Текст книги "Расплата кровью"

Автор книги: Элизабет Джордж

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 23 страниц)

Ее тетка не всегда пользовалась этой комнатой как спальней. Она перебралась сюда только после смерти мужа, словно неудобства и отсутствие элегантности были составной частью скорби по нему. Как видно, она была погружена в это состояние и сейчас, потому что сидела на краешке кровати, выпрямившись сосредоточенно глядя на фотографию мужа, которая висела на стене и была единственным украшением комнаты. Это была официальная фотография, сделанная в ателье: совсем не тот дядя Филип, которого Элизабет помнила с детства, но несомненно тот меланхолик, которым он стал позже. После того дня накануне Нового года. После дяди Джеффри.

Элизабет тихонько прикрыла дверь, но дерево царапнуло по пластинке замка, и ее тетка издала сдавленный, мяукающий звук. Она быстро поднялась с кровати и повернулась, подняв обе руки перед собой, как лапы, словно защищаясь.

Элизабет замерла. Как может такой простой жест оживить воспоминание, которое, верилось, давно умерло.

Шестилетняя девочка, весело идущая на конюшню в Сомерсете; она видит кухонных служанок, присевших, чтобы подглядывать в трещину в каменной стене, там, где выкрошился известковый раствор; и вкрадчивый их шепот: «Иди-ка глянь на педиков, малышка»; девочка не знает, что это значит, но ей так хочется – до отчаянья – хоть с кем-то подружиться; она наклоняется к щели и видит двух здоровенных конюхов… их одежда небрежно разбросана по всему стойлу, один из них стоит на четвереньках, второй пристроился к нему сзади, качает бедрами взад и вперед и тяжело дышит, и тела обоих блестят от пота, который сверкает, как масло; девочка испуганно шарахается прочь и слышит сдавленные смешки девушек. Они смеются над ней. Над ее невинностью и детской наивностью. О, как ей захотелось ударить их, сделать им больно, выцарапать глаза!.. И она делает тот же жест руками, как сейчас – тетя Франчи.

– Элизабет! – Франческа опустила руки. Ее тело расслабилось. – Ты напугала меня, моя дорогая.

Элизабет осторожно наблюдала за теткой, боясь еще каких-нибудь неприятных воспоминаний, которые могли всплыть от любого другого невольного жеста.

Франческа, поняла она, начала одеваться к ужину, но вдруг фотография мужа повергла ее в раздумье, которое нарушила Элизабет. Теперь тетка пристально всматривалась в свое отражение в зеркале, проводя щеткой по редеющим седым волосам. Она улыбнулась Элизабет, но ее губы горестно дернулись.

– Знаешь, девушкой я привыкла смотреть в зеркало, не видя своего лица. Говорят, что это невозможно, но я научилась. Я могу уложить волосы, наложить макияж, вдеть серьги, все что угодно. И мне никогда не приходится видеть, насколько я некрасива.

Элизабет не стала притворно ее успокаивать, говоря, что это не так. Это было бы оскорбительно, ибо ее тетка говорила правду. Она была некрасива, и всегда была такой, награжденная от природы длинным, лошадиным лицом, выступающими зубами и очень маленьким подбородком. У нее и тело было нескладным, худая и долговязая, она представляла собой средоточие всех генетических проклятий семьи Ринтул. Элизабет часто думала, что именно из-за своей неказистости ее тетка носила так много бижутерии, словно хотела всеми этими бусами отвлечь внимание от своего несуразного лица и тела.

– Ты не должна обращать внимание, Элизабет, – мягко говорила Франческа. – Она не имела в виду ничего плохого. Действительно не имела. Ты не должна так на это реагировать.

Элизабет почувствовала, как у нее сдавило горло. Как хорошо тетка знала ее! И всегда понимала, как никто другой.

– «Принеси мистеру Винни выпить, дорогая… Его стакан почти пуст». – Она с горечью передразнила застенчивый голос матери. – Мне хотелось умереть. Несмотря на полицию. Несмотря на Джой. Она не может остановиться. Она не остановится. Это никогда не кончится.

– Она желает тебе счастья, моя дорогая. И видит его в браке.

– Таком же, как ее собственный, ты хочешь сказать? – едко спросила она.

