Текст книги "Битва дикой индюшки и другие рассказы"

Автор книги: Элвин Джонсон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 13 страниц)

– Вы должны нанять сапёров, обшарить дно и достать череп. Положите его себе на каминную полку, и пусть он будет там до тех пор, пока последний идиот во всём идиотском крестьянском населении не увидит, что здесь ничего нет, кроме костей мертвеца.

– Но ведь прошли сотни лет. Череп, может быть, уже разложился.

– В холодной воде на глубине двухсот футов ничего не разлагается. Достаньте его.

Вы уничтожите предрассудок. А долг каждого разумного человека всеми силами бороться с предрассудками.

Для барона это был приказ, который надо выполнять. По возвращении в Данию он нанял в Копенгагене сапёров, чтобы обшарить пруд. Его же собственные слуги сбежали из дворца, как только появились сапёры.

Вскоре они достали череп. Адельбранда? Ведь могли быть и другие. Они ещё раз систематически обшарили пруд, но не нашли ничего, кроме узкого плоского камня, на который была намотана прядь удивительно длинных волос. Оба предмета были обесцвечены илом, но после того, как их отмыли, в волосах показались тусклые отблески золота.

Поздним утром следующего дня управляющий и двое слуг осмелились вернуться во дворец. Они обнаружили барона Хедемарка в своём кабинете сходящим с ума. Он увещевал, умолял череп, стоявший перед ним на каминной полке. Стеная и визжа, он угрожал ему кинжалом. Слуги попятились и подались в город, где обратились в полицию. С ними вернулись четыре здоровяка, которые после некоторой борьбы связали барона и увезли в больницу. Рассудок так и не вернулся к нему, но к счастью, после этого он прожил недолго.

Во владение домом вступил его сын и приказал управляющему бросить череп и обёрнутый волосами камень обратно в пруд. Но управляющий так и не тронул их, так же поступили и остальные слуги. Новому хозяину пришлось с глубоким отвращением сделать это самому.

Там-то череп Адельбранда и волосы покоились в течение века. Где-то в середине девятнадцатого века дворец, всё ещё известный в низшем сословии как Башня Адельбранда, поступил во владение барона Карла Хедемарка. Барон Карл обожал Англию. Он часто ездил туда, иногда задерживаясь там по полгода. Его глубоко интересовала наука, бурно расцветшая тогда при Дарвине, с которым он был знаком, но никак не мог сблизиться. Но зато было много дарвинцев, которые были гораздо менее радикальны, чем сам учёный. Для них Дарвин значительно сократил расстояние между человеком и близкими к нему млекопитающими. Как считалось, человек обладает исключительным даром разума. Но разве осёл не мыслит, когда прячется в густой роще, чтобы его не поймали и не заставили работать? Разве не мыслит лиса, применяя сотню хитроумных путей, чтобы сохранить в тайне свою нору? Верно, человек, единственное из млекопитающих, которое мыслит словами. Но разве человек частенько сначала не мыслит, а слова находит позже?

Дарвин обошёл богословские аспекты своей доктрины. Но только не его ученики.

Самые смелые из них считали, что как всадника, так и лошадь в конце концов ждёт смерть. Вечная душа человека? Плод воображения невежественного, страшащегося смерти человека, переработанный духовенством в философию.

Барона Хедемарка раздирали противоречия. Набожным он вовсе не был. Ешё в молодости он отошёл от доктрин, проповедывавшихся пасторами, в частности от учения о потустороннем мире. Изобретение богословов, считал он, предназначено, чтобы подхлестнуть невежество и направить его в религиозную струю. Это был явный абсурд. Чтобы благоволящий бог установил орудие пытки безмерно более жестокое, чем может представить себе самый злобный дикарь? И концепция небес пошатнулась с отменой ада.

Мертвые есть мёртвые, так теперь считал барон. Другие пусть утешаются мыслью о загробной жизни. Барон даже пытаться не будет просвещать их. Что ему было до того, что они населяли мрак демонами, волшебниками и привидениями. Ну и что же, что люди верят в миф о проклятии Адельбранда? Он, тем не менее, хорошо с ними ладил, и они ему верно служили.

