Текст книги "Дуэль"

Автор книги: Эльмира Нетесова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 10 страниц)

А я что? Я отдыхал! Понятно?

– Вы не работаете полтора года! – повторила следователь.

– Какой мне смысл ишачить на промысле за стольник в месяц? Да я его на халтурах в четыре дня получу! Чего силой принуждать вкалывать именно на работе? Я кто – раб? Вон бабы носки вяжут и на базаре продают. Их тоже сажать надо? Иль старики – картохой, рыбой, луком торгуют?

– Они пенсию имеют. И торгуют тем, что вырастили на своих участках.

– Они – вырастили, я – отремонтировал. Велика ли разница? – кипел Филин.

– Вы когда в последний раз дома были? – спросила следователь.

– Месяц назад.

– А точнее?

– Ну, чуть больше.

– А это чуть – сколько? – уточняла Кравцова.

– Летом ушел. А что? – насторожился человек.

– Вас ждут дома, – ответила Ирина.

– Кто?

– Мать. Ваша мать. Приехала насовсем. Из Долинска. Отец умер. От одиночества хотела у вас поселиться. Не знала, что с женой разошлись. Ждет вас.

– А вы молчите? – глянул с укором.

– Ну, если месяц назад ушли в тайгу, должны были увидеться. Она вас уже какой месяц ждет.

Филин, ерзнув на стуле, с тоской в окно глянул.

– Телеграмму вам посылала о смерти отца. Потом, не дождавшись на похороны, вторую отправила, что выезжает в Оху. Если все суммировать, получается, что дома не были около полугода. Выходит, в тайгу ушли весной. Когда грибочков не было. И куропатки в ваш костер не сыпались. О ягодах тоже вспоминать не приходится. К тому же последний платеж за квартиру вы внесли семь месяцев назад, и ЖЭК, вместе с милицией, уже хотел лишить вас права на нее. Но мать все уплатила. Из пенсии. Хотя не халтурит, не имеет побочного заработка. На похороны мужа поиздержалась. Пришлось ей последнее отдать.

– Она дом продала. Деньги есть.

– Ошибаетесь. Она не сделала этого. Не рискнула. Когда вы не приехали на похороны, решила повременить.

– Неувязка случилась, – вздохнул Филин.

– Так все же скажите мне, как вы жили в тайге весной без продуктов? Кто кормил и за какие услуги? Кому вы в лесу чинили водопровод? Какому медведю? – усмехалась Ирина.

– С геологами жил. С ханыгами…

– Их в тайгу отправили месяц назад. До того – все в городе находились. Каждый проверен.

– Выходит, им, алкашам, поверили, а мне – нет?

– Вы прекрасно понимаете, почему здесь оказались.

– Что хотите от меня?

– Давно ли связаны с бандой Лешего? – спросила Ирина.

– Так это в сказках лешие есть. В жизни мне их видеть не доводилось.

– Не паясничайте, Филин, – впервые назвала кличку следователь и продолжила: – Находясь с фартовыми, да еще на одном участке тайги, живя за их счет, вы оказывали им услуги, не относящиеся к непосредственной профессии. Воров вы интересовали не как сантехник.

– Никаких воров не знаю. Мало ль в тайге людей бывает? Они не докладываются всякому, кто есть кто!

– Но и не содержат всякого. Не живут рядом с незнакомыми.

– В тайге все бок о бок и друг другу помогают выжить. Там иначе не прожить.

– А вы чем помогли им?

– Никому ничем. Там все бескорыстно, как при коммунизме.

– Тогда бы городские пьянчуги из тайги не вылезали бы. Но ведь милиции их приходится принудительно выдворять из города на стланниковый сезон. Почему вам нравится, а им нет – жизнь в таежной общине? Вас насильно из леса забрали, а они оттуда – бегом.

– Выпивона нет. Вот и удрали.

– Почему ж нет? Два ящика водки в тот день взяли из тайги. Немало. Но только она – воровская. Не для ханыг. На них этот коммунизм не распространялся, – усмехнулась Кравцова.

– Меня это не интересует, – отмахнулся Филин.

– Да не скажите, пробы и анализ крови подтвердили обратное, наличие алкоголя в вашем организме, – умолкла Ирина.

– Ну, поднесли мужики стопарь. Угостили. Погода была мерзкая. Выпил раз в полгода, какая беда от того?

– А за что угостили?

