Текст книги "Повседневная жизнь англичан в эпоху Шекспира"

Автор книги: Элизабет Бартон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 16 страниц)

Очень высоко ценились миниатюры – «крохотное подобие», и миниатюрная живопись того времени достигла небывалого уровня мастерства. Миниатюры обрамляли в рамки из драгоценных камней и хранили в усыпанных драгоценными камнями футлярах.

Когда в 1564 году сэр Джеймс Мелвил нанес визит королеве в качестве доверенного лица Марии Стюарт, она пригласила его в свои покои. Пока он держал свечу, Елизавета открыла личную шкатулку, в которой, по его словам, «хранились различные маленькие картины, завернутые в бумагу, а сверху ее собственной рукой были написаны имена. На первой же картине, которую она достала, было выведено: "изображение моего господина"». Поддавшись на уговоры, королева позволила ему взглянуть на миниатюру, и тут выяснилось, что «господином» был Роберт Дадли, недавно ставший графом Лейстером. Это показалось Мелвилу несколько странным, ведь Елизавета только что намекнула ему – довольно серьезно, если согласиться с мистером Нилом⁽⁴³⁾, – что Лейстер мог бы стать подходящим мужем для Марии Стюарт. Возможно, она просто решила отомстить королеве Шотландии, которая зло заметила, будто до нее дошли слухи о том, что королева Англии собирается выйти замуж за своего конюшего. Елизавета также продемонстрировала Мелвилу миниатюру с изображением Марии, которую она поцеловала, и «прекрасный рубин размером с теннисный мяч». Мелвил довольно ехидно посоветовал Елизавете послать Марии либо изображение Лейстера, либо рубин, но та сразу же заявила, что если Мария последует ее советам, то «со временем получит все, что принадлежит ей», и вручила Мелвилу бриллиант.

Кто был изображен на остальных столь бережно хранимых миниатюрах, нам неизвестно. Возможно, на некоторых из них были портреты тех, кто просил ее руки. Другие, без сомнения, когда-то принадлежали ее отцу и сводным брату и сестре.

Зажиточные торговцы и богатые горожане, ценившие предметы искусства скорее по размеру, чем по качеству работы, не очень интересовались миниатюрами, но им нравилось иметь собственные портреты, которые стоили довольно дорого. Даже люди среднего достатка стали покупать картины, чтобы украсить свои жилища, так что торговля дешевыми картинами, ввозимыми из Нидерландов, разрасталась. Их продавали в лондонских лавках, расположенных в основном между Чаринг Кросс и Темплем, а также на базарах по всей стране.

На ярмарках торговали множеством различных безделушек, и фермеры, покупавшие «различную утварь для украшения своих буфетов»⁽⁴⁴⁾? позволяли женам и дочерям приобретать бусы и браслеты для себя, а для дома – последние новинки из Лондона, в том числе и диковинные картинки или росписи по дереву, чтобы повесить на стену. И хотя многочисленные памфлеты и книги того времени предупреждали, что расточительность жены ведет к смертному греху, если уже не есть этот грех, эти предостережения совершенно игнорировались. Напрасно Уильям Воган писал о жене, что «ее наряд не должен быть слишком шикарным, поскольку завитые локоны, яркие одеяния, украшенные вышивкой, драгоценными камнями и усыпанные золотом, являются предвестниками супружеской измены»⁽⁴⁵⁾. Женщинам доводилось слышать подобные высказывания и раньше, и не раз еще предстояло услышать впоследствии. Но если специальный закон ограничивал роскошь женских одежд, хозяйка могла, по крайней мере, украсить свой дом различными безделушками. И если у детей богачей были серебряные игрушки, то дети из менее обеспеченных семей играли деревянными фигурками, раскрашенными растительными красителями.

Любопытно, что последним криком моды были известные еще со Средних веков чаши из кокосового ореха, особенно популярны отделанные серебром и украшенные гравировкой. (см.илл.) Одна из них, предположительно принадлежавшая королеве, была выставлена на ярмарке антиквариата в 1952 году. На ней была выгравирована корона и королевская монограмма «Е. R.», а внизу – роза Тюдоров, а на другой стороне – дикобраз. Это животное было изображено и на гербе Лейстера, а также его племянника сэра Филиппа Сидни, и нам до сих пор неизвестно, был ли это подарок королеве или дар от нее. Чаши делали даже из страусиных яиц, и они придавали обстановке некий фантастический оттенок.

