Текст книги "Навеки твой. Бастион. Неизвестный партнер"

Автор книги: Элла Гриффитс

Соавторы: Герт Нюгордсхауг,Гуннар Столесен
сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 37 страниц)

Весь обратный путь я размышлял о том, как он собирался закончить эту фразу: «…что бы она ни сделала»?

В сущности, никогда ничего нельзя скрыть от детей. Они знают все. Это какое–то врожденное качество, что–то в крови или в сердце.

Я наклонился и обнял его, крепко прижав к себе худенькое мальчишеское тело. Почувствовал его узкую спину, позвоночник, острые лопатки, похожие на зачатки крыльев, и тонкую, как ствол молодого деревца, шею. Потом быстро, не оборачиваясь, пошел к машине. Никогда не надо оборачиваться. Потому что тогда начинаешь скучать, еще не успев распрощаться.

По дороге из Эстесе я размышлял о признании, которое мне сделал Рейдар Баугнес, и еще о том, что рассказал мне Юнас Андресен. Я размышлял о том, что Рейдар Баугнес называл «соблазном», а Юнас Андресен «любовью». И я спрашивал самого себя, неужели они говорили об одном и том же?

И я начал скучать, я скучал по Юнасу.

29

По пути из Квамскугена я свернул на проселочную дорогу, ведущую вверх к горной долине. Дорога была крутая, и только благодаря малоснежной зиме здесь можно было сейчас проехать. Однако я не смог подняться слишком высоко, так как было очень скользко. Я свернул к обочине, выключил мотор, вышел из машины и быстро зашагал вверх, глубоко вдыхая пряный горный воздух.

Долина была девственна и прекрасна, и, если б у меня хватило сил, она увлекла бы меня мимо упавших древесных стволов наверх к голым вершинам. Если бы было лето, вся долина зеленела бы от множества березок. Но сейчас здесь господствовали желто–коричневые и серые тона, перемежаясь пятнами белого снега.

Далеко внизу бежала горная речка, и в сезон форель стайками стояла здесь, дожидаясь своей очереди попасть туда, откуда вытекала река, – в глубокое горное озеро. Я неоднократно проводил там вечерние часы, может быть не слишком частые, но приятные. Солнце карабкалось и пряталось за горный склон, и воздух с каждой секундой становился все чище и прохладней. Я ждал блаженного ощущения натянутой лески, этого подарка, который получаешь, если заслужил.

При отце, люто ненавидевшем туризм и проводившем почти все свободное время в музеях или за книжками по древненорвежской мифологии, я вырос, так и не поймав в детстве свою первую форель. Позже я научился ценить загородные прогулки. Я был городским жителем и не мог надолго оторваться от шума уличного движения, от клубов дыма над крышами, выхлопных газов и грязи на коже. Но временами я любил стряхнуть городскую пыль и провести несколько часов на чистом воздухе у прозрачной Реки в ожидании форели. Тогда я с удовольствием отправлялся сюда, в эту долину, в часе езды от города.

Много раз я оставался здесь до поздней ночи. Я разжигал костер у реки, варил в походном котелке кофе и пил его из старой жестяной кружки. Я любил сидеть в темноте, освещаемой всполохами костра, слушая потрескивание горящих веток. Я сидел, погрузившись в ночные звуки, но птицы уже умолкали, одинокий кабанчик рыл землю в кустах, и изредка квакали лягушки. Все остальное было спокойным и тихим, как звезды надо мной, как горы вокруг.

Сегодня у меня не было с собой удочки, и я вышел просто прогуляться, чтобы скоротать время, отрешиться от всего, привести в порядок мысли и разложить по полочкам свои впечатления.

Становилось холодно, я был легко одет, в обычных ботинках, куда вскоре набился снег, и мне ничего не оставалось, как вернуться к машине.

Нет, с таким настроением нельзя сюда приезжать. Долина слишком узка, она давит на мозг, на сердце, на глаза. Я не мог расслабиться и был всецело поглощен самим собой, хаосом мыслей и беспорядком впечатлений.

Нужна была более основательная встряска.

