Текст книги "Навеки твой. Бастион. Неизвестный партнер"

Автор книги: Элла Гриффитс

Соавторы: Герт Нюгордсхауг,Гуннар Столесен
сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 37 страниц)

Она была не слишком молода. Веерок тоненьких морщинок в уголках глаз говорил о том, что ей, конечно же, за тридцать. Последние дни не прошли для нее даром. Я заметил темные тени под глазами, которые не были видны неделю назад, и напряженной складки у бровей тогда не было. Морщинки были воспоминаниями о переживаниях – из тех, что либо проходят, либо становятся еще заметней и остаются до конца жизни, до того дня, когда ты сам, если тебе повезло, оставишь узкий круг близких скорбеть по тебе.

– Сольвейг, – сказал я.

Она вскинула на меня глаза, и, когда она ответила «да?», я почувствовал в ее голосе напряжение и страх.

– Во вторник, на прошлой неделе, я был вместе с Юнасом в баре, и он…

Ее глаза заблестели, мягкие губы дрогнули, рот искривился. Она крепко сжала губы и быстро смахнула слезы рукой.

– Извини… я…

Дама за прилавком деликатно удалилась в заднюю комнатку, и мы слышали, как она подвинула стул, а потом Шумно листала газеты.

– Я не хочу тебя огорчать, я говорю с тобой откровенно, – снова начал я. – Я хотел встретиться с тобой, чтобы побольше узнать о Юнасе, потому что я должен найти его убийцу и потому что я сам не слишком хорошо его знал. Ведь я виделся с ним всего лишь раз.

– В тот вторник? – Она изумленно посмотрела на меня.

– Да, – хрипло ответил я.

– Это же был последний день его жизни. Я потом все время об этом думала и пыталась припомнить все, что мы делали в тот день, о чем говорили. Но ничего особенного не было. Был обычный будничный день… Совершенно обычный. И я не знала… Мы не знали, что день этот был последним. А как бы мы жили, если бы знали об этом, Варьг? Если бы мы знали? Наверное, каждый день нужно жить так, будто он твой последний. – И она посмотрела мне прямо в глаза. – А ты, Варьг, ты многое изменил бы, если б знал, когда твой последний день?

– Да, конечно, я думаю, что изменил бы.

– Ты бы изменил! Все бы изменили! Но мы не знаем этого, а потом – потом уже слишком поздно. – Она прикусила губу. – Я… я любила его…

Я был необычайно тронут.

– Послушай, Сольвейг, – сказал я, – прежде чем ты мне ответишь, я хочу, чтобы ты знала, что всегда можешь положиться на меня.

Она накрыла мою руку своей и подержала несколько секунд. Потом сжала ее у запястья и мягким, теплым голосом проговорила:

– Я знаю, Варьг. Я знаю, что тебя зовут Варьг и что ты частный сыщик. Я знаю, что все, что я тебе скажу, останется между нами. Я вижу это по твоим глазам. При других обстоятельствах мы могли бы стать хорошими друзьями.

– Юнас рассказывал мне… – начал я.

– Извини, я тебя перебила. Что рассказывал тебе Юнас?

– Юнас рассказывал мне о тебе. Он сказал, что никогда никому раньше о тебе не рассказывал. Я не знаю, почему он выбрал именно меня. Он немного опьянел, но…

– Однажды, Варьг, наступает день, когда твои тайны выходят наружу. Ты носишь что–то в себе, и тебе некому об этом поведать. Тебе хочется, тебе необходимо поделиться с кем–то, но даже твоя мать придет в ужас, если ты решишься ей это рассказать, да и лучшая подруга вряд ли поймет тебя. И ты твердо знаешь, безошибочно чувствуешь, что не можешь рассказать об этом никому, кроме того человека, который и есть твоя тайна. И вот случайно встречаешь кого–то – я не хочу тебя обидеть, Варьг, – но надо встретить человека, которого вряд ли так скороувидишь вновь. Тогда легче рассказывать. Ведь ты носишь свою любовь очень глубоко, и тебе надо с кем–то поделиться, разделить эту радость, хотя любовь твоя и незаконна.

