бекон, не тот бекон, что подают с хрустящим картофелем, а толстый кусок мяса с прожилками сала и хрустящей корочкой на радость молодым крепким деревенским зубам. Были свежие маисовые лепёшки с горячей свиной подливкой и обилие запеканки. Был также компот из консервированных или сушёных фруктов, который парни могли есть вдоволь, если у них ещё оставалось место в животе.

Такой завтрак, как говорилось в местной поговорке, "прикипал к рёбрам". На шесть часов работы до полудня? Если вы так считаете, то, значит, никогда не ходили за плугом, бороной или культиватором в сырую промозглую погоду или прохладным светлым утром. Через три часа колени у ребят начинали дрожать и, казалось, вот-вот подломятся. Но лошади останавливались сами без команды и со ржанием поворачивали голову в сторону ворот. А там уже была Луэлла с кувшином кофе, наполовину со сливками, и корзиной пончиков, больших пряников или толстых кусков фруктового пирога. После этого работа шла безмятежно до обеда, а обед я уж не буду описывать. В молодости я сам иногда обедал у Луэллы, и воспоминания о них наводят меня на грусть. Нечто очень хорошее навсегда ушло из нашего мира. Но такая структура хозяйствования как у Мак-Брайдов была обречена. Культура, которую слишком долго мариновали на вос-токе, теперь пришла на запад. В одной деревне за другой стали появляться средние школы. Мальчики и девочки с ферм, которые выполняли теперь только работу по дому, бормотали над подойником или кормовым корытом: " Ferro, ferre, tuli, latum" или "квадрат гипотенузы равен сумме квадратов катетов".

Джон Мак-Брайд не терпел такой чепухи. Посылать мальчика в среднюю школу в двенадцать лет, когда он только-только начинает становиться настоящим фермером?

В отношении девочек это было не так уж важно. Так или иначе они научатся готовить пищу и ухаживать за детьми.

Но эта проблема не обошла и его, так как трое сыновей Джона влюбились в трёх девушек, двоюродных сестёр, выпускниц средней школы, которые уже несколько лет учительствовали в сельских школах. Сначала девушки и слушать ничего не хотели.

Но эти трое парней были настойчивыми молодыми людьми, хоть и не красавцами, но довольно привлекательными. У каждого из них будет своя собственная ферма и гораздо больше денег, чем даже у директора средней школы. Они были из хорошей американской семьи, а не то что ваше первое поколение из европейской нищеты. Что верно, то верно, они были невежественны и говорили на ужасном вульгарном фермерском диалекте. Но разве школьные учительницы не смогут поправить им английский и вбить хоть немного просвещения им в голову? Они приняли предложение и, когда школы закрылись на каникулы в июне, сыграли коллективную свадьбу. Её чуть было не пришлось отложить, так как несколько недель спустя убило Джона Мак-Брайда.

Джон Мак-Брайд планировал, что его жена Луэлла будет жить по очереди в этих трёх семьях. Несколько месяцев в семье Тома, несколько месяцев – у Эда, затем у Чарли, и так далее. Так она будет близко к сыновьям, будет учить невесток своему кулинарному искусству и будет очень кстати, когда появятся дети. Этот план сыновьям понравился. Для себя же он не строил никаких планов, как бы предчувствуя скорую смерть.

Генри Уильямсон, директор средней школы, где учились когда-то все три жены Мак-Брайдов, представлял собой практически весь персонал школы. Он преподавал английский, алгебру и геометрию, физику и химию, латынь и французский (с подстрочником). Приходской священник преподавал курс общественных наук, а также обеспечивал духовное и моральное воспитание. Директор Уильямсон был миссионером культуры из Ла-Кросса в штате Висконсин. Как бы там ни было с качеством других школьных дисциплин, в абсолют было возведено изучение английского языка. Кроме английского в прериях требовались здоровые мысли о диете. Директор Уильямсон не мог составить настоящего курса по диетологии, но ему удавалось провести дюжину уроков по этому предмету, возможно в ущерб латыни, которая вообще-то была бесполезным предметом. Третьей стрелой в его миссионерском колчане был уход за детьми, младенцами. Для этого он отводил специальные уроки, которые давал девочкам после занятий, когда мальчики отправлялись домой. Только для девочек.