Тетка нахмурилась и, положив щетку на комод, аккуратно воткнула в нее расческу.

– Я показывала тебе фотографии, которые мне дал Гоуван? – оживленно спросила она, потянув верхний ящик. Он скрипнул и застрял. – Глупый, милый мальчик. Он увидел журнал с фотографиями «до и после» и решил, что мы сделаем такие же с нашего дома. С каждой комнаты, по мере того как будем их обновлять. А затем, возможно, выставим все фотографии в гостиной, когда все будет сделано. Или ими заинтнресуется какой-нибудь историк. Или мы сможем использовать их для… – Она сражалась с ящиком, но дерево разбухло от зимней сырости.

Элизабет молча наблюдала за ней. В кругу их семьи всегда было так: вопросы без ответов, тайны и скрытность. Все они были союзниками, чей тайный сговор был направлен на игнорирование прошлого, на то, чтобы оно ушло. Ее отец, ее мать, дядя Джеффри и дедушка. А теперь тетя Франчи. Ее верность узам крови.

Дольше оставаться в ее комнате не имело смысла. Им нужно было сказать друг другу только одну вещь. Элизабет собралась с силами, чтобы выговорить:

– Тетя Франчи. Пожалуйста.

Франческа посмотрела на нее. Она все еще держалась за ящик, все еще безуспешно тянула его, не сознавая, что только приводит его в совершенную негодность.

– Я хотела, чтобы ты знала, – сказала Элизабет. – Тебе надо знать. Я… я боюсь, что вчера вечером не справилась с делом.

Франческа наконец отпустила ящик.

– Каким образом, дорогая моя?

– Просто… она была не одна. Ее даже не было в ее комнате. Поэтому мне вообще не представилось случая поговорить с ней, передать ей твои слова.

– Не важно, дорогая. Ты сделала, что могла, верно? В любом случае я…

– Нет! Пожалуйста!

Голос ее тетки – как всегда – был полон теплого участия, понимания того, что ты чувствуешь, когда лишен ловкости, таланта или надежды. Это безоговорочное признание вызвало у Элизабет спазмы в горле и – бесполезные слезы. Она терпеть не могла плакать – ни от горя, ни от боли, ни от жалости к себе – и поэтому повернулась и выскочила из комнаты.

– Ниче себе!

Гоуван Килбрайд только что дошел почти до крайности: еще одна неприятность – и он не выдержит. Уж на что тогда в библиотеке было муторно, но когда он узнал, что Мэри Агнес – ничего не подтверждавшая, но и не отрицавшая – оказала Роберту Гэбриэлу те самые милости, от наслаждения которыми Гоуван был отлучен, ему стало совсем тошно. А тут еще миссис Джеррард отправила его в судомойню – сделать что-нибудь с этим проклятым бойлером, который за пятьдесят лет никогда и не работал должным образом… Нет, это было уже выше человеческих сил…

Он, выругавшись, бросил гаечный ключ на пол, где эта штуковина немедленно расколола старую кафельную плитку, разок подпрыгнула и скользнула под раскаленные спирали адского нагревателя воды.

– Черт! Черт! Черт! – Гоуван закипел от злости. Присев на корточки, он пошарил там рукой и тут же обжегся о металлическое дно бойлера.

– Господи боже ты мой! – взвыл он, отпрянув в сторону и сердито глядя на старый агрегат, словно бойлер был каким-то злобным живым существом. Он в ярости пнул его, потом еще раз. Подумал о Роберте Гэбриэле с Мэри Агнес и пнул его в третий раз, выбив одну из проржавевших труб. Шипящей дугой начала разбрызгиваться кипящая вода. – О, черт! – воскликнул Гоуван. – Чтоб ты сгорел, чтоб ты сгнил, чтоб тебя черви съели!

Он схватил с края раковины обрывок полотенца и обмотал трубу, чтобы не обжечься еще раз. С трудом пристроив полотенце как надо, отплевываясь от мелких горячих брызг, он лег на живот. Одной рукой он заправил трубу на место, а другой стал искать брошенный гаечный ключ и наконец нащупал его у дальней стены. Он еще на дюйм продвинулся к инструменту. Его пальцы были в нескольких сантиметрах от него, когда судомойня внезапно погрузилась во тьму, и Гоуван понял, что вдобавок ко всему перегорела единственная освещавшая ее лампочка. Источником света остался только сам бойлер, слабое бесполезное красное свечение, светившее ему прямо в глаза. Это стало последним ударом.

