Текст книги "Дуэль"

Автор книги: Эльмира Нетесова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 10 страниц)

Они ночами перестукивались, делились новостями. Знали, что творится на воле, – от новичков. Делились, кто какие показания давал на следствии.

Все три этажа громадной тюрьмы были забиты арестованными. И, несмотря на все ухищрения администрации и охраны, знали друг о друге все.

Кто-то недавно попал, другие – в этап собирались. Их просили черкнуть пару слов по нужному адресу. Были здесь и приговоренные к расстрелу.

Их камеры-одиночки располагались на третьем этаже. И приговоренных к смерти в тюрьме жалели все. За особую одежду, в крупную полоску, их звали полосатиками или смертниками.

Им не отказывали в куреве, еде. Ведь последние дни на этом свете нельзя омрачать никому. Таково было правило.

Смертников не расстреливали в тюрьме. Их увозили отсюда. Куда именно? Где приговоры приводились в исполнение. Оттуда живым никто не вышел.

О том, что полосатик завтра покинет камеру и поедет в последний путь, предупреждали заранее. И тогда… Всю ночь, без сна и отдыха ходил приговоренный по камере, измерял ее тяжелыми шагами.

Его никто не ругал, хотя от звука этих шагов не могли уснуть арестованные в камере второго этажа.

Этой участи ждали для себя законники из «малины» Лешего.

За пятерых убитых сотрудников милиции суд не пощадит. Все понимали, что амнистии на такое не распространяются и на помилование рассчитывать не приходится. Разве только побег? И хоть нереально было сбежать из тюрьмы, не мечтай о том – не доживешь до приговора. Некоторые, кому и надеяться было не на что, сошли с ума.

Фартовые предпочитали смерть, чем пожизненное лечение в психушке при тюрьме. Там больных за людей не считали и никому не дали шанса умереть своею смертью. Попасть в психушку для фартового было западло.

Правда, иные, угодив туда, по счастливой случайности убегали на волю. Но это бывало слишком редко. Терпеть же побои от санитаров, жестокие, постоянные, слышать насмешки, терпеть все издевательства, поруганья – все равно, что пройти через десяток смертей.

Может, потому мечталось законникам попасть не в психушку, а на урановые рудники, куда из-за нехватки рабочих рук, как слышали, увозили смертников. Там они через полгода сами умирали, если не могли сбежать.

– Леший, падла, теперь кодлу сколачивает, чтоб нас снять с тюряги, – мечтает фартовый, уставясь в темный потолок камеры.

– Держи шире! Пошел срать, забыл, как звать! – отозвалось из угла.

– Верняк, нарисуется! Иль посеял мозги? Да если всех нас в расход пустят, он тут же кентель посеет. За нас с него трое паханов спросят. На разборке. То не водяру хавать. Уж он, паскуда, допрет, что его ждет впереди! Не просто «маслина» или «перо». Его в параше, как пидора, приморят. Чем так жмуриться, расстарается, козел.

Бурьян лежал один, на железной шконке. Нет, ему не вменяли убийство сотрудников милиции. Его обвиняли в ограблениях, побеге. Срок, конечно, светил немалый. От и до… Получалось не меньше червонца. Это, если суд даст по минимуму. Но с чего бы? На такое можно было рассчитывать до побега. Пока не стал совершеннолетним. После того он побывал в делах. И следователю доподлинно все известно.

Кравцова не пугает, не успокаивает его. Она допрашивает холодно, сдержанно, официально.

«Небось, кентель до сих пор болит от булыжника, ишь, не волокет ее на добрые слова. Вышибло их», – не без сожаления думает Бурьян. И вспоминает последний допрос. Он решил закатить истерику, изобразить нервный стресс, чтобы с неделю побыть в больничке, откуда, оглядевшись, можно убежать на волю.

– Что пытаете? Чего тянете из меня? Не загробил я ваших лягашей! Никого не замокрил. Меня едва не расписали! А вы кого-нибудь из них привлекли к ответственности? Хоть один мусор пойдет под суд, что я в реанимации канал больше месяца? – начал он, едва переступив порог кабинета.

Кравцова молча выслушала. И указала на табуретку напротив.

– Почему меня допрашиваете?

Ирина спросила о «липовых» документах, «маскараде»:

– Мне такое не боталось. Сам впервой слышу.

– А сберкассу в Катангли грабили разве без маскарада? Мне известно иное. Никто из вас не появился там в родном обличье. И вы тоже не без «накладок» туда ворвались.