Обитателем этой фантастической реальности была и райская птица, чучело которой длиной около 27 дюймов хранилось в Виндзорском замке. Судя по описанию, ничего похожего на нее не было ни в раю, ни в аду... Синий клюв, желтая макушка; затылок всех цветов радуги; красные перья на спине, желтые крылья длиной в 4 фута, а из спины вырастают две «жилы», «с помощью которых она, так как у нее не было лапок, могла прикрепиться к деревьям, если ей хотелось отдохнуть»⁽⁴⁶⁾. Очевидно, что эта диковинка была сделана китайскими мастерами специально для «большеглазых торговцев» с Запада.

В Виндзорском замке также был рог единорога^[72]72
  Под единорогом следует, вероятно, понимать носорога или арктического нарвала. Современник и корреспондент Елизаветы I, русский царь Иван Грозный, также высоко ценил скипетр из рога «единорога», купленный у купцов Аугсбурга. Об этом пишет в своей известной книге Джером Горсей: Горсей Дж. Записки о России. XVI – начало XVII в. М.: Изд-во МГУ, 1990. С. 85—86.


[Закрыть] длиной в 12,5 фута и стоивший 100 тысяч фунтов. И хотя его считали противоядием ко всем возможным ядам, королева держала эту ценность на «черный» день. Стоимость всей добычи, награбленной Дрейком в один из его самых удачных набегов на португальские корабли, составила около 114 тысяч фунтов, что считалось просто сказочным уловом. Учитывая стоимость рога, королева, которая всегда нуждалась в деньгах, наверняка продала его, особенно если учесть, что в ее замке был еще один – по крайней мере, так заявлял князь Анхальтский, посетивший Англию в 1598 году. Он отчетливо помнил, что видел два рога: «один совершенно ровный, другой в виде спирали длиной почти в 4 локтя»⁽⁴⁷⁾. Возможно, что королева действительно продала один из них или подарила. Известно, что в набитых золотом сундуках почтенной герцогини Сомерсет остались два кусочка рога единорога в кошеле из красной тафты.

Наверняка существовали и другие бесчисленные сокровища, о которых нам ничего неизвестно, прекрасные и причудливые. В одном из королевских дворцов была маленькая комната, которую называли «Рай»: попав в нее, любой был ослеплен блеском золота, серебра и драгоценностей. Там хранился и музыкальный инструмент, целиком сделанный из стекла, за исключением струн. Христиан I, саксонский курфюрст, подарил королеве доску для игры в шашки, сделанную из драгоценных камней, среди которых было 32 изумруда.

Елизавета играла в шашки, шахматы, карты, primerо – ранний вариант покера – и, как и ее отец, была очень музыкальна. Яков Ратгеб сообщает, что во дворце Хэмптон Корт, кроме превосходных картин и письменных столов, инкрустированных перламутром, он видел «органы и музыкальные инструменты, которые Ее Величество очень любила». В музее Виктории и Альберта можно увидеть замечательный вёрджинал^[73]73
  Верджинел – клавишно-струнный щипковый инструмент прямоугольной формы, обычно без ножек (его просто ставили на стол). Внутри ящика были одинарные струны, которые располагались по диагонали, слева направо. Мануал был один, а диапазон не превышал четырех октав.(см.илл.)
  Верджинел был очень популярен на рубеже XVI—XVII веков в Англии, а затем и на континенте. Название происходит от латинского virgule – «палочка, стержень». Имеется в виду способ звукоизвлечения, когда специальный стержень из вороньего пера цеплял нужную струну при нажатии клавиши. По-английски эту деталь окрестили jack, именно так называет ее Шекспир в 128-м сонете, описывая игру своей возлюбленной на верджинеле.
  По принципу устройства и манере звукоизвлечения верджинел был одним из предшественников фортепиано. Но по качеству звучания он скорее приближался к арфе и лютне. Его тембр отличался мягкостью, нежностью и приглушенной окраской.
  Верджинел дал название одной из самых блистательных страниц в истории английской музыки. Написанное для верджинела композиторами второй половины XVI – первой половины XVII века до сих пор имеет непреходящее значение. Английскую верджинельную музыку елизаветинской эпохи называют первым золотым веком клавишной музыки.
  Королева Елизавета очень любила этот инструмент. До нас дошло множество свидетельств ее исключительной музыкальности. Чарлз Бёрни, крупнейший английский историк музыки, констатировал: «Если она могла играть все пьесы из «Верджинельной книги Фицуильяма», она должна была быть очень хорошей исполнительницей, поскольку пьесы эти столь трудны, что едва ли найдется во всей Европе мастер, который отважится сыграть хоть одну из них, не поучив ее с месяц».


