Текст книги "Дитя фортуны"

Автор книги: Элис Хоффман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 14 страниц)

– Я Рей, – сказала она, когда Хэл взглянул на нее, но, судя по его озадаченному виду, это имя ничего ему не говорило.

Лошадки с жадностью набросились на сено. Казалось, их маленькие тела дрожат. Они были довольно косматыми. Во всяком случае, их шерсть была гораздо гуще, чем у обычных лошадей. Даже во время еды лошадки старались держаться поближе друг к другу, словно боялись остаться одни. Рей не могла отвести от них глаз. Чем дольше она на них смотрела, тем труднее ей становилось дышать.

– К нашему климату не сразу привыкаешь, – сказал Хэл, выходя из корраля и закрывая за собой ворота.

Он провел Рей в трейлер. Внутри царил полный хаос: кухонные шкафчики стояли нараспашку, по полу разбросана одежда. Все было таким маленьким, что Рей не знала, как ей повернуться. Войдя бочком на кухню, она примостилась на стульчике. В задней части трейлера были две спальные полки, расположенные одна над другой. Судя по очертаниям, на нижней, укрывшись кучей одеял, спал Джессап.

– Не могу поверить, что мои деньги он истратил вот на это.

Хэл налил себе кофе и предложил Рей, но она только отмахнулась.

– Я была готова его убить, – сказала Рей.

– Молока у нас нет. – Хэл протянул ей сахарницу. – Правда, есть заменитель сливок, но я эту искусственную дрянь не люблю, потом голова жутко болит.

Рей посмотрела на Хэла так, словно видела перед собой круглого идиота.

– Мне очень плохо, – пожаловалась она. – Ты что, не видишь, как мне плохо?! Да отстань ты со своими сливками!

Хэл вынул из холодильника пакет апельсинового сока и налил ей стакан. Затем сел напротив нее и молча смотрел, как она пьет.

– Мы прожили вместе семь лет, – сказала Рей. – А встречаться начали, когда я еще в школе училась. А он, понятно, ни разу не упомянул моего имени?

Хэл только покачал головой:

– Самое большее, на что меня хватило, – два года и семь месяцев. Ее звали Карен.

Рей кивнула, ожидая продолжения.

– Я ее бросил, – наконец произнес он. – Наверное, я всегда буду об этом жалеть.

Джессап заворочался во сне. Хэл и Рей переглянулись.

– Он никогда не встает вовремя, – сообщил Хэл, отхлебнув кофе. – Он мне вообще-то мало чего рассказывал, но о беременной жене уж точно не говорил.

– Мы не женаты, – сказала Рей, а про себя продолжила: «Так оно и есть. Я действительно могла бы его убить».

Джессап сквозь сон услышал голос Рей, и ему стало сниться, что он говорит с Рей по телефону из квартиры своей матери в Бостоне. Каждый раз, когда он говорил с Рей, ему казалось, что нет ничего на свете, чего бы он не мог сделать. Раньше все, что им было нужно, – это деньги на бензин. Впереди была свобода и весь мир в кармане. И тут Джессап проснулся и вспомнил, что спит на нижней полке в трейлере. Он лежал, не шевелясь, и подсчитывал, сколько недель осталось до его тридцатилетия. Джессап родился в самой середине марта, во время одной из снежных бурь, обрушившихся на Бостон. Мать рассказывала, что он категорически не захотел ждать, когда прекратится снегопад. Когда такси мчало ее в больницу Брайхэма, она уже чувствовала, как начинает выходить ребенок. Джессап родился прямо в лифте, между третьим и четвертым этажами.

Когда Рей призналась, что ей ужасно хочется есть, Хэл сел в машину и уехал в Барстоу за продуктами. Джессап валялся в постели до тех пор, пока не услышал, как хлопнула дверца машины и заработал мотор. Тогда он встал и натянул джинсы и свитер. Рей услышала его шаги, но даже не обернулась, пока он, обойдя стол, не уставился на нее.

– А я как раз собирался сообщить тебе мой новый адрес, – заявил он.

– Я приехала за своими деньгами, – ответила Рей. – Ты не мог истратить их все.

– Слушай, – сказал Джессап, – мне просто интересно: как ты меня нашла?

– Если это тебе так интересно, то мне помогла одна официантка из Барстоу.

– Полетт, – сообразил Джессап. – Так вот, должен тебе сообщить, что она ничего для меня не значит.