Въехав в город, я сразу свернул к дому, принял душ, сменил рубашку и галстук и направился в один из лучших ресторанов. Галстук был необходим, потому что без него тебя не станут обслуживать в баре. Можно, конечно, сидя в ресторане, попросить официанта принести тебе аперитив. Но я всегда любил сам выбирать свои напитки.

Было еще рановато, и бар казался полупустым или полуполным – кому как нравится. Я взобрался на высокий стул у стойки и заказал двойное виски.

В баре сидела женщина. В этом ресторане при гостинице всегда бывает женщина в баре. Это как раз одно из тех мест в городе, где всего вернее можно встретить такую женщину. Здесь даже можно выбирать среди разных возрастных групп и цен.

Сзади ей можно было дать не больше двадцати. На ней была широкая черная шелковая юбка с туго затянутым поясом. Длинные ноги, распущенные волосы того золотистого оттенка, который не оставлял сомнений в том, что они крашеные.

Когда она повернулась ко мне, я понял, что ей ближе к пятидесяти, чем к двадцати. На лице ее не читалось никаких иллюзий. Но это было как раз то, что мне надо.

Наши глаза встретились, и я, кивнув на свой бокал, вопросительно посмотрел на нее. Она поднялась и подошла ко мне, вихляя бедрами и облизывая губы. Но облизывалась она не на меня, а на джин и мартини, которые тут же заказала за мой счет.

– Можешь называть меня Солнце, – сказала она голосом неисправного радиоприемника.

– Зови меня Месяцем, – ответил я.

Лицо ее – все в морщинах – больше предназначалось для интерьеров и комнатного освещения, чем для пленэра. Я сильно сомневался, сможет ли она отличить голову форели от хвоста. Было очевидно, что никогда в жизни она не пила кофе из походного котелка, а если это когда–то и случалось, то очень–очень давно. Глаза были светлыми, размытыми джином, а губы большими, широкими, привыкшими пить прямо из горлышка. Я стал называть ее Солнцем.

– Я собираюсь поужинать, – начал я.

– Могу посидеть с тобой за компанию, – отозвалась она. – Но сама я никогда не ем после четырех. Просто не могу.

Мы прошли на балкон, сели за столик и оттуда наблюдали за немногочисленными постояльцами отеля. Единственными туристами здесь была пара англичан с красными лицами в зелено–коричневых кепках. Остальные – коммивояжеры, бизнесмены и более или менее профессиональные участники различных семинаров.

– Я переезжаю, – проговорила она.

– Каждый вечер? – уточнил я.

– Из района Лаксевог в Сандвикен. Я только что обзавелась новой квартирой. – Она следила за дымком своей сигареты, медленно поднимавшимся к высокому потолку.

Прошло часа два, прежде чем злой официант принес мне подгоревший бифштекс с переваренными овощами. Но картошка была хороша.

– Если хочешь, я могу пригласить тебя к себе на новую квартиру, – продолжала она.

– Правда? Меня всегда очень интересовали квартиры.

У нее были глубокие морщины у рта и крупные поры на коже.

– Только квартплата жутко высокая.

– Да? А у меня, к сожалению, дырявый кошелек и на счету почти ничего нет, так что…

Мы вышли. Квартира ее была не в Сандвикене (если только она не называла Эврегатен Сандвикеном) и выглядела не очень новой. Но здесь нашлась нераспечатанная бутылка хорошего виски.

– Кто–то забыл, – сказала она и боком оперлась о стену.

Я чувствовал себя неважно, да и она выглядела не слишком хорошо. Лицо ее не оставляло никаких иллюзий, как, впрочем, и тело, когда она разделась.

И я ничуть не удивился, когда она вышвырнула меня из своей квартиры, потому что я мог любить ее, только как немолодой уже участник марафона, неудачно бежавший дистанцию в дождь и занявший какое–то место между 80–м и 90–м. Я любил ее, как древнегреческий гонец, который, едва достигнув цели и передав послание, умирал тут же у ее ног; я любил ее, как старый цирковой слон после долгих гастролей и бесконечных туров на манеже; я любил ее со страстью тлеющих углей в полуразвалившейся голландской печке в доме, который не топили много лет.

