Текст книги "Ваятель фараона"

Автор книги: Элизабет Херинг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 15 страниц)

Да будет поставлена северная пограничная плита, что будет на горе к западу от Ахетатона точь-в-точь на одном уровне с ней.

Что же касается Ахетатона, то он располагается в пределах от пограничной плиты до пограничной плиты на горе к востоку от Ахетатона, начиная от южной пограничной плиты вплоть до северной пограничной плиты, что составляет 6 рек, 1 1/4 жерди и 4 локтя. То же самое от пограничной плиты к юго-западу от Ахетатона до северо-западной пограничной плиты на горе к западу от Ахетатона, что составляет равным образом точь-в-точь 6 рек, 1 1/4 жерди и 4 локтя.

Что же касается этого внутреннего пространства между четырьмя пограничными плитами от восточной до западной горы, то это и есть сам Ахетатон.

Он принадлежит отцу моему, Атону, то есть горы, пустыни, поля, вновь образованные полевые участки, лучшие участки земли, орошаемые поля, пашни, вода, поселения, берега, люди, скот, рощи, все прекрасные вещи, которые были созданы Атоном, моим отцом, на веки вечные.

Не пренебрегу я сей клятвой, данной мною Атону, моему отцу, во веки веков. Кроме того, она будет пребывать на каменной пограничной плите в качестве юго-восточной границы, а также в качестве северо-восточной границы Ахетатона, а также будет она пребывать на каменной пограничной плите в качестве юго-западной и северо-западной границы.

Да не сотрут ее! Да не смоют ее! Да не исщербят ее! Да не заштукатурят ее! Да не пропадет она!

Если пропадет она, если исчезнет она, если упадет плита, на которой она пребывает, то я возобновлю ее опять вновь на том месте, где была она».

«…Мое расположение к царице и детям ее, – повторяет про себя Тутмос, продолжая свой путь. – Конечно, божественное сердце царя может радоваться. Ведь Нефертити до глубины души предана Атону, который научил ее отличать правду от лжи, искренность от лести. И эта радость порождает глубокую и искреннюю близость между ними, такую близость, какую не испытывала ранее ни одна супружеская чета… Их объединяет любовь к божественному отцу! И то, что они счастливы, ни у кого не может вызвать сомнения!» Картина счастья возникает перед глазами молодого скульптора. Ему представляется Эхнатон, сидящий на троне. Его ноги, обутые в сандалии, покоятся на маленькой скамеечке, покрытой подушками. На руках он держит старшую царевну, которая ручонками обвила шею отца и нежно его целует. Напротив царя сидит Нефертити с другой царевной на коленях. И над этими земными божествами сияет солнечный диск, который услаждает и ласкает их множеством своих рук.

Отбросив все сомнения и переживания, молодой мастер до мельчайших подробностей рисует в своем воображении эти божества в человеческом образе. Так глубоко, от всего сердца почитает он их. Он представляет себе Мекетатон на коленях у Нефертити, одной ручкой она указывает в сторону отца, другая покоится на руке царицы. Ее головка повернута к матери. Тутмос видит и Меритатон, ласкающую царя. Перед его глазами возникают царские одежды: строгие складки набедренной повязки Эхнатона, ниспадающее с плеч прозрачное одеяние Нефертити.

Тутмос уже прошел большое расстояние, не обращая никакого внимания на великолепие постоянно меняющихся картин природы, открывавшихся с вершин горной тропн. Он был всецело погружен в созерцание других картин, тех, которые рисовало его воображение. Нежность, любовь к супруге, родительская радость! Истинное счастье! Разве все это передавали в изображениях царей до того, как Атон открылся своему сыну, до того, как стало ясно, что изображать нужно правду.

Но вот Тутмос остановился, чтобы найти дорогу, которая привела бы его обратно в долину! Недалеко от места, где он стоял, видимо несколько ниже, должны были находиться вырубленные в скале гробницы. От них несомненно идут тропинки, протоптанные рабочими.

Тутмос внимательно посмотрел по сторонам. Скалы заслоняли ему вид на долину. Лишь на востоке простиралась перед ним пустыня с нагромождением голых горных вершин, ярко освещенных солнцем. Он прислушивается – не раздаются ли где-нибудь удары долота? Однако кругом не слышно ни звука: ни голоса человека, ни рычания зверя.

Только теперь Тутмос заметил, что ветер стих и, кроме его шагов, ничто не нарушает тишину.