– Послушай, – перебила его Рей. – Ваши отношения меня абсолютно не волнуют. Мне нужны мои деньги.

Джессап закурил сигарету и прислонился к холодильнику.

– У меня их нет, Рей. Половину я отдал в качестве залога, остальное должен выплатить потом. Мы будем строить новый корраль и купим новый грузовик. А это потребует расходов.

– Верни мои деньги, – упрямо повторила Рей.

– Позволь мне рассказать о моих планах.

– Возьми деньги у своей официантки, – отрезала Рей. – Она наверняка кое-что отложила с чаевых.

– Я тебе уже сказал. Она ничего для меня не значит, – возразил Джессап. Казалось, ему нравилось, когда Рей упоминала Полетт. – Дай я тебе все объясню. Эти маленькие лошадки – прекрасные домашние любимцы для богатых. Да по сравнению с любой из них собака – это ничто. Подожди немного, пока у нас появятся деньги. Я тебе обязательно все верну.

– Как ты мог так со мной поступить! – взорвалась Рей. – Ты, похоже, решил, что деньги мне нужны на поездку на Таити! Джессап, я жду ребенка.

– Знаешь что, давай я тебе все покажу, – предложил он.

Протянув ей толстый свитер, он распахнул дверь трейлера:

– Пошли! Сама все увидишь.

Они подошли к корралю. Лошадки сбились в кучу в дальнем углу. Пока Джессап показывал ей сарай, Рей потихоньку растирала поясницу, нывшую с самого утра. Догадавшись, что это толкается ребенок, Рей твердо сказала себе, что в трейлер она больше не вернется. Зайдя за сарай, она присела, чтобы пописать, и увидела Джессапа, который молча ее разглядывал.

– Не смотри, – сказала Рей.

– Почему? – спросил Джессап. – Ты хорошо смотришься. Я еще ни разу не видел таких красивых беременных.

– Ну и что это значит?

– Это комплимент. Но вообще-то я всегда считал тебя красавицей, – ответил Джессап. – Я же на тебя запал, верно? И сам предложил уехать со мной из Бостона.

Честно говоря, именно так оно и было, но потом Рей начало казаться, что это плод ее воображения. Однажды Джессап провожал ее домой. Они, как обычно, остановились на углу возле ее дома. В ту ночь он сказал ей, что собирается уехать из Бостона. Он не смотрел на нее, но ей тогда показалось, что раковина, в которую он всегда прятался, дала трещину, и на какую-то долю секунды Рей увидела то, что он скрывал внутри.

«В общем, дело твое, – небрежно бросил он. – Я, конечно, привык быть один, но если ты тоже захочешь поехать, возражать не буду».

«Может быть, я с тобой и поеду», – так же небрежно ответила Рей и бросила на Джессапа быстрый взгляд, стараясь разглядеть ту щель в раковине, и почти ее увидела.

Однако больше у Рей никогда не возникало чувства, что она видит Джессапа изнутри, а потом ей и вовсе было даже думать смешно, что когда-то она пыталась что-то разглядеть сквозь его кожу, заметив лишь тонкую полоску света.

Как бы там ни было, но Рей никогда не чувствовала, что это был выбор Джессапа, а не ее, но теперь это решительно не имело никакого значения.

– Я тебе этого никогда не прощу, – сказала Рей.

– Догадываюсь, – ответил Джессап.

Они стояли возле корраля, когда вернулся Хэл. Оба повернулись и стали смотреть, как тот таскает в трейлер пакеты с продуктами.

– Неужели ты не испытываешь никаких чувств к своему ребенку? – спросила Рей, когда Хэл скрылся в трейлере.

– Да какая разница? – ответил Джессап. – Что мне этот ребенок? Ну, захотел бы я стать его отцом. Что я могу ему дать? Кончилось бы тем, что я все равно сбежал бы от вас обоих и парень ненавидел бы меня всю свою жизнь. Так не лучше ли покончить с этим прямо сейчас? – Джессап, сложив ладони лодочкой, закурил новую сигарету. – Если бы мы с тобой оба хотели ребенка, тогда другое дело. Я бы уже давно купил ранчо вроде этого и, когда у нас родился бы ребенок, был бы уже богат.

