Текст книги "Навеки твой. Бастион. Неизвестный партнер"

Автор книги: Элла Гриффитс

Соавторы: Герт Нюгордсхауг,Гуннар Столесен
сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 37 страниц)

Это было утро, это был март.

На этот раз меня не провели в камеру к Венке. Мы встретились в небольшой комнате для посетителей, где стоял деревянный стол, несколько стульев и сидела надзирательница. Она сидела прямо у двери и делала вид, что ничего не видит и не слышит.

Венке двигалась мелкими шажками, и казалось, что она уже приспособилась пересекать ограниченное тюремное пространство. В ее походке появилось что–то пассивное и тупое.

Она слегка улыбнулась мне и села на ближайший к двери стул. Она изменилась. Я не видел ее трое суток – три дня и три ночи, которые провела она в четырех стенах за тяжелой запертой дверью, в камере, которая освещается небольшим квадратным окошком с матовым стеклом.

Дни и ночи в камере гораздо длиннее дней на свободе. Они кажутся годами и запоминаются как годы. Венке Андресен выглядела как если бы она провела здесь шесть лет, а не трое суток. Кожа ее побледнела, стала влажной и болезненной. Серые тени под глазами были следствием не только недосыпа, но и внутренней лихорадки. Та же лихорадка придала ее матовым глазам блеск серой глазури.

Она уже проиграла свое дело. Шесть лет назад.

Руки ее безвольно лежали на столе. Я наклонился вперед, взял и сжал их, пытаясь пробудить в них жизнь. Но она не реагировала. Она не пожала в ответ мою руку и не попыталась удержать ее. Ее ладони лежали в моих, как недоеденные булочки.

– Как дела, Венке? – спросил я.

Она не ответила. Она смотрела на меня, а в глубине ее глаз что–то светилось.

– Что–нибудь случилось? – спросила она.

Я выпустил ее руку и показал на свое лицо.

– Ты об этом? – спросил я.

Она кивнула.

– Короткая встреча с Джокером и его компанией. Я с ним сегодня еще встречусь, нравится ему это или нет.

– Будь осторожен, – произнесла она и огляделась, будто хотела сказать, что если я не буду осторожен, то окажусь там же, где она – не по ту сторону стола, не по ту сторону стены.

– Я хочу тебя кое о чем спросить, Венке.

Она смотрела на меня и ждала, но взгляд ее был безразличен. Ей было вовсе не интересно, о чем я хочу ее спросить.

И я подумал, какие ночи ей пришлось здесь провести, какие сны она видела – тяжелые сны – и как они ее изменили.

– Рикард Люсне, – начал я. – Я говорил с ним. Мы, между прочим, вспоминали прошлый вторник, тот вечер, о котором ты мне рассказывала…

Я смотрел на нее, не отрываясь, но не замечал никакой реакции – абсолютно никакой.

– Он описал все не так. Его рассказ сильно отличается от твоего.

Глаза ее остекленели, как у куклы с закрывающимися глазами. Она впала в сон Спящей красавицы – глубокий, беспробудный сон. Может, ее надо было поцеловать, чтобы разбудить…

– Что же все–таки произошло, Венке, когда вы вернулись из ресторана?

– Что произошло? – после паузы бесстрастно произнесла она. – А разве произошло что–нибудь? Я тебе все рассказала.

– Да? Но он говорит совсем другое. Он утверждает, что остался у тебя ночевать. Это правда?

Ее руки не встрепенулись, она просто вытащила их из моих ладоней и отодвинулась к краю стола.

– Значит, он лжет, Варьг. И если ты ему веришь, значит, ты мне не друг.

Она должна была закричать от возмущения, а фраза прозвучала так, будто мы были женаты лет двадцать и она говорила мне, что сегодня на обед собирается приготовить рыбные котлеты.

– Я твой друг, Венке, ты это знаешь. И я не верю ему, если ты говоришь, что он лжет. Но почему, почему он лжет?

Она пожала плечами.

– Таковы мужчины.

Большего и не скажешь. Кратко, обобщенно и обжалованию не подлежит. Это был приговор, вынесенный всему мужскому населению, приговор к расстрелу на рассвете с завязанными глазами – всем нам, несущим в себе и смерть, и предательство, и ложь как наследство, передаваемое из поколения в поколение, от отца к сыну, – всем нам, мужчинам.