Последние слова она произнесла, как бы рассуждая сама с собой, и у нее между бровями появилась вертикальная складка. Ее темные брови были натуральные, а ресницы слегка подкрашены. На губах тонкий слой розовой помады. Никакой другой косметики не было заметно.

– Юнас, – снова заговорил я, – рассказывал о тебе так, как никогда ни один мужчина не говорил мне о женщине. Во всяком случае, я раньше не слышал, чтобы так говорили. Он… было похоже… Это как болезнь, которой можно заразиться.

Мои последние слова вылетели быстрее, чем я хорошенько подумал, что говорю.

– Я хочу сказать, – поправился я, – что…

– Я подумала… – она внимательно посмотрела на меня. – Можешь себе представить, сколько я передумала с того момента, как полиция позвонила мне и сказала, что он мертв…

Она прошептала последние слова, потом вздохнула и продолжала мягким чистым голосом:

– Мне кажется, что время, проведенное с Юнасом, было нам подарено. Никогда раньше… Это были самые счастливые годы моей жизни, честное слово, Варьг. Неверность, измена или как там другие это называют, не знаю, но я никогда раньше не была так счастлива – с самого начала, с боязливой влюбленности до того момента, когда мы могли до конца отдавать друг другу себя, все свое тепло. Я помню, что, когда я в него влюбилась, у меня внутри что–то переворачивалось, шли какие–то непонятные сигналы, и я старалась подавить их, взять себя в руки, сказать себе самой: ты счастлива в браке, Сольвейг, счастлива. Но боже правый! Это все равно что попытаться остановить поезд, идущий на полной скорости. И еще я думала: неужели я счастлива в браке, если смогла так влюбиться в другого? – – Она вопросительно посмотрела на меня.

– Наверное, нет, – отозвался я. – Или можно одновременно любить двоих?

– Да, наверное, – она кивнула, – но не одинаково. А потом, значительно позже – ведь наши отношения развивались очень медленно, – потом, когда мы не могли друг без друга, уже ни для кого другого не оставалось места, Для меня существовал только Юнас, а для него – я. Нас было только двое. И он… он взял все на себя – все последствия наших отношений. А я – я медлила. И именно об этом я больше всего теперь размышляю. Может, я слишком долго медлила. Если бы я поступила так, как мы договаривались – -порвала с прошлым, сожгла бы все мосты и переехала с ним в другой город, – может быть, он и сейчас был бы жив, мой любимый. – Последнее она произнесла почти неслышно, куда–то в чашку. – Юнас всегда говорил, – продолжала она, – что в сексуальном плане ему было неплохо с его женой. И я ему верю. Он говорил, что его чувство ко мне сначала не было сексуальным, по крайней мере до нашей близости. Для него это было нечто романтическое, говорил он. А для меня… для меня романтическое чувство к Юнасу было довольно сильно, но к тому же он очень много для меня значил и в сексуальном плане. До него я ничего подобного не испытывала. Он был… – Она приглушила голос, переплела пальцы рук и опустила их на колени.

На руке блеснуло обручальное кольцо. За окном густела сероватая мгла. Доносился шум уличного движения. Желтый автобус остановился на противоположной стороне улицы.

– Юнас был первым и единственным, кто помог мне почувствовать себя женщиной, настоящей женщиной. – Она стала говорить еще тише. – Рейдару и мне – нам никогда не было так хорошо вместе. У нас это было не так…

Она вдруг покраснела каким–то легким прозрачным румянцем, будто только сейчас осознала, что сидит и рассказывает самое сокровенное мужчине, человеку, которого она впервые встретила полчаса назад.

Мы еще немного посидели. В кондитерскую вошел мужчина средних лет. Он купил половину пеклеванного хлеба и вышел. Женщина обслужила его и снова исчезла в своей подсобной комнатке, взглянув по пути на часы.

– Ты знаешь моего мужа Рейдара? – спросила Сольвейг.

– Нет, – покачал я головой.

Она что–то поискала в сумочке и через стол протянула мне фотографию. Это был любительский снимок: мужчина в высоких зеленых резиновых сапогах и посветлевших от стирки джинсах. Синяя куртка на нем была расстегнута, и виднелась клетчатая фланелевая рубашка. Он сидел на камне где–то у реки. У него были светлые, густые, коротко стриженные волосы и рыжая борода. Он улыбался маленьким, как у женщины, ртом.