– Я «под сажей» был. Теперь уж чего темнить? Капроновый чулок, черный, на себя надел, – признал Бурьян.

– Зато Леший был под маскарадом. И другие – тоже. Не видеть не могли, – настаивала Кравцова.

– Пахан в сберкассе не возникал, – буркнул Бурьян.

– Как не был? По показаниям кассира, низкорослый, худой человек ударил ее по голове чем-то тяжелым…

– Если бы Леший ее кокнул, она бы уже не вякала. Это, как мама родная, – усмехнулся Бурьян.

– Выходит, у Лешего есть двойник?

Бурьян пожал плечами, ничего не ответил.

– Следствию известно, что именно вы забирали у жительницы Сезонки изготовленный по заказу «маскарад». Зинаида на допросе признала и факт денежных расчетов вами с нею.

– Лажу подпустила, старая сука! Век свободы не видать, если я с этой шмарой трехал! – возмутился Бурьян.

– Ну, а к чему ей лгать?

– Дрейфит, лярва, разборки. Что я с нею за фискальство встречусь на темной дорожке. Кто ж ей за пахана горлянку вырвет? Вот и клепает на меня, чтоб до конца жизни упрятали на дальняк. А еще файней – под «вышку». Чтоб самой дышать, не дергаясь, – признался Бурьян.

– Какие у вас с нею были отношения? – спросила Ирина.

– Никаких, – отвернулся Бурьян.

Но Кравцова заметила дрогнувший подбородок и побледневшее лицо.

– Она была любовницей вашего отца много лет.

– У него таких хватало. Она других не лучше. И почему его любовницей? Она со всем городом переспала. С каждым, у кого в штанах горело.

– Может, и так. Но Леший навещал ее чаще других. И доверял многое.

– Вот его и колите! Я не Леший! И не Зинка! – не сдержался Бурьян.

Ирина уточнила вопрос:

– Но тогда почему валит она вину на вас, не боясь мести Лешего? Если она одна из многих, то сын – из многих – один?

Бурьян потемнел лицом. Он слышал вопрос, ударивший по самому больному – по самолюбию… Ему так не хотелось отвечать. Но Кравцова ждала…

– У меня была мать. Обычная. Не фартовая. Когда она умерла, я был совсем зеленым и не понимал, что случилось с нею. Думал, уснула. А она – не вставала. И я пошел искать Лешего. Он был у Зинки. Она выгнала меня. Назвала выблядком. Отец был пьян. Пришел утром. Я всю ночь спал рядом с мертвой. С того дня все перевернулось во мне. Я все помню. И оскорбленную мать, и ту ночь. И много чего еще. Я ничего не забыл, и ничего никому не простил. Но я не мстил. Никогда. И Леший за меня мстить никому не станет. Ни Зинке, ни легавым, ни вам. Я – его позор! Вор, если он фартовый, не должен иметь детей, жену. Он – вольный ветер… И отречется, боясь разборки, даже от матери. Ну да что я тут растрепался, это всем известно, – оборвал сам себя Бурьян.

– Скажите, почему Леший не воспользовался документами шанхайских пьяниц? Ведь они их за бутылку с радостью бы отдали? – спросила Ирина.

Бурьян отрицательно мотнул головой:

– Прокол! Такое самой можно высчитать! Шанхай бухает, но башку не пропьет. Там свои ксивы никто за водяру не даст и не продаст. Шанхайцев всякую неделю легавые трясут. И ксивы смотрят. Не окажись у кого – тут же сгребут за задницу. Куда дел? В клетку сунут. Потому что репутация крапленая. И быстро нашмонают, кому их сплавил. А и фартовые, где живут, там не срут. Правило известное… Не стали б шанхайцев тыквой в петлю совать. Из своего интереса… То же самое – с Сезонкой. Там свои.

– А какой маскарад предпочитает Леший?

– Вы меня, что, за падлу держите? – изумился Бурьян.

– С чего вы взяли?

– Засвечивать пахана мне! Да файней сдохну! К тому ж не темню, не знаю о маскараде.

– В сберкассе вы деньги забирали?

– У двери на стреме был. Чтоб не возникли легавые и вовремя про атас вякнуть. Чтоб без шухера.

– Какую долю вы получили тогда?

– Кой хрен! Все в общак! Мне не обломилось! – вырвалась обида наружу. И вдруг, глянув на Кравцову, спросил тихо: – А как думаете, сколько мне суд вломит?