Нечего было спрашивать снова. У нее не было причин говорить мне неправду. И я двинулся дальше.

– Гюннар Воге? – спросил я.

Что–то в ней изменилось. Она закрыла глаза и резко тряхнула головой. Когда она их снова открыла, взгляд ее прояснился. Я почувствовал, что она опять здесь, она присутствовала.

– Да, а что с ним?

– Почему ты не сказала, что вы знакомы?

– Я не понимаю, – помедлила она. – Я не вижу никакой связи. Какое это имеет значение. Я вообще о нем не думала, пока ты не спросил…

– Вы когда–то встречались?

– Да, но, боже мой, Варьг, с тех пор прошла вечность. Ведь не могу же я годами помнить, с кем я встречалась много лет назад.

– Но он тебя любит?

– Этого я не знаю, – жестко сказала она.

– Хорошо, возможно, не знаешь. Но тебе не показалось странным, что он внезапно оказался здесь, в том же районе, где и ты, в доме напротив?

– Нет, а почему? Многих людей встречаешь так же неожиданно. Идешь в гости и вдруг встречаешь человека, которого не видела лет десять. Покупаешь билет в кино, а перед тобой сидит девочка, с которой ты училась в школе двадцать лет назад.

– Но ты встречала Гюннара Воге и разговаривала с ним.

– Встречала его? Я столкнулась с ним раза два на улице, и мы перекинулись парой слов. У нас теперь нет ничего общего.

– А раньше?

– Да, когда–то нам было неплохо вдвоем. В течение двух месяцев много–много лет назад. До того, как я встретила Юнаса. Собственно, это было той осенью, когда я познакомилась с Юнасом. А если бы этого не случилось, кто знает? Но я встретила Юнаса, и для меня больше никого не существовало – только он. Я уже не могла смотреть на других мужчин. Для меня был только Юнас. Ведь такова любовь, правда?

– Да, говорят… – отозвался я. – Значит, Юнас был причиной того, что ты рассталась с Воге.

– Может быть… Но это не означает…

– Чего?

– Не можешь же ты поверить… ведь не думаешь же ты…

– Во что я не могу поверить? Что мне не следует предполагать, Венке?

– Но это же смешно, Варьг. Это было сто лет назад и не имеет никакой связи с настоящим.

– Совсем необязательно. – Я вдруг почувствовал, что говорю резковато. Мой голос стал строгим, и я остановился. – Тебе не надо защищать других, Венке, – мягко сказал я. – Пусть Гюннар Воге защищает себя сам, если это будет необходимо. У него к этому и талант есть. Мы должны доказать, что ты невиновна.

– Да, но… – И снова непроницаемая пелена затянула ее глаза, голос стал бесцветным и безразличным. – Это безнадежно, Варьг. Они засудят меня, я знаю. Они посадят меня за решетку до конца жизни, и я никогда не увижу Роара. Может, это и к лучшему. Мне все равно: Юнас умер, он покинул меня. Что мне осталось? Что мне теперь делать на свободе?

Я снова наклонился к ней.

– Ты можешь делать что угодно, Венке! В конце концов, ты молода, ты можешь начать все сначала. Ты можешь встретить новых мужчин, найти мужа. Людям не свойственно любить всю жизнь одного человека. Мы любим многих – матерей и дочерей, отцов и сыновей, мужей и жен, любовников и любовниц. Ты встретишь кого–нибудь – если не в этом, то в следующем году, если не сегодня, то завтра, ты не должна сдаваться, понимаешь?

Она молчала.

– Когда Юнас ушел от тебя и ты знала, что Гюннар Воге рядом, ты не подумала возобновить с ним знакомство? Могла бы ты завязать с ним отношения? Ведь это человек, которого ты когда–то знала, с которым тебе когда–то было хорошо.

– Нет, Варьг! Нет, никогда! – Она тяжело проглотила комок, застрявший в горле, глаза ее наполнились слезами, и в голосе тоже звучали слезы. – Для меня существовал только… – ее губы беззвучно произнесли имя Юнаса.

