Текст книги "Повседневная жизнь англичан в эпоху Шекспира"

Автор книги: Элизабет Бартон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 16 страниц)

Большое внимание на этих праздниках уделяли шуткам. И среди них встречались такие: «Если женщина подвержена падучей болезни, ей не следует ездить на Запад, чтобы не попасть на Остров Мужчин...» И не дождавшись, пока аудитория придет в себя от приступа смеха, рассказчик продолжал: «...и из-за этого несчастья ее нужно приучить держать ноги скрещенными всегда, когда она не ходит». Другая шутка должна была быть очень по вкусу страдающим ксенофобией англичанам: «Ни один местный врач не может быть превосходным, потому что все лекарства иностранные». А как вам это: «Каннибал – самый любящий враг, ведь ни один человек добровольно не будет есть то, что ему не нравится». Над подобными шутками люди хохотали до упаду. «Знатной даме не стоит ходить со своими волосами, ведь это столь же отвратительно, как и пальто из собственной шерсти». Из-за чрезвычайной популярности такого юмора шутки стали собирать и издавать. Такие книги вошли в моду по всей стране.

Театр также пользовался огромной популярностью, хотя против него резко выступали пуритане. Великолепные костюмы актеры часто приобретали у слуг богатых аристократов, получивших их в наследство от умершего господина. В результате «лорд» на сцене был одет в дорогой и роскошный наряд настоящего, пусть уже и скончавшегося, лорда. Представления в елизаветинском театре порой ужасали своей достоверностью. Во время изображения сражений и битв подмостки были щедро покрыты кровью и кишками, которые заблаговременно приобретали в лавке мясника. «Тит Андроник» Шекспира в постановке того времени сегодня многим из нас покажется отвратительным, но он прекрасно отражал вкусы эпохи.

Пьесы разыгрывали при дневном свете, без декораций, подсветки или оркестра, хотя в постановках часто использовали звуки труб, фанфары и сигналы тревоги. В отсутствие декораций и занавеса актер должен был произвести впечатление на аудиторию, обращаясь к эмоциям и воображению зрителей. И в то же время рабочие сцены и плотники были очень изобретательными и честолюбивыми. Среди сценических ремарок в театре Роза были такие: «Уход Венеры, когда нужно легко опустить стул с верха сцены и поднять ее наверх». Вот еще более трудная задача: «После этой молитвы она умирает, и снизу поднимается пламя, которое проглатывает Радагона». Немного проще, но не менее действенно: «Иона извергается из чрева кита прямо на подмостки». Опись предметов, составлявших реквизит труппы лорда-адмирала в 1598 году, содержит множество любопытных вещей: вход в ад, могила Дидоны^[100]100
  В римской мифологии основательница Карфагена, супруга Энея. Ей посвящена пьеса К. Марло и Т. Нэша «Трагедия Дидоны» (1594).


[Закрыть], пара лестниц для Фаэтона, голова старого Магомета, одно золотое руно, одно лавровое дерево, одна голова призрака, одна цепь из соверенов, трезубец и венок Нептуна, уздечка Тамерлана, дерево Тантала, крылья Меркурия, лук Купидона, тиара папы римского, деревянная нога Кента^[101]101
  Персонаж трагедии У. Шекспира «Король Лир».


[Закрыть] и – самое зловещее – «котелок для еврея».

Многие из пьес того времени до нас не дошли, но поскольку тогда было не принято показывать одну и ту же пьесу по многу раз, количество произведений, написанных в ту эпоху, было поистине огромным. В течение двух февральских недель актеры из труппы лорда-адмирала сыграли десять различных пьес. Таким образом, актер был человеком очень занятым и у него не было времени на репетиции, поэтому в случае необходимости он легко мог сымпровизировать. Итальянские актеры в совершенстве владели искусством импровизации, и если им предоставляли сюжет или историю, они могли по ходу выступления придумать целую пьесу.

Публика с ее неискушенным вкусом обожала громкие слова и длинные речи. Герои должны были быть героями, злодеи – злодеями, а ужас – реальным. Трагедия не могла быть беззвучной и молчаливой, а комедия благовоспитанной. Авторы пьес прекрасно понимали желания толпы и с лихвой удовлетворяли ее запросы: пьесы изобиловали длинными речами, краснобайством, ссылками на античных и мифологических героев.