Он был заядлым садовником. Однажды, вернувшись из Англии поздней осенью, он обнаружил, что все его сады зачахли от засухи. В Дании дожди идут умеренно и, как правило, равномерно распределяются по временам года. Но в этот год неделя проходила за неделей, а дождя всё не было. Деревья ещё держались, но зерновые на полях пожухли, и трава на пастбищах выгорела. В колодцах замка было достаточно воды, чтобы сохранить отборные кустарники и цветники. Но на многие акры садов воды не хватало.

Но разве мало воды в этом каровом озере? Оно, несомненно, подпитывалось подземными источниками, так как уровень его не опускался даже в засуху. Насос, полдюжины насосов, поднимут достаточно воды, чтобы спасти сады.

Садовник был поражён, когда барон предложил ему поливать сады из озера.– Эта вода отравит все ваши цветы и кустарники. Если поливать огород, то овощами отравятся все, кто будет ими питаться. Нет, я к этому не прикоснусь.

Барон рассвирепел и тут же уволил садовника. Поехал в соседнюю усадьбу, где, как ему было известно, у садовника был толковый помощник, услугами которого можно было временно воспользоваться, как он полагал. Но когда он рассказал суть дела этому садовнику, его заверили, что ни помощник, ни какой-либо другой садовник в Дании не возьмёт воды из Адельбрандова озера.

Этот предрассудок оказался не простой чепухой, а разрушительной силой. Если бы прежний барон Хедемарк в восемнадцатом веке сумел продержать череп на полке достаточно долго и победить суеверие, а затем достойно похоронил бы его, то сады нынешнего барона не страдали бы от засухи.

Как гласило предание, барон Бертил сошёл с ума в ту ночь, когда вынули череп. Он сошёл с ума, это точно. Но было ли это в ту самую ночь, как утверждала молва, а не в какую-либо другую ночь, может быть, недели или месяцы спустя? Молва довольно свободно обходится с временными рамками. И было ли это вызвано потрясением от черепа на каминной полке, всё это его сумасшествие? Люди сходят с ума по разным причинам. Иногда эти причины известны докторам, гораздо чаще они лишь делают вид, что знают.

В одном же барон был твёрдо уверен, в его собственном мозгу не было никаких семян безумия. Верно то, что он родственник по крови несчастному Бертилу, но ведь прошло двести пятьдесят лет с того времени, как они черпали из одного и того же источника крови. Его собственная кровь брала начало из многих других источников, которые могли бы образовать целую речку, если их слить вместе.

Он знал, что может снести любой гнев, и даже смерть, не дрогнув. Если то, во что верили невежды, – правда, и что существуют настоящие привидения, то он готов встретиться с одним из них и смело, как Гамлет, спросить: " Просвети меня, пожалуйста, что за жизнью живешь ты в царстве теней?"

Он решил снова поднять череп Адельбранда. Не так уж трудно достать предмет с твердого дна под слоем двухсот футов воды. Да в любом порту есть судостроители со всеми необходимыми механизмами. Но судостроители суеверны. Тогда он послал в Копенгаген за сапёрами.

Сапёры живо подняли и принесли ему череп и предмет, который озадачил их: узкий плоский камень, весь обмотанный прядью волос. Слуги разбежались, но помощники сапёров отмыли оба предмета от ила.

Барон положил их на свой рабочий стол. – Посмотрите на череп, – сказал он сапёрам. – Он необычайно длинный, высокие надбровные дуги, лоб узкий и покатый.

Не хотелось бы встретиться с обладателем такого черепа, особенно на узкой дороге. Но меня удивляет второй предмет. Женские волосы, невероятно длинные.

Кажется они были золотистыми. Но предание ничего не гласит об этом.

Он заплатил сапёрам и отпустил их.