Треть детей была из семей, приехавших из Германии, Скандинавии или Богемии. В этих семьях говорили на ломаном английском. Однако выправить речь детей было нетрудно. Если директор слышал от девочки или мальчика неверное слово или оборот, то результат был печальным. Так как ребёнку было стыдно за ошибку.

Но не так-то просто было заставить мальчиков и девочек из старых американских семей отказаться от своего нескладного диалекта. Так как это был не порченый английский, а язык со своим собственным строем и грамматикой, язык, который хорош просто сам по себе. Он считается таким же древним, как и английский, таким же адекватным средством общения, а иногда даже более выразительным.

Если в школьном английском есть "моё" и "своё", то почему бы не быть "вашенскому" и "нашенскому", "ейному" или "евонному"? Разве "Это её" звучит так же категорически, как "Это ейное"? Фермер "припёр домойшвейнуюмашину".Разве "принёс" приятнее? На уроке греческого я слышал, как один мальчик переводил Гомера так: "Ахилл проволок тело Гектора три раза вокруг стен Трои". Разве "проволок" не лучше выражает жестокость действия, чем "протащил"? Собака бросилась на него, и он "взлетел" на дерево. "Влез" на дерево? Ну так что, это ничего не значит. Учитель говорит, что два отрицания дают утверждение. А ведь в древнем языке это не так. А что касается "инговых" окончаний, то в древнем английском их не было совсем. И откуда взялось это "г"? У Чосера его ведь не было. То же самое и в родственных европейских языках, таких как немецкий или скандинавские языки. Всё это говорится не в защиту древнеанглийского. Я просто отмечаю серьёзность проблемы. Так всегда приходится преодолевать серьёзное сопротивление, если пробовать заставлять деревенских говорить на школьном английском. По мнению директора Уильямсона сельский рацион был почти такой же неподатливой проблемой. Он состоял из свинины и жареных продуктов. Свинина наводила на директора ужас. Правы были евреи, думал он, когда исключили свинину из перечня продуктов, пригодных для человека. И это не просто дело вкуса, физиологическая наука стояла за запрещение свинины.

У врачей однажды появилась редкая возможность изучения процесса пищеварения.

Один путешественник из франкоговорящих канадцев – кажется, его звали Александр Сент-Клэр – получил огнестрельную рану, которая частично затянулась, но отверстие в брюшине и в стенке желудка оставалось. Доктор мог за глянуть туда, когда ему этого хотелось, и увидеть работу пищеварительных органов. Некоторое время этот путешественник жил просто шикарно. Ему предоставляли всевозможные продукты, большинство из которых он раньше и позволить себе не мог. Врачи составляли таблицы длительности, требуемой для переваривания различных видов еды.

Худшие показатели оказались у свинины: пять с половиной часов, а говядине требовалось только три часа. Для усвоения поджарки из маисовой каши нужно было вдвое больше времени по сравнению с только что приготовленной кашей. Все жареные блюда были хуже в сравнении с варёными, пареными, печёными и тушёными.

Исключением была свинина с бобами – запечённая, но процесс пищеварения длился шесть часов. Как ни трудно было поверить в это директору Уильямсону, но поселенцы прознали об Александре Сент-Клэре и об опытах над ним по пищеварению.

У этих канадцев вообще очень странные обычаи, не говоря уж о пищеварении. Ну допустим, что свинину нужно долго переваривать. Занятому физическим трудом фермеру или лесорубу нужно, чтобы пища у него прилипала к рёбрам. "Прилипала к рёбрам!" Вот какая смехотворная физиология!

Никакой свинины, все сковороды – на помойку, такова была почти религиозная убеждённость директора – убеждённость, которую он передал своим лучшим ученицам.

Мальчики же, естественно, проявляли своё деревенское неприятие к этому. И третью существенную реформу, воспитание детей, нельзя было осуществлять с современными матерями. Они руководствовались традициями непреклонного сопротивления. Какая жалость! Ведь большинство жизненных проблем коренилось в неправильном воспитании детей.