– Не могу знать. Но если я буду поддерживать обвинение, найду немало смягчающих вину обстоятельств. Если снова не ударитесь в бега. У вас в сравненье с прочими есть хорошие надежды, что выйдете на волю достаточно молодым и сумеете наладить жизнь. Если снова не вернетесь в «малину».

– А меня куда отправят в ходку?

– Думаю, в Охе останетесь. По месту совершения преступлений. Так закон требует.

И Бурьян радовался.

– В Охе не на Колыме! Не в Воркуту! И надежды есть. Помочь обещала! Первая в жизни! Дай-то Бог!

Глава 5. ФОРШМАНУТЫЙ

Едва нырнув в кусты. Леший вмиг забыл, зачем его отпустили. И, присыпая следы едучей махоркой, бежал вприскочку меж коряг, валежин, одолевая завалы, пни.

Он живо содрал с себя «маскарад». И, сунув его в сумку, какую по счастью иль по случайности не проверили и не забрали проверяющие, во весь дух помчался к реке, видневшейся внизу, у сопки.

Едва выскочил на берег, приметил лесовоз. Тот мчал порожняком, видно, в лес, на деляны.

Леший мигом сообразил, что прорываться ему теперь в Корсаков не стоит. Именно его, а не другого, будут ловить милиция и пограничники на всех подходах к городу. И маскарадные, и родные описания внешности теперь будут известны каждому постовому. «А значит, надо «лечь на дно», затаиться на время где-нибудь. Но где? Ведь не вечность, надо будет на материк сорваться, к кентам. А как? Ксива форшманута. С нею лишь в берлогу к медведю. Никому иному не покажешь. Тот майор все паспортные данные велел проверить», – нагнал Леший лесовоз. И, закинув сумку, подтянулся на ходу, заскочил на грузовую площадку и, пригнув голову, чтоб водитель не приметил, лежал, свернувшись в серый, маленький ком человечьего страха и усталости.

Куда идет машина, куда везет его, он не знал. Зато осознавал, что спасается от погони, пуль, собачьих клыков и от расстрела.

Машина подпрыгивала на каждой кочке. И один раз Леший едва удержался. Он пытался определить, куда ведет эта дорога? В село, в тайгу или на погрузочную площадку к каким-нибудь складам стройматериалов?

Но, как ни вглядывался, ничего не мог понять. Дорога шла глухою тайгой. Здесь каждый звук и голос умирали в полуметре.

А лесовоз бежал, поскрипывая на выбоинах, оставляя позади себя легкий запах бензина.

Леший уже еле удерживался на маленьком пятачке. Его так растрясло, что руки устали держать тело. По его подсчетам, машина прошла не менее сотни километров, а конца пути не было видно.

«Слинять? Но как отсюда оторваться? Где я? Средь тайги только копыта откину. Ни похавать, ни примориться негде. Смыться, а куда? Отсюда сам черт ходов не сыщет», – дрогнуло что-то внутри. И тут приметил, как лесовоз свернул на боковую дорогу, сбавил скорость, проехав с километр, вовсе остановился.

Водитель вышел из кабины, громко хлопнув дверцей. Помочился на колесо. И пошел куда-то.

Леший слез с машины. Огляделся. Он едва приметил две деревянные будки, прижавшиеся друг к другу боками, как кенты на параше. И вдруг из раскрытой двери одной из них донеслось:

– Генка, что за пидора ты на хвосте приволок, мать твою! Если он без склянки, пусть, падла, на себя пеняет!

Лешего разозлил такой отзыв о своей персоне. Но по смыслу понял, что попал к своим и опасаться ему здесь нечего. Он спокойно подошел к будке, стал перед дверью, глянув на мужиков, определил по глазам говорившего о нем водителю и сказал:

– Тебе, паскуда, видать калган помеху чинит, коль, не зная званья, трехаешь, гнилой козел, о фартовом гнусное. Так засеки, сучья блевотина, я хоть и не твой пахан, но жмуром тебя сделать мне легче, чем два пальца обоссать.

– Иди ты, дядя, ко всем хуям! – не сморгнул и глазом тот, в лицо которого уставился Леший.

– Век свободы не видать, если ты, отрыжка бухой шмары, не станешь выносить мою парашу! – вперился Леший в нахальные рыжие глаза мужика, смеявшегося ему в лицо.