Слуги собрались на следующее утро у сельской церкви. Они не смели вернуться назад в замок. Но управляющего осенила счастливая мысль. Они попросят пастора отвести их.

Пастор выслушал их рассказ. Он сказал, что можно спокойно идти назад, бояться нечего. Они настояли, чтобы он отвёл их сам, и он согласился, хотя и неохотно.

Они вошли в большой зал и постучались в дверь баронова кабинета.

– Войдите. – Голос был обычным. Барон поднялся, чтобы пожать руку пастору.

Но пастору вдруг стало плохо, слуги побледнели. Волосы у барона были седые, совсем белые. Накануне же у него не было ни одного седого волоса.

– Надеюсь, у вас крёстный ход по поводу дождя, – сказал барон, стараясь говорить ровным голосом. – Если вскорости не будет дождя, крестьяне потеряют урожай. Не знаю, что можно сделать для них, но нельзя же допустить, чтобы они голодали.

Глаза слуг бегали по комнате. Ни черепа, ни обмотанного камня нигде не было видно. Может быть, их спрятали в ящик или в чулан? Управляющий встретился взглядом с властным взглядом барона. Нет, эти жуткие предметы были в озере, в этом управляющий был уверен. Барон уже бросил их туда.

Мой дядя Джордж Билл был учеником "средней школы", заведения подобного немецкой гимназии, где готовили абитуриентов в университет. Ученики в средней школе были того же возраста, что и в американском младшем колледже, но интеллектуальный уровень в средней школе был гораздо выше. Среди учительского состава было четверо учителей, которых взяли бы докторами наук в любой стране, но только не в Дании. Во всей Дании было только две кафедры философии, и там прочно обосновались ученые, которым ещё не было и пятидесяти.

Джордж Билл был пылким учеником с кристально отзывчивым умом, гордостью всех четырёх учителей, обречённых на то, чтобы прививать подобие культуры посредственным сыновьям невыдающихся отцов. К последнему году своего обучения он сильно увлёкся философией. Хорошо знал Платона и Аристотеля, был знаком с трудами Декарта и Спинозы, Канта и Гегеля, Хьюма и Локка. Он восхищался ими в и некотором роде любил их. Он был неисправимый скептик, скептик по отношению к откровениям религии, философии, науке, тогда ещё в коротеньких штанишках, но смело тянущейся к всезнанию. Он был даже скептиком в отношении скептицизма.

Как это нередко бывает у молодых людей, он много думал о проблемах смерти. Что это такое, конец? У его любимого учителя была неизменная поговорка: "Когда мы научимся понимать жизнь, тогда, возможно, начнём понимать смерть." Учитель философии говаривал: "Жизнь – это голубое пламя, мерцающее над прудом клеток, которые самовозобновляются до тех пор, пока не погаснет пламя." Метафора. А Джордж считал метафору изобретением, предназначенным успокоить тщетное стремление человека к истине.

Его очень интересовал фольклор о привидениях. Не то, чтобы он чуточку верил в их существование. Но он считал, что они занимают слишком много места в умах людей, чтобы к ним относиться с таким презрением, с которым их рассматривают учёные.

Писал ли кто-либо книги, собирая примеры в разных странах, анализируя общие характеристики известных привидений? Таких книг он найти не смог.

Его собственная коллекция таких случаев была невелика, и всё же можно было сделать кое-какие обобщения. Типичное привидение обладает характером и внешностью человека, жившего ко времени смерти души. Оно обитает в определённой местности, доме или кладбище при церкви. Оно чувствует себя неуютно в царстве теней. Гомеру были известны настоящие истории с привидениями, так как он вложил в уста Ахиллу такие слова о Гадесе: "Лучше жить последним слугой при свете солнца, чем быть царём в Гадесе". Вергилий, Данте и Мильтон даже не упоминают о жизни привидений.

Типичному привидению известно прошлое, настоящее и будущее, но только близкое будущее, поскольку нигде не встречается предсказания отдалённых будущих событий, за исключением поэтического воображения.