– За компанию… Понятно?

– Фартовым водка давалась не просто. И щедрыми их не назовешь. Желающих на нее хоть отбавляй. Почему вас угостили?

– Не знаю. Их спросите. Понятно?

– Зачем? Пили вы. И знали, за что, – настаивала Кравцова.

– Я им не друг. Не знаю, кто фартовый, кто ханыга. От угощенья какой дурак откажется? Я же мужик! Чего ломаться?

– Да это и понятно, что, выпивая, не ломались. Ну, а до того о чем они вас просили?

– Ни о чем, – ответил упрямо.

– Тогда я вам отвечу. Угостили неспроста. Всю ночь вы караулили подходы к тайге. Стерегли фартовых. Все знают о вашем ночном зрении. И фартовые держали вас за сторожа. Ночи теперь холодные. Согрели…

– Чепуха все! И вы знаете, что в тайге ханыги и бичьё объявились месяц назад. До того там только геологи были. Больше – никого. Я вместе с геологами жил. И помогал, и питался с ними. И никаких воров не знаю, – отпарировал Филин.

– Если вы жили и работали с геологами, то почему пили с ворами?

– Говорю, один раз угостили!

– Положим. Ну, а татуировку на руке вам тоже геологи сделали? – указала Ирина на тыльную сторону правой руки Филина.

Тот прикрыл ее машинально и ответил не сморгнув:

– В детстве баловались. Пацанами.

– Сколько ж вам лет, что ребенком себя считаете? Татуировка выколота недели три назад. Не больше. Кожа не зажила. Воспаление было, рука болела, опухла. И рисунок весь в болячках. Такое держится полгода. Не больше. А ваше детство давно прошло.

– Ханыги подшутили. Бухнул я, они и состряпали козью морду.

– Пьяницы в наколках и татуировках не разбираются. И вот так мастерски, не дрожащей рукой не сумеют сделать татуировку. Они могли бы изобразить русалку, голубя, ваше имя, но не это – колымское солнце, какое всему воровскому миру известно, как условный знак. Покажешь его и объяснять ничего не надо. В любой «малине» – свой. Но ставится эта печать не всякому. А лишь законникам. Давно вас фартовые в закон взяли?

Филин смотрел на Кравцову вприщур:

– Если так, то вы знаете, что фартовых на стреме не держат. Если я – стремач, то не законник. И наоборот…

– Ситуация возникла особая. Пришлось пожертвовать амбициями, – улыбалась Кравцова. И добавила: – А татуировку вам делал Матрос. Талантливый человек. Хорошо рисует. Его бы умение, да в нужную сторону. Зря вы его ханыгой называете. Хорошие способности у человека, талантлив! Сколько радости людям мог принести…

– Всем по стольнику изобразить? – ухмылялся Филин.

– К сожаленью, он и этим занимался. Раньше. Но не о нем теперь речь. Так за какие заслуги в закон взяли?

– У нас – мужиков, какие в тайге, один закон, подальше от всех вас. Глаза б не видели, – бледнел Филин, понимая, что попался на крючок гораздо крепче, чем предполагал.

– Кстати, поговорим о Таксисте, – предложила Кравцова и заметила, как напрягся Филин, собрал в комок все самообладание.

– Леший поручил вам выручить Таксиста и перед следственным экспериментом принял в закон. Потому что обычный вор не в чести и не имел права на выручку самого Таксиста. Дело было щекотливое. Требующее много знаний, уменья. И чтобы справиться с ним, потребовалось бы отправить на помощь Таксисту в Оху не менее пяти фартовых. Но… Леший не хотел рисковать людьми, да и к чему, если в вас совмещалось все нужное для этого. Не так ли? – глянула на Филина.

Тот сидел сцепив руки, напряженно слушал.

– Вы один могли прийти в город без всяких опасений, считая, что никто за вами не наблюдает. Как сантехник, хорошо знаете все городские коммуникации. И к чести будь сказано, не забыли ничего. Служба энергетики и водоснабжения хорошо вам знакома. Вы пришли к назначенному времени. Забрались на чердак пятиэтажки – напротив банка, откуда было видно небольшое слуховое окно подвала банка. И, как только вы увидели условный сигнал Таксиста, а это была зажженная спичка, вы отключили аварийный рубильник, выключив свет во всем районе города. Таксист ушел. Но недалеко. И если бы не вы, жил бы человек. Может, и отошел от воров. Но вы вторглись. Он попытался сбежать. Вы не учли одного, со следственного эксперимента сбежать живым никому не удавалось. Смерть Таксиста на вашей совести…

– Не знаю его. Я не был в городе полгода. Понятно?