[Закрыть] – инструмент клавесинной группы, по виду похожий на спинет, с монограммой Елизаветы. Королева также играла на лютне и однажды подарила свою украшенную драгоценными камнями лютню из эбенового дерева новорожденному сыну сэра Лайонела Тольмача во время своего визита в Хельмингтон-холл, где она стала крестной матерью ребенка. Королева обожала детей, певчих птиц, обезьян и маленьких собачек.

А еще она очень любила серьги. По сообщению Пауля Хенцнера, она хранила их вместе с другими мелкими драгоценностями в маленьком ларце, украшенном жемчугом. Во время встречи с ним она была одета в великолепное платье из белого сатина, окаймленное жемчужинами «размером с боб», а сверху на ней была накидка из черного шелка, расшитая серебряной нитью. Вместо цепи она надела прямоугольное ожерелье из золота и драгоценных камней, а на ее все еще прекрасных руках сверкали кольца. Ее голову в красном парике увенчивала небольшая корона, а в ушах сияли две жемчужины с богатыми подвесками.

Учитывая существовавший тогда культ королевы, мы можем не сомневаться, что каждый, кто мог, старался ей подражать. Она была законодательницей моды для двора, которая оттуда, в свою очередь, распространялась по всей стране. А это благоприятно сказывалось на торговле. Ювелиры, золотых дел мастера, производители посуды, часовщики, ткачи, красильщики, кружевницы, лудильщики, портные и изготовители подсвечников богатели с каждым новым витком моды. Некий Леонард Смит, портной из Лондона – а портные хорошо зарабатывали, – среди прочих диковинок в своем доме имел «морского конька, или родонит – совершенно необычный и редкий камень», а также зеркало, украшенное золотом, серебром и бархатом, усыпанным жемчугом.

У Елизаветы было много зеркал. В одном из них, «украшенном колоннами и маленькими статуями из алебастра», она впервые, должно быть, увидела себя состарившейся – и возненавидела все зеркала. Какой она была тогда, мы можем себе представить по описанию французского посла де Месса. Королева страдала от невыносимой зубной боли и, извинившись за наряд, приняла посла в халате.

Как сообщает нам посетитель, она была «странно облачена в платье из серебряной ткани – или газа – с очень высоким воротником, подкладка которого была вся украшена маленькими подвесками из рубинов и жемчужин. На голове у нее был венок из той же ткани, покоящийся на огромном рыжем парике с золотыми и серебряными блестками, а на ее лоб свисали несколько жемчужин. Что же касается ее лица, – продолжает он, – то вытянутое и худое, оно выглядит очень старым. Зубы желтые и неровные, и на левой стороне их осталось меньше, чем на правой. Многих зубов не хватает, поэтому когда она говорит быстро, ее речь не так просто разобрать. У нее по-прежнему высокая красивая фигура и выглядит она грациозно. Насколько это возможно, она сохраняет чувство собственного достоинства, держась сдержанно и в то же время снисходительно».

Такой он увидел ее в первый раз. Позднее, познакомившись получше, они обсуждали его миссию, и внезапно она обернулась со словами: «Господин посол... видите, что значит иметь дело с такой старухой, как я». Она произносила это уже не раз, обращаясь к де Мессу и прочим, и отчаянно ждала, что собеседник откажется признать правду. И де Месс оправдал ее ожидания.

Но безжалостное ясное зеркало, обрамленное колоннами и скульптурами, не могло скрыть правду. И по этой причине последние двадцать лет своей жизни Елизавета не смотрелась в зеркало. Ни одно зеркало, дешевое или дорогое, не могло отразить ее истинный образ, ведь богини не могут стареть и терять зубы. Сколько лет было Диане, когда она полюбила Эндимиона? Сколько было Венере, когда от яркой крови Адониса темный лес вспыхнул актинидиями? Они не имели возраста... как и она.