– Это Рейдар, – сказала она.

– Юнас говорил, что он ему нравился. Рейдар, кажется, преподает в университете американскую литературу, он специалист по Хемингуэю. И еще он сказал, что Рейдар, наверное, упадет в обморок при виде живой трепыхающейся форели.

– Это один из недостатков Юнаса – он слишком категоричен в своих суждениях. Слава богу, Рейдар никакой не Хемингуэй, а то я бы не вышла за него замуж. Но надо честно признать, что за свою жизнь он видел намного больше живой форели, чем сам Юнас. Он любит бывать на природе. Да мы и встретились с ним в туристическом походе в горах в Ютунхейме. Мы с Рейдаром хорошие товарищи, мы живем вместе, и когда–то я очень его любила. Я любила его больше, чем он меня, до того, как встретила Юнаса. Теперь… теперь я не знаю… Может, теперь, когда нет Юнаса, я стану снова любить его больше, если только это ему еще нужно. Ведь для него это было большим ударом. Он ни о чем не догадывался. А после того, как ему все рассказали в полиции, он вернулся домой бледный, несчастный. Но ничего не сказал мне, и это было хуже всего, ты понимаешь? Он воспитанный человек и никогда не смог бы ударить меня. И вот теперь я не знаю, что с нами будет.

Она смотрела прямо перед собой, будто ничто уже не имело для нее значения, будто вся ее оставшаяся жизнь представлялась ей бесконечной поездкой с работы домой на автобусе сквозь бесконечные сумерки.

– Рейдар никогда не сможет понять того, что было между мной и Юнасом. Никто не может этого понять, кроме нас двоих.

– Это привилегия всех влюбленных, – осторожно прокомментировал я.

– Да, по–видимому. Может, это иллюзия и ничего особенного не было. Может, раньше или позже, так бывает у всех, если повезет.

Она допила свой кофе.

– Как странно, – продолжала она, – странно, как иногда жизнь режет по живому. Мы запоздали на десять лет. Нам с Юнасом надо было встретиться десять лет назад. Тогда мы оба были молоды, свободны, ничем не связаны. Мы предназначались друг для друга самой судьбой. Никого другого не должно было быть. Прошло совсем немного времени, и я уже не могла себе представить существования без Юнаса. И он чувствовал то же самое. Кто–то мог сказать, что мы вели себя неправильно, но мы не могли иначе. Мы любили друг друга. Это была настоящая любовь.

Теперь и я допил свой шоколад. На дне чашечки осталась легкая светлая пена.

– Мы, конечно, говорили и о разводе, – сказала Сольвейг. – Он больше не мог выдержать, и он сказал: как бы ты ни решила, а я это сделаю. И он сделал, а я все тянула. Я, конечно, думала о детях, о том, что будет с ними. Признаюсь: я думала и о том, что скажут знакомые и друзья, родственники и коллеги, что скажут в моей семье, в его семье. Я думала обо всех тех, кто меня любил и кто перестанет любить меня после этого, о всех тех, кто отвернется от нас. Я понимала: чтобы выдержать, нужны силы, твердые плечи, крепкие мускулы. Честно говоря, я не была уверена, что выдержу это. И только теперь… О… как это тяжело, Варьг! Только в последний месяц я начала склоняться к окончательному решению. Это был долгий и болезненный процесс, но теперь я почти созрела, чтобы сделать выбор между любовью и долгом. Все мы эгоисты. Мы хотим, чтобы нам было хорошо, хотим прожить приличную жизнь. А как поступить? – Ее глаза сделались совсем черными. – Психологически я была готова к разводу. Я выбрала Юнаса. И вот – вдруг все разрушилось. Это ужасно! – Она судорожно глотнула воздух. – И все напрасно. Ни для чего… Юнаса нет… а Рейдар… он все знает и, наверное, уйдет от меня, я останусь одна, сама с собой, со своими воспоминаниями о двух годах счастья и неверности.

– Но… – попытался я вклиниться.