Каковы последствия неправильного обращения даже с младенцем? Допустим, он проголодался до того часа, который указан в книге. Дать ему пососать из бутылочки? Нет. Пусть сразу поймёт, что у всякого действия должны быть последствия. Когда ребёнок начинает ходить, большое значение приобретает выбор игрушек. Избегайте глупых игрушек, игрушек с глупыми украшениями. Не давайте ребёнку кубиков с глупыми рисунками горилл, жирафов и тигров. Лучше воспользуйтесь алфавитом. На двух сторонах кубиков нарисуйте заглавную букву "А", на двух других – маленькое печатное "а", ещё на двух сторонах– заглавную прописную и маленькую прописную.

Ребёнок научится читать в два счёта. И никаких вымышленных фантастических историй про животных, никаких волшебных сказок. Никакой матушки Гусыни. К счастью, один просвещённый издатель, любящий детей, предложил группе милых женщин сотворить матушку Истину, переделав байки матушки Гусыни в нечто разумное и полезное для современного американского ребёнка.

Петь песню о грошике. Нет. Американский ребёнок в жизни не видел гроша. Пойте песню о центах. "Полный карман ржи". Ни в коем случае. Умный ребёнок подумает о "бутылке виски". Лучше вместо этого "мера белой муки".

"Две дюжины дроздов". Американский ребёнок говорит двадцать четыре, а не две дюжины.

"Запечённых в тесте". Отвратительно. "Двадцать четыре дрозда, поющие всегда".

"Пойте песнь о центах, О мере белой муки, Двадцать четыре дрозда, Поющие всегда".

А что было делать с кошкой и скрипкой, с коровой, прыгающей через луну?

Пересказывать всё это слишком долго, но они справились и с этим.

У директора была чудесная книга о детях, в которой были решения всех детских проблем, с первого дня до совершеннолетия. Он заказал у издателя партию этих книг и продавал их желающим ученицам. Три девушки распотрошили свои копилки и одна за другой, краснея, пришли купить эту книгу, которую затем прятали между учебниками, а потом перепрятывали в самое потайное место в ящике стола. Ни одна из них не знала, что у остальных есть такая книга до тех пор, пока первая из них не забеременела. Остальные две предложили ей эту книгу и только тогда узнали, что у неё есть собственная, и что она знает её почти наизусть.

Все три девушки знали, что им будет нелегко замужем за Мак-Брайдами. У тех были совершенно неверные понятия о воспитании детей, культура питания – губительна, а английский язык – просто ужасен. Ну, до воспитания детей ещё далеко.

Какая скромная невеста всерьёз думает о потомстве? С питанием тоже можно будет наладить дело, если только быть достаточно твёрдой. А вот деревенскую речь очень трудно искоренить, даже у школьников.

Они полагали, что со временем можно будет исправить и речь. Но была ещё бабушка.

Её говор был совершенно неисправим. И даже если бы удалось заставить её помалкивать, то и тогда противодействие оставалось бы у неё в мыслях и в едва заметном выражении лица.

К сожалению, бабушкины разговоры с сыновьями лишь утверждали их в желании пользоваться своим диалектом. Однако, посмотрим вперёд и подумаем, как будут расти дети, слушая сказки на таком ужасном английском. Разве они не испортят себе речь с самого начала?

Молодые мужья, естественно, старались, чтобы всё было так, как того хотят молодые жёны. У них ведь образование. Но заявление о том, что свинину придётся исключить из рациона, вызвало лёгкие возражения лишь у Тома, старшего из братьев, и самого смелого.

– Мак-Брайды лопают свинину вот уж триста с гаком лет. И ничего. Они никогда ничем не болели, кроме как в старости. Мак-Брайды, правда становились очень слабыми к девяноста пяти годам. Может быть, это от свинины?

– О, Том, тебя бесполезно учить! Лопали. Нет такого слова "лопали".

– Ну, трескали.

– Ещё хуже. Разве нельзя сказать "кушали"?

– Можно.

– Но ты ведь хотел сказать "кушавши".

– Да.

– Я больше не могу. Ты сказал "триста с гаком лет". А ведь надо сказать "триста лет с гаком". И вот ещё. Ты употребил двойное отрицание. "Никогда ничем не болели". Это тоже нехорошо.

Это весьма озадачило Тома.

В пылу спора о грамматике вопрос о свинине совсем исчез. На столе у Мак-Брайдов свинины больше не будет. Не будет ничего жареного, только сбалансированный рацион из протеинов и углеводов, и зелёные овощи для аппетита. Витамины тогда ещё не изобрели.