– А не ссышь, что и тебя с парашей под муди налажу, старая гнида? – встал мужик с чурбака и подошел вплотную к Лешему.

– Кто тут пахан? Чей кент? – спросил Леший и услышал над головой:

– Я тут пахан!

– Тогда с какого хрена ты сорвался, что своих фартовых не секешь? И принимаешь за сявок? Иль разборки давно не нюхал, падла?

– Ты хвост не подымай, дядя! Кто есть – глянем! Нам сюда всяких подбрасывали. И сучню тоже… С ксивами и наколками. Отбою от них не было. Чем докажешь, что фартовый? Кто ты есть?

Леший назвал свою кликуху. Она ни на кого не произвела впечатления. И тогда он коротко рассказал о себе.

Показал «маскарад». О части общака умолчал не случайно, и кирзовую сумку не выпустил из рук.

– Выходит, ты в бегах?

– Ну и силен!

– С самого поста смылся! Во шкура! Полторы сотни километров на нашем драндулете пёр! Небось легавые его в Корсакове стремачат, а он у черта на куличках! – хохотали мужики.

– И знаешь ты, куда влип? Мы ж условники! Фуфло! Доперло? Лес для бумкомбината валим. На бумагу! Уже третий год здесь канаем. От вида человечьего отвыкли. Сюда либо легавые на проверку, либо суки возникают. Своего, с воли – впервой! Иди, хавай! А там потрехаем, как дальше тебе дышать средь нас, – предложил пахан условников, какого все мужики звали Мустангом.

Леший умылся перед будкой, сняв рубашку, решил подышать теплом у печки. Мужики подвинулись, давая ему место, и со смехом, с удивленьем разглядывали татуировки на теле.

– Да у тебя живого места нет! – смеялись они, увидев наколки даже на ступнях ног. – Без стольника – не будить!

– А как же вы, фартовые, сфаловались вкалывать, нарушили закон наш? – спросил Леший.

– Сфаловались, ботаешь? А как дышать нам было? Теперь в зонах всех зажали. Работяги хвосты подняли, не хотят нас держать. Бузу чинят, свои разборки. Брали их на «перо», без понту. Ночью наших арматурой размазали. Администрация от доли отвернулась. Мол, не желаем беды себе. Дышать хотите – пашите! И пришлось, чтоб не сдохнуть. Нас, как сознательных фрайеров, на условное выдавили. Закон нарушили? Его хавать не станешь. Припрет брюхо, похиляешь на пахоту! – говорил Мустанг.

– А чего не линяете отсюда? – удивился Леший.

– Пятеро смылись. И прямо на дальняк влипли. На червонец. А до воли им две зимы оставалось кантоваться.

– Кто-то заложил?

– Хрен там, легавые попутали, когда те кенты к рыбакам на керосинку мылились, чтоб подбросили на материк. Там их и накрыли. Мол, откуда эти фрайера нарисовались? Всех за задницу взяли. И в Воркуту! Нам такое не по кайфу!

– Им не обломилось, другим бы повезло! – не поверил Леший.

– Другим того хреновей. Всех троих – собаки порвали. В тайге… Нагнали – и в клочья. Легавые списали, будто при побеге застрелили. Мать их – сука!

Лешему от этого рассказа холодно стало. Не только рубаху, – телогрейку чью-то нацепил на плечи. Озноб пробирал до макушки.

– Вмажем, что ли? – предложил Мустанг и кивнул водителю лесовоза. Тот к машине пошел, кивнув понятливо. Приволок из-под сиденья десяток поллитровок.

– Расчет за тобой, слышь, Леший? – глянул Мустанг в сторону гостя и добавил: – Твою волю обмываем. Гони монету! Склянка – стольник – ходовая цена! С тебя кусок! Не жмись, кент!

Леший нырнул в сумку, выложил пачку червонцев и первым подставил стакан.

– С прибытием!

– За спасенье!

– За кента! Хоть раз фортуна подкинула к нам человека! – осклабился в улыбке Мустанг, глянув в тайгу, и вдруг лицо его вниз потекло. Рука с наполненным стаканом упала.

– Легавые! – выдохнул коротко, открыв рот в беспомощном полукрике.

Леший глянул в дверной проем. Лицо его перекосило. Он вмиг выскользнул из будки и не успели фартовые выдохнуть, исчез из вида, словно его и не было здесь никогда.