Рей поняла, что деньги он ей не отдаст, но странное дело – ей было наплевать. Вернув свитер, она пошла к своему «олдсмобилю». Машина завелась не сразу, Рей пришлось подкачивать бензин. Даже сквозь поднятые стекла она чувствовала запах лошадей. Если бы не беременность, она, наверное, осталась бы здесь жить, несмотря на наличие официантки и тот факт, что Джессап не попросил ее остаться. Обычно ей не требовалось много места: она привыкла спать рядом с ним в машине, прижимаясь спиной к металлической стенке. Перемыть в трейлере всю посуду ей было бы проще простого, потом еще полчаса на то, чтобы подобрать с пола разбросанную одежду. По ночам лошадки бегали бы в своем загоне, а койоты спускались бы с гор, чтобы поглазеть на них, с каждым разом подбираясь все ближе. Но теперь Рей больше не была одна, а Джессап никогда не позволит ей заботиться о ком-то, кроме себя.

Рей уже собиралась было отъехать, когда Джессап подошел к машине и постучал в окно. Она опустила стекло, и тогда он неожиданно взял ее за руку. На мгновение Рей показалось, что она видит полоску света под его кожей, но заставила себя отвести взгляд.

Когда Рей включила передачу, Джессап отпустил ее руку. Но перед тем как тронуться с места, Рей мило улыбнулась и сказала:

– Ты еще будешь по мне скучать.

И с этими словами уехала, не дав Джессапу ответить.

В Барстоу Рей зашла в придорожный ресторанчик, где наскоро перекусила, после чего двинулась через горы в обратный путь. На земле лежал гонкий слой снега, несмотря на высоту, дышалось легко. Выбравшись на равнину, Рей поймала радиостанцию Лос-Анджелеса. Стало тепло, и она выключила обогреватель. Рей не думала о Джессапе, она вспоминала лошадок. И чем больше она о них думала, тем сильнее радовалась, что уже не видит, как они бегают вдоль деревянной изгороди. Все время, что Рей провела с Джессапом, она постоянно видела этих лошадок. И даже когда не смотрела, то все равно ловила их краем глаза.

Рей вернулась домой в середине дня. Поставив «олдсмобиль» на стоянку, она увидела чей-то «форд», припаркованный на подъездной дорожке к их дому. Когда Рей проходила мимо «форда», ей показалось, что сидящий за рулем человек за ней наблюдает. Когда же Рей пошла к своей двери, человек последовал за ней. Ускорив шаг, Рей на ходу приготовила ключ. Человек за ее спиной кашлянул, и она, не оглядываясь, бросилась бежать. Впервые за последнее время Рей пожалела, что Джессапа нет дома: она просто позвала бы его и он открыл бы ей дверь.

– Вы Рей? – раздался голос сзади.

Она не остановилась.

– Рей! – окликнул ее мужчина.

Она замерла и обернулась. Мужчина стоял посреди двора и смотрел на нее.

– Что вам нужно? – спросила Рей.

До двери оставалось примерно пятьдесят футов: если мужчина сделает хоть шаг, она успеет вскочить в дом.

– Меня зовут Ричард Грей, – сказал он. – Я муж Лайлы.

Только теперь Ричард понял, как глупо и смешно он выглядит. Адрес Рей он нашел в телефонной книге Лайлы, однако приезжать сюда ему явно не стоило.

Рей оглянулась на входную дверь. Желание, чтобы Джессап был рядом, стало еще сильнее, словно помимо того Джессапа, с которым она рассталась в пустыне, существовал еще один, другой, Джессап, ждавший ее дома. Когда они жили вместе, то ничего не боялись и частенько не запирали дверь ни днем ни ночью.

– Что-нибудь случилось? – с трудом выговорила Рей.

– Лайла ушла, – сказал Ричард.

– То есть как это ушла? – спросила Рей.

– Улетела в Нью-Йорк, – объяснил он. – Я знаю, вы хотели, чтобы она помогала вам готовиться к родам, поэтому и решил к вам заехать. Я вам звонил, но никто не ответил.

– Постойте, – встрепенулась Рей, – она же мне обещала!

– Вот именно, а сама улетела в Нью-Йорк, – ответил Ричард. В пустом дворе его голос звучал как-то глухо. – И вот что из этого получилось, – добавил он, словно это могло все объяснить.

Лицо Рей запылало.

– Нельзя ни от кого зависеть, – заявила Рей, почувствовав, что краснеет.

– А вы что об этом думаете? – спросил Ричард. – Она вернется?