– Но что такое неверность? Это то, что ты делаешь, когда встречаешь своего единственного, своего суженого? Или это то, что ты делаешь, живя с человеком, за которого вышла замуж, но которого больше не любишь? Когда я исполняла супружеские обязанности с Рейдаром, я не могла отделаться от этой мысли и злилась на себя, но не могла не думать о Юнасе, о том, как нам хорошо вместе. В эти мгновения меня мучила совесть, потому что я чувствовала, что изменяю Юнасу. Ты можешь это понять?

– Да, – ответил я. – Юнас говорил мне примерно то же самое, когда рассказывал о тебе.

Она изучающе посмотрела мне в лицо, в отчаянии пожала плечами и улыбнулась изумительной печальной улыбкой. Это была самая печальная улыбка, которую я когда–либо видел, это была улыбка женщины, стоящей на краю могилы и спрашивающей: «А что, разве жизнь уже кончилась? Так скоро?» Это была улыбка ребенка, впервые увидевшего море и спрашивающего: «Это и есть море? Такое пустое». Это была удивительно красивая улыбка.

Сольвейг взглянула на часы, а потом на меня.

– Мне пора. Ты о чем–то хотел спросить меня?

Я попытался вспомнить, но не смог.

– Это потому, что я наговорила тут всяких глупостей, – сказала она. – Я почти не дала тебе раскрыть рта.

Но хоть чем–то я помогла тебе?

– Не знаю. Если говорить об убийце, то вряд ли. Но ты и Юнас научили меня многому, о чем я раньше и не догадывался, чего никогда не понимал. Вы объяснили мне любовь.

Она печально кивнула и грустно улыбнулась.

– А может, все это и не напрасно. – Она старалась говорить весело. – В следующий раз ты расскажешь мне о себе. Пошли?

Я поднялся. Она застегнула пальто, и мы вышли. Я осторожно закрыл за собой дверь и кивнул пожилой даме, которая, выйдя из–за прилавка, направилась к нашему столику, чтобы убрать посуду.

Мы немного постояли у кондитерской. Подул холодный весенний ветер и откинул с лица Сольвейг ее волосы – лицо оказалось открытым, обнаженным.

– Ты забыл сказать мне, где я тебя видела, – спросила она.

– В прошлый вторник я заходил к вам в бюро, чтобы встретиться с Юнасом. Я стоял в приемной, когда ты прошла мимо.

– А–а… да, теперь я вспоминаю. – Она протянула мне руку. – Спасибо за встречу. Я рада, что поговорила с тобой. Мне стало немного легче, и спасибо за беседу.

Я взял ее руку в свои ладони и крепко сжал.

– Спасибо, Сольвейг, – проговорил я.

Мой голос стал каким–то густым, низким. Мой взгляд скользил по ее лицу. Я хотел запечатлеть ее образ в своей памяти на случай, если больше никогда ее не увижу, если сегодняшний день вдруг окажется последним для кого–нибудь из нас.

Вот и все. Я отпустил ее, она повернулась и пошла по направлению к Скютевикену. Она оглянулась и через плечо улыбнулась мне. Зеленое вельветовое пальто развевалось под порывами ветра.

Я стоял и глядел ей вслед, пока она не скрылась из виду. Она не оборачивалась. Было странно стоять и смотреть ей вслед. Я не мог оторваться. Казалось, это Уходит частичка меня самого и я уже никогда не буду тем, кем был прежде. Жизнь и все вокруг приобрело новое, волнующее значение.

Низко над моей головой пролетела одинокая ворона, как будто часть сумерек оторвалась и промчалась, как случайный кусок старой газеты, в случайный день моей прошлой жизни.

45

Я ехал через район, который когда–то назывался Лаксевог, ехал в ту часть города, которая расположена за Людерхорном.

Было совсем темно: невозможно определенно сказать, зима на дворе или весна, а может быть, осень. Но с Лаксевогом у меня всегда ассоциировалась весна. Здесь в дни нашего детства мы катались на велосипедах, и тогда все время была весна. Это были первые долгие велосипедные прогулки на хорошо смазанных велосипедах, когда лето еще не наступило и никаких других интересных занятий у нас на примете не было. В Лаксевоге была весна, и мы катались по асфальту, еще мокрому после зимней слякоти, снега и дождя, а воздух был холодным и прозрачным от легкого морозца, и невысокое солнце бросало золотистые отблески на наши голые, высоко подстриженные затылки. Руки у нас мерзли.