– Вот ведь чертова бегемотина! – закричал он. – Проклятая груда железа! Дурацкая бандура! Ты…

И тут он каким-то образом почувствовал, что рядом кто-то есть.

– Кто здесь? Подойдите, помогите мне!

Ответа не последовало.

– Сюда! Здесь, на полу! Опять никто не ответил.

Он повернул голову и безуспешно всмотрелся в темноту. Он уже готов был позвать снова – и на этот раз громче, потому что волосы у него на затылке зашевелились от ужаса, – когда в его сторону кто-то стремительно бросился. Казалось, их было человек шесть, не меньше…

– Эй…

Удар заставил его замолчать. Чья-то рука обхватила его за шею и ударила головой об пол. Дикая боль отозвалась в висках. Его пальцы ослабили хватку, и горячая вода брызнула ему прямо в лицо, ослепив его обжигая, ошпаривая кожу. Он стал неистово вырываться, чтобы освободиться, но его грубо прижали прямо к раскаленной трубе, так что поток воды хлынул сквозь одежду, ошпаривая грудь, живот и ноги. Одежда на нем была шерстяная и прилипла к нему намертво, удерживая жидкость, едкую, как кислота, на его коже.

– Бо-о-о…

Он попытался крикнуть, пронизанный болью, ужасом и смятением. Но в поясницу ему уперлось колено, и рука, державшая его за волосы, развернула его голову и впечатала его лоб, нос и подбородок в лужицу кипящей воды, образовавшуюся на кафельном полу.

Он почувствовал, как у него хрустнул нос, как лезет с лица кожа. И едва он начал понимать, что его невидимый враг хочет утопить его в луже меньше чем в дюйм глубиной, как услышал щелчок металла о кафель, который ни с чем нельзя было спутать.

Секунду спустя нож вонзился ему в спину.

Свет снова загорелся.

Кто-то быстрыми скачками ринулся вверх по лестнице.

7

Полагаю, гораздо важнее определить, веришь ли ты Стинхерсту, – заметил Сент-Джеймс, обращаясь к Линли.

Они находились в своей угловой комнате, где северо-западное крыло дома соединялось с основным зданием. Это была маленькая комната, неплохо обставленная буковой и сосновой мебелью. В воздухе витал слабый медицинский запах от чистящего средства и дезинфекции, не очень приятный, но терпимый. Из окна Линли было видно западное крыло, где беспокойно ходила по своей комнате Айрин Синклер; на руке у нее висело платье, словно она не могла решить, надевать ли его, или вообще о нем забыла. Ее лицо казалось бледным, удлиненным овалом в обрамлении черных волос – этюд художника, отрабатывающего силу контраста. Линли опустил занавеску и, повернувшись, увидел, что его друг начал переодеваться к ужину.

Это был трудный ритуал, осложнявшийся еще больше тем, что рядом не было тестя Сент-Джеймса обычно ему помогавшего; осложнявшийся потому, что сама эта его нужда в помощнике даже при таком простом действии, как переодевание, возникла из-за беспечности Линли, позволившего себе один-единственный раз не вовремя выпить лишку. Он смотрел на Сент-Джеймса, раздираемый желанием предложить ему помощь, но заранее знал, что услышит вежливый отказ. Сейчас левая нога Сент-Джеймса бездействовала, он передвигался на костылях, шнурки были развязаны, а его лицо все время оставалось абсолютно бесстрастным, словно он не был гибким и ловким каких-то десять лет назад.

– Рассказ Стинхерста звучит правдиво, Сент-Джеймс. Это совсем не такой рассказ, какой придумывают, чтобы избежать обвинения в убийстве, не так ли? Чего он надеялся добиться, унижая собственную жену? Как бы там ни было, его положение очень серьезно. Он сам признался, что имел внушительный мотив для убийства.