Присмотревшись, Рей поняла, что он плачет. Она в смущении отвела глаза, а сама подумала, как бы вела себя, если бы кто-нибудь любил ее так же сильно.

– Конечно, – ответила Рей. – Обязательно вернется.

Рей была уверена: после ее отъезда Джессап преспокойно занялся своими делами. Скучать он начнет гораздо позже и тогда просто сядет в машину Хэла и поедет в Барстоу. Там он найдет свою официантку или кого-то еще и, думая о Рей, будет обнимать очередную подружку.

Ричард уже взял себя в руки. В глубине души он был благодарен Рей, что та отвернулась.

– Думаю, мне пора домой, – сказал он.

– Правильно, – согласилась Рей. – Может быть, она вам позвонит.

Они взглянули друг на друга и неожиданно рассмеялись.

– Ждать, когда тебе позвонят, – это, знаете, то еще занятие, – заметила Рей.

– Может, выпьем? – предложил Ричард и тут же спохватился: – Простите, я имел в виду не алкоголь, а просто чего-нибудь похолоднее.

В действительности ему нужна была не выпивка. Это Рей поняла сразу. Ему нужно было с кем-нибудь поговорить.

– Конечно, – согласилась Рей.

Ричард пошел за ней к двери, подождал, пока она откроет замок и зажжет в комнате свет. Его отчаяние было столь явным, что она на время забыла о собственных бедах. Усадив Ричарда на кухне, Рей налила ему и себе по стакану холодного голубоватого молока. Как это хорошо – вернуться в дом, где тебя кто-то ждет! И поскольку им обоим не хотелось расставаться, они выпили еще по стакану молока, и вскоре Рей поняла, что и она не прочь с кем-нибудь поговорить.

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

Когда Лайла прилетела в Нью-Йорк, шел снег, но она любила зиму. Все вокруг стало белым. И пока «лимузин» мчал ее от аэропорта имени Джона Ф. Кеннеди до Манхэттена, она могла вообразить, что находится где угодно: например, в каком-нибудь замерзшем городке Европы или Северной Канады. Лайла вышла из такси возле отеля «Хилтон». Никто ее тут не знал, и она решила, что остановится здесь. Заказав обед в номер, она перекусила в своей комнате на двадцать третьем этаже. Внизу переливалось море огней. Когда-то знакомые дома были покрыты снегом. Здесь, на огромной высоте, Лайле казалось, что сейчас она находится от Нью-Йорка гораздо дальше, чем тогда, двадцать семь лет назад.

В полночь она легла спать, но каждый раз, как пробовала закрыть глаза, ей слышался какой-то звук. В два часа ночи она встала и выключила паровое отопление. К утру в городе было так холодно, что окна покрылись инеем. Заказав завтрак в номер и дождавшись, когда уйдет официант, Лайла взяла телефонный справочник Манхэттена. Ее родители в нем уже не значились. Но она набрала их старый номер, который помнила наизусть. Ей ответила какая-то женщина. Она заверила Лайлу, что свой телефонный номер не меняла уже пятнадцать лет.

Но Лайла решила, что все равно их достанет, не так, так этак, и вытрясет из них все. Плевать, что они теперь старики. Она схватит мать за плечи и будет трясти ее до тех пор, пока не треснут ее хрупкие кости. Она будет смотреть отцу в глаза, даже если он почти ничего не видит. Одевшись, Лайла спустилась в холл гостиницы. Было около десяти часов утра. Ее шерстяное пальто оказалось слишком легким для нью-йоркской зимы. И, даже сев в такси, Лайла никак не могла согреться. Сообщив водителю адрес, она откинулась на сиденье. Город стал каким-то запутанным и словно вырос: в нем появилось больше машин, больше огней и больше страха. Когда они приехали по старому адресу, Лайла не нашла своего дома, и водителю пришлось сделать четыре круга, прежде чем она поняла, что дома больше нет. Все старые здания из темного кирпича были снесены, их место заняли новые жилищные кооперативы. Лайлу охватило странное чувство: она приехала на улицу, где прожила много лет, но вместо этого оказалась в незнакомом месте. Заставив водителя сделать еще один круг, Лайла судорожно решала, что делать дальше. Ее охватила паника. В голову лезли всякие мелочи из прошлой жизни: номера автобусов, которые ходили в центр; цветы, которые соседи высаживали в уличные вазоны; трещины в асфальте, которые нужно было обходить по дороге в ближайшую кондитерскую.