Некоторое время он продолжает стоять с закрытыми глазами, с трудом переводя дыхание. Потом он кричит в надежде, что кто-нибудь его услышит, и эхо разносится от скалы к скале.

Неожиданно раздался громкий собачий лай, и два огромных желтых пса, угрожающе рыча, бросились на него. Тутмос прислонился спиной к скале, пытаясь защититься от их острых зубов. У него не было палки, которой он мог бы отогнать собак. Поэтому Тутмос схватил тяжелый камень, намерглаясь размозжить голову той, которая первой бросится на него.

К счастью, до этого дело не дошло. Он уловил звуки приближающихся шагов. О, так это же царские меджаи! Отряд, который со своими собаками прочесывал горы.

Их трое. Один свистом отзывает собак. Двое других подходят к Тутмосу и молниеносно выворачивают ему руки за спину.

– Кто ты такой? Кого ты звал?

После долгих препирательств бедный Тутмос понял, что не в состоянии убедить пограничных стражей в своей невиновности. Стражники, охранявшие границы города, были уроженцами южных земель, каждый из них был на голову выше Тутмоса. Они не верили, что Тутмос – скульптор царя. Почему же в таком случае он не работает в своих мастерских или по крайней мере в гробницах? Может быть, он собирается доказывать им, что оказался здесь случайно, в поисках подходящего камня для статуи? Они все равно ему не поверят. Пусть не думает, что они так глупы и не понимают, что здешний камень слишком хрупок и совершенно непригоден для этой цели. Может быть, он собрался убедить их в том, что осматривает границу по поручению главного строительного мастера? Пусть не старается, им хорошо известно, что неделю назад сам Хатиаи и четверо его лучших людей были здесь и осматривали земли по эту сторону реки. Так что послать его сюда никто не мог. А раз так, то во имя какого дьявола здравомыслящий человек будет болтаться в этой каменной пустыне, будет натирать себе мозоли на пятках, не преследуя при этом никакой цели? О, они-то знают, зачем прячутся здесь всякие темные личности! Они-то знают, кто здесь может шпионить и кого нужно подстерегать!

– Ну, хватит валять дурака, теперь ты нам скажешь, где убежище, в котором прячутся твои дружки. И не пытайся врать! Мы все равно сумеем вытянуть из тебя правду.

При этих словах они так сдавили Тутмосу суставы, что он с трудом удержался, чтобы не вскрикнуть от боли.

«Знает ли царь, – подумал он с отвращением, – какие способы используют эти люди, чтобы добиться правды?» Его губы дрогнули, но он упорно молчал.

– Ладно, оставьте его в покое! – сказал третий стражник, которому наконец удалось унять собак; он уже держал их за ошейники. – Отведите его вниз к Маху, нашему старшему, он сам решит, что делать с этим парнем. А я останусь с собаками здесь и подожду вас.

С трудом удалось Тутмосу уговорить меджаев не связывать ему руки за спиной.

Конечно, старший стражник сразу же выяснил недоразумение. Однако Тутмос потребовал наказания меджаев, которые обращались с ним столь недостойным образом. Маху кивком головы делает знак своим людям выйти и просит возбужденного Тутмоса присесть. Слуга приносит вино и фрукты. Маху молча разливает вино, давая скульптору время успокоиться.

Наконец он говорит:

– Скажи мне, Тутмос, ты собираешься делать обход в пустыне не только прохладным утром, но и днем, в разгар зноя, который не ослабевает в этом каменном котле до захода солнца, а может быть, даже и ночью, когда выходят демоны?

– Я? Конечно, нет! Как ты мог так подумать? И вообще зачем это нужно? Разве сам Атон не защищает этого города, всего, что скрывается за его стенами, да и самого царя?

– Это, конечно, так. И все же нам приходится усилить защиту! Нам нужно это делать потому, что у царя много врагов. Три недели назад мы схватили одного человека, который вертелся возле Дороги процессий как раз в то время, когда царь обычно проезжает по ней в своей колеснице. Нам удалось установить, что в своей набедренной повязке этот человек прятал пастушью пращу, такую, какой вооружены хабиру. Из нее они стреляют в своих врагов, сидя в засаде.

– Значит, он был чужеземцем?

– Нет, это человек из нашей страны, такой же, как я и ты!

– Ну и как вы поступили с ним?