– Который нельзя проверить, – спокойно возразил Сент-Джеймс, – разве что поговорить с самой леди Стинхерст. Но чует мое сердце, что Стинхерст уверен: ты слишком джентльмен, чтобы так поступить.

– Разумеется, я это сделаю. Если это будет необходимо.

Сент-Джеймс уронил один ботинок на пол и принялся прилаживать крепление к другому.

– Но давай отвлечемся от твоей, какой он ее видит, реакции, Томми. Давай представим на минутку, что его рассказ – не ложь. С его стороны умно, не ли так открыто преподнести тебе свой мотив убийства. Так тебе нет нужды до чего-то докапываться, нет нужды все время быть начеку. Если довести до абсурда, то тебе даже не нужно подозревать его в убийстве, поскольку он с самого начала был во всем абсолютно честен с тобой. Умно, не так ли? Даже через чур. И каким образом обосновать потом острейшую необходимость уничтожить улику? Согласиться-таки, вроде бы очень неохотно, на присутствие здесь Джереми Винни, борзописца, который после убийства Джой естественно будет повсюду совать нос и вынюхивать пикантные подробности.

– Ты хочешь сказать, что Стинхерст заранее знал, что изменения, внесенные Джой в пьесу, превратят ее в разоблачение романа между его женой и его братом? Но это не вяжется с тем, что смежную с Джой комнату дали Хелен, верно? Или с тем, что дверь в коридор была заперта. Или с отпечатками Дэвис-Джонса, которыми покрыт весь ключ.

Сент-Джеймс не стал возражать. Он только заметил:

– Если уж на то пошло, Томми, полагаю, можно сказать, что это не вяжется и с тем, что Сайдем часть ночи был один. Как и его жена, как выясняется. Поэтому у каждого из них была возможность ее убить.

– Возможность, вероятно. Возможность, похоже, была у всех. Но мотив? Не говоря уже о том, что комната Джой была заперта, поэтому, кто бы это ни сделал, он имел доступ к запасным ключам или попал туда через комнату Хелен. Видишь, мы все время возвращаемся к этому.

– Стинхерст мог иметь доступ к ключам, разве нет? Он сам тебе сказал, что бывал здесь раньше.

– И его жена, и его дочь, и Джой. Все они могли иметь доступ к ключам, Сент-Джеймс. Даже Дэвид Сайдем мог иметь к ним доступ, если ближе к вечеру прошелся по коридору, чтобы посмотреть, в какой комнате скрылась Элизабет Ринтул после того, как он прибыл с Джоанной Эллакорт. Но это уже притягивание фактов, не так ли? С чего бы ему интересоваться куда исчезла Элизабет Ринтул? Более того, зачем Сайдему убивать Джой Синклер? Чтобы освободить свою жену от участия в одном спектакле с Робертом Гэбриэлом? Не проходит. По контракту она в любом случае должна играть с Гэбриэлом. Убийство Джой ничего не давало.

– Мы снова возвращаемся к этому пункту, да? Смерть Джой кажется выгодной только одному человеку: Стюарту Ринтулу, лорду Стинхерсту. Теперь, когда она мертва, пьеса, которая сулила ему столько унижений, никогда не будет поставлена. Никем. Это настораживает, Томми. Не понимаю, как ты игнорируешь такой мотив.

– Что до этого…

Раздался стук в дверь. Открыв, Линли увидел констебля Лонана, с дамской сумочкой, положенной в пластиковый пакет. Он крепко держал его обеими руками, словно дворецкий, несущий поднос с сомнительными закусками.

– Это сумочка Синклер, – объяснил констебль. – Инспектор подумал, что вы можете захотеть взглянуть на ее содержимое, прежде чем лаборатория займется поиском отпечатков.

Линли взял у него пакет, положил на кровать и натанул резиновые перчатки, которые Сент-Джеймс достал открытого саквояжа, стоявшего у его ног.

– Где ее нашли?

– В гостиной, – ответил Лонан. – На банкетке под окном, за шторами.

Удивленный Линли резко поднял на него взгляд.

– Спрятана?

– Похоже, она просто сунула ее туда, так же как рассовала все у себя в комнате.