Милицейские служебные овчарки, спущенные с поводков, неслись к будкам оскалясь. С клыков их текла слюна.

Фартовые едва успели захлопнуть дверь перед их мордами. Овчарки стали на дыбы, драли дверь когтями, подняли лай.

– Назад! Сидеть! На караул! – послышались голоса милиционеров, колотивших в будку кулаками, требующих открыть дверь немедля.

Мустанг велел придержать собак. И, когда лай стих, открыл двери нараспашку.

– Чего надо? – спросил угрюмо, зло.

– Гостя своего давай сюда! Или самого за укрывательство преступника в каталажку сунем! – надвинулся на фартового старший милицейского наряда – грузный, высокий капитан.

– Гостя?! Где я его нарисую? Какого гостя? Да мы уж три зимы медведями дышим!

– Ты мне зубы не заговаривай! А ну, марш все из будки! – скомандовал фартовым.

– Обыскать обе будки! – приказал милиционерам, еле сдерживающим собак, а сам вышел следом за условниками.

– Искать! – бросились в будку милиционеры. Но одна из овчарок, крутнувшись у порога, нюхая запах, бросилась в тайгу с рыком. С клыков ее клочьями полетела пена. Она перескочила бревно, поваленное ветром у самой будки, и, не пригибаясь к земле, неслась, обгоняя собственное дыхание, рассвирепевшим зверем.

Милиционер не успел, не смог удержать поводок. Он мотался длинным хвостом, цеплялся за коряги, кусты. Но под силой рывков овчарки с треском вылетал и давал свободу бегу.

– Назад! – кричал милиционер.

– Стоять! Сесть! Жди! – Но собака не слышала команд. Она, будто оглохла, взяв след. Вскоре овчарка исчезла из вида.

В будках тем временем шел обыск. Тщательный. Придирчивый.

– С хрена ли загуляли? – указал капитан на бутылки водки, выставленные на стол.

– К встрече с вами готовились, – хихикнул кто-то из условников.

– А что? Водяра западло? Где такое было. Не сперли. За свои! Родные и кровные потратили! После «пахоты» бухнуть кто запретит? Кому мы не потрафили? Нынче на кента по две нормы заколотили! Не грех обмыть! – говорил Мустанг.

– Ты кончай брехать! Не многовато ли обмывки? – считал стаканы дошлый капитан и усмехнулся: – Вас восемь рыл. А стаканов – девять. Для кого девятый? Уж только не темни, что для Генки! Он за рулем не пьет.

– Он – не в счет. У нас Умора водяру водой запивает. Требуха чистую не переносит. Вот и стакан лишний получился.

– А ест он тоже двумя руками? Девять ложек и мисок?

– Это в расчете на Генку. Не похавает, хрен рейс лишний сделает.

– Ишь, нашелся, ферт! А чей след, скажи мне, собака взяла? Прямо из будки в тайгу рванула? – смотрел капитан вприщур на условников и предупредил: – Его поймаем, и вам несдобровать, – предупредил, хмуро оглядев условников.

– Чего давишь? На понт берешь? Не допру, чего шмонаете? Кто смылся, что ли, с тюряги? – спросил Мустанг.

– Кого ищем – понял. По глазам твоим вижу. Знаешь, что за укрывательство тебе светит? И не только тебе, а всем!

– А ты нас не пугай! Мы всего отбоялись, – отмахнулся Мустанг. И дрогнул всем сердцем, увидев ринувшихся в тайгу с собаками милиционеров. Их насторожило, что овчарка, взявшая след, не подает голос и не возвращается.

– В будках нет никого! – подошли к капитану милиционеры, проводившие обыск.

– Возвращайтесь к себе! – глянул тот на условников и натянул на голову капюшон брезентовой куртки.

С хмурого неба внезапно хлынул дождь.

Условники гурьбой ввалились в будку. Там все вверх дном перевернуто. И Мустанг взревел от злобы, крикнул вслед уходящему в машину капитану:

– А ну, веди своих козлов! Пусть ажур наведут. Срач развели! Нам день потребуется, чтобы все прибрать. А пахать когда? Решили нас на наваре обжать? – орал Мустанг хрипло.

– Не стоит, бугор! Пусть линяют отсюда, я духу легавого не переношу, – просил Мустанга Умора.

– Отвали! Я парашу ни за кем не убирал! И легавую жопу не мыл.

– Смотри, Мустанг, договоришься ты у меня! – привел капитан четверых милиционеров к будкам. Те молча принялись наводить порядок.