И несмотря на то что Роберт Дадли умер в год разгрома Армады – умер совсем неромантично, от лихорадки в Корнбэри-парк в Оксфордшире, – у нее по-прежнему были Адонисы и Эндимионы, чтобы доказывать свое бессмертие. Среди них был прекрасный Эссекс и юный привлекательный Чарльз Блаунт, которому она подарила золотую шахматную фигурку королевы в знак своего расположения после его успехов на турнире. Чарльз носил золотую королеву на рукаве, чем так оскорбил Эссекса, что тот вызвал его сразиться на рапирах.

Ей не было необходимости смотреться в лживое зеркало. Образы Глорианы, Бельфебы, Цинтии, несравненной Орианы, Мерсиллы, Морской Девы, Феникса Мира, нетленные и неподвластные времени, хранят строки ее поэтов, сияют во взглядах ее придворных, вызывают преданность и ревность ее фаворитов – и подтверждение тому кровь юного Эссекса, раненного подобно Адонису в бедро рапирой Чарльза Блаунта.

Глава пятая Культура питания, как ее понимали елизаветинцы

Улицы Сэндвича были увешаны гирляндами и покрыты гравием. У ворот города «на одиннадцати подпорках стояли позолоченные фигуры»⁽⁴⁸⁾ английского льва и дракона – символа Тюдоров. Это было 31 августа 1573 года. В город на четыре дня должна была приехать Елизавета. Она прибыла вовремя и была встречена городскими чиновниками, среди которых были и священник прихода Святого Клемента, и городской учитель, произнесший речь, которую королева тактично похвалила, сказав, что та была одновременно «хорошо продумана и очень красноречива». После чего ей в дар преподнесли золотой кубок и Новый Завет на греческом – подданные очень гордились тем, что их королева могла свободно читать на этом языке. Но самым ярким событием четырехдневных празднеств был банкет, устроенный королевой в здании школы.

Королева остановилась в доме мистера и миссис Мэнвуд. Миновав их сад, она вышла к зданию школы. Перед входом мистер Айзбренд произнес речь и вручил ей кубок из позолоченного серебра. Когда она наконец оказалась внутри, то увидела, что школа превратилась в загородный дом. Там стоял стол длиной в 28 футов, на котором было выставлено не менее 160 аппетитных блюд.

Королеве так понравился банкет, что она приказала «отложить некоторые блюда и отнести в ее резиденцию».

Этот жест, продемонстрировавший расположение и благосклонность гостьи, вызвал всеобщее удовольствие.

Здесь Елизавета проявила исключительный такт, великодушие, симпатию и понимание. Дома она была довольно сдержанна в еде, но в разъездах привыкла к столь великолепным и пышным приемам, что простой стол из 160 блюд мог ей показаться ничтожным. И так бы оно и было, если бы королева была снобом или если бы прием был организован каким-нибудь богатым придворным. Но добрые жители Сэндвича были не богатыми придворными, а ее верными подданными, и она платила им любовью за любовь. Просьба королевы отослать часть блюд в дом к мистеру и миссис Мэнвуд показала им лучше всяких слов, как высоко она оценила их усилия.

Двумя годами позднее Лейстер в течение восемнадцати дней развлекал королеву в Кенилворте. Пребывание там сильно отличалось от визита в Сэндвич и стоило Лейстеру около тысячи фунтов стерлингов в день. По случаю приезда Елизаветы перед главным зданием возвели временный мост, на котором было устроено представление. Мост украшали семь колонн с мифологическими божествами, которые преподнесли королеве символические дары. Сильван подарил ей клетку с живыми птицами – выпями, кроншнепами, цаплями и веретенниками. На колонне Помоны стояли огромные серебряные блюда с яблоками, грушами, вишнями, грецкими орехами и фундуком. На других колоннах были колосья пшеницы, овса и ячменя; огромные ветки красного и белого винограда; сосуды с красным и белым вином. У колонны морского божества прямо на траве в большом количестве лежала морская рыба. Если учесть, что июль тогда выдался необычайно жарким, можно представить, какой там стоял запах! Последняя колонна была посвящена искусствам, каковыми считались оружейное дело, музыка и медицина. И как всегда, объяснение происходящего было представлено в очень длинных стихах.