* * *

Судя по большому числу печатавшихся книг и памфлетов, листовок и баллад, чтение было одним из любимых способов времяпрепровождения елизаветинцев. Этому способствовали полвека книгопечатания, а также расширение возможностей для получения образования. Англичане жадно поглощали книги, и Томас Кориат однажды хмуро заметил, что скоро книг будет больше, чем читателей.

Лондонцы покупали книги в лавках, теснившихся возле собора Святого Павла. Сельских жителей балладами, листовками, памфлетами, сборниками смешных историй и загадок снабжали бродячие торговцы. Привычный для нас образ мира в виде земного шара был для елизаветинцев внове, а известная нам география – пространством для открытий. Книги о путешествиях были настолько популярны, что, казалось, интерес к ним никогда не угаснет – это и подвигло Харрисона написать свою книгу. Предполагалось, что она будет частью более обширной работы, начатой Реджинальдом Вулфом, печатником королевы: он планировал создать «универсальную космографию всего мира вместе с историями обо всех известных народах». Для написания исторической части Вулф привлек Рафаила Холиншеда и других, но после двадцати пяти лет работы умер. Его покровители, побоявшиеся продолжать столь значительный труд, решили ограничиться частью Холиншеда и описанием Англии.

Частично интерес к книгам о странствиях объяснялся тем фактом, что географические исследования и путешествия, по мнению толпы, неизменно приводили к богатству. Те, кому не приходилось ездить дальше ярмарки в соседней деревне, пристрастились к путешествиям и поиску сокровищ через книги. Сэр Уолтер Рейли написал небольшую работу с длинным названием – «Открытие обширной, богатой и прекрасной империи Гвианы, с описанием великого золотого города Маноа (который испанцы называют El Dorado) и провинции Эмерия, Арромайя, Амапайя и других стран с примыкающими реками». Она трижды переиздавалась в год своего выхода (1596). Кто мог устоять перед словами «обширная, богатая и прекрасная империя», или «великий золотой город», или странными поэтичными названиями «Эмерия, Арромайя, Амапайя»? Уж точно не подданные Елизаветы, хотя многие из них и не доверяли автору книги. Они слышали, что он был заносчивым и высокомерным, выглядел как чужеземец и даже – из-за смуглого лица и темных глаз – как испанец!

Генри Робартс относился к совершенно другому типу автора-моряка. Он выпускал памфлет за памфлетом, прославляя английское искусство мореплавания и подвиги пиратов. Робартс, твердо веривший в патриотическую пропаганду, умудрился даже приписать выходки пиратов Божьему предопределению. Эта идея была очень популярна в то время. Но мысль о том, что материальное благополучие вне зависимости от того, каким путем оно было достигнуто, является доказательством Божьей милости, вовсе не была изобретением жителей той эпохи и не исчезла после ее окончания.

Широко распространенная в то время баллада наглядно отражает народный пыл:

 
Вы, щеголи, джентльмены, британцы по крови,
Почему не плывете по океанским водам?
Я заявляю, что все вы не стоите фундука,
Если сравнить с сэром Хэмфри Джилбертом.
 

И в то же время что бы делали моряки без Ричарда Хаклюйта? Он был выдающейся личностью той эпохи, и его «Основные плавания английской нации» – по-прежнему одна из лучших книг, написанных на английском языке. Хаклюйт, как и Харрисон, был священником и миссионером. Он был убежден, что морское могущество Англии призвано с помощью торговли и колонизации «увеличить число владений королевы, обогатить ее казну и обратить язычников в христианскую веру». В XX веке Англия повернула вспять процесс, начало которому положили люди той эпохи. При этом не стоит забывать, что они были столь же уверены в правильности своих действий, как и их далекие потомки, возвращая все на свои места.

Елизаветинцы также очень интересовались тем, что в их время считалось наукой. При острой нехватке врачей каждый глава семьи был просто обязан обладать хотя бы минимумом медицинских знаний. Учитывая влияние звезд на жизнь человека, было просто неразумным не знать хоть что-то из астрономии и астрологии. А так как алхимия всегда была на грани открытия «философского камня», то следовало не отставать от жизни и быть в курсе последних новостей в этой сфере. Практически непонятный сейчас жаргон «Алхимика» был намного более прозрачным для людей той эпохи, чем для нас язык нашей постоянно развивающейся науки.