Линли раскрыл «молнию» пластикового пакета, вытряхнул сумочку на кровать. Лонан и Сент-Джеймс с любопытством смотрели, как он открывает ее и вываливает содержимое, которое действительно заслуживало внимания. Линли тщательно раскладывал предметы на две кучки. В одну он поместил вещицы, обычные для сотен тысяч сумочек, висящих на плече сотен тысяч женщин: связку ключей на большом латунном кольце, две недорогие шариковые ручки, неначатую пачку жевательной резинки «Ригли», картонку со спичками, темные очки в новом кожаном футляре.

Вещицы из второй кучки свидетельствовали о том, что, подобно многим женщинам, Джой Синклер наделила даже такой обыденный предмет, как черная сумочка через плечо, собственной исключительностью. Сначала Линли пролистал ее чековую книжку на предмет каких-нибудь необычных расходов, но ничего не нашел. Как видно, эта женщина была не слишком обеспокоена своими финансовыми делами, потому что не интересовалась состоянием своего банковского счета по меньшей мере полтора месяца. Это безразличие объяснялось ее бумажником, в котором была почти сотня фунтов в купюрах различного достоинства. Но чековая книжка и бумажник были тут же отложены в сторону, как только взгляд Линли упал на ежедневник и маленький, размером в ладонь, магнитофон.

Ежедневник оказался новый, только-только начатый. Выходные в Уэстербрэ были отмечены, как и обед с Джереми Винни две недели назад. Тут были записи о театральном вечере, о визите к дантисту, какие-то годовщины и три встречи с отметкой «Аппер-Гровенор-стрит» – все три вычеркнуты, словно встречи не состоялись. Линли перевернул страницу следующего месяца, ничего не нашел, перелистнул еще. Здесь единственное слово «П. Грин» было написано поперек всей недели, «главы 1 – 3» – поперек следующей. Здесь больше ничего не было, за исключением ссылки «День рождения С», вписанной в двадцать пятое число.

– Констебль, – задумчиво проговорил Линли, – я бы хотел подержать это у себя. Содержимое, а не сумку. Уладите это с Макаскином, пока он не уехал?

Констебль кивнул и вышел из комнаты. Линли подождал, пока за ним закроется дверь, прежде чем вернулся к кровати, взял магнитофон и, глянув на Сент-Джеймса, включил его.

У нее был на редкость приятный голос, гортанный и мелодичный одновременно. Это был манящий, с хрипотцой голос, отмеченный непроизвольной чувственностью того рода, которую одни женщины считают благословением, а другие проклятием. Звук включался и выключался, она говорила с разной скоростью на разном фоне – шум машин, подземки, коротки всплески музыки, – словно выхватывала магнитофон из сумки, чтобы сохранить внезапную мысль, где бы она к ней ни пришла.

«Постараться отделаться от Эдны по крайней еще на два дня. Сообщать не о чем. Возможно, поверит, что у меня грипп… Тот пингвин! Она любит пингвинов. Это будет великолепно… Ради бога, не дать маме снова забыть о Салли в этом году… Джон Дэрроу был о Ханне лучшего мнения, пока обстоятельства не вынудили его поверить в худшее… Позаботиться о билетах и о достойном пристанище. На этот раз взять пальто потеплее… Джереми. Джереми. О, боже, почему надо так спешить из-за него? Вряд ли это предложение так невероятно ценно… Было темно, почти метель… чудесно, Джой. Почему просто не отделаться темной грозовой ночью и не покончить раз и навсегда с творчеством?.. Запомнить этот особый запах: гниющих овощей и мусора, плывущего по реке во время последней грозы… Кваканье лягушек, и звук насосов, и совершенно плоская земля… Почему не спросить Риса, как лучше всего к нему подобраться? Он хорошо ладит с людьми. Он сможет помочь… Рис хочет… «

На этих словах Линли выключил магнитофон. Он поднял глаза и увидел, что Сент-Джеймс наблюдает за ним. Пытаясь выиграть время, прежде чем неизбежное встанет между ними, Линли собрал все предметы и положил в пластиковый пакет, который Сент-Джеймс достал из саквояжа. Он завернул его край и убрал в комод.

– Почемуты не допросил Дэвис-Джонса? – спросил Сент-Джеймс.