И всегда потом, когда я проезжал по Лаксевогу или пересекал его на пароме, у меня возникало ощущение весны или отпуска. Почта наводила меня на мысль о сбережениях, которые копились к отпуску; кафе напоминали те кафе в южной Норвегии, куда мы заезжали во время похода на велосипедах и брали холодные котлеты и фруктовую воду в стаканах, а мухи ползали по столам и жужжали на окнах.

По мере того как я приближался к цели своей поездки, лицо мое снова стало болеть, все сильнее и сильнее. Казалось, что раны и царапины ожили, а все тело сопротивляется этой поездке, новому посещению того места, где я был брошен на жесткий асфальт и где юнцы били меня кулаками и пинали ботинками.

Торговый центр все еще стоял на том же месте и ждал take–off [22]22
  Экономический подъем (англ.).


[Закрыть], а я свернул к четырем домам–башням и остановил машину у второго блока. Я сидел, озираясь, но ничего не заметил. Тени не имели лиц, и, насколько я мог различить, темнота не грозила кулаками.

Я вышел из машины. Воздух был холодным и чистым, чувствовалось, что ночью опять подморозит. Грязные ручейки замерзнут, а старики поутру будут падать и ломать себе ноги.

Непроизвольно я посмотрел наверх, где была квартира Венке Андресен. Там было темно. Там уже наступила ночь.

Но я собрался не туда. Я направился в тот дом, где был молодежный клуб. Но на этот раз я не спускался в подвал и не шел по направлению стрелок. Я приблизился к почтовым ящикам. Гюннар Воге жил на двенадцатом этаже. Я повернул за угол и подошел к лифту. Он стоял и ждал меня. Я закрыл за собой дверь и нажал кнопку.

Какой–то гигант где–то в поднебесье глубоко вдохнул и подтянул лифт к двенадцатому этажу. Дверь открылась, и я вышел.

Квартира Гюннара Воге находилась в северном крыле рядом с лифтом. Никто не открыл мне, когда я позвонил.

Я немного постоял, облокотившись о перила балкона, и посмотрел вниз. Я находился на самом последнем этаже, в самой высокой точке дома, не считая крыши, выше был, наверное, только сам Людерхорн. Люди перед домом казались крошечными. Я увидел свой автомобиль. Он выглядел совсем заброшенным, как забытая игрушка. Никого рядом с ним не было. Никто не открывал капот и не рвал провода, никакие тени не окружали его.

Я позвонил еще, и опять напрасно. Тогда я поехал вниз, вышел из подъезда и пошел туда, где жил Джокер. Я поднялся в лифте в компании неприветливого мужчины, одетого в теплую стеганую куртку, в толстых роговых очках, с лицом соблазнителя из тех времен, когда такие еще были, а стеганая куртка считалась атрибутом арктических районов.

Я позвонил в квартиру Хильдур Педерсен, и она открыла мне после обычного интервала. Я бы не сказал, что она была очень рада увидеть меня вновь.

– Мне больше не о чем с тобой разговаривать, – проговорила она, прежде чем я успел раскрыть рот. – Ступай своей дорогой. Ты уже много натворил.

– Я пришел не к тебе. Я хочу поговорить с Джо… с Юханом.

– Что–нибудь случилось? – спросила она подозрительно.

– – Ну, предположим, что у нас с ним не решена проблема носков от ботинок.

– Носков от ботинок? – Она внимательно разглядывала мое лицо, и что–то похожее на улыбку промелькнуло на ее губах. – А что, кто–то танцевал у тебя на физиономии, Варьг?

– У них пока нет даже танцевальной школы, – ответил я. – По крайней мере они меня туда не приглашали. Я никогда не был красавцем, а тут мною решили подмести асфальт.

– Тебя очень приятно слушать, Веум, но не стоя в Дверях, когда весишь сто двадцать килограммов. Однако мне не хочется приглашать тебя в дом, – сказала она.

– Я же сказал, мне нужен Юхан.

– Его нет дома.

– Точно нет?

– Нет. Он ушел довольно давно.

– А ты не знаешь, где он может быть?

Она пожала плечами, так что подо мной закачался балкон.