Справочники, которые мы считаем изобретением современности, были распространены уже в ту эпоху. Джон Маплет в 1567 году выпустил поистине энциклопедическое издание под очаровательным названием «Зеленый лес, или Естественная история». Он хотел упростить университетское обучение и сделать его доступным для обычных людей. Его «Зеленый лес» был одновременно справочником и пособием для самообучения на дому. Информация в нем была поделена на три раздела: животные, растения и минералы, – и по необходимости была краткой. Однако все факты, собранные из латинских трактатов, по которым обучались в университетах, были изложены на английском. Маплет популяризировал Аристотеля, Плиния, Теофраста, Диоскорида и Кардано и сделал их доступными для тех, кто не владел ни латинским, ни греческим, подобно тому, как Чепмен^[102]102
  Джордж Чепмен (1559—1634) – английский драматург, поэт и переводчик Гомера.


[Закрыть], правда, по другим причинам, «англизировал» Гомера. Большинство ученых трудов того времени писалось на латыни, и одним из достоинств придворного было умение переводить различные книги с латыни на английский язык. Елизавета сама в преклонные годы занималась тем, что в свободное время переводила Боэция.

Кроме этого, были распространены сборники, предоставляющие разнообразную информацию. Постоянно переиздавались «книги тайн» вроде той, что приписывалась Альберту Великому. В его книге содержались эзотерические сведения о травах, камнях, животных, а также полезная информация о семи планетах, «управляющих гороскопами детей». Предполагалось, что дети, родившиеся в один день, один час и один год, испытывают друг к другу сильное влечение – так называемую синархию, и именно синархией объяснялась близость Елизаветы и Роберта Дадли. Считалось, будто совпал не только день, но даже момент рождения королевы и Дадли. Возможно, что это неправда, но сам факт такого убеждения говорит о многом.

Перевод «Сада любопытных цветов» Антонио Торквемады приобрел большую известность благодаря доверчивости, свойственной той эпохе. Среди изложенных там чудес был рассказ о женщине, которую выбросило на африканский берег, где она родила от обезьяны двух сыновей. Елизаветинцы проявляли большой интерес к подобным вещам.

В ходу были также различные обучающие буклеты типа «сделай сам». Томас Хилл был самым плодовитым автором таких работ, с помощью которых ремесленники, не владевшие латынью и греческим, могли постичь секреты природы. Эти откровения включали в себя полезную информацию и некоторую смесь из знаний по садовому искусству, астрономии, астрологии, физиогномике, хиромантии, ботанике, медицине, химии, пчеловодству, толкованию снов и предсказаниям, не говоря уже о тайном рецепте, превращающем воду в вино.

Но расширение горизонтов физического мира закономерно привело к возникновению новых горизонтов в сфере разума. Теперь общество состояло уже не из двух классов, а из трех, и новый, постоянно увеличивающийся средний класс пристрастился к чтению с тем же рвением, что и к торговле. Равенства между людьми нет.

Если бы это было так, то самосовершенствование было бы бессмысленным. Сыновья купцов и ремесленников – а ремесленник изначально сам мог быть сельским жителем – шли получать образование в Оксфорд и Кембридж. И многие из них зарабатывали себе на жизнь – или пытались заработать – с помощью пера. Кристофер Марло^[103]103
  Марло Кристофер (1564—1593) – выдающийся поэт и драматург, писавший пьесы для труппы лорда-адмирала.


[Закрыть] был сыном сапожника, Габриэль Харви^[104]104
  Харви Габриэль (1545?—1б30?) – поэт, «отец английского гекзаметра», теоретик риторики и участник памфлетной «войны поэтов» в 90-е годы XVI века.


[Закрыть] – сыном канатчика, Роберт Херик – сыном кузнеца, Энтони Мандей^[105]105
  Мандей Энтони (1553—1633) – поэт, драматург, автор сценариев живых картин, ставившихся в лондонском Сити.