– В ту ночь вас видели в своем дворе жители пятиэтажки и узнали. Но к себе домой вы не заходили. Торопились в тайгу. На доклад к Лешему…

Филин сидел понурившийся, усталый, словно целую неделю без сна и отдыха работал по вызовам.

– Ну что? Будем говорить или все еще думать станете? Как видите, следствию известно многое без ваших показаний. Отказ от дачи показаний и ложь отразятся на вашей судьбе. А жаль. Хороший вы специалист. И город вас любит. Просят сохранить…

– На Колыме, чтоб не завонялся…

– Зачем так мрачно шутить?

– А что еще от вас ждать? – понурился Филин.

– Помимо пособничества в побеге, в каких делах еще участвовали?

– Не брали меня. Я невезучий. В стремачах кантовался. Это так. Но больше – нигде. Фортуна, как и бабы, не признает меня.

– А как в «закон» приняли?

– Из-за Таксиста. Сами все знаете, – вздохнул Филин.

– А побег из милиции троих фартовых, разве без вас обошлось?

– Я о том в тайге услышал. Как и все. Ворье базлало, как легавые фаршманулись. Там со смеху все зверюги обоссались. В том деле они сами… Зачем я им был?

– А ограбление универмага?

– Я тогда фартовых и не знал. Они в Охе, а я – в тайге был.

– Что привело вас к ним?

– Стремач понадобился. Месяц вроде как в сторожах был.

– Что за это имели?

– Одиночную камеру, как видите, – развел руками Филин.

– И все же, почему так надолго ушли в тайгу?

– Думал, с неделю побуду и вернусь. Так бы оно и случилось. Но пришли геологи. Я с ними сдружился, душой отдохнул. Впервые. Жалею, что не остался в отряде насовсем. Не в заработках суть. Люди они особые. Чистые. Средь нас живут, но чистый ручей и в мутной реке выделяется. Грамотешки не хватило. Знаний. Да и не позвали за собой. А набиваться – не умею. Совестно, – сознался Филин честно. И продолжил: – Может, и пошел бы я за ними. Ведь пять месяцев вместе вкалывали. Но… Эти заявились… Выпил раз, второй. А геологи того не терпят. Не сказавшись, дальше ушли. На пять километров. А я остался. Как дурак оплеванный. Ни при ком. В город надо было. Мать ждет. Я и не знал. Теперь когда с нею увидимся?

– Это только от вас зависит, – ответила Кравцова и спросила: – Леший должен был взвесить на всякий случай пути отступления. Куда они собирались уходить из тайги?

– При мне они о таком не говорили. Не доверяли. Но предупреждали, если всех поймают, чтоб я никого не опознавал.

– А что они должны вам за Таксиста?

– Матрос чуть душу не выбил. Я ж им сказал, что убили его. Видел. С чердака… Они следом чуть не отправили.

– А татуировку вам предложили сделать или вы их о том просили?

– Я виноват. Понравилась. Ну да тут они какой-то знак оставили, что не примут меня в «малинах». Хоть я и не собирался туда, но законники решили, что рано мне доверять. В делах не проверен. Не был, не обтерся, не обкатан. Потому картинку сделали. На память.

– Кто сказал вам о знаке? – попросила показать татуировку Ирина.

– Леший. После провала с Таксистом.

– Наврал. Тут все четко. Матрос был в хорошем настроении. Чисто расписался, – внимательно разглядывала рисунок и что-то записала себе в блокнот, ничего не сказав Филину.

А наутро его под расписку о невыезде выпустили из тюрьмы. Домой.

Филин и не знал, как зорко, за всяким шагом его, наблюдают переодетые в штатское оперативники.

Уже на второй день он вернулся на работу. И теперь, наверстывая упущенное, подолгу задерживался на нефтепромысле. А возвращаясь домой, даже во двор не выходил. Забыл дорогу к пивбару.

Филин работал даже в выходные. Его никто не навещал. И сам он жил замкнуто, словно испуганный зверь. Попав однажды в ловушку, остерегался всего, даже собственной тени.