А дождь тем временем набирал силу.

– Последний в этом году! Завтра снег пойдет. Вон тучи какие сизые. Дров на ночь надо запасти. И в будку, чтоб не намокли, – говорил Умора Мустангу, указывая на небо.

– Обеспечу вас теплом. Всех разом. Сейчас приволокут вашего гостя, вместе с ним – все отправитесь, – поддержал разговор капитан.

– Отваливай отсюда, козел! – не выдержав издевки, вспыхнул Мустанг и скрипнул зубами.

– Остынь, бугор! Не тронь говно, оно не воняет. Чего себе душу рвешь? Пошли его ко всем… И не слышь…

– Что ты сказал обо мне? – подошел капитан к Уморе. Но условник повернулся к нему спиной, сделал вид, что не слышит. Позвал мужиков на перекур в убранную будку. И ни на шаг не отпустил от себя Мустанга.

Капитан тоже вошел в будку. Видно, решил дождаться результатов погони здесь, у печки. И чутко прислушивался к каждому звуку, доносящемуся из-за будки.

– Ну, чего канаем? Похиляли дров заготовим. Иначе ночью яйцы в ледышки замерзнут. Ты, Умора, хамовку сваргань, – распорядился Мустанг и первым вышел из будки.

Вслед за ним поднялись и остальные условники, разобрав топоры и пилы, еще не остывшие после напряженного рабочего дня.

Вскоре тайга огласилась их голосами, криками, пеньем пил, стуком топоров.

А в будке, пригревшись у печки, задремал капитан, как вдруг услышал хлопок, похожий на пистолетный выстрел. Вскочил испуганно, побледнел. По лбу холодный пот льет. Огляделся.

Умора, посмотрев на него, улыбнулся ехидно. И капитан, заткнув нос и рот от удушающего зловония, выскочил из будки в один прыжок:

– Засранец! – донеслось запоздалое ругательство. А Умора хохотал до слез, переломившись в поясе.

Капитан вглядывался в тайгу. За шумом дождя он все же услышал, как возвращается погоня.

Вон и милиционеры показались. Волокут кого-то, браня тайгу и ливень.

– Накрыли! – мелькнуло радостное предчувствие, и капитан бросился навстречу, не глядя под ноги.

– Поймали гада?!

– Никого там нет. Собака за хорьком побежала. Нагнала его. А он ей горло прокусил и всю кровь выпил. Вон его волосы у нее на морде. Да и нора неподалеку. Выкурили мы его. Здоровый гад!

– За хорьком в тайгу бегали? Да вон в будке его родной брат живет! Какого черта так долго канителились? Вы зачем здесь? Кого искать надо? – орал капитан.

– Нет там никого. Собаку только жалко.

– Ну ведь след она взяла с самой будки? – недоумевал капитан.

– Нет никого! Все собаки привели к этой норе. Сбил хорек с толку. Пусто здесь. Видно, он сюда не успел добраться. А теперь, нас увидев, носа не сунет никогда. Для них форшманутое место – западло, – щеголял знаниями молодой милиционер.

– Сам он форшманутый! И моих рук – не минует этот Леший! Из-под земли, мерзавца, достану! – пообещал капитан. И, велев закопать собаку где-нибудь в тайге, пошел к машине, спотыкаясь о каждую кочку.

Умора, выставив зад в дверной проем, хлопнул изо всех сил. Капитан вздрогнул, оглянулся, пригрозив кулаком, сказал грубо:

– Доберусь я до вас, придет время.

Через несколько минут милиция уехала, не пожелав проститься с условниками, какие тут же вернулись в будку.

– Не накрыли они Лешего! Ни собаки, ни легавые, – встретил их Умора, растянув в улыбке рот от уха до уха.

– Весь кайф сорвали, козлы! Только бухнуть собрались. Они, что говно на кентель! – ворчал Мустанг и, словно спохватившись, спросил: – Но где теперь Леший? Как дать ему знак, что смылись легавые?

– Дай стемнеет. Костерок у будки разожжем. Он и прихиляет, – предложил кто-то из условников.

– Легавые, может, в засаду сели и стремачат нашу хазу, – предположил Умора.

– Не дергайся, смотались пидоры! Все до единого! – неслышным призраком стоял на пороге Леший.

– Кент! Задрыга! Чтоб тебя ишак коленом! Цел? Как пофартило тебе? – обрадовался Мустанг Лешему, словно родному.