Я дал ей выплакаться. Сидя очень прямо, она беззвучно рыдала, не закрывая лицо руками. Слезы текли и текли из ее глаз, оставляя мокрые блестящие дорожки на щеках, а скатываясь, собирались над верхней губой и текли дальше в уголки рта и на подбородок. Я следил за ними, и они казались мне первыми весенними ручейками, самыми первыми признаками весны в марте, когда замерзшие ручейки оттаивают под лучами молодого солнца, а ночью готовятся к предстоящему празднику.

Слезы кончились. Она больше не плакала. Я вынул из кармана чистый носовой платок и наклонился к ней. Я вытер слезы с ее лица, и под глазами остались лишь припухшие красные дуги.

– Я еще приду, Венке. Ты успокойся. Все будет хорошо. Вот увидишь.

Она утвердительно кивнула и сжала припухшие губы.

У меня засосало под ложечкой. Я отвел взгляд от ее губ и посмотрел ей в глаза. Мне хотелось проникнуть взглядом за поволоку, окутавшую ее глаза, чтобы разбить ее отчужденность и пробудить ее от сна Спящей красавицы.

Я не удержался, перегнулся через стол и увидел ее лицо вблизи. А если бы она хоть чуть–чуть наклонилась ко мне, я мог бы поцеловать ее.

Но она не наклонилась. Она сидела прямая и застывшая по ту сторону – за тысячу миль от меня, своей большой любовью отделенная от настоящего. Так что я выпрямился и проговорил:

– Ну что ж. Вот и все.

Мы поднялись почти одновременно. Нам больше не о чем было говорить.

– Будь осторожен, Варьг, – сказала она.

– Хорошо, – ответил я.

Надзирательница тоже встала. Я смотрел, как она повела Венке обратно в камеру. Венке двигалась как больная, которой после долгой, тяжелой болезни только что разрешили ходить. Надзирательница казалась строгой медсестрой, ведущей больную обратно в постель.

А я? Я как ветер. Я пронесся мимо, и вряд ли кто заметил, что я был тут. Я задавал свои вопросы, а мне в ответ задавали новые. «Такова любовь, правда?» – спросила она.

Конечно, я был согласен. Любовь – вещь одинокая, как красивый камешек, который ты нечаянно найдешь на пляже и потом носишь в кармане брюк, тех, что редко надеваешь. Но он лежит там в шкафу, и ты знаешь об этом. Он может быть с тобой всю жизнь – от рождения до смерти, – ты и об этом знаешь. Любовь слепа, как камень, и одинока, как пустынный пляж, и ты знаешь об этом тоже.

Я покинул полицейский участок, легкий, как локомотив, и радостный, как осквернитель могил.

42

Будто серая цементная крыша опустилась над городом, и стало неестественно темно. Должен был пойти дождь.

Я быстро шел по набережной к зданию, где всегда находится моя контора, даже если меня в ней нет. Когда я проходил мимо кафе на втором этаже, в нос ударил запах кофе. Но я не позволил себе соблазниться. Я пошел к себе и заперся в конторе. Здесь пахло старой пылью и пересохшим от батарей воздухом. Пахло затхлостью, как в могиле.

– Могила! Пришел труп! – громко сказал я.

Но никто не ответил. Я даже не услыхал эха своего собственного голоса. Я снял куртку и сел за письменный стол. На стене посредине висел календарь с февральским листком. Но у меня не было сил подняться, пойти и сорвать эту февральскую страницу, освободив дорогу марту. К тому же февральская картинка мне больше нравилась. Там была фотография фьорда с запорошенными снегом вершинами гор на другой стороне залива и с голубым–голубым ясным небом, каким его обычно рисуют шестилетние дети.

Я повернулся и посмотрел в окно. Рука всевышнего плеснула пригоршню воды на оконное стекло. На улице было полутемно. Машины двигались по набережной с зажженными фарами, будто их позабыли выключить после тоннеля Эйдсвог. Я видел, как торговцы на площади накрывали свой товар на столах и люди с раскрытыми зонтами спешили под крыши домов.

И вдруг небо разверзлось. Молния разрубила темноту двумя яркими вспышками, загремел гром такой силы, как если бы две горы – Флейен и Ульрикен – столкнулись и рассыпались теперь на тысячи кусочков. Гром гремел, как падающий камень. Стайка белоснежных чаек невидимой рукой была отброшена к острову Аск, и птицы горько плакали над своей судьбой и нервно взмахивали крыльями. На выступ за моим окном сел голубь, поспешил перебраться в уголок и встал там, наклонив голову набок и закрыв глаза, ожидая, когда кончится грохот этого Судного дня, когда всех чистых отделят наконец от нечистых.