Привидение не злонамерено, но может быть мстительным, как например, в случае с успешно скрытым убийством. Оно может предсказать судьбу, но может и предупредить об опасности, которой можно избежать. И любое настоящее привидение всегда говорит правду. Обычные церковные рассуждения о том, что привидения – вымысел, придуманный отцом лжи, упускают из виду тот факт, что привидения не лгут.

Джордж Билл разговаривал с людьми, которые утверждали, что видели привидение – Гьенгангера, лунатика по хитрому датскому выражению. Но в этих историях были явные признаки вымысла. Если бы только ему удалось получить от барона Хедемарка рассказ, или хотя бы намёк, о том, что у него произошло с черепом Адельбранда, случае, который был достаточно ярок, раз уж у барона поседели волосы!

Джордж никогда не встречался с бароном, да и вероятность встречи с ним вообще была ничтожна. Вряд ли мог студент из бедной семьи познакомиться с бароном, кроме, может быть, в качестве слуги.

Джорджу пришла в голову интересная мысль. А почему бы не попробовать поступить к барону секретарём? Джордж навёл справки и выяснил, что у барона не было секретаря. За небольшую плату, а то и вовсе без жалованья можно попробовать наняться к нему.

У Джорджа был покровитель, настоятель Фоенс, духовник из аристократического рода, который устраивал Джорджа в среднюю школу и считал, что было бы скверно, если такой умный мальчик с аристократической фамилией Билл оказался вкрестьянской школе. Джордж попросил настоятеля познакомить его с Байроном Хедемарком. Настоятель согласился, что пост секретаря при бароне может оказаться полезным, ну хотя бы на период летних каникул.

Барон обошёлся с молодым студентом учтиво и поручил ему привести в порядок счета усадьбы. Они были запущены, но Джордж достаточно владел бухгалтерским делом, чтобы справиться с этим. Когда он покончил с ним, ему практически больше нечего было делать, так как барон не вёл переписки и не составлял никаких документов.

Но после обеда барон был не прочь порассуждать о философии и религии.

Никаких намёков о случае с Адельбрандом, но Джорджу казалось, что он близок к цели. Он стал рассуждать о некоторых упущениях церковников по тексту библии.

– Возьмём случай с Саулом и волшебницей из Аэндора, – начал однажды Джордж. – Она воскресила Самуила заклинаниями. "Саул, для чего ты тревожишь меня?" И в ответ на вопрос Саула об исходе завтрашней битвы Самуил сказал: "Завтра ты и твои сыновья будете со мной". Так вот церковь утверждает, что Самуил был на небесах. А в библии не говорится, что онсошёл с небес, чтобы поговорить с Саулом, он пришёл снизу, из могилы, в погребальных одеждах. И он напророчил, что Саул с сыновьями будет с ним, но не на небесах, а в некотором тенистом месте, где не любят, чтобы тревожили их сон. В этом месте Саул с сыновьями узнает будущее. А ведь Ионафан должен был знать о том постыдном трюке, которым Соломон сумел убить сына-калеку Ионафана, не нарушая своего обещания Давиду. Вам не кажется, что Ионафан должен был преследовать Соломона? И если да, то разве Соломон не сообщил бы нам об этом?

Барон отвернулся. – Молодые люди бывают иногда слишком умными. Вы пытались вынудить меня словом или фразой, или выражением лица дать вам знать что-либо о якобы бывшем со мной случае. Никому никогда не удастся сделать этого, пока я жив. Именно это и было вашей целью, когда вы просились устроиться у меня. Так как вам это не удалось, вам нет резону оставаться здесь дальше. Управляющий уплатит вам месячное жалованье вперёд. Я же больше не хочу вас видеть.

Следующий барон Хедемарк велел засыпать озеро. Слуги не возражали, они даже охотно возили землю к озёрку.

Череп Адельбранда и волосы Лонтилии теперь покоятся под двухсотфутовым слоем земли и мусора.

ДОЛОРЕС

Молодежь бунтовала. Мальчики-подростки уклонялись от выполнения домашних обязанностей, выдаивали коров кое-как, не кормили лошадей по вечерам, поросята визжали, требуя овощей.