– О, мы отправили его туда, откуда он уже никогда не вернется. Мы удвоили дворцовую охрану и усилили пограничные посты. Им приказано задерживать каждого подозрительного человека. Мы не разрешаем выезжать ни одному члену царской семьи без того, чтобы колесница со всех сторон не была окружена стражниками.

– Мне кажется, что подобные меры не вызывают в сердцах людей любви к Атону… Маху прервал Тутмоса:

– «В сердах людей», говоришь ты? Это не наше дело. Это дело жрецов и вас, художников. Когда вы справитесь с задачей, возложенной на вас, то облегчите и наше дело. Ну, а пока все обстоит так, как есть, и не нужно нас стыдить.

И вот Тутмос стоит перед царствующими супругами. Перед тем как отправиться во дворец, он принял ванну и Хори натер его тело душистыми маслами. Тутмос подошел к балкону, с которого царь взирает на людей, когда они его славят. Эхнатон сразу же заметил скульптора. Тутмос услышал свое имя и увидел, что царь бросает ему золотую пряжку, взятую из рук слуги. Потом Тутмоса провели в помещение, где ему пришлось долго ждать. Но это было не мучительное ожидание, наоборот, оно было наполнено предчувствиями и мечтами. Наконец слуга распахнул перед скульптором двустворчатую дверь и провел в зал, в котором царь обычно устраивал небольшие приемы.

«Это и есть тот самый фриз, о котором говорил Бак», – промелькнула в голове Тутмоса мысль, когда перед его глазами предстали стены, расписанные изображениями уреев. Он бросился ниц перед фараоном и его супругой, которые сидели на своих тронах, обложенные подушками. Ему велели встать. Тутмос поднялся, но продолжал стоять согбенным, в позе, которую каждый смертный должен был принимать в присутствии царя. Он склонился в ожидании, и оно не представлялось ему бесконечным.

– Я хотела поговорить с тобой, – сказала Нефертити удивительно красивым низким голосом, – и ты можешь смотреть на меня, пока мы с тобой беседуем. Это было бы нелепо…

При этих словах она повернулась к супругу, и обаятельная улыбка украсила ее лицо. (Тутмос тут же подумал, что вряд ли сумеет передать эту улыбку в камне.)

– …Это было бы нелепо, если бы мы требовали от скульптора изображений правдивых и жизненных и в то же время запрещали ему смотреть на нас. Я думаю, ты уже догадался, Тутмос, чего мы хотим от тебя. Царь по моей просьбе закажет тебе статуи для нашего вечного жилища. И я желаю, чтобы ты выполнил лик моего супруга по той модели, которую я видела на выставке.

– Почему же именно по той модели? – спросил Тутмос. – Она сделана очень слабо и бедно, не производит и десятой доли того впечатления, которое произвела бы скульптура, вылепленная с живого лица…

Тутмос замолк, испуганный своей дерзостью. Никогда, с тех пор как в этой стране существуют скульпторы, никто не слышал, чтобы кто-нибудь из них часами мог рассматривать царские черты. В лучшем случае скульптору разрешалось взглянуть на царя во время приема или торжественного шествия. Разве можно было бы назвать мастером своего дела скульптора, который не смог бы за эти короткие мгновения запомнить черты царского лица, чтобы потом, в своей мастерской, передать их в глине и камне? А вдруг царь сочтет такую дерзкую просьбу свидетельством неумения скульптора и одним жестом руки прогонит его?

Тутмосу показалось, что тень пробежала по лицу Эхнатона, и он нахмурил лоб. Но тут царица, наклонившись к супругу, что-то тихо сказала ему. Царь взглянул на Тутмоса и произнес:

– Пусть будет по-твоему! У тебя надежный покровитель, Тутмос!

«Какое счастье, – подумал Тутмос, – что царица не заметила на выставке модель своей головы, которая мне не удалась. Но теперь я смогу создать ее статую, которая на десять тысяч лет сохранит ее красоту, ее обаяние». Тутмос склонился и поцеловал землю у ног царской четы.

Он совсем забыл, с какой просьбой собирался обратиться к царю. Однако уже в дверях вспомнил о ней и остановился.

– У тебя еще что-нибудь лежит на сердце? – спросил царь, глядя на скульптора.

Неуверенным голосом Тутмос произнес:

– Я хотел спросить, могу ли я привезти гранит и песчаник, необходимые мне для работы, из южных каменоломен?