И хлынул дождь.

Будто море пошло стеной на город. Дождевые капли – большие, тяжелые и серые – падали не одна за другой, а низвергались каскадом. Они взрывали тротуары и улицы. За секунды они наполнили брезент, которым были прикрыты столы торговцев, и он стал похож на гамаки, а сточные канавки стали похожими на ошалевшие весенние горные ручьи, коричневая бурлящая грязная вода со скоростью урагана устремилась в водостоки.

В течение двух минут улицы опустели, люди жались к стенам, стояли на ступеньках подъездов, в дверях и у входов в общественные туалеты. В магазинах толпился народ, но не за покупками, а прячась от дождя. В кафетериях незнакомые друг с другом люди сидели по четверо за столиками.

Я был в своей конторе и следил за этим представлением. Снова огненным сполохом над городом ударила молния, новые раскаты грома захлестнули все как водопад. Потоки дождя дочиста вымыли улицы, смыв следы прошедшего воскресенья и подготовив город к наступающей новой неделе.

Дождь шел почти полчаса. Молнии замирали и становились похожими на сигналы SOS, подаваемые карманным фонариком со старыми батарейками откуда–то из района Фана. Гром стихал и становился похожим на бурчание в животе у соседа. Дождь едва моросил и серебряным шелком накрывал крыши домов, деревья, горный склон и набережную. Разноцветные зонтики один за другим выбирались из укрытий, лица людей были бледны, но не напряжены, а глаза похожи на вновь зажженные солнца. Все закончилось, и жизнь продолжалась.

Я полистал телефонную книгу, нашел нужный номер и позвонил Рикарду Люсне. Он поднял трубку.

– Люсне? – спросил я. – Это Веум.

– А–а? Добрый день. Спасибо за компанию в пятницу.

Я слушал и представлял его – волк. По–волчьи серые, как сталь, волосы, затаился за своим письменным столом, руки и ноги стальные.

– Я только что разговаривал с Венке. Она не передавала тебе привета, – продолжал я.

– А? Что? Что ты этим хочешь сказать?

– Она просила меня не передавать тебе привет.

– Не передавать?

– Нет. Ей не очень–то понравилось, что ты мне рассказал.

– Я рассказал… А ты что, ей передал?

– Ведь это ложь, не так ли, Люсне? Ты все–таки не спал с ней в прошлый вторник. Тебе это не удалось. На этот раз ты спасовал.

В трубке была тишина. Небо прояснялось пятнами. Дождь совсем перестал.

– Ну так что, Люсне?

– Ну что же, может, и не спал, – произнес он медленно после паузы.

– Но зачем ты врал, Люсне?

Мне хотелось увидеть его, но не было времени ехать так далеко только для того, чтобы увидеть, как глупо он выглядел, когда говорил:

– Ты же знаешь, Веум, как это бывает между нами, мужчинами.

– Да? Нет, нет, я не знаю. Расскажи мне ты, который видел свет и знает женщин.

– Послушай, Веум. Не валяй дурака. Я знаю, что я… Я сам признаюсь, когда делаю глупости. Но иногда трудно удержаться от трепа.

– Не иногда, а чаще всего. Но ты мне все никак не расскажешь, как это бывает между нами, мужчинами.

– Ну что ж. Нет, я не спал с ней. Это правда. Но язык иногда тебя подводит, верно? Бежит на пятьдесят метров впереди. Я рассказал тебе так много. Обо всех Других женщинах и о том, как я был увлечен Венке. Не мог же я вдруг рассказать о своем первом поражении? Для меня это было невозможно, Веум. Я слишком мужчина для этого.

– Значит, она сказала тебе «нет»?

– Да. Она сказала «нет», просто и прямо: «нет». Я спросил, не могу ли войти. И она ответила: «Нет, об этом не может быть и речи, Рикард». Вот и все. Она ответила «нет», и я пошел домой и лег спать.

– И тебе трудно было это мне рассказать?

– Да. Трудно, Веум.

– Как и все остальное, о чем ты умолчал.