Линли вернулся к изножью кровати, к своему чемодану, который лежал там на подставке для багажа. Открыв его, он достал оттуда смокинг, давая себе время обдумать вопрос друга.

Проще всего было сказать, что допросить валлийца ему не позволили обстоятельства, что в том, как до сих пор развивалось это дело, есть своя логика, и он интуитивно следовал этой логике, чтобы посмотреть куда она приведет. Но за этой правдой Линли видел другую, неприятную реальность. Он боролся с необходимостью избежать конфронтации, с необходимостью, с которой еще не примирился, настолько она была ему чужда.

В соседней комнате он слышал Хелен, ее движения – легкие, быстрые и очень точные. Он слышал ее тысячу и один раз за эти годы, слышал, не замечая. Теперь же эти звуки словно стали громче, словно собрались навсегда отпечататься в его сознании.

– Я не хочу причинить ей боль, – сказал он наконец.

Сент-Джеймс возился с креплением и черным ботинком и остановился, передыхая, ботинок в одной руке, крепление в другой. Обычное выражение уклончивости сменилось на его лице удивлением.

– У тебя странный способ демонстрировать это, Томми.

– Ты говоришь прямо как Хейверс. Но что ты от меня хочешь? Хелен полна решимости совершенно не замечать очевидного. Должен ли я указать ей на факты сейчас или попридержать язык и позволить ей увлечься этим человеком еще больше, чтобы потом она впала в отчаяние, увидев, как он ее использовал?

– Если он ее использовал, – сказал Сент-Джеймс.

Линли надел чистую сорочку, застегнул ее с плохо скрытым волнением и повязал галстук.

– Если? А чем, Сент-Джеймс, ты можешь объяснить его визит к ней в комнату прошлой ночью?

Его вопрос остался без ответа. Линли чувствовал, что его друг пристально за ним наблюдает. Пальцы Линли возились с неудачно повязанным галстуком.

– О, черт, пр-р-роклятье! – выругался он.

Леди Хелен открыла дверь на стук, ожидая увидеть в коридоре сержанта Хейверс, или Линли, или Сент-Джеймса, готовых сопроводить ее на ужин, словно она была их главной подозреваемой или главным свидетелем, нуждающимся в защите полиции. Но это был Рис. Он ничего не сказал, лицо его выражало нерешительность, как будто он не знал, как его примут. Но когда леди Хелен улыбнулась, он вошел в комнату и толчком закрыл за собой дверь.

Они посмотрели друг на друга, как преступные любовники, жаждущие тайного свидания. Необходимость действовать тихо, украдкой, как настоящие сообщники, распаляла чувственность, усиливала желание, делая крепче их недавно возникшую связь. Когда он протянул руки, леди Хелен тут же бросилась к нему, ища в них убежища.

Без всяких слов он жадно поцеловал ее лоб, веки, щеки и, наконец, – губы. Ее губы раскрылись в ответ, а руки крепче обняли его, прижимая теснее, словно его близость могла уничтожить худшие события этого дня. Она почувствовала его тело; прижимаясь к ней, оно вызывало сладкую боль, и она затрепетала, npонзенная дурманящим, неожиданным приливом желания. Оно пришло к ней из ниоткуда, растекаясь по жилам жидким огнем. Она спрятала лицо у него на плече, а его ладони уверенно заскользили по ее спине, гладя и лаская.

– Любимая, любимая, – прошептал Рис. Он ничего больше не сказал, потому что при звуке его слов она повернула голову и снова нашла его губы. Через какое-то время он прошептал по-шотландски: – Они взялись за тебя, девочка, – и затем добавил с кривой усмешкой: – Но я полагаю, ты это заметила?

Леди Хелен подняла руку, чтобы убрать его волосы с висков, где их уже тронула седина. Она улыбнулась, чувствуя себя почти успокоенной и не до конца понимающей, почему это так.

– Где это злой валлиец научился говорить по-шотландски?

При этих словах его губы искривились, руки на мгновение замерли, и леди Хелен поняла, еще до его ответа, что нечаянно сморозила глупость.

– В клинике, – сказал он.

– Ох, господи. Прости меня. Я не думала…

Рис покачал головой, притянул девушку к себе ближе, прижавшись щекой к ее волосам.