– Конечно, скажи Май, сколько тебе потребуется людей, сколько судов, и он не откажет в этом моему главному скульптору!

Нет! Он не ослышался! Эхнатон только что сказал: «главному скульптору». Конечно же, он говорил о нем, о Тутмосе, в этом не может быть никаких сомнений! Так, значит, он, Тутмос, отныне сравнялся с Баком! Да, с Баком, сыном Мены! И чувство глубокой радости переполняет сердце скульптора.

Уходя, Тутмос еще раз посмотрел на царскую чету. Они как раз поднялись с трона. Коротконогая, непропорционально сложенная фигура Эхнатона еще больше оттеняла красоту и изящество его супруги. Сердце скульптора покорила не только красота и грация Нефертити, но и ее женственность, которую он сохранит на вечные времена.

Бак уже объявил день свадьбы своей дочери с Ипу, и Тутмос старался по возможности ускорить свой отъезд в каменоломни. Он ни в коем случае не хотел находиться в Ахетатоне, где в пятистах шагах от его дома будет происходить праздник, получить или не получить приглашение на который ему было одинаково неприятно. Разве это не усугубило бы обиду Бака, если бы кругом стали говорить: «Он не пригласил своего лучшего помощника, потому что тот отказался от его дочери» или: «Тутмос сидит на свадьбе среди гостей, вместо того чтобы быть на месте жениха».

Тутмос попросил у Май три корабля и был изумлен, с какой готовностью тот удовлетворил его просьбу. Еще больше Тутмоса удивили сказанные при этом слова:

«Ты прав, что хочешь привезти столько камня, чтобы тебе хватило и на следующий год. Ты сэкономь время и силы, и тебе не придется вскоре снова пускаться в далекое путешествие».

Толстый Маи не упустил случая показать, с каким огромным удовольствием исполняет он просьбу скульптора. Этот человек принадлежал к «новым людям», которых царь приблизил к себе в последнее время. Раньше он был пастухом и пас стада Амона. Но после того как стада были разогнаны, а Амон низвергнут со своего небесного престола, Май стал почитателем Атона. Показав блестящие способности, он в конце концов добился такого расположения царя, что был повышен в должности до начальника казны.

Не прошло и недели после посещения царского дворца, как Тутмос со своими людьми отправился в плавание. Сильный северный ветер раздувал паруса, и суда быстро поднимались вверх по течению реки. Но прежде чем они достигли старой царской столицы, ветер стих и гребцам пришлось взяться за весла. То, что они задержались здесь, было даже приятно молодому скульптору. Он приказал кораблям пристать к западному берегу, хотя солнце еще стояло высоко в небе. Люди, сопровождавшие Тутмоса, радовались свободному дню. У многих из них были родственники и друзья в этом большом городе. Тутмос оставил небольшую команду для охраны судов, а всех остальных отпустил на берег до восхода солнца следующего дня.

Сам он отправился к дому Минхотепа. Как пустынны стали теперь улицы города! Раньше здесь, в его западной части, царили торговцы. Пестрые шерстяные одежды чужеземцев встречались чаще, чем белые полотняные одеяния местных жителей. Сегодня же Тутмос увидел лишь несколько чужеземцев. Да и местных жителей было немного. Лишь кое-где попадались разносчики воды, да двое подростков играли неподалеку.

Тутмос нашел Минхотепа одиноко сидящим в своей мастерской. Он даже испугался, когда увидел, как постарел Минхотеп за эти несколько лет.

– Я еще кое-как перебиваюсь, – ответил Минхотеп на участливый вопрос Тутмоса. – Гробницу Рамосе я закончил. И как раз вовремя. Вскоре после нашей последней встречи старый верховный сановник переселился в свое вечное жилище. Кое-что еще пришлось мне сделать для его сыновей. В общем, живу только мелкими заказами, так что подмастерьев держать я больше не в состоянии. Ты спросишь: почему я распустил их и не прислал к тебе? Ты думал, все это так просто, Тутмос? Прибыли царские писцы и забрали всех, кто был свободен от работы в городе мертвых. И так как они не нашли достаточного количества людей, то стали насильно забирать подмастерьев. Их послали туда, где в них нуждались; большая часть уехала в Ахетатон, но некоторые и в другие места, где начинали строить храмы лучезарному богу. Я так и не знаю толком, куда попали мои подмастерья.