[Закрыть] – сыном торговца мануфактурными товарами, Джордж Пил^[106]106
  Пил Джордж (1558?—1597?) – поэт и драматург.


[Закрыть] – солевара, Джон Вебстер^[107]107
   Вебстер Джон (1580?—1625?) – драматург, нередко работавший в соавторстве с М. Дрейтоном, Т. Деккером, Т. Миддлтоном.


[Закрыть] – торговца мужским платьем, Джон Донн^[108]108
  Донн Джон (1573—1631) – поэт, принадлежавший к так называемым метафизикам, священник, настоятель собора Святого Павла.


[Закрыть] – сыном торговца железными и скобяными изделиями. Отец Уильяма Шекспира начинал как перчаточник, а впоследствии стал обеспеченным жителем Стратфорда. Нет причин, по которым можно было бы утверждать, что по рождению и образованию Шекспир не мог быть автором своих произведений. Он умел читать (а в то время недостатка в чтении не было) и, подобно блистательным итальянским актерам, был мастером импровизации.

Публика так стремилась читать и учиться, что практически все, что выходило в то время из-под пера писателей, быстро распродавалось – от недавно «англизированных» шедевров античности до баллад-однодневок.

Надо сказать, что читатели не испытывали нехватки и в «однодневной» литературе. Листовки и баллады печатались в огромном количестве и были, в известном смысле, неким эквивалентом нашим газетам. В виде баллады можно было издать все, что угодно. Англичане так любили песни, и даже плохие, что баллады были просто обречены на успех. И не имело никакого значения, что их содержание зачастую было неприличным, а стихи ужасными. Жалобы по поводу налогов и монополий, якобы предсмертные мысли казненных преступников, ненависть папы Пия V, приключения Дрейка и Хоукинса, конкуренция, вызванная ввозом заграничных товаров, мошенничество ремесленников, пагубное действие вина, женщин и табака – все это обыгрывалось авторами баллад. Обычный человек того времени оказывался на полпути от трубадура к таблоиду.

Не было недостатка и в художественных произведениях. «Аркадия» сэра Филиппа Сидни стала очень популярна в придворных кругах, как и «Эвфуэс, или Анатомия ума» Дж.Лили. Кроме того, были еще «Менафон: пробуждение спящего Эвфуэса Камиллой» Роберта Грина и его пасторальные романы, вроде «Пандосто: Триумф времени» (последний так понравился Шекспиру, что он позаимствовал его сюжет для своей «Зимней сказки»). Грин, называвший Шекспира «выскочкой вороной», был очень плодовитым автором бестселлеров того времени.

Большой популярностью пользовался Томас Лодж, оставивший право ради литературы, а затем литературу ради занятий медициной. В его романе «Маргарита Американская» есть сцена, где добрая героиня Маргарита и Фавния встречают в лесу льва. Лев пожирает Фавнию, склоняет голову на колени Маргарите и начинает лизать ее белые руки. Поведение льва было понятно для каждого елизаветинца, поскольку средневековое убеждение, что король зверей узнает и вознаграждает моральную чистоту, по-прежнему считалось верным. Другой пасторальный роман Лоджа «Розалинда: Золотая Легенда Эвфуэса», написанный им во время поездки на Канарские острова, также был очень известен. (Шекспир использовал этот сюжет в своей пьесе «Как вам это понравится».)

Помимо работ Сидни, Грина, Лоджа, спросом пользовались переводы произведений испанских, французских и итальянских авторов. Любовь к бесконечным и бессодержательным испанским балладам, неумело и зачастую плохо рассказанным, разрушает всякую иллюзию, что елизаветинцы обладали хорошим литературным вкусом. Читателей, принадлежавших к среднему классу, больше заботила мораль, чем вкус. (Хотя моральное совершенство в испанских исторических балладах можно было обнаружить с трудом.) В то же время попадались и реалистичные, и даже пошлые романы. Некоторые из них основывались на эротических новеллах итальянцев вроде «Дворца наслаждений». Другие были скорее памфлетами, чем романами, и рассказывали о различных трюках, с помощью которых жулики обманывали доверчивых простаков. Грин выпустил четыре брошюры «на благо джентльменов, подмастерьев, йоменов и фермеров». Они стали известны как conycatching (силки для зайцев). В них живо описывались западни и ловушки, в которые попадали неотесанные деревенские парни и другие несчастные, незнакомые с превратностями лондонской жизни.