В школе они нахально уклонялись от занятий, уходили на перемену и больше в этот день в школе не появлялись. Они любили собираться на перекрёстках улиц, отпуская шуточки в адрес проходивших мимо девушек и женщин, которые убыстряли шаг, боясь услышать то, что им не полагалось слышать. Поздно вечером, когда "предок" уже храпел, они украдкой выбирались из дома и присоединялись к компании в каком-нибудь полуподвальном кафе-мороженом, где, зная ходы и выходы, можно было достать и пива. И какими мужскими и лихими были разговоры юнцов,которые накалялись до такой степени, что хозяин выставлял их за дверь.

Дело было в середине семидесятых годов девятнадцатого века. Энтузиазм и надежды бурного времени по окончании гражданской войны уступили место всеобщему разочарованию во время депрессии 1873 года, когда не проявлялось тенденции к движению вперёд. Но нельзя приписывать бунт молодёжи толькодепрессии. Депрессии ведь бывали и раньше, но они не приводили к такому потрясению духа у молодёжи.

Директор средней школы считал, что понимает причину такого положения. В так называемых просвещённых районах дисциплина в семье совсем сошла на нет. Матери больше не шлёпают малышей, отцы не прибегают к ремню при воспитании подростков.

Школьному учителю уже не позволялось пользоваться прутом или даже тапочком в отношении мальчика, который корчил ему рожу или показывал язык. "Суть дисциплины, – говаривал директор, – это розги. Отложите розгу в сторону и получите то, что сейчас имеем: мальчишки, которые не уважают никого и ничего". У священника было другое объяснение. Оно состояло в ослаблении религии в результате популяризации простых либеральных взглядов. Кто из проповедников осмеливается упоминать об адском огне перед паствой? А что представляет собой религия без адского пламени? Отцы, может, и числятся прихожанами, но разве они ходят в церковь регулярно? Они сидят по домам и играют в покер. Если уж отец отлынивает от церкви ради покера, то что же странного в том, что его сын пропускает занятия, чтобы поиграть в биллиард?

У отставного моряка-капитана была своя объясняющая всё теория. Все беды происходят от пароходов. Ещё со времён Адама взрослеющие мальчики всегда бунтовали против "предка". Но в молодые годы капитана наиболее деятельные из них убегали на море. Мальчики представляли себе жизнь моряка, как сплошное путешествие, иногда продолжительностью года в два, вокруг штормящего мыса Горн, через Тихий океан к зачарованным островам, где какие-то странные люди жили странными обычаями, и где не было никаких законов и правил, когда сходишь на берег. Начинаешь юнгой, но потом становишься умелым моряком, боцманом, капитаном шлюпа в стихии пиратов и тайфунов, возможно даже капитаном большого пакетбота.

Такова была собственная карьера капитана. Если кто-либо возражал, что немного мальчиков может отправиться в море, то капитан утверждал, что их достаточно, чтобы укомплектовать обширный торговый флот. Не всех сорванцов, конечно, можно пристроить. Но в каждой ватаге мальчишек есть вожак, и когда этот заводила уходит на флот, то все остальные ребята со временем остепеняются, кто как может.

Теперь же море утратило свою привлекательность. Пароходы ходят по морю напролом, независимо от погоды. Нет уже героической борьбы с парусом на главной мачте в шквал, нет томительных дней ожидания в экваториальной штилевой полосе, нет романтики островов в океане, ничего, кроме жаркой работы по погрузке мешков с копрой. Никакого продвижения по службе, всё, на что может надеяться в жизни парнишка, так это работа кочегара, подручного, и – что гораздо более вероятно – матроса на палубе, постоянно занятого очисткой палубы от туч пепла или же вечным перекладыванием и сортировкой ящиков и мешков в трюме, которые надо подготовить к следующему порту захода.

Море ушло, и в этом-то вся беда.