Минхотеп произвел на Тутмоса впечатление человека, крайне уставшего и изможденного. Тутмос с трудом узнавал его. Неужели это тот самый Минхотеп, у которого на языке всегда вертелось веселое словцо, который спорил с Иути, воюя с его устарелыми взглядами? Что с ним стряслось? Теперь он и сам не понимает времени, в котором живет.

– Минхотеп, – сказал Тутмос, – теперь я главный скульптор. Царь недавно даровал мне это звание. И мне нужен мастер. Старательный и надежный человек. Человек, который умеет работать так, как того требует царь. Дом для него уже построен! И он достаточно велик для того, чтобы вместить большую семью! Ты никого не можешь мне порекомендовать?

Скульптор долго молчал. Тутмос терпеливо ждал. Он понимал, что торопить собеседника ни к чему.

– Ты сделал мне хорошее предложение, – ответил наконец Минхотеп, – но я надеюсь, что ты не сразу потребуешь ответа? Прежде я хочу тебе кое-что показать. Пойдем со мной!

Они идут молча. Солнце печет еще в полную силу, и Минхотеп шагает медленно, часто останавливаясь и вытирая пот со лба. Он почти все время молчит и только изредка отвечает Тутмосу односложными «да», «нет» или «не знаю».

Они спустились по дороге к реке. Неожиданно – они не успели еще достичь берега – раздался звук чьих-то тяжелых шагов. Минхотеп схватил Тутмоса за руку и затащил в боковой проулок.

– Это патруль, – сказал он тихо, – пусть они лучше пройдут.

– Почему ты так их боишься? Разве у тебя не чиста совесть?

– Нет, не в этом дело. Но… все-таки лучше с ними не встречаться!

На реке Минхотеп отвязал лодку. Он хотел сам сесть за весла, но Тутмос не разрешил ему этого, посадив мастера за руль. Молодой скульптор греб сильными взмахами весел.

– Интересно, как живут мои друзья? – спросил он через некоторое время. – Я имею в виду семью рыбака, дом которого стоял неподалеку отсюда.

– Ты напрасно ищешь этот дом. В прошлом году, когда река разлилась особенно широко, его унесло. Но твои друзья не пострадали. Они покинули свой дом еще раньше и переселились на другой берег реки. Хеви теперь большой человек! Я слышал, что он стал надзирателем над людьми, которые снабжают царский двор рыбой и водоплавающей птицей, и что его младший сын посещает Дом для учения, где учится писать.

Тутмосу было очень приятно это слышать, но он не показал своей радости, заметив, что эти слова Минхотеп произнес с горечью в голосе. Он замолчал и не обмолвился ни словом, пока они не причалили к восточному берегу.

Им не пришлось искать места для причала. Берег, у которого даже большой корабль в прежние времена не всегда мог сразу пристать, теперь был пуст. Они вышли из лодки, и Минхотеп направился в сторону Дороги процессий. Сфинксы по бокам ее не произвели на этот раз на Тутмоса такого впечатления, как тогда, когда он их увидел впервые.

Дорога привела их к пилонам, охраняющим вход в северное святилище Амона. Стражники не преградили им путь. На мачтах возле ворот больше не развевались флаги.

– Печально все это выглядит, – сказал Тутмос, – мачты словно деревья, потерявшие листву!

– Меня удивляет, что эти мачты вообще остались стоять. Ведь царю нужно много дерева!

С этими словами Минхотеп пересек двор храма. Тутмос нерешительно последовал за ним.

Колонный зал выглядел как лес, в котором успел уже потрудиться топор. Многие из каменных столбов были опрокинуты, а каменные плиты, которые они поддерживали когда-то, валялись рядом разбитыми.

Торопливо ведет Минхотеп своего спутника через это заброшенное место к стене, которая окружает огромное помещение.

Раньше отсюда взирали гигантские лики бога, которому здесь поклонялись, и лики царей, которые считали себя его сыновьями. Теперь изваяния бога были страшно изуродованы: у одних отбит нос или подбородок, у других отсутствует голова или корона из перьев. В некоторых местах изображение целиком сбито с каменной плиты. Не были пощажены здесь даже царские лики.

А как выглядели надписи! Те, кто разрушал здесь, не потрудились уничтожить их совсем, но им удалось сделать надписи непригодными для чтения. То там, то здесь выбиты отдельные слова или даже целые строки. Вскоре Тутмос убедился, что имя Амона, как он и предполагал, везде было стерто. И не только его имя, но и имена всех других богов (ведь имени Атона здесь никогда не было).