– Как два пальца… Я – на елку вскочил, забрался в самые лохмы. Приморился. Глядь, овчарка мой след на носу волокет. И к ели. Царапает ствол, пасть в пене, аж брехать не может. Я за ветку схватился. Срезал. Соскочил пониже. И каюк. Несколько раз в горлянку. Она и загнулась. А тут хорек. Усек, что я псину не хаваю, всю шею овчарке порвал, покуда кровь не остыла, как кент водяру, до капли выжрал. Я ж успел подальше смыться. А тут дождь. Запах мой начисто смыло. Так и пофартило от легавых оторваться. Но была минута. Один из мусоров, что нору хорька искал, подошел к березе, на какой мне канать довелось. Я свернулся вокруг ствола. А легавый зырит и трехает своей собаке:

– Какая оригинальная чага выросла! А с виду совсем здоровое дерево…

– Полюбовался он моей тощей сракой, я дышать перестал. Ну да надоело, смотался. И я увидел, как они в «воронок» влезли и поехали, сиганул с дерева. Из чаги снова Лешим стал. Промерз. Пора и кирнуть по малой.

Мужики выпили залпом. Соскребли из миски тушенку черствыми корками хлеба.

– А что, кенты, файной хамовки у вас не водится? – спросил Леший.

– Да что ты, родной, одни концы в сраку. Так мы концентраты зовем, – заплетался язык у Мустанга.

Пропустив еще по стакану, фартовые и вовсе потеплели. Всяк свое стал вспоминать, былые годы, молодость, лихие, дерзкие дела, в какие ходили они по городам и весям.

Леший от повторной порции отказался. Знал свою норму, давно не перебирал. То ли помнил свое нынешнее положение, то ли не хотел ударить в грязь лицом перед новой кодлой, какую решил сблатовать на побег.

– Э-э, да что ваши дела? Пыль трясли из деревенских точек. Вот то ли мы в Одессе с кентами погуляли! – расслабился Мустанг.

Леший вдруг резко подскочил. Рывком открыл дверь наружу. Та, распахнувшись широкорото, сшибла кого-то с ног, вскрикнувшего жалобным голосом.

– Какая падла тут прикипелась? – вмиг отрезвел Мустанг.

Старый лесник сидел у будки, в грязной луже, обхватив руками лицо и голову. Стонал на весь белый свет.

– Ты чего сюда приполз, старый таракан? – удивился Умора.

– С обхода вертаюсь. Хотел у вас курева испросить. Взаймы. Свое кончилось. А в город когда выберусь? Да впотемках дверь не мог нашарить. Тут же – в лоб получил. Чуть башку мне не снесли, черти вы окаянные, – жаловался старик, роняя невольную мокроту. Вытирая с лица кровь, грязь, слезы.

– Нет у нас, дед, излишков. Сами на подсосе. Пачку папирос дадим. На большее губы не раскатывай. И не шляйся вокруг нас. Особенно по ночам. Опасно это для тебя. Усеки. Побираться лучше днем. А станешь стремачить нас – не то рыло, душу выбьем. Допер? – поднял старика из лужи Мустанг. И, сунув ему в руки пачку «Прибоя», повернул за плечи от будки.

– За что забидел меня, старика, сынок?

– Я из-за таких, как ты, два червонца на Колыме загорал. Чуть не сдох. А те старики и поныне дышат. Хиляй, старый, не доводи до греха. И сам его бойся. Нынче я никого, кроме себя, не жалею. Отваливай. Пока по соплям не согрел, – уговаривал Мустанг лесника.

– О! Горе, горе! Вовсе люд озверел. Старого, как собаку, забидели. А за што? Ить ничего худого не учинил, – пошел, причитая, в ночь.

Старый лесник не видел, не мог услышать легких, как шелест опадающих листьев, шагов. Они шли за ним от самой будки. След в след. Слыша каждое слово, вздох, жалобу.

Вот старик вышел на дорогу. И вместо того, чтобы повернуть к зимовью, огляделся, прижимаясь к кустам, прячась в них от самой темноты, пошел к повороту, торопясь, не оглядываясь.

У самого поворота свернул к ели. Старой, лохматой, как ведьма, скрывшей под юбкой двоих мужиков, какие, едва услышав шаги старика, вышли к нему навстречу.

– Ну, что, дед? Есть там чужой? – спросил сиплый голос.