Так что я не удивился, когда она вышвырнула меня, не дав даже надеть брюки. И я стоял внизу в темном подъезде и целый час (как мне показалось) возился, чтобы надеть нужную штанину на нужную ногу.

На улице меня остановили какие–то подростки, прижали к стене, вывернули карманы и, забрав оставшиеся деньги, удрали. Я стоял, прислонившись к стене, и смотрел им вслед, не в силах что–либо предпринять.

Кое–как я добрался до дому. Проснувшись рано на следующее утро, я сказал сам себе: единственный метод очищения, действующий наверняка, – это правда…

Я принял душ, побрился, переоделся во все чистое, и не успело пробить девять, как я сидел в конторе у Якоба Э. Хамре. Я не был свеженьким, но пришел я вовремя.

Хамре с сарказмом оглядел меня.

– Что–то ты не слишком бравый, – проговорил он.

– Я? Давно не чувствовал себя так прекрасно.

Действительно я мог так сказать о последнем времени.

Это не относилось к настоящему. Сегодня это была неправда. На следующее утро после употребления виски во рту появляется вкус золы от сожженных старых газет, и от этого привкуса невозможно избавиться.

Хамре сидел за одним из стандартных, имеющих не больше индивидуальности, чем любой дезодорант, совершенно одинаковых во всех конторах письменных столов. Одинаковые бело–серые стены, одинаковые книги, тот же вид из окна. Удивительно вдохновляющий вид на средний этаж здания банка – строения на редкость непримечательного.

Я сел на стул, предназначавшийся для посетителей: подозреваемых, свидетелей и тех, кто приходил сюда сообщить нечто весьма важное (как ему самому казалось) для следствия.

Стул не назовешь удобным, да ему и не следовало быть таковым. Это был стул, с которого хочется поскорее встать – так и надо, чтобы ты не отвлекался и сразу приступал бы к существу дела.

Хамре протянул мне отпечатанный на машинке протокол. Там было все то, что я рассказал в квартире Венке в день происшествия.

– Надо заполнить графы со сведениями о себе и подписаться, – сказал он. – Надеюсь, здесь все правильно.

Я прочел протокол. Это был неприятный документ. Буквы беспорядочно двоились перед моими утомленными глазами. Но то, что там было написано, полностью соответствовало моим показаниям.

Пока я заполнял верхние графы и подписывался внизу, Хамре сказал:

– У него ведь была любовница. Ты знал об этом?

– У кого?

– У папы римского, – парировал он. – Как ты думаешь, о ком мы говорим?

– А–а, у папы. Я–то думал, что он постриженный монах.

Хамре взял зеленую прозрачную линейку и аккуратненько переложил ее слева направо. Потом несколько секунд на нее поглядел и переложил обратно. Скорее всего, это был его метод сосчитать до двадцати.

– Юнас Андресен имел любовницу, – начал он сначала. – Ты знал об этом?

Я виновато посмотрел на него.

– Ты это знал, – продолжал он. – А почему не сказал нам сразу?

– Я не знал ее имени, – начал я. – Не знал, кто она. И потом, это было трудно при Венке… при фру Андресен.

– Насколько, собственно, вы близкие друзья?

– Кто? – спросил я.

– Венке Андресен и ты.

– Мы? Я знал ее меньше недели. У нас и времени–то не было стать друзьями.

– Но это вовсе не означает, что ты не переспал с ней, – продолжал Хамре.

– Нет, не означает. Но этого не было. В данном конкретном случае.

– А вот то, что ты видел ее бегущей по балкону, а Юнаса Андресена идущим к двери и так далее и тому подобное, то есть все, что ты тогда рассказал, – Хамре кивнул на подписанный протокол, – может быть, это была своего рода дружеская услуга?

Он дал вопросу чуть–чуть повисеть в воздухе.

– Ты действительно видел это? – спросил он.

Я не был подготовлен к таким вопросам.

– Да, видел, и никакая это не дружеская услуга, – ответил я. – Если бы мне захотелось оказать ей дружескую услугу, то я сделал бы это получше. Я бы не стал, например, сразу подтверждать непричастность Джокера – Юхана Педерсена. И я бы не рассказал, что, когда я вошел в квартиру, у нее в руках был нож.