Лишь однажды пришла к нему на работу Кравцова. Филин не увидел ее. Ремонтировал качалку. Один. Услышав приветствие, отскочил в сторону резко. Не ожидал увидеть здесь кого-либо.

– Никто не навещает вас? – спросила следователь.

– Нет! – еле перевел дух Филин.

– Вдруг появятся, сообщите нам. И распишитесь в постановлении о прекращении против вас уголовного дела, – открыла Ирина папку.

Филин расписался, что ознакомился с текстом постановления. Кравцова положила его в папку, вскоре ушла. А Филин долго смотрел ей вслед, ругая себя:

– Эх, квач вонючий. Даже спасибо не сказал человеку. А ведь она за уши из беды вытянула. Испугался. Не того всю жизнь боялся, не тому радовался. Она – баба. А знает, зачем на земле живет. Я же, как чирий на жопе. Сесть больно и выдавить не достану. Одно неудобство, – сел у качалки, тихо поскрипывающей в лад мыслям.

И вдруг на плечо его рука легла.

– Канаешь, кент? – хохотнул Матрос…

Глава 4. ЛОВУШКИ

– Колись, падла! О чем ботал с Кравцовой? – придавил Филина сверху так, словно в землю живым вбить вздумал.

– Ксиву подписал, – попытался вывернуться сантехник.

– Я зенки не просрал. Что в ксиве? – спросил жестко.

– Чтоб я с города не линял, – соврал Филин.

Матрос схватил за горло. Слегка сдавил пальцами.

Глухо, сквозь зубы процедил:

– Темнуху лепить вздумал мне? Такие ксивы не на воле, в клетке подписывают.

– Стремачат меня. Матрос. Линяй. Мусора каждый бздех на шухере держат. Катись к кентам. Чтоб не накрыли. И тебе, и мне то не по кайфу.

– Кому ты сдался, козел? – усмехался Матрос, но Филин почувствовал, как расслабились его пальцы.

– Сам видишь, и тут секут меня. Все пытают, встречался ль с вами? Не нарисовались ли ко мне на работу? За куст по нужде без легавой стремы не хожу. Вас пасут, засечь хотят. Меня наживкой выпустили. Это до меня враз доперло, – изворачивался Филин.

– На допросе поплыл? Что трехал?

– А что я знаю? Ни хрена. И ботать нечего. Они про меня геологов трясли. Знаете ль этого мудака – меня? Они не промах. Трехнули, что я с ними пахал все время. Вот и отпустили. Иное не доказано, – сообразил Филин.

– Наколку на клешне не засекли. Иначе б, хрен поверили…

– Я ее прятал…

– Смотри, Филин, отмазывайся от нас. А коли засветишь кого – в жмуры распишу сам. На месте. Секи, паскуда!

– Чего грозишь? Без понту хвост подымаешь! Я ваших дел не знаю…

– Кончай! А ну колись, кенты где канают? В тюряге иль лягашке?

– Все в тюряге. Но я их не видел. В одиночке приморили. В тюрьме. Выпустили недавно. Но под колпаком хожу. Чуть с вами засекут, вмиг за жопу, – понурился Филин.

– Не ссы. Тут тихо.

– Только с виду. А копни – куча мусоров по кустам.

– Ты в доме один дышишь? – перебил Матрос.

– С матерью. Завтра еще сеструха прикатит. С пацанами.

– Тьфу, черт! Непруха! Хотели у тебя примориться – на хазе…

– Лягаши тут же накроют. Чуть не каждый вечер возникают. И средь бела дня. Шмонают все углы, – отказал Филин.

– Ладно. Не дергайся. Не нарисуемся. Сыщем себе кайфовую берлогу. Переждать надо. Легавые весь кислород перекрыли. Не удалось смыться. Чуть не влипли.

Филин испуганно оглянулся на шорох за спиной. Горностай пронырнул почти у ног, прошелестев сухими листьями, тут же скрылся в кустах.

– Неполохал падлюка? – рассмеялся Матрос и добавил: – Заруби себе, покуда дышишь, о нас ни звуком, ни бздехом. Иначе и на погосте лярву надыбаю. И клешню не высовывай. Меченый ты! Эту картинку лягаши, как маму родную, знают. Коль носишь ее, до смерти не отвяжутся от тебя. А и нам ни до кого. Выждать надо. Уж тогда тряхнем весь север…

Филин слушал его вполуха. Заканчивал ремонт качалки. И не заметил, когда и куда исчез законник. На полуслове пропал.