– Вам это в копеечку влетит, – предупредил ее водитель. – Хотя мне-то что!

– Дома больше нет, – сказала Лайла.

Ее голос прозвучал как-то тихо и тонко, словно ей опять было восемнадцать и она была такой застенчивой, что боялась громко спрашивать клиентов в ресторане, чего они хотят на ланч.

– Да-а, бывает, – посочувствовал водитель. – Может, попробуем другой адрес?

Они поехали на Третью авеню, но, когда водитель собирался свернуть за угол, Лайла попросила его не останавливаться. Проезжая мимо того места, где когда-то стоял ее ресторанчик, Лайла опустила боковое стекло. По вечерам, выйдя из ресторана, Хэнни всегда поворачивала на запад. Иногда, выглянув из окна, Лайла видела, как она разглядывает на рынке овощи в ящиках, выбирая кочан капусты, или тычет костлявым пальцем в три великолепных яблока, а затем вытаскивает кошелек, пристегнутый булавкой в кармане черной юбки.

Все это время Лайла думала, что найдет Нью-Йорк таким же, каким его оставила. За окном ее спальни, на карнизе, будут сидеть голуби, каждую пятницу мать будет готовить мясо в чугунной сковороде, доставшейся ей еще от бабки. Небо по ночам будет черным, как чернила, в комнатах будет слишком жарко, в коридоре – холодно, а на Третьей авеню, за маленьким столиком в углу ресторана, за пятьдесят центов можно будет узнать что угодно. Словно купив билет от Лос-Анджелеса до Нью-Йорка, можно купить и все то, что когда-то потерял. Оставался только один адрес: квартира ее дяди и тети на Восемьдесят шестой улице. Это были родители Энн, теперь уже глубокие старики. Когда-то Лайла проводила у них каникулы. Взрослые все время сидели в гостиной, прихлебывая вино и заедая его маленькими яблочными пирожными. Детям была предоставлена спальня, где они могли беситься, сколько душе угодно.

Энн, старшая из сестер, обычно уходила в свою маленькую комнатку. Через стену было слышно, как она включает радио и слушает всегда одну и ту же музыку – Фрэнка Синатру. Из-за этого она давно стала предметом насмешек сестер, которые называли ее девчонкой Фрэнки. Однажды, когда кузины совсем разошлись и, открыв окна, принялись швырять в прохожих жеваными газетными шариками, Лайла спустилась в холл и, осторожно приоткрыв дверь, ведущую в комнату Энн, заглянула внутрь. Играло радио, Энн лежала на кровати и что-то писала в дневнике. Заметив Лайлу, она вскочила и резко захлопнула дверь прямо перед ее носом. Лайле тогда было двенадцать, и поскольку ей было очень одиноко, она не ушла, а так и осталась стоять под дверью. Именно тогда она дала себе слово, что больше никогда не будет ходить в гости к родственникам. И вот когда родители собрались уходить и позвали ее, она уже сидела у входной двери в пальто и шапке.

Она больше никогда не приезжала в тот дом. Но когда водитель остановил возле него машину, Лайле показалось, что все это было только вчера. Она вошла в подъезд. В холле было темно, как и в то время, когда волосы Лайлы были такие длинные, что, даже заплетенные в косу, доставали до пояса. Родители, как всегда, ссорились, поэтому Лайле приходилось, встав на цыпочки, самой дотягиваться до звонка.

Все утро Лайла обдумывала способы найти свою дочь. Иногда, когда такси застревало в пробке, Лайла уже не могла вспомнить, зачем сюда приехала. Здесь, в холле, выложенном черно-белой плиткой, гулко разносились шаги. В тусклом свете все казалось неясным и расплывчатым, и Лайле пришлось дважды прочитать фамилию Вебер – девичью фамилию ее матери, – прежде чем она убедилась, что такая действительно есть в списке жильцов. Итак, кого-то она уже нашла.

Лайла позвонила. В домофоне раздался треск, и женский голос из квартиры на шестом этаже спросил: «Да?»

– Это я, – ответила Лайла, словно ее ждали, – Лайла.

Снова зашипел домофон, и вдруг раздался щелчок – дверь открылась. Лайла бегом бросилась к лифту. Поднявшись на шестой этаж, она тихо стукнула в дверь. Сердце бешено колотилось, и, когда щелкнул входной замок, Лайле почудилось, как что-то щелкнуло у нее внутри, точно кость сломалась.