– Да, но это последнее утверждаешь только ты. А мы знаем, что отпечатки ее пальцев на ноже были уже тогда, когда нож еще не был вынут. Каких–либо других отпечатков, кроме ее и твоих, не обнаружено.

– Нет? – Я сделал паузу, чтобы как следует прочувствовать эту новость. Она погружалась в меня, но я не услыхал, когда она коснулась дна. – Неужели?

– Кстати, мы уже допросили и его любовницу, и ее мужа.

Я вынырнул из глубины.

– Да?

– Да! – Он смотрел на меня злыми глазами.

– И что? – спросил я.

– Когда был убит Юнас? Ты не мог бы вспомнить с точностью до минуты? – ушел от ответа Хамре.

– Нет. Где–то около четырех, я думаю. Не позже.

– Правильно. А эта женщина – его любовница – она была на работе до без пяти четыре. То есть в этом случае она должна была успеть всего за пять минут добраться из центра в эту даль, но, как нам известно, вертолетом она не располагала. Другими словами – ее причастность исключена.

По какой–то причине я с облегчением подумал о Сольвейг Мангер.

– А ее муж? – спросил я.

– Еще более невероятно. В этот день с трех до пяти он вел семинар по литературе для восьми студентов университета. Восемь свидетелей. К тому же он не знал ничего об их отношениях, пока мы ему не сообщили. Во всяком случае, он так сказал.

Я тяжело вздохнул – опять же подумав о Сольвейг Мангер. Люди меньше всего хотят, чтобы их супруги получали такого рода информацию, особенно из третьих рук.

– Каких–либо других потенциальных врагов мы не обнаружили. Если не считать его истории с этой женщиной и непрактичность в решении повседневных денежных проблем, Юнас Андресек вел упорядоченную и приличную жизнь. Его любили на работе – ценили коллеги и, что особенно важно, клиенты. У него не было близких родственников, за исключением замужней сестры, которая живет в Ставангере и с которой он ежегодно встречался на рождество в течение последних десяти лет. Она приезжает в Берген, чтобы возложить венок на могилу родителей, и сразу уезжает, чтобы успеть домой к рождественскому ужину. Так что, как видишь, отношения не слишком тесные. Как обычно и бывает с родственниками.

Хамре сделал паузу, взял со стола листок бумаги и стал неторопливо читать про себя, совсем обо мне позабыв. Потом взглянул на меня поверх листа.

– Так что других подозреваемых, кроме Венке Андресен, у нас фактически нет, – сказал он. – А улик против нее довольно много.

– Что показало вскрытие? – робко произнес я.

– Предварительное вскрытие. – Хамре взял листок из другой стопки. – Ты хочешь знать детали?

Я отрицательно покачал головой.

– Я плохо знаю латынь. Мне достаточно выводов. Его взгляд скользнул по нижней части листа.

– Ну вот… Причиной смерти явилась ножевая рана в живот. Повреждено одно легкое и желудок, много других внутренних органов… Короче, у него не было шанса выжить. И еще обнаружен четкий след удара по голове в правый висок. – Хамре показал пальцем, и я подсознательно ожидал увидеть синяк или кровоподтек, но ничего не увидел.

– Удар? – переспросил я.

Хамре многозначительно кивнул, и я понял, что ему есть что еще рассказать мне.

– Мы внимательно осмотрели эту банку с вареньем под микроскопом, – начал он, – и на донышке с одной стороны нашли частички кожи. Еще не проведена окончательная идентификация их с кожей умершего, но…

Он мог не продолжать. Этого было достаточно, даже больше чем достаточно. Он сидел со стопроцентно доказуемым делом в руках.

– Ив заключение, – сказал он, – ты говорил о том, что Юнас мог прийти с деньгами, полученными за страховку или что–то в этом роде.

– Ну?

– Можно сказать, что у него при себе денег не было, то есть было, но очень мало. Мы навели справки в страховой компании – там он вообще не появлялся. Так что, зачем приходил Юнас, мы не узнаем до тех пор, пока…

– Пока что?