– Все… остальное? – Длинная пауза между словами.

– – Да, о твоем сыне. О твоем единственном сыне Юхане–безотцовщине, так сказать, о Юхане Педерсене, которого зовут Джокер. О твоем сыне от женщины по имени Хильдур Педерсен, о твоем сыне, за которым ты следил, пока он рос, и которому помогал все эти годы на расстоянии, только на расстоянии. Почему ты мне не рассказал об этом, Люсне?

– Я… Я… Я не понимаю, какое это имеет отношение. В конце концов, каждый человек может иметь какие–то свои секреты, разве не так?

– Да, если этим он не покрывает убийцу.

– Убийцу? Но это же смешно, Веум. Ты же не думаешь, что Юхан… что он как–то замешан.

– Нет, Люсне. Я не думаю. Я знаю, что это не он. Но дело идет об убийстве и, чем больше деталей будет скрыто, тем труднее установить истину, если вообще существует истина, в отличие от…

– Веум… – У него, видимо, пересохло в горле. – У меня есть деньги, Веум. Я могу заплатить. Если ты только оставишь мое имя в стороне, так, чтобы никто не узнал про Юхана. Я могу…

– А что трагичного в том, что у тебя есть ребенок, рожденный вне брака, тем более в наше время, Люсне?

– Не в этом дело. Но люди хотят все знать, люди скажут, будто я его бросил, будто я виноват в том, что он стал таким, какой он есть.

– Люди скажут… И они, наверное, будут правы, – сказал я.

– Послушай, я не знаю, кто платит тебе гонорары за то, что ты все это раскапываешь, но я думаю, что не Венке. Я готов заплатить свою часть твоего гонорара, Веум, за то, что ты помогаешь ей, если только ты…

Я смотрел в потолок. Там еще не догадались пробить дырку, чтобы через нее бросать золотые монеты мне прямо на голову. Со всех сторон мне обещают деньги, но по какой–то причине эти деньги так и не доходят до моего почтового ящика. Может, что–то не в порядке на почте?

– Мой гонорар уже выплачен, Люсне. У тебя больше нет никаких секретов, которые тебе хотелось бы мне доверить, прежде чем я повешу трубку?

– У меня… нет. Нет, но…

– Тогда всего хорошего. Может, встретимся когда–нибудь на соревнованиях ветеранов. Потренируйся сегодня, Люсне, но не пересекай мои дорожки, хорошо?

– Я…

Но я не стал слушать. Я повесил трубку.

Мне нужно было кое–кому позвонить, сделать очень важный звонок.

Белые пятна на небе расплывались и ширились. Может, и проглянет ясное голубое небо перед тем, как совсем стемнеет.

Я позвонил в рекламное бюро «Паллас» и попросил к телефону Сольвейг Мангер.

– Минутку, – бесстрастно прозвучало в ответ.

Я ждал, глядя на часы. Под треснутым стеклом двигались стрелки. Шел третий час. Солнце двумя снопами пробило где–то далеко у горизонта серо–белое облачное покрывало.

В трубке зазвучал ее голос. Голос был слегка испуганный, словно ее не слишком баловали хорошими новостями в последнее время.

– Алло! Говорит Сольвейг Мангер.

– Добрый день. Моя фамилия Веум. Варьг Веум. Я частный сыщик, и я…

– Если это шутка, – прервала она меня, – то…

– Нет, нет, фру Мангер. Это вовсе не шутка. Я очень сожалею, если вам так показалось.

– Извините, но я стала очень нервной в последнее время. Я… я никогда раньше не говорила с настоящим сыщиком.

– Это понятно, – ответил я. – Редко кому приходится, пока сыщик не позвонит сам. Видите ли, было бы преувеличением сказать, что я знал Юнаса, но мы довольно близко сошлись в последний вечер накануне его… И он рассказал мне о вас, рассказал так… В общем, я подумал, что вам, может быть, интересно будет услышать кое–что из того, что он мне рассказал. Возможно, и вы в свою очередь сможете рассказать мне что–нибудь о нем. Я пытаюсь выяснить, как все это произошло и что Же, собственно, произошло.

– Что произошло? А я думала, что этим занимается полиция. Я… минуточку. – Ее прервали. Я слышал, как она говорила кому–то: «Нет, не сейчас. Чуть–чуть подождите, минут пять. Хорошо. И будьте любезны, прикройте дверь». Потом она снова заговорила со мной.