Генри Сайру (Хэнку в своей ватаге) было восемнадцать лет, он учился в последнем классе неполной средней школы в Ньюарке. Он был старшим сыном трудолюбивого и процветающего огородника, специализировавшегося на продаже овощей. С тех пор, как он научился отличать одно растение от другого, его главным занятием была прополка сорняков. Если бы их можно было выполоть раз и навсегда, то тогда было бы чувство удовлетворения. Но после следующего дождя новая поросль сорняков давала свои наглые побеги. Отец и брат Джон, на два года моложе его, обожали выпалывать сорняки. Для Джона длинный ряд моркови или свеклы, должным образом прореженный и совершенно без сорняков, был прекраснее "Оды соловью" Китса, которую он выучил наизусть ещё в начальной школе. А Генри терпеть не мог сорняки и их хозяев, морковь и свеклу. Он уважал Джона за его страсть к выпалыванию сорняков до тех пор, пока сам оставался Генри. Но теперь, когда стал Хэнком, он стал презирать Джона.

В те времена в начальных школах ещё не было принято давать домашних заданий. Во время весеннего полугодия Генри занимался прополкой два часа поутру до школы и примерно столько же времени после школы. Когда школа закрывалась на летние каникулы, г-н Сайр со своими двумя сыновьями устраивал просто оргию по прополке.

К концу лета сорняки больше уж не могли навредить овощам, но г-н Сайр с Джоном расправлялись с ними так же безжалостно, чтобы они не сеяли свои семена на землю на будущий год. И Генри приходилось тянуться за ними.

Средняя школа стала для него благословенной отдушиной. Там надо было выполнять умеренный объём домашних заданий. Генри растрогал учителей до глубины души, выпрашивая дополнительные задания. Никакой прополки до каникул, и Генри добился, чтобы учителя дали ему задание на лето.

Но на третий год Генри, теперь уже Хэнк, ввязался в компанию ребят, которые ненавидели учёбу так же страстно, как он раньше ненавидел сорняки. Иногда они уходили с уроков, чтобы подзаработать на случайных шабашках, деньги затем тратились на полуазартные игры в бильярдной. На экзаменах они подсаживались к мальчикам, которые не входили в их шайку, и бессовестно списывали. При этом им удавалось получать лишь оценки не выше тройки.

В семье ужаснулись, когда получили табель Генри. Джон не поверил своим глазам.

Здесь была какая-то ошибка. Им попал чей-то чужой табель. Но отец лишь покачал головой. – Нет, Джон, я не раз слыхал о том, что ученики собираются в шайки и прогуливают уроки. Мне один приятель говорил, что несколько раз видел Генри в худшей из шаек в школе. Я поговорю с ним.

– Генри, – сказал он. – Твой табель наводит меня на мысль, что тебе не подходит жизнь образованного человека. Ты хорошо было начал, но на этом вроде бы всё и кончилось. Ну ладно, подождём табель за второе полугодие. Если он будет похож на этот, то тебе придётся бросить весь этот вздор со средней школой, закатать рукава и приняться за работу.

Генри знал, что табель за второе полугодие будет ещё хуже. Учителя знали о том, какой размах приняло списывание, и создали целый штат инспекторов, которые должны были поймать любого, кто списывает. И Генри просто не мог наверстать во втором полугодии то, что пропустил в первом.

Полный провал маячил перед ним и всей его шайкой. Остальные члены шайки со злорадством предвкушали – или по крайней мере делали вид – тот кризис, который им предстоит дома. У Генри же на душе не было ликования. Он не сможет посмотреть в глаза своим домочадцам. Они поймут, что он опозорил их, да так ведь оно и есть. Он опозорил себя. Он мог бы работать на огороде ничуть не хуже остальных, но позора пережить не мог.

Ему ничего не оставалось, как уйти из дому. Он поедет на запад. У него было немного денег, которые ему удалось получить на разных работах, убегая с уроков.

Этого будет достаточно на билет до Питтсбурга, города далеко на западе, судя по познаниям, почерпнутым из курса географии в начальной школе.