– Пока она не заговорит.

– А она все еще придерживается первоначальных показаний? – спросил я.

Он озабоченно кивнул.

– Она все отрицает. Но это ненадолго. Мы уже сейчас можем восстановить ход событий. – Хамре поднял руку и стал по пальцам перечислять: – Пункт 1: Юнас Андресен приходит домой. Он либо звонит в дверь, либо открывает своим ключом. У него был с собой ключ от квартиры. Пункт 2: Венке Андресен открывает дверь, держа в руке банку с вареньем, или она приходит из подвала с банкой варенья сразу после того, как он либо вошел, либо позвонил в дверь. Бежала она потому, что увидела дверь открытой, как она сама об этом говорит. Тогда еще трупа не было, поскольку – пункт 3: она ударила его или бросила в него банку. Почему? Этого мы пока сказать не можем. Пункт 4: он пытается защищаться или просто ударяет ее, в любом случае она хватает нож и наносит ему смертельную рану. Она наносит ему несколько ударов ножом. Пункт 5: она в панике и пытается скрыться, но по дороге приходит в себя и бежит обратно в квартиру – и тогда–то ты и видел ее, Веум. Пункт 6: она зовет на помощь. Дальнейшее тебе известно.

– Да, но… – начал я, – у нее не должно быть такого ножа. Женщины типа Венке Андресен не имеют таких ножей.

– Конечно, нет. Это единственный пока еще не выясненный пункт. Но схема ясна, и все улики четко подтверждают это. У меня нет никаких сомнений, Веум, в том, что Венке Андресен убила своего мужа позавчера во второй половине дня, около четырех часов.

– Могу я поговорить с ней? – спросил я.

Он внимательно посмотрел на меня.

– Ей не разрешены ни переписка, ни свидания. Единственная возможность – договориться с адвокатом Смитом. Но в любом случае нужно получить разрешение властей. С другой стороны, я бы предложил провести новый допрос прямо завтра. А поскольку почти все доказательства собраны, я не буду настаивать на продлении запрета на переписку и свидания.

– Завтра будет слишком поздно, – сказал я.

– Почему? Слишком поздно для чего?

Я пожал плечами и развел руками. Мне нечего было ему ответить. У меня не было сколько–нибудь убедительных доказательств или разумных аргументов. У меня было просто ощущение, которое могло оказаться ошибочным, но я верил, что Венке Андресен не убивала своего мужа.

Я поднялся. Тут же зазвонил телефон. Хамре снял трубку и сказал:

– Одну минутку. – Он улыбнулся мне, как бы извиняясь, и кивнул в сторону двери.

– Увидимся на суде, – сказал он.

На пороге я остановился и секунду простоял в раздумье, но так и не нашелся что сказать. Я вышел, плотно закрыв за собой дверь.

31

Контора адвоката Верховного суда Паулюса Смита располагалась на площади Торгалменинг. Внутренняя отделка кабинетов почти не изменилась с 20–х годов. Темно–коричневые стены, темно–зеленые шторы. Пол, выложенный светлыми и темными паркетинами, напоминал замаскированную шахматную доску, королем на которой был Паулюс Смит, а я чувствовал себя если не пешкой, то конем – шаг вперед и два в сторону. Единственное, что изменилось, – это секретарши (по крайней мере одна из них) и пишущие машинки. Машинки стали электрическими, а секретарши более доступными.

Их было две. Одна – пожилая седая женщина с пышным бюстом под светлой блузкой, в темно–серой, сужающейся ниже колен юбке, наверняка сшитой в конце 1940–х годов. Другая молодая, лет тридцати, темноволосая с прямым пробором и в больших очках в темной оправе. Как только я вошел, обе женщины глянули на меня, как совы из клетки. Старшая в этот момент возилась в сером шкафу с архивами. У нее был вид человека, застигнутого на месте преступления. Молодая сидела за пишущей машинкой. Руки ее были в готовности подняты над клавишами, но она не печатала, и взгляд у нее был выжидательный.