– Я ведь ни о чем этом тебе не рассказывал, верно, Хелен? Не хотел, чтобы ты знала.

– Тогда не…

– Нет. Клиника стояла сразу за Портри. На Скае. Самая середина зимы. Серое море, серое небо, серая земля. Катера уходят на материк, а я хочу оказаться на борту – любого из них. Я думал; что Скай доведет меня до постоянного пьянства. Такого рода место испытывает характер человека, как ничто другое. Что-бы выжить, оставалось всего два пути: прикладываться тайком к бутылке виски или совершенствоваться в шотландском. Я выбрал шотландский. Это, по крайней мере было гарантировано моим соседом по комнате, который отказывался говорить на каком-либо другом языке. – Он с робкой лаской коснулся ее волоос. Она казалась застенчивой, неуверенной. – Хелен. Ради бога. Прошу тебя. Я не хочу твоей жалости.

Это в его в его духе, подумала она. Это всегда было в его духе. Именно так он будет пробиваться вперед, избегая любого бессмысленного выражения сострадания, которое, как стена, стояло между ним и остальным миром. Ибо жалость делала его заложником болезни, которую нельзя излечить. Она приняла его боль, как свою.

– Как ты вообще мог подумать, что я испытываю жалость? Ты что же, считаешь, что прошлой ночью я тебя просто пожалела?

Она услышала его прерывистый вздох.

– Мне сорок два года. Ты знаешь это, Хелен? Я на пятнадцать лет тебя старше? Бог ты мой, или на все двадцать?

– На двенадцать.

– Я был когда-то женат, когда мне было двадцать два. Тории было девятнадцать. Оба только что из провинции, думавшие, что станем следующим чудом Уэст-энда.

– Я этого не знала.

– Она меня бросила. Я отрабатывал зимний сезон в Норфолке и Суффолке – два месяца здесь, месяц там. Жил в грязных комнатушках и вонючих гостиницах. Думал, что все это не так уж и плохо, раз на столе есть еда, а дети одеты. Но когда я вернулся в Лондон, она уже уехала, домой в Австралию. Мама, и папа и защищенность. Это больше, чем просто хлеб на столе. Или новые туфли. – Его глаза были печальны.

– Сколько вы были женаты?

– Всего пять лет. Но, боюсь, и этого оказалось достаточно, чтобы Тория смирилась с худшим во мне.

– Не надо…

– Надо! За прошедшие пятнадцать лет я видел своих детей только один раз. Они уже подростки, сын и дочь, которые даже меня не знают. И что самое мерзкое, я сам виноват. Тория уехала не потому, что я был неудачником в театре, хотя, видит бог, мои шансы на успех были весьма призрачны. Она уехала, потому что я был пьяницей. Был и есть. Я пьяница, Хелен. Ты никогда не должна об этом забывать. Я не должен позволить тебе забыть.

Она повторила то, что он сам сказал как-то вечером, когда они шли вместе по окраине Гайд-парка: «Но ведь это же только слово, не так ли? Оно сильно ровно настолько, насколько мы сами этого хотим».

Он покачал головой. Она чувствовала тяжелые удары его сердца.

– Тебя уже допрашивали? – спросила она.

– Нет. – Его прохладные пальцы легли ей на затылок, и он осторожно заговорил поверх ее головы, словно тщательно отбирал каждое слово: – Они думают, что это я убил ее, да, Хелен?

Ее руки крепче обняли его, ответив за нее. Он продолжал:

– Я размышлял над тем, как, по их мнению, я мог это сделать. Я пришел в твою комнату, принес с собой коньяк, чтобы напоить тебя, занялся с тобой любовью для отвода глаз, затем заколол кузину. Конечно требуется найти мотив. Но они, без сомнения, довольно скоро что-нибудь придумают.

– Коньяк был открыт, – прошептала леди Хелен.

– Они думают, что я что-то туда подсыпал? Господи боже. А что ты? Ты тоже так думаешь? Ты думаешь, что я пришел к тебе, собираясь напоить тебя, а затем убить свою двоюродную сестру?

– Конечно, нет.

Подняв глаза, леди Хелен увидела, что его усталое печальное лицо стало мягче – от облегчения.