Бабушка Мак-Брайд, как и все умные люди, не умеющие читать, любила пофилософствовать о повседневной жизни. По поводу питания у неё была своя философия, которую в прежние времена она частенько излагала сыновьям. Ешьте с аппетитом, и у вас никогда не будет болеть живот. Если кушать с аппетитом, то наедаешься достаточно, чтобы выполнять тяжёлую физическую работу на ферме или в лесу. А аппетит появляется при аромате хорошей кухни. Даже можно сказать, что Америка выросла на хорошей пище.

По сравнению с жареной свининой и печёными маисовыми лепёшками протеины и углеводы пахли кислым. Они не вызывали аппетита. Они мужественно делали вид, что им нравится новая диета. Они напрягались, чтобы съесть достаточно для выполнения тяжёлой работы. И в первый раз в жизни они стали "мучиться животом", что всеведущий местный врач тут же определил как диспепсию.

Может это было оттого, что они ожидали этого. Таким объяснением удовлетворились их жёны. До них, наконец, дошло, что это были последствия ужасной диеты до женитьбы. У бабушки же было своё мнение. Она не выражала его ни словом, ни жестом, но жёнам оно было известно, и не нравилось им.

Дело стало хуже, когда начали появляться дети. С ними обращались строго по правилам книги о детях. Если ребёнок плачет от голода до наступления времени кормления, пусть поплачет, это развивает лёгкие. Так он приучится к распорядку, а это самый важный фактор в жизни. Если годовалый ребёнок упал и ушибся – пусть поплачет, опыт станет элементарной основой аккуратной и осторожной жизни.

Бабушка не выражала своей критики ни словом, ни жестом. Но жёны знали, что у неё руки прямо чесались, чтобы подхватить ребёнка, обнять его и растормошить, чтобы он рассмеялся.

Сладки услышанные мелодии, а неуслышанные – слаще. Высказанная критика может быть неприятна, но с ней можно спорить. Невысказанная критика вызывает горечь. И тут ничего не поделаешь.

Бывали случаи, когда жёны чуть ли не ненавидели милуюстарушку. По первоначальному плану бабушка должна была жить два месяца с Томом и Мэри-Джейн, затем пару месяцев с Чарли и Руфью, потом ещё два месяца с Эдом и Луизой, и так далее. Но не проходило и двух месяцев, как нервы у Мэри-Джейн напрягались до предела. Она начинала резко и отрывисто разговаривать с Томом, бросала посуду на стол с такой силой, что та чуть ли не разбивалась, шлёпала годовалого ребёнка без какой-либо видимой причины. Бабушка делала вид, что ничего не замечает, но стала поговаривать: "Мне хотелось бы навестить Чарли и Руфь."

Там её сердечно принимали, поначалу. Но не проходило и двух месяцев, как у Руфи начинали сдавать нервы. Она тоже резко и отрывисто разговаривала и посылала двухлетнего плачущего ребёнка спать без ужина без каких-либо видимых прегрешений.

– Я, пожалуй, поеду навещу Эда и Луизу.

Та же история.

Двухмесячные периоды становились всё короче и короче. И, наконец, у бабушки появилась обескураживающая привычка убегать из дому.

В округе, на расстоянии десяти миль, было семь семей, которые близко дружили с Джоном Мак-Брайдом и Луэллой. Наша семья была одной из них. Она могла улизнуть из дома сына, у которого жила в это время, когда за ней никто не следил. Она уходила укромными тропками на расстояние мили и только затем спокойно выходила на дорогу. Ей ничего не стоило пройти милю или десять миль, так что убежать ей было нетрудно. Она обычно входила в дом без стука. – А вот и я. – Ей были рады, и она знала об этом. Она сразу же отправлялась на кухню, предлагала свою помощь и тут же принималась за работу, готовя прекрасный обед как для стариков, так и для детей. По вечерам она рассказывала детям истории из громадного репертуара трёхсотлетней жизни семьи Мак-Брайдов, которые были воспитаны только на устной речи, и поэтому память у них всех была изумительна.

Сыну приходилось откладывать работу на ферме и отправляться в поиски за ней. Он обычно подъезжал к дверям и спрашивал: " Матушка моя здесь?" Если он спрашивал ребёнка, то ему лгали. Но главе дома приходилось признаваться.