– Да–да? Алло!

– Алло!

– На чем мы остановились? Я… да, вы хотели поговорить со мной.

– Да, очень. Если вам не трудно. Я очень ценил Юнаса, хотя и не слишком хорошо его знал. Я…

– Уточним, Веум, – прервала она, – Веум? Я правильно вас называю?

– Да.

– Мой муж теперь, конечно, все знает о Юнасе и обо мне. Полиция была настолько любезна, что рассказала ему об этом. Видимо, это было необходимо. – Она так глубоко вздохнула, что можно было услышать на Вогене. – Так что если вы думаете о деньгах, то с меня взять нечего. Я не хочу вас обижать, но…

Теперь был мой черед прервать ее. И я как можно мягче сказал:

– У людей очень неправильное представление о частных сыщиках. Насмотрелись плохих американских фильмов. Нас представляют либо эдакими широкоплечими темноволосыми самцами с бутылкой виски в одном кармане и с красивой блондинкой в другом, либо коротышками–уродцами, зачесывающими волосы с одной стороны на другую, чтобы прикрыть свою блестящую плешь, и непременно с пятнами от яичного желтка на галстуке, – уродцами, которые только и делают, что вымогают деньги у неверных жен. А на самом деле, – я огляделся, – на самом деле мы обычные люди, сидим в своих крошечных конторах с кучей неоплаченных счетов, что, впрочем, нас не обескураживает, а на стене у нас висит календарь, но не хватает мужества сорвать февральский листок и заменить его на мартовский. Мы похожи на инкассаторов. – Я перевел дыхание и спросил: – Когда мы могли бы встретиться?

– Скажите мне, – задумчиво спросила она, – вы всегда так разговариваете?

– Только когда трезв.

– Я не думаю, что у нас много…

– Не придавайте значения тому, что я говорю, и не пугайтесь. Я часто не могу себя остановить – ничего не могу с собой поделать. И если говорю с глазу на глаз с женщиной моложе шестидесяти, я бываю похож на флиртующего тринадцатилетнего подростка: безопасен, как муха без лапок.

– В конце Эврегатан за церковью святой Марии есть маленькая кондитерская.

– Да. Точно. Я знаю где.

– Мы могли бы там встретиться в полчетвертого или около того?

– Прекрасно. Я буду ждать.

– Но я должна вернуться домой в половине пятого. Мой муж…

Она больше ничего не сказала, но я понял, что в настоящее время не следует испытывать границы терпения ее мужа.

– Хорошо, это подойдет. До свидания.

– До свидания.

Я положил трубку и выдохнул. Я все–таки это сделал.

Я поднялся, решительно обогнул стол и подошел к календарю, поднял руку, но передумал. Нет, не сейчас. Не сейчас.

Я запер контору и спустился вниз, в похоронное бюро хороших обедов. Медленно и обстоятельно я ел какое–то блюдо – так едят свою последнюю трапезу приговоренные к смертной казни. Но даже смертный приговор не сделал бы это блюдо вкусней.

43

Бергенское объединение паромов, работающих на электроэнергии, все еще продолжает свое существование благодаря государственным субсидиям и водит паромы через залив Воген от Новой церкви до Брадбенкена. Сокращенно оно обозначается буквами Б.О.П., и мы, мальчишками, совершая частые поездки через залив, чтобы попасть в спортивный зал «Викинг», называли паром Бопкой.

На Бопке мы переправлялись и потом, когда ходили на танцы в «Викинг». Танцы кончались поздно, и паром уже не ходил. Тем, кому не надо было провожать девушку домой «куда–то на Сандвикен» (почему–то девушки, которых мы провожали, всегда жили на Сандвикене, короче говоря, нам всегда приходилось идти в противоположном направлении от дома), пешком огибали залив по суше, чтобы попасть домой.

С тех пор паром изменился. Вместо старого деревянного бело–коричнево–черного стал курсировать зелено–оранжевый, сделанный из пластика. Волны подбрасывали его сильнее, и звук его мотора был совершенно иной.

Я пошел по Гогатен, купил в киоске газету, спустился к парому, чтобы переправиться через залив и попасть в Дрегген.