Дверь была закрыта на цепочку. Сквозь щелку Лайлу разглядывала какая-то женщина. Лайла сразу узнала свою тетю. Та ничуть не изменилась.

– Надо же, это ты, – сказала женщина.

Это была не тетя, а кузина Лайлы, и впервые с приезда в Нью-Йорк Лайла почувствовала, как в ее душе родилась надежда, совсем как тогда, когда она умоляла Ричарда в последний раз свозить ее на Манхэттен. Она вошла в прихожую, где на нее сразу повеяло прошлым. И если бы мимо нее прошла кузина-подросток и заперлась в своей комнате, чтобы в одиночестве слушать пластинки, Лайла ничуть бы не удивилась.

– Наверное, я кажусь тебе старухой, – сказала Энн. – На Манхэттене быстро стареешь. Когда родители переехали во Флориду, я поехала с ними, но жить там уж больно дорого, так что пришлось вернуться.

Лайла старалась вникнуть в то, что говорит кузина, но у нее ничего не получалось. Она изо всех сил сдерживала себя, чтобы не закричать.

«Я приехала сюда спрашивать, – говорила она себе. – Мне просто нужны адрес и имя». Ей нужна была ее дочь.

– Я вышла замуж, потом развелась и взяла девичью фамилию, – тараторила Энн. – Если б я жила в Коннектикуте, ты меня ни в жизнь бы не нашла. Его звали Старч. И как это меня не насторожило!

Лайла хотела заговорить, но не смогла.

– Мы с матерью остались вдвоем, – сказала Энн. – Отец умер два года назад. – Внимательно взглянув на Лайлу, она спросила: – Ты хочешь узнать о своих родителях?

– Нет, – ответила Лайла.

Это слово резануло ее, как стекло, и когда Энн предложила ей воды или сока, Лайла в ответ лишь кивнула. Энн ушла на кухню, а Лайла вдруг обнаружила, что сидит на том самом месте, где обычно сидела мать, когда они с Лайлой приходили к тетушке в гости. По праздникам мать никогда не выпивала больше двух бокалов вина, однако и этого бывало достаточно, чтобы развязать ей язык. По дороге домой она обычно открывала Лайле семейные тайны: как однажды ее брат связался с одной женщиной и скрывал это от жены; или как домашние прятали от деда Лайлы, который, оказывается, пил горькую, выпивку в сапоге в стенном шкафу.

– Они живы? – спросила Лайла, когда Энн принесла ей стакан апельсинового сока.

– Мне очень жаль, – покачала головой Энн.

На столе стояла тарелка с печеньем, и это напомнило Лайле, как мать собирала ее в дорогу, отправляя в Восточный Китай. Когда поезд подходил к окраинам района, Лайла разворачивала сэндвич с сыром. Лайла отложила сэндвич и стала смотреть в окно, на картофельные поля, где земля – сплошной песок, который попадается повсюду, даже в постели. И даже когда ты кого-нибудь целуешь, то на языке чувствуется все тот же песок.

– Рак, – объяснила Энн. – У обоих.

Они сели на диваны лицом друг к другу. Между ними кофейный столик.

– Я знаю, зачем ты приехала, – сказала Энн. – Это все моя вина. Не надо было мне болтать о приемных родителях.

– Я хочу ее найти и вернуть, – заявила Лайла.

Такие простые слова, что даже трудно себе представить, как больно ей было их произнести.

– Знаешь, я иногда жалею, что не взяла ее себе, – призналась Энн.

– Я хотела ее вернуть с той самой минуты, как ты ее унесла, – сказала Лайла.

– Я думала о том, чтобы оставить девочку у себя, пока везла в такси, – продолжила Энн. – Она была завернута только в полотенце, а той ночью было так холодно.

В ту ночь, когда Энн вышла из комнаты Лайлы с младенцем на руках, ее родители в ужасе отвернулись. На улице не было ни одного такси, и Энн, спрятав ребенка под пальто, дошла до Восьмой авеню. Ребенок заплакал, и Энн почувствовала, что он дрожит. Снежная буря, казалось, остановила всю жизнь в городе: не было ни одного автобуса, не работали телефоны. Магазины, обычно открытые двадцать четыре часа в сутки, теперь были закрыты на железные засовы. По обочинам улиц на приколе стояли грузовики, голуби застывали на лету, и их телами были усеяны тротуары.