Однажды утром он надел свой лучший костюм, набил карманы носовыми платками и ушёл из дому как будто бы в школу. Он не мог взять чемодана, это выдало бы его.

Попрощался с матерью, а отец с братом в это время работали на огороде.

Генри впервые путешествовал по железной дороге. На местном поезде ему придётся провести остаток дня и всю ночь, чтобы добраться до Питтсбурга. В светлое время суток Генри с удовольствием рассматривал пробегавшие мимо поля и леса. Ведь он и сам убегал. Но ночью было не так уж приятно. Ему не хватало привычной кровати и перины. Он иногда засыпал сидя на несколько минут, но грохот колёс останавливающегося поезда и снова стук при троганьи с места будил его, и он чувствовал себя несчастным. В такие минуты совесть набрасывается на человека как огромная хищная птица с чёрными крыльями. Каким же дураком он был, когда связался с этой дурацкой компанией! Опозорился. Потерял дом, милый, добрый дом, несмотря на сорняки.

Да кончится ли когда-нибудь эта ночь? Она, наконец, прошла словно вечность.

Питтсбург! Семь часов утра. Когда Генри спускался по ступеням вокзала на мрачную и негостеприимную улицу, он чувствовал себя разбитым и несчастным.

Очень хотелось есть, ведь ужинать не пришлось. Впереди была вывеска "Ресторан Миллера". Сколько будет стоить отбивная? У него осталось только пятьдесят центов. Он протиснулся во вращающиеся двери и уселся на табуретку перед длинным столом. Засиженное мухами меню сулило ему отбивную с жареной картошкой, булочку и кофе за двадцать пять центов – половину его капитала.

Хорошенькая молодая девушка, на его взгляд лет восемнадцати, приняла у него заказ. Она смело с любопытством посмотрела на него.

– Ты здесь впервые, только что с поезда?

– Да. Из Ньюарка. Ищу себе место.

Девушка медленно оглядела его с головы до ног.

– Нам вообще-то здесь нужен один работник, разносчик. Ты, может, и подойдёшь.

Сходи через дорогу, постригись и побрейся. Они сделают это за четвертак, если скажешь, что тебя послала Мод. Я вижу у тебя есть четвертак. Наверное, последний.

Генри кивнул.

– Ну если ты получишь эту работу, – не говори "место" – то получишь бесплатный харч и три доллара в неделю. На это можно будет снять комнату, и ещё кое-что останется. Ну тогда беги. Приведи себя в порядок и приходи сразу назад. Босс придёт с минуты на минуту.

Босс оказался плотным, свободным в манерах человеком средних лет.

– Босс, – сказала Мод – У меня находка, новый разносчик, мы ведь искали разносчика. У него нет никакого опыта, но парнишка вроде бы шустрый.

Босс приветливо улыбнулся Генри. – Что ж, если Мод говорит, что подойдёшь, то это меня устраивает. Научи его, Мод, всем премудростям дела и прибей его, если не усвоит. Как тебя зовут, паренёк?

– Генри Сайр.

– Между нами Хэнк. У нас нет времени на полные имена. Будешь получать три доллара по субботам в четыре часа, когда мы закрываемся на выходной. Мод, сбегай принеси Хэнку фартук. Скоро здесь начнётся столпотворение.

И действительно вскоре собралась толпа, большинство рабочие в комбинезонах и синих рубахах, и все очень торопились. Мод порхала вокруг как птичка, Генри торопился изо всех сил, но на него всё равно покрикивали, как на ленивца. Иногда он проливал кофе в блюдце, и на него страшно орали. Мод тут же подбегала и успокаивала клиента добрым словом.

Во второй половине дня Мод сказала: "Давай-ка сбегаем и присмотрим тебе комнату.

Больше двух-трёх посетителей теперь не будет, за ними присмотрит повар. В доме у меня по соседству есть свободная комната. Это удобно. Мы работаем до десяти тридцати, а по улицам в это время девушкам ходить небезопасно. Ты сможешь провожать меня домой. Ты, вроде, крепыш, думаю, с двумя-тремя пьяницами справишься".