На протяжении всего визита развлечения следовали одно за другим. В один из вечеров было устроено водное представление. Деве Озера, восседающей на острове, прислуживала плавающая русалка длиной в 24 фута, а Арион подъехал на огромном дельфине, чтобы произнести речь в честь королевы. Но Арион оказался так пьян, что, забыв свою роль, стянул с себя маску и прокричал: «Я вовсе не Арион, но честный Гарри Голдингэм». Говорят, королеву эта выходка очень позабавила, хотя честный Гарри, без сомнения, позже получил по шее от постановщика представления.

Именно во время этого визита Лейстер устроил самое шикарное за всю историю правления пиршество. Двести человек прислуживали за столом, на котором была выставлена тысяча блюд в хрустальной и серебряной посуде. Все это трудно согласуется с убеждением Харрисона, что теперь англичане стали менее прожорливы, чем раньше.

«До этого, – утверждал он, – за едой и напитками проводили намного больше времени, чем сейчас. Прежде мы завтракали утром, выпивали и перекусывали после обеда и к тому же принимались ужинать, когда пора было уже идти спать... Теперь эти старые привычки, слава Богу, остались позади, и каждый способен, до некоторой степени (за исключением молодых, которые не в состоянии дождаться обеденного времени), довольствоваться только обедом и ужином».

Здесь Харрисон, возможно под влиянием постулата о том, что чревоугодие является одним из семи смертных грехов, возносит благочестивые хвалы новой елизаветинской моде питаться два раза в день. При этом, кажется, он забывает о том, что обжорство измеряется не количеством приемов пищи, а тем, сколько вообще съедает человек. А елизаветинцы ели очень много. Мода на двухразовое питание коснулась только представителей высших сословий. Фермеры и их семьи по-прежнему ели три раза в день и садились завтракать сразу после восхода. Томас Тассер достаточно ясно высказался на этот счет в своей поэме «День хорошей домохозяйки»:

 
Зови слуг к завтраку, как забрезжит заря,
Легкая закуска разбудит парней без промедленья.
Пусть хозяйка разделит мясо и приготовит картошку,
Каждому полное блюдо с кусочком мяса.
 

Тем не менее дворяне ели не раньше, чем наступит время обеда, – в 11 или 12 часов (это было на час позже, чем во времена Генриха VIII), а ужинали в 5 или между 5 и 6 часами вечера. Купцы и торговцы обедали в полдень, а ужинали в 6 часов вечера. Что касается более бедных людей, то «они обедали и ужинали, когда могли, так что говорить об их режиме питания бессмысленно»⁽⁴⁹⁾.

Богатые англичане были радушными и гостеприимными хозяевами, и многие из их постоянных гостей по старой привычке обедали в Большом холле. Здесь хозяин восседал во главе стола на небольшом возвышении, а гости – в порядке, соответствующем их статусу. Чем ниже был стол, тем менее важные персоны за ним обедали. Среди них были домашние, посетители, пришедшие по разным мелким делам, гувернеры и прислуга высшего ранга. В домах сельских помещиков среднего достатка было около сорока слуг, тогда как в больших особняках вроде Хэддон-холла их число доходило до восьмидесяти. На фермах слуги и наемные работники обедали вместе с семьей.

Когда хозяева, семья и приглашенные гости ели отдельно в «обеденной комнате» – а они стремительно входили в моду, – слуги по-прежнему ели в Большом холле, возможно, под присмотром дворецкого. Но с течением времени он превратился в вестибюль и уже не мог использоваться для этой цели. Поэтому у слуг появилась отдельная комната, которую и по сей день называют «столовой для слуг».

Еду готовили в огромных количествах, и то, что оставалось от трапезы хозяев и гостей, доставалось слугам. Остатки от обеда слуг отправляли беднякам, которые толпились в обеденные часы у ворот богатых домов. Бедняков было много, и они буквально голодали. Особенно ужасными были 1560, 1577, 1587 и 1596 годы, хотя Англия была накормлена лучше, чем континент. Даже во время правления Марии Тюдор посетивший Англию испанец записал: «У этих англичан дома сделаны из прутьев и грязи, но едят они как короли». Это замечание вызвало у Харрисона чопорный английский комментарий по поводу иностранцев: «обильная пища в лачуге лучше, чем их собственная скудная еда в пышных жилищах».