Несмотря на все эти новинки, елизаветинцы по-прежнему очень любили Плиния, в книгах которого было много чудес и загадок. «В Эфиопии водились драконы длиной в 10 фатомов^[109]109
  Фатом – морская сажень, равняется 6 футам, приблизительно 1,83 метра.


[Закрыть]», – говорил он, и мало кто из читателей в этом сомневался, хотя многие, возможно, и не верили, что существуют дикие собаки с человеческими руками и стопами. А примерное поведение львов, хоть они и не водились в Англии, определенно успокаивало детей. Король зверей «полон благородства и милосердия и скорее нападет на мужчину, чем на женщину и никогда – на ребенка, если только не будет страшно голоден». И уж конечно он не станет трогать своего «собрата» среди людей – об этом известно даже Фальстафу: «Лев из чувства породы никогда не тронет истинного принца»^[110]110
  Шекспир В. Король Генрих IV. Часть I. Акт II. Сцена 4. Пер. Б. Пастернака.


[Закрыть].

Дети во времена Елизаветы, раскрыв глаза, слушали «Естественную историю» Плиния, которую им читали старшие братья или сестры, и от рассказа про львов у них перехватывало дыхание. Большое удовольствие им доставляли и истории про дельфина – «самую милую рыбу в море», которая больше всего любит «маленьких детей и звуки музыки». Считалось, что дельфину также нравится звук человеческого голоса, и ничто не вызывает в нем такого восторга, как обращение «Саймон».

Эдвард Топселл, служивший одно время капелланом церкви Святого Ботолфа, в Олдгейте, по части драконов сумел превзойти Плиния в своей книге «История змей». Прочитав эту книгу, взрослые и дети узнавали, что эфиопский дракон был 30 ярдов в длину – на целых 10 ярдов длиннее, чем утверждал Плиний. У одного вида драконов, эпидорианского, кожа была золотисто-желтой, а другой – жестокий горный дракон – был известен тем, что его веки звенели, как медь. Македонские драконы были «самыми приручаемыми», и счастливые македонские дети держали их как домашних животных, «ездили на них верхом, играли с ними, как будто те были собаками, не причиняя им вреда, и клали с собой в постель, ложась спать».

Примечательно, что эти драконы не были плотоядными и даже не думали похищать принцесс и губить принцев. Драконов раскармливали яйцами. Взрослый дракон проглатывал их целиком, а затем катался, пока скорлупки внутри него не разламывались. Маленький дракон был еще не в состоянии проделать эту процедуру, поэтому ему приходилось, придерживая яйцо хвостом, прокалывать его чешуйкой и высасывать содержимое из скорлупы. Желудок драконов совершенно не переносил яблок. (Может, именно поэтому дракон охранял дерево с золотыми яблоками Гесперид?) Если же он случайно съел яблоко, то ему требовался дикий салат-латук, чтобы нейтрализовать вредное действие фрукта. Некоторые драконы казались очаровательными и преданными ящерами – один из них так полюбил пастуха за прекрасные золотистые волосы, что каждый день приносил ему подарок, – и даже немного грустно, что средневековые отцы церкви именно их называли олицетворением греха и Сатаны.

Очевидно, что елизаветинцы разделяли драконов на две категории – плохих и хороших. Давным-давно король Артур изобразил дракона на своем знамени. Это был именно он, красно-золотой дракон Уэльса, который стал символом Тюдоров и который теперь вместе со львом поддерживает английский герб.

Глава восьмая Сады и парки – гордость англичан

Во времена Елизаветы I вечера в саду устраивались не королевой, а в честь королевы. Во время ее летних путешествий, если погода была благоприятной – и даже если и не была, – часть развлечений, приготовленных хозяевами, неизменно проходила в чудесных новых садах, которые целиком преображались по случаю ее приезда.