Слово взяла пожилая. Она вытащила руки из шкафа и поглядела на них так, будто только что окунула их в грязную воду.

– Чем могу быть вам полезной, молодой человек?

Меня всегда влекло к женщинам, называвшим меня «молодой человек». У меня тут же появлялся соблазн величать их «старушка», но я никогда этого не делал. Это непозволительно в той среде, где я вращаюсь (если допустить, что я вообще где–либо вращаюсь).

– Я бы хотел поговорить с господином Смитом.

Именно слово «поговорить», по ее понятиям, было самым подходящим для данной ситуации. Она закрыла один глаз и поверх очков посмотрела на меня другим глазом. Очки были без оправы со стеклами–половинками.

– Вам назначено время?

– Нет, но… – начал я.

– Тогда об этом не может быть и речи. Адвокат Верховного суда очень занятой человек. Вы можете поговорить с одним из его…

Из двери где–то в глубине конторы вышел молодой человек неопределенного возраста, каких чаще всего и встречаешь в подобных местах. Они начинают референтами и кончают референтами. Их среднеарифметический возраст колеблется возле сорока: им либо двадцать с небольшим, либо около шестидесяти. Мужчина держался очень прямо и был одет в серый костюм, плохо сидевший на том, что было под ним, в белую рубашку и галстук, который я ни за что не надел бы даже в ранней юности. Он подошел к молодой секретарше, положил перед ней лист бумаги, что–то сказал, рассеянно посмотрел на меня и исчез за своей дверью. Я стоял и прислушивался к звуку его шагов. У них обычно бывают очень тяжелые шаги. Но не у этого. Этот был на сто процентов беззвучен. Может быть, его вообще и не существовало, может, он мне привиделся.

– Я узнаю у господина Смита–младшего, не найдется ли у него несколько свободных минут, – произнесла пожилая.

– Мое дело займет больше, чем «несколько» минут, а Смит–младший, к сожалению, мне не подходит. Скажите Паулюсу Смиту, что разговор пойдет о деле об убийстве, которое ему было передано вчера или позавчера.

Она оценивающе посмотрела на меня, прикидывая, насколько серьезно следует отнестись к тому, что я

говорю.

– Хорошо, я узнаю, – сказала она, вздернув подбородок, и исчезла за тяжелой дубовой дверью.

Молодая смущенно склонилась над машинкой, словно опасаясь, что я с ней заговорю.

Секунд через тридцать пожилая вернулась и объявила:

– Адвокат Верховного суда может уделить вам пять минут.

– Скажем лучше, десять, – ответил я и вошел.

Паулюсу Смиту было под шестьдесят. Плотный, невысокий, коренастый человек с широкой грудью и короткими крепкими ногами: чувствовалось, что он привык быстро и долго ходить, не уставая. Седые, почти белые, волосы зачесаны назад. Свежее, слегка загорелое лицо говорило о том, что он много времени проводит на свежем воздухе – он выглядел как после двухнедельного отпуска, проведенного в горах на Хардангере.

В течение нескольких десятков лет он был одним из ведущих адвокатов в городе. Если в природе существовал какой–то параграф или примечание и толкование закона, о которых никто не помнил, но которые могли облегчить участь клиента, Смит вытаскивал их на свет божий, как искусный фокусник вытаскивает живого кролика из складного цилиндра. Любой, даже самый крошечный, параграф был занесен им в свою мозговую картотеку, которую он помнил наизусть и которая превосходила любую компьютерную систему и всегда безошибочно срабатывала на все сто процентов.

Он вышел из–за своего стола и направился ко мне, схватил за руку и впился в меня глазами. На фоне морщинистого загорелого лица выделялись молодые голубые глаза.

– Веум, – начал я, – Варьг Веум. Я…

Он перебил меня своим сильным глубоким голосом, привыкшим перебивать и заставлять других слушать себя.

– Да, я слышал о вас. День добрый. Венке Андресен кое–что рассказала мне, но я слышал о вас и раньше. Садитесь, пожалуйста. Мне хочется знать, что вы скажете, ведь в определенном смысле это очень интересное дело.