Во многих богатых домах, построенных в Англии в то время, особое внимание уделяли кухням. Широко распространен был сводчатый потолок с четырьмя центральными арками, поддерживающими очаг. В кухне помещалась печь из огнеупорного кирпича для готовки и большой кухонный стол в центре комнаты. Помимо обычных вертелов и других инструментов для гриля и жарки, на кухне держали горшки, котелки, жаровню, терку, пестик и ступку, паровой котел, ножи, резак, противни, крюки, рашперы, сковороды, сито, квашню, кочегарную лопату, бочки, кадки. Кроме самой кухни в доме были еще кладовые для продуктов – они составляли ее необходимую часть в течение многих веков, а нововведением была «пекарня» с одной или двумя печами.

В крупных особняках были сухие и влажные кладовые, комнаты для хранения специй, для просеивания муки и другие отдельные помещения для различных целей, связанных с приготовлением пищи. Угли хранили в squillerie вместе с медными горшками и кастрюлями, оловянными сосудами и различными травами. Именно от слова squillerie происходит слово scullery – буфетная. В действительности, к концу века служебные помещения были очень хорошо спланированы и организованы – это искусство было утрачено в последующие столетия и потом заново открыто американцами.

Из кухонных помещений еда на закрытых крышками блюдах попадала на буфетные стойки и серванты. Отсюда ее разносили на столы. К тому времени, как еда достигала самых дальних столов, она становилась холодной, как камень. Вино или эль подавали в кубках или кружках, но так как золото и серебро – не говоря уже об оловянной посуде – были довольно распространенными, богатые люди, демонстрируя свое умение швырять деньги на ветер, ввозили венецианское стекло, которое было очень дорогим и хрупким.

Легкий налет снобизма проник и в более бедные дома, где стали использовать глиняные горшки разных форм и цветов. Помпей в комедии Шекспира «Мера за меру» говорит о трехпенсовом блюде для фруктов: «не фарфор, но очень хорошая посуда».

Но даже если хрупкость легко бьющейся посуды повысила ее ценность и стала символом «величия» владельца, по-прежнему существовали те, кто надеялся найти тот самый «философский камень», который, помимо других чудесных качеств, был бы способен делать посуду гибкой.

Все сосуды для питья – золотые, серебряные, оловянные, кожаные, стеклянные, глиняные или из рога – выставляли на буфетные стойки и серванты, а затем их наполняли и передавали за стол гостям. Когда гость допивал бокал до конца, его вытирали, возвращали на место и наполняли снова, когда было необходимо. Этот обычай был установлен ради сохранения трезвости – добродетели, которая была достаточно редкой в тот бурный век. По крайней мере, иностранцы весьма недоброжелательно заявляли, что это было результатом явной низости происхождения. Но различные специалисты уверяют нас, что пьянство тогда не было так уж распространено и даже осуждалось! Соленые блюда – хотя в это трудно поверить – не очень любили из-за того, что они вызывали сильную жажду, а «для них это было большой неприятностью»⁽⁵⁰⁾. Как всегда, это не касалось аристократов и знати, у которых не было проблем с обеспечением питьем, и они, вероятно, сидели с бокалом вина на протяжении всего обеда, как сейчас мы.

Судя по оценкам современников, эти энергичные, полные жизни и зачастую довольно вульгарные англичане питались очень хорошо. И в самом деле, на континенте англичан считали грубыми обжорами, помимо ряда других неприятных качеств. «Любят роскошь и хорошо поесть» – так охарактеризовал англичан датский врач Левин Лемний, посетивший Англию в 1560 году. Но еще раньше француз Этьен Перлен был шокирован поведением англичан за столом. Без сомнения, он был фатоватым и жеманным парнем, поскольку осуждал все английское, но его определенно ужаснула старая английская привычка открыто рыгать за столом даже «в присутствии высочайших особ», – говорил он, считая отрыжку в таком случае lese-majeste^[75]75
  Оскорбление величества (фр.).


[Закрыть].

И хотя в то время англичан совершенно не заботило, что думают о них манерные иностранцы, Харрисон все же объясняет слегка извиняющимся тоном: «Северное положение нашей страны обусловливает повышенный жар наших желудков, поэтому наши тела больше нуждаются в обильной пище, чем организм жителей более жарких стран». Что бы ни значили слова «повышенный жар», ясно одно: знать и богатые торговцы – а в то время таких было предостаточно, выделялись количеством перемен блюд, приготовленных для них самих и их частых гостей. Говядину, баранину, мясо молодого барашка, телятину, мясо молодого козленка, свинину, поросятину, крольчатину, каплунов, рыбу, домашнюю птицу и дичь готовили в изобилии и подавали к столу одновременно, «чтобы каждый мог выбрать то, что ему больше нравится».