Мне вдруг ясно вспомнились годы, проведенные в Нурднесе, вспомнились ощущения всех времен года. Я шел и думал об этом. Я не уверен, что трамвай ходил прямо сюда, но хорошо помню, что мой отец – кондуктор трамвая, – возвращаясь домой, сходил с автобуса на Хаугевейен, в самом ее конце. На голове у него всегда была аккуратно надета шапочка, а через плечо перекинута сумка. Летом лицо его было покрасневшим, а зимой оно приобретало сероватый оттенок. Лицо тяжеловатое, круглое, с обвисшими щеками. Губы крепко сжаты, сжаты и челюсти, будто он всегда сидел за рулем трамвая, который вот–вот должен был или остановиться, или отойти. Обычно он спускался по ступенькам лестницы, ведущей с Хаугевейен, а я бежал ему навстречу и кричал: «Эй!» И он трепал меня по волосам, и глядел своими проницательными глазами, и спрашивал, хорошо ли я вел себя сегодня.

С работы он возвращался домой к своим книгам и газетам. А минут через пятнадцать из переулка выходила мать и кричала мне: «Варьг! Пора обедать!» И даже сейчас, когда я закрываю глаза, я вижу ее бледное лицо, мягко очерченное, как и вся ее фигура, ее рот, который скорее подошел бы для лица, более молодого и красивого, ее глаза, теплее и темнее, чем у отца, и слышу ее голос, звавший меня домой.

Наши обеды: клетчатая клеенка, соленая треска в один день недели, жареная рыба на следующий, потом рыбные тефтели и рыбное рагу на другой день, потом жесткие мясные котлеты сменялись солониной. Десерт подавался раз в неделю, по воскресеньям. Это обычно было желе с синтетическим привкусом и ванильным соусом, который почему–то всегда был теплым.

Отец сидел по одну сторону стола, мать – по другую, а я посредине, напротив окна. Окно было как бы четвертой персоной – живой и осязаемой, – потому что за окном были времена года: все заливающее солнце, стремительный дождь, хлопьями падающий снег или ажурный иней. Это было давно, целую вечность тому назад.

Мать и отец уже умерли. И я давным–давно не сидел за этим столом, где мы обычно обедали втроем. И от Нурднеса тех времен, можно сказать, ничего не осталось.

Я вошел на паром и стал так, чтобы хорошо видеть Нурднес: высокие уродливые кирпичные дома, окаймлявшие теперь залив, – это бесконечное разнообразие неудачных архитектурных решений, вытянувшихся, как Китайская стена, от Торговой площади до Нурднеса. Меня вдруг объяла тоска, как будто я покидал страну обетованную, страну своего детства, и я думал о тех, кого оставил дома: родных, но умерших людей, дорогие лица, которые я больше никогда не увижу, дома, мимо которых никогда не пробегу – ни маленьким мальчиком, ни взрослым мужчиной, – потому что и домов тех больше нет.

Паром шел к Флеену и Дреггену, к тем пригородам, которые еще оставались относительно нетронутыми. По склону горы карабкались маленькие деревянные домики, вдоль набережной выстроился ряд домов старой постройки. А над всем этим возвышался Флеен: его контуры были постоянны, их нельзя было изменить, а впрочем, может быть, и можно. Я прошел по парому и сошел на берег.

44

Кондитерская была очень маленькая. Она служила и кафе, и магазином одновременно. Здесь не было места для певцов, и довольно трудно было хоть как–то уединиться. Я бы выбрал для свидания место получше.

Прилавок с пирожками, пончиками и пирожными делил комнату пополам. В глубине справа стоял застекленный холодильный шкаф. В нем были выставлены разнообразные желе и фруктовые воды. Между дверью и прилавком расположились два столика на двух человек каждый. Рядом с окном, налево от двери, был еще столик. Больше столов не поместилось. Я выбрал место недалеко от прилавка. Оно показалось мне наиболее уединенным, если так можно сказать, когда сидишь в полутора метрах как от прилавка, так и от двери.

Пожилая седая женщина с лицом, вдоль и поперек изрезанным морщинами, стояла за прилавком. Она была одета в желтую униформу: кофточка, юбка и фартук.