Он сел за стол и показал мне на черный, обитый кожей стул. Его стул был, наверное, очень высоким, так как сидя он показался мне гораздо выше ростом. Он сомкнул пальцы и опустил руки на темно–коричневый стол. Его крепкие руки были покрыты светлыми волосками, на них проступали иссиня–черные вены. Руки были загорелые, как и лицо. Но Смит сложил их мягким движением, присущим лишь бледным ухоженным пальцам женщины–дирижера.

– Нам лучше сразу приступить к делу, – сказал Смит. – Вы верите, что Венке Андресен убила своего мужа?

– Нет, – ответил я.

Смит задумчиво и с интересом смотрел на меня.

– Я не верю, – повторил я.

– Почему?

Я было раскрыл рот, но он перебил меня, не дав произнести ни слова.

– Я спрашиваю об этом, но мне в высшей степени безразлично, виновен клиент или нет. Вести дело человека виновного гораздо интереснее, поскольку это требует собранности. Защищать невинного, в сущности, пустяки. Для меня, во всяком случае.

Последнюю фразу он произнес без хвастовства. Она звучала как констатация факта и была истинной правдой. Я почувствовал, что мне стало легче дышать, почувствовал, что если Венке Андресен действительно невиновна и легендарный Паулюс Смит вдвоем с не совсем легендарным Варьгом Веумом возьмутся доказать ее невиновность, то все будет хорошо и никакой Якоб Э. Хамре в мире нам не страшен.

– С моей точки зрения, – сказал Смит, – дело для нее выглядит мрачно. Пока. Я не вижу никого другого, кто мог бы совершить это преступление. Других реальных версий нет. Результаты вскрытия, показания свидетелей, включая ваши собственные показания, ее супружеские отношения, ее происхождение – все говорит о том, что она убийца. Я полагал в защите сделать акцент на то, почему она должна была это совершить. Если бы мне пришлось выступать сегодня, имея еще поверхностное представление о том, что произошло, я повел бы дело к совершению преступления «в состоянии аффекта». Неверные мужья никогда не пользовались симпатией ни у публики, ни у судейской коллегии. Общественное мнение будет на ее стороне. Конечно, это не меняет дела, хотя я уже сейчас, положа руку на сердце, могу гарантировать, что, даже если она виновата, она получит мягкий приговор и выйдет на свободу – по крайней мере на поруки – меньше чем через пару лет.

– Два года – срок довольно большой. И она не убивала Юнаса Андресена.

Он наклонился вперед к краю стола.

– Да, я слышу, как вы это говорите. Теперь я хотел бы узнать, почему вы так думаете.

– Потому что я это чувствую и потому что…

– Вы чувствуете. – Смит улыбнулся. – Чувство, Веум, не является достаточным основанием в уголовной практике. Нам нужны факты. Но я могу вас понять. Вы еще молодой человек, а Венке Андресен – приятная молодая женщина.

– Да, но не потому, – сказал я. – Мне кажется, что существуют вещи, о которых мы еще не знаем. Много непонятного происходило там, и еще со многими нам следует поговорить…

– Нам? – спросил Смит.

– Я имею в виду полицию, – ответил я. – Кроме того, я должен поговорить с Венке Андресен. Если вы возьмете меня ассистентом и позволите познакомиться с делом, изучить все доказательства и поискать кое–что еще на месте, в этом случае я могу встретиться и поговорить с Венке?

Он разнял руки и тут же соединил их снова подушечками пальцев друг к другу и неторопливо кивнул.

– Хорошо. Как человек, работающий по этому делу вместе со мной, вы сможете встретиться с ней, несмотря на то что ей запрещены переписка и свидания. Вы этого хотели?

– Единственное, чего я хочу, – получить возможность доказать, что Венке невиновна, – сказал я.

Он энергично кивнул.