– Когда я встал с кровати, я ее распечатал, – сказал он. – Как же я хотел выпить! До умопомрачения. Но потом проснулась ты. Ты подошла ко мне. И честно говоря, я понял, что тебя хочу больше.

– Тебе необязательно все это мне рассказывать.

– Я был очень близок к тому, чтобы выпить. На волоске. Уже несколько месяцев я такого не испытывал. Если бы тебя там не было…

– Не важно. Я там была. Я здесь сейчас.

До них донеслись голоса из соседней комнаты: на мгновение повысившийся – Линли, за которым последовало примирительное бормотание Сент-Джеймса.

– Твое великодушие будет подвергнуто жестокому испытанию, Хелен. Ты ведь об этом знаешь? И даже если тебе представят неопровержимую правду, тебе придется самой решать, почему я пришел в твою комнату прошлой ночью, почему я хотел быть с тобой, почему я занимался с тобой любовью. И, самое главное, что я делал все то время, пока ты спала.

– Мне не нужно решать, – заявила леди Хелен. – Насколько мне известно, у этой истории только одна сторона.

Глаза Риса потемнели до черноты.

– Нет, две. Его и моя. И ты это знаешь.

Когда Сент-Джеймс и Линли вошли в салон, то увидели, что ужин им предстоит пренеприятнейший. Собравшаяся публика не могла бы выбрать более удачную мизансцену, чтобы выразить свое неудовольствие тем, что они будут ужинать вместе с Нью-Скотленд-Ярдом.

Джоанна Эллакорт выбрала для себя место в центре. Полулежа на шезлонге красного дерева у камина, она окинула их ледяным взглядом, отпила что-то вроде розового сиропа, увенчанного чем-то белым, и демонстративно вперилась в каминную полку в стиле Георга II, словно ее бледно-зеленые пилястры необходимо было запечатлеть в памяти навсегда. Остальные сидели вокруг нее на диванах и стульях; их бессвязный разговор полностью прекратился при появлении двух полицейских.

Линли осмотрелся, отметив про себя, что некоторые отсутствуют, и в частности – леди Хелен и Рис Дэвис-Джонс. Как ангел-хранитель, у столика с напитками в дальнем конце комнаты сидел констебль Лонан, не сводя бдительного взгляда с компании, будто ожидая, что, того и гляди, кто-то из них совершит новое преступление. Линли и Сент-Джеймс подошли к нему.

– Где остальные?

Еще не спустились, – ответил Лонан. – А эта леди только что пришла сюда сама.

Линли увидел, что упомянутая леди была дочь Стинхерста, Элизабет Ринтул, и она шла к столику с напитками с таким видом, будто ее ведут на казнь. В отличии от Джоанны Эллакорт, которая оделась к ужину плотно облегающее атласное платье, как будто был великосветский раут, Элизабет нацепила коричневую твидовую юбку и мешковатый зеленый свитер, вещи явно старые и отвратительно сидевшие, свитер был украшен тремя дырочками, проеденными молью.

Линли знал, что ей тридцать пять лет, но выглядела она значительно старше, как женщина, которая приближалась к среднему возрасту самым худшим из возможных способов – девственницей. Ее волосы, возможно вследствие неудачной попытки стать блондинкой, были выкрашены в неестественный коричневый цвет, который, впрочем, получился скорее медным. Они были так сильно завиты, что походили на ширму, из-за которой она могла обозревать мир. Цвет и прическа выдавали, что выбор их был сделан по журнальной фотографии, причем без учета цвета и формы лица. Она была очень сухопарой, лицо худое, изможденное. Над верхней губой уже обозначились морщины.

На этом бескровном лице отражалась неловкость, пока она пересекала комнату, судорожно ухватившись одной рукой за юбку. Она не потрудилась представиться, не удосужилась соблюсти хотя бы минимальные формальности знакомства. Было ясно, что она больше двенадцати часов ждала возможности задать свой вопрос и не намерена откладывать это и на минуту дольше. Тем не менее, заговорив, она не смотрела на Линли. Ее глаза – неумело подкрашеные тенями странного оттенка – цвета морской волны – лишь скользнули по его лицу и с этого момента были устремлены исключительно на стену, словно она обращалась к висевшей там картине.