Некоторым редким прохожим все же удавалось схватить такси, за рулем которых сидели самые отчаянные водители. Виляя и скользя, такси проносились по улицам, но ни одна машина не остановилась, несмотря на отчаянные призывы Энн. Еще в доме родителей Лайлы она позвонила доктору Маршаллу и договорилась встретиться с ним в больнице, как только ребенок родится. Теперь Энн не была уверена, что сможет его застать. Он, скорее всего, уже ушел домой. А ей куда идти? Она страшно замерзла, и все же упорно продолжала шагать к центру города. Через некоторое время ребенок затих, и это напугало Энн: пока он плакал, она знала, что Он жив. Она встряхнула его – в ответ молчание. Так молчит тот, кому больше нечего терять. Нужно добраться до больницы как можно скорее. И в следующий раз, когда на дороге показалось такси, Энн выскочила прямо на проезжую часть. Такси резко затормозило, и Энн, рванув дверцу, упала на переднее сиденье.

– Вы что это творите? – возмутился водитель. – Лезете прямо под колеса, да еще и вскакиваете чуть ли не на ходу.

– В больницу Бикмана. Скорее! – попросила Энн.

Оказавшись в машине, она почувствовала, что ребенок еще дышит.

На заднем сиденье сидела парочка, направлявшаяся совсем в другую сторону. Поскольку все гостиницы были переполнены, они дали водителю сто долларов и попросили отвезти их домой, в Бруклин. Энн показалась им слегка не в себе: растрепанные волосы запорошены снегом, руки покрыты засохшей кровью.

– Отвезите ее, куда ей надо, – сказали они.

И вот тогда Энн решила, что не оставит ребенка. Именно тогда, в ту жутко холодную ночь.

Доктор Маршалл спал на диванчике в своем кабинете. Она разбудила его, и стояла рядом, пока он звонил на Лонг-Айленд одной супружеской паре, которым обещал новорожденного ребенка. Но Энн не слушала, что говорил врач, – она прислушивалась к дыханию ребенка, спрятанного у нее под пальто. Наконец она вручила младенца доктору, чтобы тот его осмотрел и снял отпечаток его ступни, который полагалось поставить на свидетельстве о рождении, выписанном на имя приемных родителей. Доктор хотел забрать ребенка, но Энн, которая была еще не готова с ним расстаться, пожелала сама отнести его наверх, в детскую.

В ту ночь в кроватках лежало еще около десятка новорожденных. Странно, но ни один из них не плакал. Дежурная сестра крепко спала в кресле-качалке. Когда Энн осторожно уложила ребенка в кроватку, в детской не было слышно ни звука. Домой она возвращалась пешком. Небо прояснилось, и воздух стал таким чистым и прозрачным, что над крышами самых высоких небоскребов можно было увидеть созвездие Ориона.

После той ночи Энн больше не могла видеть доктора Маршалла. Когда на следующий день он пришел в родильную палату, чтобы осмотреть очередную роженицу, Энн заперлась в туалете и не выходила оттуда до тех пор, пока доктор не ушел. Потом она спустилась в детскую, но ребенка уже не было. Неизвестно, какое заклинание подействовало на детей прошлой ночью, только теперь оно явно было снято. Все младенцы орали в один голос, между ними метались пять медсестер, не в силах их успокоить. Через несколько недель Энн нашла работу в одной из больниц в северной части Нью-Йорка и переехала туда. Она даже избегала встреч со своими приятельницами из центра города. А когда она вышла замуж и переселилась в Коннектикут, то стала радоваться тому, что ей больше не нужно ходить мимо родильной палаты или детской и каждый раз, услышав детский плач, думать о том, что разрушила чью-то жизнь.

– Я хочу знать, кто ее удочерил, – спокойно сказала Лайла.

Энн смутилась. Лайла повысила голос:

– Скажи мне, как звали тех людей, что увезли ее на Лонг-Айленд.

– Я уже сказала тебе, – ответила Энн. – Я не слушала, о чем с ними говорил доктор Маршалл. Мне было все равно.

– Все равно, – повторила Лайла. – И ты ничего не можешь вспомнить?

– Не могу, – ответила Энн. – Но я знаю, кто должен это знать. Доктор Маршалл.