Так, граф Хертфорд, предупрежденный, что королева планирует нанести ему «неожиданный» визит 20 сентября 1591 года, подготовил парк в Элветхэме соответственно грядущему событию. В саду появилось миниатюрное озеро в виде полумесяца, выкопанное вручную, а на склоне холма рядом с озером был построен летний домик, хотя к тому моменту лето уже должно было закончиться. Домик получился превосходным: на его стенах висели гобелены, потолок был украшен листьями плюща, а пол усыпан тростником и душистыми травами. Внешне он походил на большой деревенский коттедж, каркас которого был скрыт ветвями, сучьями и гроздьями спелых лесных орехов.

Елизавета приехала в три часа и обнаружила, что путь к дому угодливо загражден большими чурбанами, «нарочито разбросанными зеленоглазой Завистью». Их поспешно и с радостью убрали. Затем шесть девушек с венками усыпали оставшуюся часть пути цветами.

Во вторник, который выдался дождливым, в саду состоялся большой музыкальный праздник. Хор фей и эльфов (эльфы должны были перекликаться с названием места – Элветхэм) распевал следующие строки:

 
Элиза – самая справедливая королева,
Которая когда-либо ступала на эту лужайку.
Ее глаза подобны звездам,
Приводят к миру, прекращают войны.
 

Кульминацией стало представление в летнем домике у недавно вырытого озера.

Елизавета наблюдала за представлением и слушала, как «три девы в пинасе» играют на корнетах «Шотландскую джигу», а Нерей и три нереиды поют «под одну лютню»⁽⁷⁹⁾, чтобы «усладить ухо Элизы гармонией». Помимо этого, вокруг веселился и проказничал «морской народ», забавляясь с «огромной струей воды». Посреди озера был остров, который «защищали» рыцари. А «гора-улитка» напоминала огромного монстра с рогами, из которого «извергалось пламя». Еды и питья было в избытке. Нерей преподнес в дар королеве драгоценный камень в красном кошеле. И все это время дождь лил как из ведра.

Это празднество – со струями воды, всполохами пламени и ливнем – может показаться нам ужасным. Но елизаветинцы – от королевы до мелкого фермера – обожали сады и очень любили проводить там время. И где бы ни проходил кортеж королевы – по ухабистым дорогам, через крохотные деревушки, мимо далеких, одиноко стоящих коттеджей, – ее «добрый народ» спешил усыпать ее путь цветами или преподнести букетики цветов, собранных в собственном саду.

Удивительная страсть к выращиванию растений, ставшая отличительной чертой англичан, завладела ими именно в XVI столетии, когда сады и садовое искусство приобрели популярность и перестали быть достоянием избранных. Раздел монастырских земель, появление большого количества новых собственников земли, экономическое процветание, увеличение строительства богатых особняков и небольших домов стали причиной того, что садоводством стало интересоваться множество людей. Более того, гонения на протестантов за пределами страны привели к тому, что многие из них нашли убежище в Англии, а среди них были и знаменитые садоводы, например гугеноты из Нидерландов.

Сад часто планировали одновременно с домом. Если новоиспеченный богач приобретал план дома, например у Джона Торпа, то последний придумывал и планировку сада. Считалось, что для создания сада требуется столько же, если не больше, умения, как и для постройки дома. «Люди учатся великолепно строить быстрее, чем разбивать прекрасные сады», – заметил Френсис Бэкон в своем изысканном эссе «О садах». Судя по всему, он считал садовое искусство более сложным, чем собственно строительство. Впрочем, он и сам занимался садоводством в «Грейз Инн».

В то же время сады той эпохи были совершенно не похожи на современные. Помимо того, что сегодня у нас их намного больше и в них растет множество видов растений и цветов, само представление о саде было тогда совершенно иным. Замысел наших садов с их пейзажами и продуманной дикостью разработан школой, основоположниками которой были Уильям Кент^[111]111
  Уильям Кент (ок. 1685—1748) – английский архитектор и дизайнер, один из основоположников «английского стиля» в садово-парковом искусстве. О нем говорили: «Магомет придумал рай, Кент создавал их во множестве».