Грудь у Генри вздулась.

Мод поспешила с ним по широкой улице, свернула в боковую и после полудюжины кварталов свернула в булыжный переулок, оказавшийся тупиковым, по сторонам которого стояли высокие мрачные дома. Мод позвонила. Дверь открыла бледная старая женщина.

– Вот человек ищет комнату. У вас есть свободная, давайте посмотрим.

Старуха провела их по крутой лестнице затем по длинному коридору в комнату, тусклое окно которой выходило на замусоренный проход. Таких узких комнат Генри ещё не видывал, в ней была узенькая кровать, а матрас на ощупь был как доска.

Там был также узкий кухонный стол, стул и умывальник с кувшином.

– Два доллара с полтиной в неделю, – промямлила старуха.

– Нет, – сказала Мод. – Вы давали объявление на два.

– Но за первую неделю ему придётся уплатить вперёд.

– Вот ещё! Он будет платить по субботам, когда получит получку. И заметьте, умывальник с трещиной. Дайте ему другой.

– Другого нет.

– Нет есть. Возьми у другого постояльца. И полотенце совсем изношено. Им можно только вытирать окна. Да, надо протереть окно и дать ему хорошее полотенце.

Старуха пожевала губами, но ничего не сказала.

– Ну хорошо. Он берёт эту комнату. Дайте ему ключ. Он придёт сюда около одиннадцати.

Вечером Генри сопроводил Мод до дверей и, спотыкаясь, поднялся по лестнице в свою узенькую комнатку. Что за каморка! Да в Ньюарке за три доллара в месяц можно было снять гораздо лучшую комнату. Но ведь это же запад.

И всё-таки он был весьма взволнован. У него есть работа и своя собственная комната, и всё это в первый же день.

На следующий вечер он опять провожал Мод до дверей, и на следующий тоже. Когда они остановились у её двери, она небрежно бросила: "Каждый, кто провожает меня три раза, пытается меня поцеловать. И я даю ему пощёчину."

Генри никогда в жизни и не пытался целовать девочек, разве что исключая детские игры. Очевидно, надо было попробовать. Он неуклюже коснулся губ Мод. Она намяла ему уши, но зато смачно поцеловала его сама.

Домой он шёл как во сне. Вот она, любовь, которую они втайне так смело обсуждали и по незнанию осуждали. Шайка, фу!

Дело было в субботу вечером. Это была уже третья суббота у Генри, и он чувствовал себя почти настоящим питтсбуржцем.

Он получил зарплату ещё утром и во время обеда попросил Мод присмотреть за делом некоторое время, он хотел бы сходить и заплатить за жильё. Неуклюжий предлог, так как Мод знала, что платить надо только вечером. Но она не подала виду и не без причины.

Накануне вечером по пути домой она рассказывала о чудесном водевиле, который шёл в городе. Ей страсть как хотелось посмотреть его, но билет стоил пятьдесят центов, и она не могла себе этого позволить. Всего пятьдесят центов, два билета на доллар, а у Генри как раз оставался доллар после уплаты за комнату. Не пойдёт ли она с ним на спектакль в следующую субботу?

– О мой милый мальчик! – воскликнула она и дважды поцеловала его.

Жизнь была прекрасна.

В тот субботний вечер посетителей почти не было. Ещё час, и Генри будет свободен. Он посмотрел на стрелки часов. Они еле двигались. И вдруг на ступеньках перед дверью закусочной раздался деревянный стук, стук, стук. Вошёл человек, мужчина с одной нормальной ногой и отполированной дубовой деревяшкой вместо другой. На нём был льняной полосатый пиджак и поношенные твидовые штаны, одна штанина была отрезана у колена. У него было загорелое лицо, и голубые глаза постоянно промаргивали.

– Просто чашечку кофе, – сказал он и задержал взгляд на Генри. – Ты похож на студента, – сказал он. – Ты святодуховец?