Англичане очень любили мясо и ели его в больших количествах в отличие, например, от итальянцев, которые ели больше хлеба, салата и зелени. Праздничные и даже обычные обеды, хотя и отличались по количеству и разнообразию блюд, начинались с более изысканных блюд и легких вин, а заканчивались тяжелой едой и крепкими винами, сладостями, фруктами и сыром.

Это было намного более благоразумно, чем режим питания шотландцев, о котором мы узнаем со слов Харрисона: «В последние годы они стали приверженцами обильного и тяжелого питания... они намного превзошли нас в обжорстве и чрезмерности и так растолстели, что некоторые из них теперь способны только на то, чтобы проводить свое время за столом, набивая желудок». Харрисон, который, насколько нам известно, никогда не выезжал дальше Ковентри, к сожалению, не обратил внимания на тот факт, что Шотландия расположена еще севернее, чем Англия, так что у ее жителей было даже больше причин стать обжорами, чем у англичан. Однако, будучи англичанином, он относился к шотландцам с тем же предубеждением, что и к итальянцам. «Что приведет к краху эту страну, – делал он мрачные прогнозы, – так это обычай посылать детей аристократов и джентльменов в Италию, из которой они привозят только безбожие, скептицизм, дурные разговоры и высокомерное и претенциозное поведение... они воз-вращаются намного хуже, чем были до поездки». Таким образом, духовная пища итальянцев вызывала у него не меньшее презрение, чем материальная.

Как сильно все это отличалось от Англии! Здесь даже фермеры хорошо питались и, что более важно, достойно себя вели, особенно «на свадьбах и во время обряда очищения женщин^[76]76
  Имеется в виду религиозный обряд, совершавшийся над женщиной, приходившей в церковь впервые после родов.


[Закрыть] и других праздничных собраниях». Более привычными были плуговой понедельник^[77]77
  Праздник начала пахоты, приходившийся на первый понедельник после Крещения.


[Закрыть], вторник на Масленой неделе, стрижка овец и праздник урожая – большие деревенские праздники, где всегда много ели и, возможно, даже прилично себя вели. Каждый гость приносил с собой на праздник одно или два блюда. Хозяин, у которого собирались гости, должен был предоставить только хлеб, питье, соус, помещение и очаг.

Во всем остальном эти люди «жили экономно, как и ремесленники, когда не веселились и не пировали, без злобы и просто, без известных французских и итальянских хитростей»⁽⁵¹⁾. Однако с прискорбием приходится признать, что это не совсем справедливо. В некоторых случаях их беседа тоже сводилась к сквернословию и непристойностям, при этом дурные разговоры вели и те, кто никогда не путешествовал.

Томас Кориат^[78]78
  Кориат Томас (1577?—1617) – известный путешественник, любитель розыгрышей, слывший при дворе шутом. Путешествовал по Франции, Италии, Германии, Швейцарии, Нидерландам, бывал в Константинополе, Греции, Египте, Персии, Индии. Оставил остроумные заметки о своих путешествиях, которые некоторые исследователи считают вымышленными.


[Закрыть], в отличие от своего современника Харрисона, одобрял поездки за границу и сам был великим путешественником. Он умер в Индии, после того как выпил слишком много sack^[79]79
  Белое сухое вино типа хереса.


[Закрыть] – напитка, к которому был не слишком привычен. Так или иначе, он придерживался крайне низкого мнения о домоседах, считая их склонными к грубости, лени, резкости, скандалам, глупости, бескультурью, изнеженности, распутству, сонливости, обжорству, мотовству, безделью и «обольщению всеми вожделениями».

Однако путешествовать было вовсе не просто, поскольку существовали ограничения на обращение денег. Более того, те, кто желал отправиться в путешествие, подвергались допросу Уильяма Сесила, который проверял их знание Англии. Если, по его мнению, путешественник обладал недостаточными сведениями, ему советовали оставаться дома и лучше изучить собственную страну, прежде чем отправляться в чужие. Подобный «отбор», очевидно, обеспечивал Сесилу законную уверенность в том, что недовольные не смогут попасть в Европу и причинить неприятности королеве и Англии.