– Мой долг сделать все возможное, чтобы доказать то же самое. Я почему–то верю вам, Веум. Не спрашивайте почему – скорее всего, потому, что старею. Размягченный мозг начинает протекать сквозь трещинки, а если человек проработал по моей специальности столько, сколько я, то у него обязательно появляются такие трещинки. Передо мной прошло много горя. Я видел много несчастных человеческих судеб. В чем причина? Я не ученый–социолог. Я сижу на краешке стакана и пытаюсь узнать причину бури. И все–таки в основе почти половины дел, которые я вел, повинны общественные отношения. Классовое общество как таковое, особенно в наши дни, порождает победителей и побежденных. Под суд попадают побежденные. У победителей хватает денег, чтобы скрыть свои преступления. А что такое, в сущности, три бутылки пива, украденные беднягой, чтобы утолить свою жажду, по сравнению с миллионами, которые ежегодно присваивает себе судовладелец?! Вы можете ответить мне на этот вопрос, Веум? Вы можете, но не нужно – я сам знаю ответ. А вторая половина преступлений? Французы дали им название, как они дали названия многому, что связано с любовью, – «crimes passionelles». Убийство на почве страсти. Убийство из ревности. Муж, застающий дома жену в постели с другим, хватает кинжал, спрятанный в шкафу, или ружье, хранящееся на чердаке, и, прежде чем любовник успеет натянуть штаны, муж превращает его в труп, и тот уже никогда больше ничего не сможет. Ничего, никогда!

Смит помрачнел.

– Два типа уголовных дел, Веум. Преступления, совершенные ради обогащения, и драмы ревности.

Он встал и подошел ко мне. Стоя у стула, на котором я сидел, он был выше меня. Я тоже встал, а он глядел на меня пристально, как злой гном.

– Сам я живу с одной и той же женщиной – моей женой – уже сорок лет. Это не всегда похоже на веселый танец на цветочной поляне. Но по крайней мере это был все тот же танец, все с тем же партнером.

– А любовь? – спросил я.

– Любовь? Любовь – для молодых, для тех, кто полагает, что у них вся жизнь впереди. Любовь для мечтателей. Для тех, кто любит спать под луной и делать всякую прочую чепуху. Любовь – это то, во что верят девочки до тринадцати и что мальчики путают с половой жизнью. Любовь? Я говорю не о любви, я говорю о браке, Веум.

– Да, конечно.

Мы стояли, глядя друг другу в глаза. Он взял меня за локоть и легонько сжал его.

– Хорошо, Веум. Ты еще молод и можешь спать под луной и делать всякие глупости. Давай докажи, что Венке невиновна. Дай мне, – он взглянул на часы, – дай мне поработать полчасика и жди меня у полицейского отделения: мы пойдем к ней. Договорились?

– Договорились. И спасибо.

– Не за что, – ответил Смит, – это моя работа.

И я оставил его наедине с его работой. За дверью мне снова попалось на глаза молодое «переиздание» Смита. Но сын был не так широк в груди, как отец, русоволос и не так свеж на вид. Лицо красноватое, будто подгримированное, и отечное. Можно предположить, что часов до двенадцати дня ему нелегко было продрать глаза. Он равнодушно, исподлобья оглядел меня и, почувствовав, что с меня ничего не возьмешь, сразу позабыл обо мне. Позабыл полностью. Отец нравился мне гораздо больше, чем сын.

Пожилая секретарша по–прежнему стояла у шкафа с архивами. Я подмигнул ей, сказав «до свидания». На этот раз я тоже не добавил «старушка», но это слово висело в воздухе.

Она, конечно, была сокровищем. Она провела здесь пятьдесят лет, и, если ты заглянешь сюда еще лет через пятьдесят, она будет на месте. Она бессмертна и вечна, она неизменна в веках. В мыслях я пожелал ей вечности, но я сам не хотел бы быть на ее месте. Покой мне противопоказан. Я не выношу музейных залов, где выставлены древности, и я поспешил к выходу – в конец коридора и налево.

Я сказал сам себе: не забудь заглянуть сюда еще раз. Лет через пятьдесят.

32

Начинался дождь – холодный зимний дождь, переходящий в снег. Я купил три свежие газеты и зашел в кафе на втором этаже напротив конторы Смита, чтобы посидеть в тепле и выпить чашечку кофе. В кафе я нашел вчерашние газеты и сделал то, что забыл сделать раньше: прочел их. Точнее, я внимательно их изучил.