– Нет. – И она собралась закрыть дверь. Ее лицо светлой полосой задержалось в щелочке двери. – Прощай, – проговорила она и исчезла, а мне остался лишь вид на улицу. Но этот вид с более низкого этажа был не такой интересный. Я стал медленно спускаться по лестнице.

Я думал о своем разговоре с Сольвейг Мангер. Я слышал ее голос – он все еще звучал где–то во мне. Я видел ее волосы, думал о том, какое, видимо, чудесное ощущение испытываешь, наклоняясь к ней и вдыхая запах этих волос, чувствуя теплоту ее кожи. Или как чудесно, сидя в темноте, вылавливать серебро из глубины ее глаз, просто сидеть и смотреть…

Я попытался представить Юнаса Андресена и ее, представить их вместе, ее, лежащую на спине с рассыпавшимися по подушке волосами. Его, с взъерошенными усами, растрепанными волосами, лежащего рядом, положив руку на ее грудь.

Но мне это не удалось. Единственно, что я смог увидеть, – двух человек, взявшихся за руки, с облачками пара, вырывающимися на морозе изо рта, где–то в зимнем парке под деревьями с черными, как простертые руки, ветвями, тянущимися к серому небу, обещающему снег. Я видел мужчину и женщину, обнявшихся и тесно прижавшихся друг к другу, идущих никуда и ниоткуда, просто идущих. И вдруг мужчины не стало. И она продолжает идти одна.

Но Венке Андресен… Я стал думать о ней. Мне и это не удалось. Я увидел Роара. Я мог хорошо представить Роара, и тут вдруг печаль охватила меня, печаль отца, уехавшего из дома: как там дела у него в Эстесе? Хорошо ли ему?

А Венке Андресен…

Может быть, Сольвейг Мангер принадлежала к тому типу женщин, которых редко встречаешь, но чей образ моментально стирает из твоей памяти образы других женщин, которых ты раньше встречал, знал или любил? Может, и с Юнасом Андресеном тоже так произошло?

Тоже?

Я уже дошел до первого этажа и вышел из подъезда.

Я чувствовал, что я к чему–то приблизился, что–то прояснилось, я что–то узнал. Как будто разговор с Сольвейг Мангер что–то во мне пробудил, будто только теперь я наконец мог как следует определить всех действующих лиц драмы. Юнас и Сольвейг, встретившиеся на десять лет позже, чем следовало. Венке, которая была где–то между ними. Роар, который еще ничего сам не решал и с ним просто происходили всякие вещи. Он, как и все дети, был невинен. Остальные – Рейдар Мангер, Рикард Люсне, Гюннар Воге, Сольфрид Бреде, Хильдур Педерсен и Джокер – я еще не знал, какое все они имеют отношение к тем трем взрослым и одному ребенку.

С Джокером у меня были свои счеты. С ним мне нужно было встретиться и поговорить в первую очередь.

Я подошел к машине и взял оттуда свой карманный фонарик. Потом мимо всех домов–башен пошел по тропинке, ведущей к домику Джокера и его компании. Может быть, они там. Может, они сидят и ждут меня и радуются, что смогут опять проучить этого настырного Веума.

Уже в который раз пробирался я в темноте к этой избушке. Тихо шумели деревья. Внизу у домов стартовал мотоцикл и исчез. Где–то заорал кот, приглашая подругу на ночной флирт.

Домик стоял среди деревьев, затихший и покинутый. Он был все такой же, каким я видел его в последний раз. Но тогда в нем был кто–то – там был Роар. А когда мы вышли из него, лес был полон жизни.

Я обошел сарайчик, сделал несколько быстрых перебежек между деревьями. Никого не заметил. Включил фонарик, пошарил лучом света по деревьям, кустам. Вокруг домика виднелись следы, но ни одной живой души не было видно.

Я подошел к стене. Снова пощупал дощатое покрытие сарайчика. Остатки застывшего цемента и кучки бетона вдоль стен походили на бородавки или наросты, а в одном месте вверх торчала какая–то железка.

Я встал возле дверного проема и прислушался. Но услышал только, как в моих висках пульсирует кровь.

Я протянул левую руку и отодвинул в сторону мешковину, завешивавшую дверь. Изнутри не донеслось ни звука. Все было тихо.