«Видно, недоброе почуял. А может, кенты дали знать, чтоб уходил. Один он не рискнул бы объявиться белым днем. Понятно, стерегли Матроса. Тоже мне, набивался ко мне домой со всеми фартовыми. Кенты выискались. Не успел увидеть, в горло вцепился! А я его у себя прими. Нашел дурного! Хорошо, что выпутался! Отвязался от прокуратуры! А чего это мне стоило? Два месяца под страхом жил. За что? Все на халяву! И теперь с оглядкой дыши, чуть что – накроют мигом. Легавые и фартовые. Э-эх, и на кой черт все они сдались? Жил я без них, не зная горя. Так надо было приключения найти. Да еще татуировка эта. Чем ее снять теперь? И надо ж было, угораздило меня уговорить по бухой Матроса», – сокрушается Филин.

Ирина тоже не забыла о ней. И, увидев на руке Филина, запомнила каждую черту, штрих, цвет. И вечером, вернувшись с работы, спросила о ней отца:

– Нарисуй.

Когда Кравцов глянул через плечо дочери, сказал:

– Татуировку эту ставили фартовые. Но, коли лучи солнца, да и сама наколка – перевернуты, человек тот – не вор. Но в чести, в фаворе у законников.

– Как это – наколка перевернута? – не поняла Ирина.

– Сама смотри. У воров лучи солнца идут к пальцам. А здесь куда? К запястью? То есть наколка перевернута. Обычно ее ставят на плече, как клеймо для избранных. Чтоб милиции в глаза не бросалась.

– Выходит, чтоб подтвердить свое, придя в «малину», вору раздеться надо? А если обстановка не та?

– Ради безопасности и воры нынче осторожнее стали,

– перебил дочь Кравцов и, вглядевшись в рисунок, продолжил: – Человек этот – не сидел. В тюрьме не был. Нет на солнце ни одной точки. Обычно все годы, отбытые в зоне, на солнце имеются, как горькие отметины. У иных солнца и не видно. Все в отметинах. Они, эти точки, меж собой в тучу сливаются. А у этого – чистый диск. Зонами не мечен.

Ирина усадила отца за стол, сама рядом присела. Слушала внимательно, не пропуская ни одного слова. Знала, в татуировках никто, кроме ее отца, в прокуратуре не разбирался. Все считали, что наколки не могут помочь в деле, рассказать о человеке, Ирина так не думала. Много раз убеждалась в обратном.

– А зачем ему ее поставили? – спросила отца.

– Что он тебе на этот вопрос ответил?

– Сказал – по пьянке случилось. Сам попросил законников.

– Одной просьбы тут явно маловато. Фартовые на него свои виды имели. И зажгли на нем фонарь. Наколкой. Знак всем ворам – не трогать! Свой! В случае беды – поможет! Или послужит прикрытием. Таких воры берегут. А милиция – на заметке держит, – говорил Кравцов. – Имеет в себе необычное качество, нужное ворам. Видишь, солнце встает не из-за двух гор, как обычно в этих татуировках, а из-за трех. И эта – третья, штрихом выделена. Она – особый знак.

– Он ночью хорошо видит. В темноте газету может прочесть. Поразительно. Но я сама в том убедилась, – подтвердила Ирина.

– «Малине» он обязан чем-то. По-видимому, жизнью. Солнечный диск выколот не ровным, а зубчатым кругом. А значит, у смерти его отняли воры. За то спасенье – он их должник! И фартовые его жизнью могут распоряжаться, как содержимым своего кармана.

Ирина насторожилась.

– Он у фартовых недавно. В закон не принят, – говорил Кравцов.

– Законник он. Его приняли перед тем, как послали выручать Таксиста, – не согласилась Ирина.

– А я говорю – не фартовый! Мало того, что сама наколка кверху ногами сделана, у гор, вернее, у подножья, морской полоски нет. Или ты ее забыла нарисовать.

– Я все в точности, как на руке!

– Тогда не спорь! – прервал Кравцов дочь и рассказал, как впервые, увидев Лешего, всю его биографию читал по наколкам. Леший, услышав столь подробный рассказ о себе, божился, как выйдет на волю, из меченой шкуры выскочит, – рассмеялся следователь.

– А что у него? – поинтересовалась дочь.