– Никого не приметил. Дверью в лоб получил. Чуть, не зашибли насмерть бандиты. Да еще грозили голову оторвать, – жаловался лесник.

– Ты в будку заходил?

– Не впустили.

– А чужой голос слыхал? Такой скрипучий, тележный.

– Не разобрался. Не успел.

– А слышал, чтоб кого-нибудь они назвали – Леший?

– Да они только про чертей и говорят. Даже ночи не пужаются, анчихристы.

– А Леший? Слышал иль нет?

– Леший? Кажись, Мустанг, главный ихний, брехал про ево.

– Что говорил о нем?

– Ох, батюшки, дверью память вышибло насовсем, – схватился лесник за голову.

– Он обращался к Лешему или говорил о нем?

– Кажись, окликнул. А может, и почудилось.

– Ладно, дед. Иди. Мы уж сами теперь проследим, – пообещал уверенный голос.

– Держи табачок! Свежий. Твой любимый. Золотой ярлык. Кури на здоровье, – зашуршало коротко.

Лесник обронил:

– Благодарствую, – спешно вышел на дорогу и, не прячась, не пригибаясь, шел к зимовью, уверенный, что никто его не увидел.

Он миновал дорогу, ведущую к условникам. Оглянувшись коротко, обронил злое:

– Будьте прокляты! – сплюнул и повернул к себе в зимовье, маленькую хибару, похожую на курятник, где он жил одиноко уже не первый год.

Лесник ненадолго зажег свечу. Выкурил самокрутку. И вскоре лег спать. А через час взметнулось в небо пламя. Осветило поляну, участок, где рядом с хибарой, в десятке шагов, приютилась могила жены лесника. Она умерла пять лет назад. Едва вернулась из тюрьмы, где отсидела долгих шесть лет по доносу мужа. Лесник сообщил властям, что его жена Акулина ругала вождя за то, что отказали ей в пенсии за погибшего на войне сына…

Недолго горело зимовье. Из него донесся морозящий душу крик. Но обвалившаяся крыша раздавила, заглушила его. И через полчаса от хибары и лесника остался только пепел.

Никто не пришел на помощь деду. Проспали, не приметили или просто не захотели спасти. К утру усилившийся дождь превратил пепел в грязь. И от зимовья не осталось ни следов, ни памяти.

Условники ничего не знали. Не видели, куда исчез Леший. Он не вернулся ночью. Не спал в будке, хотя двери обеих были всю ночь открыты для него.

Они не увидели зарева пожара на участке лесника. Да и приметь, на выручку не поспешили б. Недолюбливали, не верили ему.

Условники ждали Лешего. Мустанг даже ночью вставал. Но гость не появился.

Лишь под утро проснулся Мустанг от того, что кто-то дергает его за рукав. Открыл глаза. Леший просил выйти из будки.

– Обложили меня. Со всех сторон, хотел сорваться. Не пофартило. Едва не напоролся на засаду. Хана! Весь кислород перекрыли легавые! Как слинять? Выручай!

– Имею одну шару. Там дышать станешь. Ни один легавый не сыщет. Никто не прохиляет. Да и место гиблое. Кроме меня, о нем ни одна душа… Приклейся ненадолго. А там… Что-то подвернется. Обломится шара. Погоди, хамовки тебе прихвачу, – нырнул в будку.

Когда вышел с рюкзаком, Лешего и след простыл. Двое с погранзаставы стояли перед Мустангом, озираясь.

– С кем ты тут говорил? – спросил пожилой пограничник, какого все, даже милиция, называла уважительно – Сергеич.

– Да сам с собою ботаю, – огляделся Мустанг невольно.

– А харчишки кому? – указал на рюкзак.

– На обед сегодня не сможем сюда прийти. Далеко будем. Вот и приготовил заранее. Чтоб время на сборы не терять, – ответил Мустанг сразу.

– Сегодня воскресенье. О какой работе говоришь, – удивились пограничники.

– Иль забыли, кто мы есть? Для условников выходных не бывает. Чем выше выработка, тем больше зачетов.

– Тебя тут никто не навещал?

– Лесник вчера приходил.

– Нет его. Сгорел. Вместе с домом, сегодня ночью…

У Мустанга на лице ни один мускул не дрогнул. Он вздохнул. Сказал тихо:

– Жаль деда. Видно, печка подвела. А ведь советовали ему в город переехать. Ну да что теперь о том впустую говорить?