Я еще раз огляделся и осторожно направил свет фонарика от входа по плотно утрамбованному земляному полу с раскиданными по нему старыми грязными газетами.

Пучок света выхватил что–то. Это была пара ботинок. Я быстро поднял фонарик повыше.

Джокер сидел и ждал меня. Он сидел, опершись спиной о стену и вытянув вперед ноги. Глаза его пристально смотрели прямо на дверь, и казалось, он давно ждал меня.

Он ждал и ухмылялся мне. Странным было только то, что он ухмылялся не одним, а двумя ртами. И нижний рот был не просто рот, а широкий разрез по всему горлу. Это была самая жуткая ухмылка, которую я когда–либо видел.

Кровь еще текла. Она сбегала по одной стороне из разреза на горле. Текла полосой вдоль шеи и пряталась под рубашкой, которая уже промокла и покрылась кровавыми пятнами. Было похоже, что кровь течет изо рта Дракулы [23]23
  Вампир, персонаж американских фильмов ужасов.


[Закрыть]после того, как тот прокусил шею очередной жертвы. Но этой улыбке не хватало клыков вампира. Рот был беззубый, а губы настолько узкие, что казалось, будто они были вырезаны ножом. Это была смертельная ножевая рана, один сильный удар, но смертельный. Джокер упал спиной на стену и потом сполз по ней вниз. Одна из газет смялась под его каблуками, было очевидно, что он поскользнулся.

Верхний рот действительно улыбался широкой улыбкой, обнажавшей его маленькие мышиные зубки и делавшей его похожим на миссионера. Но он уже был мертв и готов предстать перед последним судьей. Обратной дороги не было.

Меня зазнобило, и я сразу почувствовал за своей спиной лес. Казалось, деревья плотно окружили меня, как переодетые индейцы в диснеевском фильме о Питере Пэне. Я быстро повернулся, пошарил фонариком в темноте, но не обнаружил ничего, что бы двигалось или шевелилось. Лес стоял недвижно.

Но это не значило, что там никого нет. Где–нибудь в темноте мог притаиться человек, который убил Джокера. У него мог быть нож, на котором еще не высохла кровь жертвы. Человек, который пустил в ход нож один раз, легко может пустить его в дело и в другой, и в третий раз. Значит, если кто–то стоял и наблюдал за мной из темноты, то, скорее всего, это был тот, кто убил и Юнаса Андресена.

Но Джокер! Почему убили Джокера?

Ведь Джокер стоял рядом со мной, когда был убит Юнас. Может быть, он заметил что–то, когда я побежал наверх? Может, пока я бежал по лестнице, он видел кого–то, кто спустился по другой лестнице? Он видел убийцу и решил подработать шантажом? Он договорился о встрече, но встреча эта обернулась для него катастрофой.

Вопросы роились в моей голове, пока я всматривался в темноту между деревьями в той стороне, где вдали виднелись освещенные жилые дома.

Но если все так, то кто? Кто же убийца?

Прислонившись спиной к дверному косяку, я перевел фонарик и снова осветил внутренность домика. Лучом ощупал пол. Ножа там не было. Там вообще ничего не было, кроме тела Джокера – молодого человека, который уже никогда не станет старше, тела, которое через неделю–другую превратится в тлен, тела, покинутого душой, улетевшей туда, куда улетают все души.

Мне здесь больше нечего было делать. Я не был ни врачом, ни священником. Я осторожно покинул хижину. Темнота окутала меня, звезды мигали надо мной, как сигналы бедствия в неспокойном море.

Я быстро зашагал и резко остановился. Я прислушался, но ничего не услышал: ни шагов за собой, ни неожиданных звуков.

Я пошел дальше, оглядываясь назад и по сторонам. Я старался идти по самой середине тропинки и, насколько возможно, держаться подальше от деревьев.

Ступив на асфальт, я почувствовал, что вернулся в цивилизацию. Я так крепко сжимал в руке фонарик, что у меня затекли плечи.

Телефонная будка стояла на тротуаре рядом с низким голым кустарником.