Минхотеп дает своему спутнику время осмотреть рельеф за рельефом. Сам же он садится на одну из поваленных колонн и закрывает лицо руками. Когда он был еще мальчиком, он работал здесь рядом со своим отцом. А теперь ему снится по ночам оскверненный лик бога, который высекали когда-то руки отца. Нет! Он больше не хочет этого видеть! Разве уничтожение этих скульптур не оскорбляет память его отца и других скульпторов, работавших здесь?

Звук шагов Тутмоса, гулко разносившихся по пустому залу, затих. Минхотеп поднял голову: он долго и грустно смотрел на молодого скульптора.

– С тех пор как эта земля поднялась из первобытных вод, – сказал он медленно, почти торжественно, – много богов царило на ней в мире и согласии и все оказывали им почтение. В одном месте поклонялись Мину, в другом Амону или Хатхор, Сахмет, Хонсу, Тоту и многим другим богам, которых я не стану перечислять. Каждый из них имел свои храмы. Когда же жрецы начинали враждовать между собой и каждый хотел представить своего бога как самого могущественного, всякий раз появлялся пророк, который убеждал всех в том, что у них не может быть особых противоречий – под разными именами и в разных образах выявляется, по сути дела, одна и та же божественная сущность!

Ты не подумай только, что я не верю в Атона! Я знаю, что все живое погибло бы, если бы солнечный диск каждодневно не отдавал свой свет и свое тепло земле!

Но скажи, разве Атон помогает беременным, когда они рожают в муках? Или морякам, плывущим по морю? Или воинам в разгар битвы? Почему женщина не может призвать себе на помощь Таурет, моряк – Себека, владыку глубин, а воин – богиню Сахмет, которая, подобно львице, обрушивается на врага?

Говорят, что Амон слишком возвеличил себя над всеми другими богами. Но разве Атон пытался восстановить порядок? Разве Атон вернул другим богам их права, которые отобрал у них Амон? Разве ты видел раньше, чтобы уничтожались имена богов? И даже само слово «боги»? Больше того, они стерли с надписей те слова, в которых встречается иероглиф, в той или иной степени связанный с именем бога или богини! Да и ты, Тутмос, отныне не смеешь писать свое имя знаком ибиса, в образе которого почитался Тот, а слово «мать» – знаком коршуна, так как он связан с именем богини Мут. Но если боги не могут поделить между собой бесконечные пространства неба, как же люди смогут ужиться друг с другом здесь, на земле?

– Но ведь Атон в своем откровении сыну, нашему царю, поведал, что «богов», как ты их себе представляешь, не существует вообще. Неужели ты думаешь, что Таурет, этот беременный бегемот, действительно выходит из воды, чтобы помогать женщинам при родах? Разве кто-нибудь это видел? А разве Сахмет, богиня-львица, убивала когда-нибудь врага своей лапой? Не помощь, а вред приносит людям этот воображаемый мир божеств, и только правда помогает им, вечно прекрасная правда, воплощенная в образе бога! Нет никаких других богов, кроме Атона, творца всего живого!

– Ну, а если этих богов нет, Тутмос, то кому могли причинить вред их изваяния? Разве то разорение и опустошение, которые ты здесь видишь, не доказательство того, что их все еще продолжают бояться? А разве можно бояться несуществующего?

Пораженный этими словами стоял Тутмос перед Минхотепом. Внезапно ему показалось, что он задыхается.

– Пойдем! – глухо сказал он. – Тени уже становятся длиннее. Перед заходом солнца я должен быть на корабле!

Тутмос облегченно вздохнул, когда они добрались наконец до двора храма. Он остановился лишь на мгновение, зажмурив глаза от яркого света.

Неожиданно он услышал голос:

– Зачем Эхнатон разрушил то, что собирается превзойти? И разве превзойдет он то, что разрушил?

Тутмос испуганно повернулся, взгляд его встретился с горящими глазами Минхотепа. Он опустил голову, так как не нашел что ответить.

Снова идут они молча, проходят через высокие ворота храма, подходят к реке. И пока они переезжают через реку, никто из них не говорит ни слова. Потом они сухо прощаются.

Тутмос так и не смог себя заставить сходить на могилу старого Иути.

Он пытался оправдать себя тем, что уже поздно. И с ненужной поспешностью направился к кораблям.