[Закрыть] и Всемогущий Браун^[112]112
  Ланселот Браун (1715—1783) – знаменитый садовод, прозванный «Капабилити» (от англ. capability – возможности), потому что его любимой поговоркой была: «В этом ландшафте есть возможности». С 1764 года стал королевским садоводом в Хэмптон Корте. Он перестроил десятки регулярных парков в ландшафтные. Один из его современников пошутил, что хотел бы умереть раньше Брауна, чтобы увидеть райский сад, пока тот еще не переделан.


[Закрыть]. Елизаветинские же сады с декоративными кустарниками были, несомненно, восточными по своему замыслу и отличительным чертам. Древний четырехчастный план, описанный в Книге Бытия, по-прежнему был актуален.

Сады Востока постоянно нуждались в орошении, поэтому представляли собой четыре прямоугольника или квадрата, разделенные между собой водой. Если площадь сада была большой, то эти участки также дробили на квадраты небольшими рвами или каналами. Сады в виде «шахматной доски», господствующие в Западной Европе со времен Крестовых походов до правления династии Стюартов, следовали именно этому принципу, хотя практической необходимости в подобной планировке не было, поскольку англичанам не нужно было решать проблему ирригации. Но елизаветинцы продолжали следовать этому плану, хотя и добавили в него много «новшеств».

Площадь сада продолжали делить на четыре части, но не рвами и канавами, а аллеями и дорожками. Идеальное представление о саде отражают слова Френсиса Бэкона, обращенные к современникам: «Наилучший вариант сада – прямоугольный, окруженный с четырех сторон изящно изогнутой живой изгородью». Сады часто обносили стенами, но зубчатые стены, окружавшие средневековые сады, были больше не нужны и встречались все реже и реже. Как правило, на некотором расстоянии от стены помещалась живая изгородь из различных кустарников и небольших деревьев, таких как боярышник, бирючина, шиповник, и изредка – розовых кустов, обвивавших проемы или арки, которые прорубали в изгороди, чтобы можно было любоваться садом, гуляя по аллее, идущей по его периметру.

По замыслу Бэкона, изгородь нужно сажать на усыпанной цветами насыпи. Над арками должны возвышаться маленькие башенки, достаточно широкие, чтобы на них могли удержаться клетки с птицами, а «над сводами поместить другие небольшие фигуры с широкими плитами из цветного стекла с позолотой, чтобы на них играло солнце». В качестве альтернативы вдоль дорожек устанавливали решетчатые конструкции или шесты, чтобы их обвивали растения, срастающиеся наверху. Вероятно, что среди других вьюнов для этих целей использовали и виноградную лозу.

Существовали и другие, более скромные способы обнести сад изгородью. Томас Хилл, который время от времени выпускал книги о садовом искусстве под очаровательным псевдонимом Didymous Mountain^[113]113
  Парная (Двойная) Гора (англ.).


[Закрыть], советовал расставить по периметру кадки с колючими растениями типа боярышника. Он также предложил новый метод насаждения изгороди. Садовник должен был собрать семена боярышника, шиповника, крыжовника и барбариса осенью, замочить их в муке, затем посадить их на зиму в «длинную потертую веревку... прогнившую до некоторой степени». Весной нужно было вспахать две борозды на расстоянии в три фута на том месте, где предполагалось вырастить изгородь. Веревку было можно легко и просто уложить в эти борозды. Хилл уверял своих читателей, что через месяц «с небольшой погрешностью» появятся ростки, а через несколько лет сад будет окружен крепкой двойной изгородью.

«Чудо-дома» и особняки были расположены в больших парках или лесистой местности, их окружали фермы и поля, принадлежащие владельцу, но земля, непосредственно прилегающая к дому, возделывалась по определенным правилам. Возле дома были передний двор, часто окруженный стеной, с декоративными воротами и домиком привратника у бокового входа. С той стороны дома, где располагалась кухня, были огород и крайне важный дровяной склад. Третью сторону обычно отводили под фруктовый сад, а четвертая представляла собой квадратный или орнаментальный сад, часто соединенный дорожками с фруктовым садом. Таким образом, сам дом оказывался в центре разделенного на четыре части пространства. Квадратный или орнаментальный сад разбивали, руководствуясь этим же планом.