– Ты сначала о Филине дослушай. Он, знай это, воровскую клятву дал.

– Объясни, – не поняла Ирина.

– Это обычай, ритуал такой, когда берут в «малину», этот человек на собственной крови клянется соблюдать все писаные и негласные законы фартовых. Их много. Но главные – не выдавать, помогать ворам во всем безропотно. Ни шкуры, ни головы не жалеть ради фартовых. И, естественно, кто нарушит эту клятву, того в живых не оставляют.

– Но он не фартовый. Зачем же клятва?

– Он свой в «малине». Хоть пока и не в законе. Его и не думали в закон принимать. Видно, возраст у него серьезный. Учить поздно. А необученного в дела не берут. Коль в делах не был, фартовые не примут в закон. Остается при «малине», как консультант, помощник. Что-то среднее между законником и шпаной.

– Но его приняли. Сам признался.

– Э-э, нет. Тогда был предпринят психологический ход. Его применяют в особых случаях. Когда кто-то один может сработать за «малину». Его наделяют полномочиями законника лишь на требуемое время. Чем рисковать всеми, лучше подставить одного.

– А какая разница – законник он или нет? Кому и зачем нужен был маскарад? – не понимала Ирина отца.

– Фартовые были уверены, что Таксист сбежит. Ему и более сложное удавалось. И не сбежал в этот раз лишь по случайности. «Малина» Лешего знала, сбежав с эксперимента, Таксист обязательно постарается узнать, кто помог ему – пахану – удрать на волю. И не приведись, узнал бы, что вытащил его обычный, как они говорят, фрайер, даже не вор. Законники считают, что такие дела должны и умеют проворачивать только фартовые. Таксист Лешему, за унижение своего достоинства пахана, мог голову свернуть вместо благодарности.

– А если бы увидел наколку, перевернутую, на руке у Филина?

– «Малине» Лешего, думаю, места было б мало. Потому срочно в закон приняли. У себя, в «малине». Перед тем, как послать к Таксисту Филина. Хотя могли и убить

последнего. Чтоб ничего не узнал пахан. Тем более что Филин – в обязанниках. Это для него опасно. Малейший промах, подозрение, неверный шаг, не то слово – убьют, не раздумывая.

– А на чем он мог так попасться к ним в зависимость?

– Да мог в карты проиграться. Или помогли из какой-нибудь драки с поножовщиной выйти. Их в тайге немало было. Там, помимо фартовых, всякие крутились. Нам с тобой его обязанку здесь не высчитать. Но штука эта – коварная, как подводный риф.

– Сегодня двое осведомителей предупредили и нас, и милицию, что банда Лешего снова в Оху вернулась, – тихо пожаловалась дочь.

– А куда ж им деваться? Обложили, как волков, флажками и удивляетесь: вернулись! Конечно! Теперь на Шанхай или Сезонку уйдут. Хотя…

– Нет их там. Милиция проверила.

– А ты чего дрожишь?

– На тюрьму могут налет сделать, – выдала свои опасения Ирина.

– Это верно. Но уж здесь милиция должна постараться. Хотя от них я за всю свою жизнь, за все годы работы не видел, не получал никогда реальной помощи.

– Как хоть выглядит этот Леший? – спросила Ирина.

– Уж не думаешь ли ты своими руками провести задержание? – удивленно глянул Кравцов на дочь.

– Я не собираюсь подменять милицию. Пусть она свои обязанности выполняет. А о Лешем спросила потому, что сколько слышу, мучаемся из-за него, неприятности получаем, а я и понятия не имею, что он собой представляет.

– Мне доводилось вести его дело не раз. Сложный тип человека. Внешне – сама беспомощность. Хлипкий, как мальчишка-заморыш. Но внутренний стержень крепок. Когда я передал в третий раз его дело в суд, а потом в процессе, поддерживая обвинение, попросил для подсудимого исключительную меру наказания, Леший, ожидая решения суда, сказал мне:

– Не гоношись, прокурор! Меня распишут иль нет – неведомо. А вот тебя я точно угроблю. Своими клешнями. Это, как мама родная, не задышишься в своей хазе…

Ирина заметно побледнела. И Кравцов, заметив это, поспешил успокоить дочь:

– С тех пор больше десятка лет прошло. И я, и Леший живы. Все в догонялки играем. У смерти под носом. Правда, отошел я от дел. На пенсии, но угрозу помню. Она была первой и последней. Но самому не удалось достойно завершить затянувшуюся меж нами дуэль – сил и нервов, терпения и знаний. Может, тебе повезет. Но помни, нет на земле создания отвратительнее и опасней Лешего…

…Сам пахан «малины» сидел в это время на Сезонке у потасканной, пьяной шмары, такой же старой, как сам Леший.