* * *

Несмотря на поразительное утверждение о том, что англичане были непьющей нацией (и пьянство не было указано в числе дурных качеств домоседов), и несмотря на неприязнь англичан к иноземцам, в Англию каждый год ввозилось от 20 до 30 тысяч бочек вина по 252 галлона. Основную часть выпивки составляло крепкое пиво и выдохшийся эль «стольких сортов и выдержки, сколько соблаговолили приготовить пивовары»⁽⁵²⁾. Названия напитков были необычными, грубыми и пленительными: «Задира», «Безумный пес», «Ангельская пища» и множество более изысканных.

Существовали также «искусственные напитки» типа полынной водки и ликера. Вот рецепт быстрого приготовления последнего: корицу, белый имбирь, гвоздику, мускатный орех, райские зерна и перец помещали в винный дистиллят на шесть дней. Затем несколько капель этого настоя добавляли в кружку с вином, а отменный напиток «Кружка болтуна» можно было приготовить, смешав полпинты ликера с половиной галлона эля.

Метеглин, пряная медовуха, была очень популярна в Уэльсе, а в Эссексе и других местах пили медовуху более низкого качества, которую называли «шипучкой». Для ее приготовления медовые соты отмачивали в воде с добавлением перца и других специй. Она очень помогала при кашле. Яблочный и грушевый сидр пили в Суссексе, Кенте, Вустершире и в других графствах, хотя Кемден назвал грушевый сидр «поддельным вином, холодным и вызывающим газы».

Изготовлением пива занимались не только пивовары. Каждое крупное хозяйство делало собственное пиво, причем в больших количествах. Жена Харрисона тоже варила пиво, и этот небольшой человечек, чье жалованье равнялось всего 40 фунтам в год, записал, что он получил 200 галлонов на фунт. Сюда входила стоимость солода, бочки, жалованье и еда для слуг, изнашивание оборудования, и все это принесло ему немногим больше пенни за галлон. Хорошее пиво имело цвет мускатного винограда или мальвазии, но шире был распространен более густой по консистенции эль. Эль часто приправляли мацисом, мускатным орехом или шалфеем. Иногда в бочку с элем подвешивали обжаренный апельсин с гвоздикой, чтобы напиток приобрел пряный аромат.

Мускатель и мальвазия были любимыми винами англичан того времени. Кроме этого, популярностью пользовались ventage – белое сладкое итальянское вино, малиновое вино из Греции rasp romnie, сухое белое вино с острова Капри и clary – вино, смешанное с осветленным медом, перцем и имбирем. Белое и красное вино привозили из-за границы в больших количествах, а также еще около тридцати разных видов испанских, греческих и Канарских вин.

За год до коронации Елизаветы Бэсс Хардвикская за три пинты вина заплатила 4 пенса. В начале 60-х годов XVI века бочка вина вместимостью 238 литров стоила 50 шиллингов, бочонок слабого пива – 4 шиллинга 4 пенса, а бочонок крепкого – 7 шиллингов⁽⁵³⁾.

Герцог Вюртембергский терпеть не мог французских вин и предпочитал им английское пиво. Его секретарь отметил, что «вина, которые доставляют из Франции, поскольку в Англии нет виноградников, не подходят Его Высочеству и он не может их переносить, но пиво, которое имеет цвет старого эльзасского вина, столь восхитительно, что он весьма к нему пристрастился».

Крепкие алкогольные напитки, которые называли aqua vitae или aqua ardens^[80]80
  Вода жизни или пламенная вода (лат.).


[Закрыть], казалось, не употребляли вообще, за исключением, пожалуй, Ирландии, где виски уже стал почти национальным напитком. Спирт в основном использовали в медицинских целях. Джон Герард^[81]81
  Герард Джон (1545—1612) – ботаник, создатель ботанического сада в Холборне (Лондон), автор «Травника» (1597).


[Закрыть], великий английский травник, упоминал многие случаи его применения, но также и предостерегал против злоупотребления им. Он считал, что спирт «пагубен для всех, кто обладает вспыльчивым темпераментом», и более всего для холериков, разрушительно действует на печень и нарушает работу почек. Конечно, находились те, кого все это не слишком беспокоило, однако маловероятно, чтобы спирт пили в любых количествах. Скорее всего, его почти не употребляли низкие сословия, которые, в отличие от своих жалких потомков XVIII—XIX веков, привыкли к питательному английскому пиву. Чай и кофе появились только в XVII столетии.