Самой простой формой орнаментального сада была крестообразная: четыре дорожки сходились в центре на круглой или квадратной площадке, на которой устанавливали статую, фонтан, насыпь или солнечные часы. Вне зависимости от размеров дома дорога к саду всегда шла от террасы, украшавшей переднюю часть особняка, откуда можно было обозреть весь сад целиком. Широкая тропа, или, как ее называли, straightforward («ведущая прямо вперед»), обычно шла от террасы через сад к дальней стене, а если сад был достаточно большим, то таких главных троп было несколько. Эти дорожки пересекались другими тропинками, шедшими параллельно террасе. В результате тропы и дорожки образовывали «шахматный» рисунок.

Несмотря на восточное происхождение подобной планировки, она удивительно соответствовала вкусам англичан. Историк Николай Певзнер^[114]114
  Певзнер Николай (1902—1983) – немецкий историк искусства, эмигрировавший в Англию в 1933 году. Автор работы «Английское в английском искусстве» (1956).


[Закрыть] обратил внимание, что прямолинейные очертания – горизонтали, пересеченные перпендикулярными линиями, – долгое время были излюбленным узором в английском искусстве и архитектуре. И без сомнения, это был любимый, хотя и не единственный вариант плана орнаментального сада.

Пространство между дорожками использовали под клумбы, лабиринты и различные замысловатые узоры. (см.илл.) В их основе, как правило, лежали геометрические или геральдические фигуры. Клумбы разбивали либо на возвышении, либо на одном уровне с дорожками. Но возвышения были ниже, чем в Средние века, хотя их по-прежнему обкладывали кирпичом или камнем или обносили решетками или оградой. Цветы теперь высаживали не единым цветовым блоком, а комбинировали и с очаровательной непринужденностью подбирали по контрасту. Довольно любопытно, что даже клумбы, на которых уже росли цветы, часто украшали цветами в горшках.

Но иногда клумбы покрывали разноцветным гравием – обычай, к которому Бэкон относился крайне неодобрительно. По его мнению, они смотрелись лишь немногим лучше открытого пирога. Клумба могла также представлять собой целый город или лабиринт. Подобные лабиринты почти всегда были очень низкими, и излюбленным растением для их крохотных стен была хлопковая лаванда. Или же клумбы выстилали дерном, но при этом они вовсе не походили на подстриженные лужайки. Дерн представлял собой высокую траву, усеянную маленькими дикими цветами, ромашками, маргаритками, примулами и золотистыми одуванчиками.

Скамейки в саду строили или около стены, или вокруг деревьев и при этом также использовали дерн. Подлокотники делали из кирпича, камня или дерева, а для сиденья, хоть его и облицовывали камнем, насыпали холм земли высотой в фут или 18 дюймов, поверх которого настилали дерн – обычный или с ароматными цветами: ромашками, фиалками, мятой. Вероятно, было очень приятно расположиться на таких скамейках в сухую теплую погоду, но в других случаях сиденья сверху приходилось чем-нибудь накрывать.

Самым распространенным вариантом сада в эпоху Тюдоров был knot-garden – сад с замысловатой симметричной планировкой и множеством клумб. Он приобрел популярность во времена Генриха VIII и вышел из моды после эпохи Елизаветы I. Обилие таких «узлов» или скоплений цветов и кустарников делало сад похожим на вышитое полотно. Общий план очерчивали плотно посаженные кустарники, а в промежутках сажали цветы или кустарники иных пород. В основном отдавали предпочтение лаванде, армерии, карликовым деревьям, иссопу, дубровнику и другим пряным и ароматным кустарникам. Их очень низко подрезали, а обрезанные ветки использовали для посыпания.

Некоторые современные специалисты утверждают, что для окаймления дорожек и прочерчивания узора сада елизаветинцы использовали не растения и самшит, а «мертвый материал». Полоски свинца, «простые или вырезанные, как зубчатые стены церквей», дубовые панели, плитка или кости голени барана служили декоративными элементами. Еще более модной, чем кости барана, считалась «белая или голубоватая галька». Кажется даже немного странным, что никому не пришел тогда в голову простой и очевидный способ делать бордюры из камня. Однако именно так и было. Джон Паркинсон, родившийся в 1567 году и выпустивший свою книгу о садоводстве в 1629-м, откровенно заявил об этом как «о последнем изобретении».