Я вошел в будку и, не глядя на цифры и не поворачиваясь спиной к двери, набрал номер полицейского участка. Сообщив им «приятную» вечернюю новость, я быстро повесил трубку, вышел из будки и встал рядом с ней, освещаемый светом, падавшим изнутри. Я стоял так до тех пор, пока не прибыл первый полицейский автомобиль. Мне кажется, что я не двигался, пока Якоб Э. Хамре не вышел из машины и с очень злым лицом не направился ко мне.

47

В темноте мы поднимались в гору, возглавляя небольшую группу полицейских.

– В полицейском участке, – сказал Хамре, – у нас есть коллега по фамилии Мюс. Ты ведь его знаешь, Веум?

Я кивнул.

– Я сказал ему, что ты имеешь к этому делу кое–какое отношение. К этому второму делу, я имею в виду. И он тебя не слишком хорошо аттестовал. «Веум? – сказал он. – Ради всего святого, Якоб, держи этого парня за километр от всего, что касается дела. Он как липучка для мух. Выпусти его одного в темноте – и можешь поспорить, что он найдет тебе труп. Трупы любят его», – сказал мне Мюс. Хамре помолчал со значением. – Теперь я понимаю, что он имел в виду.

– Он меня не любит, – ответил я. – Мы встречались однажды у одного трупа, и я нашел ему убийцу. И после этого он почему–то стал любить меня меньше.

Хамре остановился, но люди позади нас продолжали идти и натолкнулись на нас. Один из них выругался.

– Идите дальше, – сказал Хамре.

– Домик расположен на самом верху, – добавил я.

Хамре и я стояли рядом.

– Я полицейский, Веум, – сказал Хамре с нажимом. – Я уголовный следователь. Моя жизнь наполнена страданиями и бедами других людей. Людей, убивающих друг друга из–за бутылки пива, из–за пятидесяти крон, лежащих в сейфе вместе со старыми шахматными журналами, или из–за того, что кто–то спит не с тем, с кем следует. Или из–за других весьма тривиальных причин. Триста дней в году я расследую воровство, изнасилование, драки и другие более или менее тяжкие преступления, а на триста первый является кто–то и преподносит мне труп, и я с помощью пяти десятков других людей, делающих никому не видную работу, пытаюсь выяснить, кто убийца. Я не жду, что меня наградят за это медалью. Медали получают шефы полиции, министры юстиции и судьи. Следователи по уголовным делам чаще всего получают язву желудка. Я не жду ни похвальных грамот, ни почетных ленточек, ни чего–либо иного в этом роде. Я не жду даже простой похвалы. Но труп для меня вещь серьезная. С трупами не играют, трупы не падают с потолка, когда ты, задумавшись, сидишь в конторе.

– Но, послушай…

– Замолчи, Веум. Я произношу свои речи один раз и конспектов не оставляю. Мне в высшей степени наплевать, как ты зарабатываешь свои деньги, чтобы оплачивать квартиру, содержать автомобиль, покупать спиртное и хлеб насущный. Меня не интересует, кого из неверных супругов ты выслеживаешь и как ревностно ты выполняешь подобные задания. Я просто хочу сказать тебе одну вещь. Держись подальше от трупов. У меня большое желание посадить тебя за решетку прямо сейчас, еще до того, как выяснятся все детали этого дела.

– Но не можешь же ты сажать всех, кого подозреваешь, Хамре?

– Я могу посадить тебя, и этого вполне достаточно.

Он вдруг показался мне очень уставшим.

– Послушай, Веум, я ничего не имею против тебя лично.

Сам по себе ты хороший парень. При других обстоятельствах я готов был бы выпить с тобой пивка, если бы после этого у меня не испортилась репутация на работе. Я прошу тебя об одном одолжении: ничего не предпринимай, не копайся в этом деле. Не надо больше трупов, не ищи их. Хорошо?

– Ну, – пожал я плечами, – я попробую.

– Сделай это, пожалуйста, – произнес он сквозь плотно сжатые зубы и двинулся впереди меня к домику. Я поплелся за ним.

Я стоял у домика и ждал вместе с молоденьким полицейским, лицо у которого выглядело так, будто кто–то утрамбовал его сапогами. Оно было плоским, четырехугольным, как почтовая марка. Рот сжат, под ним волнами двигались желваки. Нам не о чем было друг с другом разговаривать.