Но иногда бабушка своими дальнозоркими глазами замечала коляску сына ещё на пути с главной дороги. Тогда она мгновенно выбегала из дому, забиралась на стог сена и пряталась там, где её могли найти только дети, а дети как раз этого и не делали. Главе дома только и оставалось сказать: "Она была здесь, но ушла, даже не знаю куда".

Как только сын уезжал, бабушка возвращалась, отряхивала сено с одежды, но в остальном игнорируя происшедшее, и продолжала рассказывать прерванное, как обычно. Несколько дней спустя сын возвращался и увозил её домой, выговаривая ей всю дорогу, но в ответ не было ни слова в оправдание или в защиту.

Мэри-Джейн стала верховодить среди жён Мак-Брайд. Она созывала остальных не послеобеденные совещания.

– Бабушка делает из нас посмешище на всю округу, убегая к соседям и прячась от нас. Но это ещё не всё. Люди начинают думать, что мы, невестки, обижаем её. Вы знаете, что говорит Сара Уильямсон, которая сейчас работает на моём месте в школе Оук-Хилл? Она говорит, что мы принцессы, дочери короля Лира.

– Вот стерва, – воскликнула Руфь. – И ты ещё устроила её на это место.

– Да. Так вот, я было подумала, что можно попросить Хайлманзов взять её к себе на постой. Мужчины заплатят им столько, сколько те попросят. Она их любит. Она уже убегала к ним дважды. Но она надоест и им, и её снова выбросят к нам. У меня есть ещё одна мысль. Дом для поселенцев-ветеранов.

– Что? Богадельня?

– Это не богадельня. Она больше похожа на гостиницу. Мы с Томом были там на открытии. Выступал судья Брюер: "Это не милостыня. Графство платит свой долг мужчинам и женщинам, которые вынесли тяготы и подвергались опасности, будучи первооткрывателями нашего края!" Когда мы с Томом в последний раз были в городе, я ходила туда. Это прекрасный, большой дом, в нём двадцать четыре комнаты, большая гостиная с карточными столами. Многие возражали против карт, но судья Брюер сказал, что старикам надо же как-то проводить свободное время. Паровое отопление, ванны на каждом этаже с горячей и холодной водой. Бабушке там будет гораздо удобнее зимой, чем в любом из наших домов. Там живёт восемнадцать стариков, и не какие-нибудь бродяжки, а хорошие, приличные люди. Бабушка наверняка знакома с половиной из них, и ей будет с кем побеседовать о былых временах. Заведующая – они зовут её хозяйкой – приятная умная женщина, которая относится к старикам как дочка. Она говорит, что много слышала о бабушке и с удовольствием приняла бы её к себе в дом. Она сказала, что бабушка могла бы помогать ей готовить, если ей этого захочется.

– Кажется, это то, что надо, – сказала Луиза. – Но ведь ребята ни за что не согласятся, чтобы услать её туда.

– Да нет, согласятся. Их можно убедить. Только надо повторять: "Это не благотворительность. Это ваше право". Говорить, как удобно ей там будет там зимой. Да в наших холодных спальнях она в любое время может подхватить простуду, а старики почти всегда умирают от простуды. Напомните, что это не так уж далеко от дома, и что мы часто будем навещать её. Их можно уговорить.

Потребовалось некоторое время, но женщины всё-таки уговорили мужей, хотя у тех и оставались сомнения. Мужчины съездили посмотреть этот дом, и впечатление от него у них сложилось далеко не радостное.

Это было большое каменное строение, в плане квадратное. Никаких архитектурных украшений, кроме изречения судьи Брюера на каменной плите над входом. "Гости", как их там называли, представляли собой довольно грустное зрелище, приличное, но, в общем-то, жалкое. Двое из них оказались здесь из-за сильных запоев, а остальные были просто жертвой не зависящих от них обстоятельств. Один из них когда-то владел лавкой.