Она давно не пользовалась спросом у фартовых. Ей на замену появились молодые потаскушки, более нахальные, смелые, жадные. Они живо вытеснили Зинку из притона, выдворив в щелястую, кособокую пристройку. Кинули ей на пол обоссанный всеми потаскушками, по бухой, матрац, велели не соваться к ним ни по какой погоде.

Зинка, может, сдохла б с голоду иль примерзла б к матрацу в одну из одиноких, холодных ночей. Но о ней, вот удача, Леший вспомнил.

Рванув на себя скрипучую дверь, глянул на Зинку, свернувшуюся в клубок, и велел сявкам Сезонки перевести старую шмару в кайфовую хазу. Его послушались враз.

Леший сделал это не ради шмары, для себя. Уважал уют, пусть и временный. К молодым шмарам давно не ходил. Предпочитал потным постелям хорошую выпивку и закуску. Чтоб всего по горло и от пуза было.

Старая шмара тоже пожрать любила. А выпить – тем более. К тому же, не евши несколько дней, какая баба о мужике вспомнит? Вот и Зинка, едва сполоснув измятую рожу, – Леший приказал умыться – к столу кинулась.

Мела все подряд. Не разбирая, что ест. В пузе будто дыра появилась, какую скоро не заткнуть.

Леший смотрел на Зинку, думая о своем. Эту бабу он знал с молодости. Ни разу не подвела, не лажанулась. Она первая сказала пахану, что, перебрав спиртного, он разговаривает во сне. Отвечает на вопросы. А утром – ничего не помнит.

Зинка много раз выручала фартовых. Втихаря скупала у горожан документы покойников. Делала парики, накладные усы и бороды. Вот и в этот раз похвалилась перед Лешим, что не тратила время зря.

Устроившись уборщицей в парикмахерской, работала и на законников.

Правда, в парикмахерской не раз грозились выгнать пьянчужку за прогулы. Но желающих на ее место не находилось, и Зинку снова уговаривали вернуться на работу.

Вот и теперь Леший примерил искусно сделанный парик. Рыжий, как огонь. К нему – бороденка, будто из-под хвоста у коровы выдернута. Свалявшаяся, нечесаная, немытая.

Пахан на шмару исподлобья глянул. Та поняла:

– Заметано, могу отмыть. Ажур наведу. Но ты помни, ксивы на тебя какие? Ванькины. Сторожа. А он бороду не мыл, усы не чесал. Да и какой стремач себя холит? Все насквозь – ханыги! Он и сдох от денатурата. Перебрал. Только в гробу и отмыли. Первый раз в жизни, – лопотала баба.

– С чего взяла, что я по его ксивам дышать стану?

– Годами сходитесь. И харями. Тот такой же был, – выпалила Зинка.

– Тебе еще, лярва вонючая, про меня трехать! – двинул шмару по уху бережно. Та коротко взвизгнув, ругнулась беззлобно:

– Кикимора лысая, чтоб тебе волк муди откусил! Чтоб ты ежами до смерти срал, поганка гнилая…

Пахан похлопал шмару по спине примирительно:

– Не базлай, стерва. Кончай травить. А чтоб не сгнила от плесени, хватай вот, – дал пачку червонцев.

И, забрав липовые ксивы, сунул в карман пиджака.

Выпив с Зинкой, вышел к кентам, стоявшим на стреме на случай появления милиции. И сказал тихо:

– Нынче линяем. По железке. Пора материк тряхнуть. Приморились в Охе. Ксивы файные. С ними хоть куда. Передай кентам, чтоб бухали не пережирая. Матрос пусть билеты нарисует. На ночной…

Фартовые тут же исчезли. А Леший, засунув в саквояж Зинкин маскарад, вышел из барака, подышать на воздухе.

Пахан любил Сезонку. В этом районе города он частенько гостил вместе с кентами. Здесь его знали и берегли.

Вон опять какую-то приподдавшую бабенку сгребли налетчики. Сумочку вырвали, часы, серьги сняли, теперь и под юбку полезли.