Они прошли на кухню, и Лайла, стоя возле Энн, слушала, как та звонит в больницу Бикмана. Доктор Маршалл уволился из больницы, но продолжал вести частную практику, поэтому найти его не составило труда. Лайла еле сдерживалась. Выйдя в столовую, она подошла к окну. Дочь была где-то совсем рядом. Лайла чувствовала, как она дышит, спрятанная под пальто Энн. Слышала, как заскрипели тормоза такси, когда машина резко остановилась. Если бы она находилась в том такси, то ни за что не дала бы водителю остановиться возле больницы. Она гнала и гнала бы его все дальше, до самого Нью-Джерси, ее дочь спала бы у нее на коленях, и лед на шоссе таял бы под колесами машины, превращаясь в острые кинжалы. И если бы кто-нибудь кинулся за ними в погоню, то вряд ли уехал бы далеко.

Энн записала адрес и телефон доктора Маршалла на клочке желтой бумаги. Быстро свернув записку, Лайла положила ее в карман. Энн проводила ее до лифта. Обе женщины старались не смотреть друг на друга, словно между ними произошло что-то очень личное, о чем даже нельзя говорить вслух. Но когда Лайла уже собралась войти в кабину лифта, Энн взяла ее за руку.

– Я все время думаю, – произнесла она. – Скажи, ты считаешь, что я виновата перед тобой?

– Разумеется, нет, – ответила Лайла, поцеловав кузину в щеку и тем самым показав, что виноватой она считает только себя.

Было уже совсем темно, когда Лайла подъехала к отелю, но заходить внутрь не стала, а пошла дальше, в центр города. Каждый раз, нащупывая в кармане записку с адресом, Лайла слегка вздрагивала. Она подошла совсем близко – еще один шаг, и пути назад уже не будет. Мысленно рисуя себе встречу с дочерью, Лайла не видела ничего, кроме входной двери. Вот она тянется к звонку, но отдергивает руку, потому что от него исходит жар, и на ее руке остается след от ожога. Она так страшится встречи с дочерью, что когда та открывает дверь, то на крыльце не оказывается никого и ничего, кроме двух черных перьев и порыва холодного воздуха.

Она еще может сесть в «лимузин» и уехать в аэропорт имени Джона Ф. Кеннеди, улететь домой, смотреть, как Ричард обрезает розы, а потом увести его в спальню и лечь рядом, словно она никуда и не улетала. Всякий раз проходя мимо телефонной будки, Лайла порывалась позвонить доктору Маршаллу и, не найдя в себе сил, шла дальше, понимая, что, получив адрес дочери, она уже не сможет не увидеть ее, а значит, ее жизнь больше никогда не будет такой, как прежде. Лайла бродила по улицам до тех пор, когда звонить в кабинет доктоpa Маршалла было уже поздно. Толпы людей устремились с работы домой, в окнах загорался свет, на кухнях хозяйки включали плиты, чтобы приготовить ужин.

Десятая авеню была такой, какой ее запомнила Лайла. Когда в январе с реки задувал ветер, это место было самым холодным в городе. Если вы стояли лицом на запад, то от холода у вас начинали слезиться глаза. Здесь было так холодно, что вы дрожали мелкой дрожью, глядя на небо и ожидая, когда на нем появятся первые звезды.

Если бы она могла найти дорогу в лабиринте узких мощеных улочек, если бы Хэнни была жива, Лайла непременно пошла бы к ней за советом. Как ей хотелось, чтобы хоть кто-нибудь сказал, как ей быть, где лежит путь к надежде, а где – к отчаянию? Лайла долго простояла на углу. Затем, взмахнув посиневшей от холода рукой, остановила такси. В ту ночь она еще не приняла решения. Она позвонила в справочную и узнала расписание рейсов на Лос-Анджелес. Она вынула из кармана записку с адресом доктора Маршалла и в тысячный раз взглянула на нее. Она не стала есть и побоялась лечь спать. Но как только усталость взяла свое и Лайла все же прилегла и закрыла глаза, она почувствовала, что ее куда-то уносит. Она заснула, и ей приснилась Хэнни. Они превратились в воронов и полетели высоко над землей. Лайла пыталась не показывать своего страха, но он оказался сильнее, и Лайле было стыдно, что Хэнни видит, какая она трусиха. Они летели над черными холмами. А внизу были женщины, готовившиеся родить. Над ними на шестах были натянуты белые простыни, наподобие палатки с хлопающими на ветру краями. Женщины оставляли на земле следы, подобные птичьим. Лайла видела внизу около десятка женщин, которые, хотя и не торопились, двигались намного быстрее двух пролетающих над ними воронов.