Банкротство и старость свалились на него одновременно. У другого были достаточные сбережения, которых ему хватило бы на оставшиеся годы, но кассир банка сбежал в Канаду со всеми банковскими авуарами, где стал разводить скаковых лошадей и жить как английский помещик, так как договора о выдаче преступников тогда ещё не было. Ещё один доверил ферму своему беспутному сыну, который продал её и улизнул с деньгами. Был там также старый вояка, который был уверен, что получит пенсию. Он нигде не работал и совсем не скопил денег. Он былучастником многих сражений во время гражданской войны, но, по его рассказам, не получил почётной отставки. Кое-кто поговаривал, что он дезертировал, но судья Брюер, который представлял его дело конгрессмену своего округа, говорил, что много хороших и верных солдат ушло из армии после того, как Грант устроил мясорубку под Шилоном. Конгрессмен предcтавил по этому поводу законопроект, но этот дубиноголовый Гровер Кливленд наложил на него вето. Был там также Николас Домбровский, убежавший из России после мятежа, во время которого было убито какое-то высокопоставленное лицо. Первые годы своего жительства в прериях, где он арендовал ферму в сорок акров на малолюдной дороге, он чувствовал себя в относительной безопасности. Но из года в год в нём крепло убеждение, что царские сатрапы охотятся за ним. Он с трудом обрабатывал своё небольшое поле, так как ему постоянно надо было носить с собой ружьё. Ночью никто не ездил по этой дороге. Но однажды лунной ночью к нему забрела заблудшая корова. Он принял её за сатрапов и выстрелил. Его посчитали социально опасным. Хозяин прогнал его с фермы, шериф отобрал ружьё, и его поместили в дом старых поселенцев, где он сидел день и ночь, как приклеенный, у окна, высматривая на улице царских сатрапов. Время от времени он заливался слезами, ибо, будучи без ружья, что он мог поделать, когда появятся эти сатрапы?

Было там несколько старушек, вдов, чьи мужья скончались до того, как сумели обеспечить старость своим жёнам. Прежде они выполняли подённую работу, мыли, чистили, стирали, пока старость и ревматизм не скрутили их. Среди них были две старые девы, школьные учительницы, зарплата которых не давала возможности откладывать сколько-нибудь, если они хотели хоть как-то соблюдать соответствующие приличия. Их уволили по возрасту – или как откровенно гласила молва в округе – их просто выкинули.

Заведующей была грудастая женщина лет сорока пяти, которая раньше управляла сиротским приютом в городке неподалёку.

Так как все должности в городе контролировались партией, то г-жа Стердвант потеряла это тёплое местечко, когда её партия потерпела поражение. Ей было хорошо с сиротами, потому что они, несмотря на своенравие, хоть как-то утоляли её несбывшийся материнский инстинкт. В этом же доме её ничто не радовало. Она терпеть не могла этих нудных, вечно жалующихся стариков. При их виде у неё начинала болеть голова. "Вот какие они теперь, такой же будешь и ты". Под началом у неё была служанка и работник на все руки. Служанка была немкой-иммигранткой, старой девой лет тридцати пяти, которая беспрестанно пела своим срывающимся сопрано одну немецкую и одну американскую песню. По-немецки:

Когда у окна стою я И вдаль гляжу, Совсем, совсем одна я, Так что чуть ли не реву.

А американская песня была такая:

И могилу ей вырыли слишком холодную и тесную Для такого верного и прекрасного любимого.

И отправилась она на озеро у жуткого болота, Где всю ночь при свете светлячков Она плавает на белом каноэ.

Работника же взяли на ту низкую зарплату, которую сумело выделить графство.

Правой ноги у него не было по самое бедро, но на своей мощной левой ноге он прыгал как кенгуру. Он исправно работал истопником, зимой чистил снег на дорожках и выполнял всякого рода мелкий ремонт. На нём был также огород, где ему удавалось довольно успешно бороться с сорняками у таких широкорядных растений как кукуруза и капуста. А сорняки на лёссовых почвах растут буйно. Мелкие овощи, такие как морковь и свёкла, можно полоть только на коленях. А на одно колено очень трудно опускаться, тем более встать снова.

Если уж Мэри-Джейн решалась на что-нибудь, то предпочитала действовать быстро.

– Том, – сказала она как-то за ужином. – Ты бы отвёз мать в дом завтра. Она как-то чувствует, что что-то затевается, и это беспокоит её. Чем быстрее мы сладим это дело, тем лучше.