Баба кричать пыталась. Да что толку? На Сезонке лишь блатарям помогут придержать бабу, чтоб не дергалась, глядишь, и самому перепадет, пусть и последним в очереди…

Леший усмехается. Он этим промыслом не занимался никогда. Не сдергивал обсосанных трусов с перепуганных насмерть баб. Он отнимал то, что можно было нажить, не посягая на тело и честь.

Да и потом понял, что делал правильно. Не насилуют фартовые. Берут лишь то, что само идет в руки.

А там, за углом, трясут блатари двоих парней. Из карманов даже мелочь выгребли. Курево отобрали. Сдернули часы, куртки. Хорошо, что не догола раздели. Навешали фингалов на память и отпустили по домам. Ребята что было сил, бегом, подальше от Сезонки припустили, во весь дух.

Из раскрытого окна слышна песня подгулявшей шмары:

…А у нас в саду – цветет акация, всех счастливей здесь, конечно, я!

У меня сегодня – менструация, значит, не беременная я…

Леший сплюнул, поморщившись. Обматерил потаскуху по-мужичьи зло. Отвернулся. Услышал, как кто-то из стопорил, поймав на дороге старуху, вытряхивает у нее деньги.

– Куды бесстыжай лезешь? Аль годы мои не видишь? Отпусти, холера проклятая! Нет денег. Самой пенсии не хватает, – плакала бабка.

Но стопорила обшмонал ее всю. Словам не поверил, не найдя ничего, дал пинка… Не теряя времени, за угол шмыгнул, новую жертву сторожить.

Леший знал, блатарям Сезонки сколько ни дай, все мало будет. Все пропьют, проссут на первый же угол и забудут, за чей счет ночью бухали.

Через десяток минут уже собравшиеся в дорогу фартовые Лешего окружили пахана.

Им не стоило говорить заранее о предстоящем пути. Гастроли на материке были желанной мечтой каждого. «Так и законников в «малину» можно сфаловать. Особо тех, кто, вернувшись из ходок, с дальняков, без пахана и «малины» остался. Эти и за малый навар согласятся фартовать вместе. Только бы надежные попались», – думает Леший.

В вагоне на законников никто не обратил внимания. И, заняв два купе, фартовые думали теперь лишь об одном, как по-тихому, незаметно и без происшествий, уехать с Сахалина.

Но глубокой ночью к ним постучали:

– Проверка документов! Откройте! – услышали требовательный голос проводника.

Кинулись к окнам. Забиты наглухо. И как не додумались проверить при посадке. Забыли! Но поздно. Щелкнул ключ в двери. Проводник и двое пограничников стояли в проходе, удивляясь, чем испуганы пассажиры? Но законники быстро сумели взять себя в руки. И предъявили документы.

– А что, дочка, неспокойно нынче в дороге, с чего проверка средь ночи? – обратился к проводнице Леший, угостив пограничников папиросами: – Курите, сынки. Мой тоже, как и вы, подневольный. Небось и его, середь ночь, вздергивают, спать не дают…

Солдаты, бегло глянув в документы, вернули их:

– Воры, говорят, в Охе завелись. Могут попытаться уехать. Вот и проверяем. Вы уж извините за беспокойство, – взяли по две папиросы с разрешения и пошли дальше.

В Южно-Сахалинске, едва вагон остановился у перрона, милиция подошла. У фартовых кулаки сжались. Огляделись по сторонам. И, не дожидаясь начала проверки, выскочили через тамбурную дверь на пути. Там, ныряя под вагоны, проскочили на станцию. Залезли в первый же автобус, уходящий в Корсаков, и через считанные минуты снова были в пути.

Леший сидел на заднем сиденье у окна и, прикрыв глаза, прикинулся спящим. Но не до сна, не до покоя было ему.

«Пофартит ли слинять? Не накроют ли легавые? Тогда кранты! Сгребут всех разом. Подчистую. А уж после – в зоне, кенты сорвут свой кайф за провал с него – с Лешего. За все разом сквитаются. За все трамбовки, за каждую разборку… Коль взялся сам – сохрани «малину». От ментов, от зоны, от всякой собаки. Удержи на воле, коль признан паханом. А не сумел, не носить колгана. Сорвут, как фрайеру, свои – законники. И не помянут, кем был», – думает Леший, наблюдая исподтишка за пассажирами автобуса.