Я заказал две ромовые бабы и чашку шоколада со сливками. Было двадцать пять минут четвертого. У меня есть дурная привычка: я всегда прихожу на пять минут раньше.

В двери появилась Сольвейг, освещаемая лучами заходящего солнца. Ей не нужно было меня искать. Кроме нас, здесь никого не было. Когда она приблизилась, я заметил, что она небольшого роста. Сольвейг протянула мне свою маленькую светлокожую руку и сказала:

– Здравствуйте, я Сольвейг Мангер.

Я встал и взял ее руку.

– Варьг Веум. Добрый день.

Мы обменялись крепким рукопожатием, и Сольвейг извинилась, что опоздала. Я сказал, что это ничего, и она Улыбнулась, будто уже наперед знала, что я обязательно так скажу. Она подошла к прилавку, заказала чашку кофе и половинку сдобной булочки.

Вернувшись, она села, расстегнула пальто. Пальто было из зеленого вельвета, уже не новое, местами выцветшее, с большими отворотами и широким поясом с темно–коричневой пряжкой. Бежевая блузка в мелких цветочках, оранжевых и коричневых, придавала облику Сольвейг что–то осеннее, печальное. Блузка была свободной, мягко спадала с плеч, не выдавая очертаний фигуры. Это было романтично и загадочно, так как фигуру можно было домысливать: маленькие, как холмики, груди, крепкая тонкая талия и мягкий живот. Плечи узкие и прямые – она сидела ровно, естественно выпрямившись.

На ней была юбка из зеленого бархата, и ее широкие бедра в сочетании с узкой грудью казались непропорциональными. Ее фигура была далека от классического идеала и не похожа ни на полноватую Венеру, ни на цветущую Диану. Но это была фигура женщины, в которую моментально влюбляешься, потому что во всем ее облике есть что–то трогательное, нуждающееся в защите и нежности.

Мое изуродованное лицо рядом с ней было просто недопустимым – мятое, некрасивое, даже безобразное. Я поднес руку к лицу, чтобы хоть как–то прикрыться, и пощупал свою щетину.

– Мы где–нибудь встречались раньше? – спросила она и посмотрела мне прямо в глаза.

Я опустил руку.

– Не могли бы мы перейти на «ты», – попросил я, – а то приходится постоянно напрягаться, чтобы не ошибиться и сказать «вы».

Она несмело улыбнулась.

– Хорошо, и называй меня Сольвейг. А я буду называть тебя… а как? Видар?

– Я только могу мечтать, чтобы меня так звали.

– Да? – Глаза у нее были синие, темные–темные. Волосы, обрамлявшие ее лицо, делали его очень юным. Они были не светлые, и не каштановые, и, конечно, не рыжие – в них было все. Я полностью согласен с Юнасом – это было первое, что бросалось в глаза.

– Меня зовут Варьг, – сказал я.

Но она не засмеялась.

– Послушай, я боюсь, что у нас будет трудное знакомство. Я не верю тому, что ты говоришь. Я не поверила, что ты частный сыщик, и теперь… тебя действительно так зовут?

– Да, – кивнул я. – Меня зовут Варьг, и я частный сыщик.

– Конечно, – она улыбнулась. – Теперь я верю. Я поверила, когда тебя увидела.

У нее было красивое лицо, хотя и не отвечающее классическим требованиям. Оно было очень своеобразным– Маленький рот с губами не тонкими и не пухлыми. Когда она улыбалась, щеки становились округлыми и полными, а у уголков рта появлялись ямочки. Нос небольшой, прямой, твердо очерченный волевой подбородок. Если бы не волосы, она была бы просто симпатичной. В глазах ее светилась мягкость и доброта, но волосы…

Я не отрывал взгляда от ее волос, и она сказала:

– Как раз сейчас ты должен спросить, какого цвета мои волосы?

– Правда? – улыбнулся я.

– Все обязательно об этом спрашивают, раньше или позже. Чаще раньше.

– И что ты отвечаешь?

– Я говорю «так, нечто среднее» или «каштаново–русые», и тогда уже больше вопросов не задают.

Она мне нравилась. Она сидела, выпрямившись, за маленьким столиком напротив меня и, склонившись к кофейной чашечке, время от времени бросала на меня короткие, изучающие взгляды. Глаза ее не задерживались на моем лице и тут же возвращались в темную глубину кофе.