– Завтра? Но ведь мне нужно ехать на северное поле с культиватором. Я и так уж не поспеваю за сорняками.

– Сорняки не намного вырастут за один день, а тревога – да.

– Ну хорошо. Ладно. Только ты поедешь со мной и объяснишь всё этим людям там в доме.

– Нет. Ты просто возьми её с собой в город за покупками.

Затем заедете в дом, и ты скажешь ей, чтобы она побыла там несколько дней и посмотрела, как ей там понравится.

– Ей это не понравится. Она подумает, что я нарочно обманываю её.

– Но она скоро отойдёт, как только увидит, как там хорошо, в этом доме.

– Могет быть.

Она знала, что убедила Тома, да не совсем. Опасность была в том, что за десять миль пути он может передумать, сделает кое-какие покупки и привезёт бабушку назад. Она могла бы помешать такому ходу событий, поехав с ним, но это вызовет сильные подозрения у бабушки. И она может устроить сцену в доме.

И тут ей в голову пришла мысль, которая всё улаживает.

– Том, не стоит нам самим везти её туда. Люди скажут, что мы избавляемся от неё.

Попроси Барлоу сделать это. Если её туда привезёт официальное лицо, заведующая подумает, что это важная персона и выделит ей лучшую комнату и лучшее место за столом.

– Не представляю, как можно просить должностное лицо графства оказать мне такую личную услугу.

– Ты ведь голосовал за него, и он хочет, чтобы его выбрали снова. Попроси, он не откажет.

Стив, конечно, поможет. Ведь семья Барлоу давно дружит с Мак-Брайдами. Но что Стив подумает о нём и обо всей этой грустной затее? Ну что ж, придётся потерпеть. Всё-таки это лучше, чем отвозить мать в этот дом самому. Стив Барлоу вырос на ферме. Его отец был готов помочь ему обзавестись собственной фермой, но Стив терпеть не мог тягомотины фермерской жизни. Он не был лишён силы или энергии, но энергичность у него проявлялась лишь порывами, как у первобытного человека. Он мог работать как вол, запихивая брыкающихся четырёхсотфунтовых боровов в вагон для перевозки на рынок, мог грузить стодвадцатифунтовые мешки с пшеницей. Но собирать кукурузу початок за початком, сто початков в бушеле, пятьдесят бушелей за рабочий день он не мог. Это наводило на него смертную тоску.

Стив хотел заняться извозом и просил отца дать ему упряжку лошадей-тяжеловозов и хороший студебеккеровский фургон.

Старик же считал извоз ненадёжным занятием, но оказался не прав. Ни у кого из фермеров не было достаточно тягловой силы при непредвиденных обстоятельствах.

Допустим, ему надо отправить вагон откормленных боровов. Чтобы привезти их на станцию, нужно семь-восемь фургонов. Несомненно, один-другой из соседей поможет фургоном и упряжкой, но единственное надёжное средство это профессиональный перевозчик, который живёт в этой же деревне и ждёт заказов. Жизнь перевозчика устраивала Стива. Штаб-квартирой у него был магазин смешанного торга, где он сидел на скамейке у дверей летом или на стуле у печки зимой, болтая с каждым, кто заходил туда. Все в графстве знали Стива и любили его. Вот так и получилось, что его выбрали шерифом. Работа у шерифа была почти синекурой. Народ в графстве был на удивление законопослушным. Была, правда, группа финских поселенцев, которые ходили с ножами и быстро пускали их в ход, но об этом знали все и далеко обходили их, когда те были пьяны.

Чиновнику графства не пристало ошиваться в лавке, а Стиву не хватало общества, к которому он привык. Но у него была также тяга к юриспруденции, и он сидел в конторе и изучал юридическую литературу, отчёты о заседаниях Верховного суда штата. Любимым автором у него был Блэкстоун, у которого он находил массу интересных дел. Например, если убить собаку соседа, то он не мог привлечь вас к ответственности, так как общее право относило собак к паразитам, "каковыми, клянусь богом, они и остались" – комментировал Стив. Он встретил Тома с распростёртыми объятиями, как дорогого старого друга. Том было засмущался, но в конце концов выложил своё дело. Он хотел, чтобы Стив отвёз бабушку в Дом. Стив изумился и был шокирован, но постарался не подать виду.