Текст книги "Что было, что будет"

Автор книги: Элис Хоффман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 21 страниц)

– Привет, Уилл, – неопределенно, но без злости поздоровался Мэтт.

Он старался вспомнить, как выглядел Уилл на похоронах их матери – таким же худым или нет. Мэтт плохо помнил тот день. Он знал только, что после службы Уилл и Дженни не вернулись в дом, а уехали прямо с кладбища, несмотря на то что стол в гостиной ломился от угощения и все многочисленные друзья Кэтрин собирались прийти. Уилл, как всегда, спасовал, заявив, что им с Дженни нужно срочно ехать домой к Стелле, за которой присматривала неизвестная им нянька, найденная в последнюю минуту.

«Давай, давай! – проорал ему вслед Мэтт. Люди вокруг смотрели на них, но ему было все равно. – Беги, паршивый ублюдок!» – кричал он Уиллу, направлявшемуся к машине, очередному приобретению, вскоре разбитому.

Сегодня Мэтт захватил с собою чек, выписанный на правительство штата, как велел Генри Эллиот; теперь оставалось только проставить сумму залога.

– Привет, братишка, – отозвался Уилл, явно забавляясь тем, как неловко себя чувствует в суде Мэтт.

Хотя у самого Уилла вид был не лучше: ужасная стрижка, та же одежда, в которой его арестовали, измятая и дурно пахнущая, хотя, конечно, не то что тюремная роба.

Мэтт отошел в сторону, чтобы подышать. И это его брат, совсем как чужак. Он ушел из дома, когда Мэтт учился в школе, но еще до того он часто исчезал, когда хотел. Если нельзя доверять собственному брату, то, естественно, замыкаешься в себе и становишься подозрительным, даже чересчур. Мэтт повернулся к Генри Эллиоту, радуясь, что есть с кем поговорить, кроме Уилла.

– Парковка здесь адская, – сказал он.

– Привыкай, приятель, – расстроенно ответил Генри, просматривая бумаги в последнюю минуту перед тем, как предстать перед судьей. – Ты в большом городе.

Действительно, Мэтт себя чувствовал громоздким и неловким в зале суда, хотя и надел предусмотрительно свой единственный хороший костюм. На нем были рабочие ботинки и галстук, сохранившийся еще со школьных времен. Здание суда никак не было рассчитано на людей выше шести футов роста; Мэтт правильно предположил, что его построили где-то около 1790-го, возможно, еще раньше, когда большинство жителей были довольно низкорослыми. В те времена обвиняемых вводили через боковые двери напротив судейских покоев. Это были немытые, голодные мужчины и женщины в кандалах на руках и ногах; вероятно, кто-то из них раскаивался, независимо от того, был ли он виновен или нет, в надежде на менее строгое наказание, или, возможно, кто-то вообще не произносил ни слова, как Ребекка Спарроу на своем суде. Мэтт помнил наизусть ее последние слова, произнесенные на кухне Хатауэя; она адресовала их судье, которого привезли из Бостона. «Мне нечего сказать, – заявила тогда Ребекка. – Вы лишили меня голоса».

Генри Эллиот, пессимист по природе, утверждал, что против Уилла очень мало улик, если не считать того факта, что он заявил об убийстве заранее. Тем не менее залог оказался высоким, что объяснялось характером преступления. Для такого, как Уилл, Мэтт выложил все, что оставила ему мать, все свои сбережения на черный день.

– Не волнуйся, – успокоил его брат. – Я не виновен. Получишь свои деньги обратно.

Как только Уилла освободили под подписку о невыезде на случай дальнейшего расследования, они отправились в кафешку на углу. Уилл твердил, что приличная чашка кофе поможет унять дрожь в руках – кошмарный недуг для музыканта, который он надеялся излечить двойным эспрессо.

– А вот твоего хозяина квартиры не так-то легко убедить, когда речь идет о деньгах, – сказал Генри Эллиот.

Генри по-прежнему казался расстроенным. Такова была его манера, такова была его судьба – волноваться и расстраиваться, – и, хотя такой характер вполне подходил для его профессии, семьей руководить он не умел. Его жена едва с ним разговаривала, а дочь, Синтия, хорошая в душе девочка, только и знала, что красить ногти черным лаком и болтаться где-то допоздна. Но больше всего хлопот доставлял ему сын, Джимми; он напоминал Уилла, когда тот учился в школе: вечно искал легких путей, думал только о себе. В свое время Генри предупреждал сына, что все это может закончиться катастрофой, и в качестве назидания рассказал ему историю жизни Уилла Эйвери, талантливого парня, который так ничего в жизни и не добился. «Не думай, что такое с тобой никогда не случится, – увещевал он Джимми. – Не думай, что ты выше неудач».

– Ты пропустил срок оплаты, поэтому из квартиры тебя вышвырнули. – Генри разложил перед собой бумаги. – И еще одно. В мой офис позвонили из музыкальной школы и попросили, чтобы ты туда не являлся, пока не уладишь свои юридические дела.

– Ну и черт с ними.

Уилл заказал еще одну чашку кофе, хотя наличности при себе у него не было. Все равно кто-нибудь оплатит счет, так почему бы не заказать заодно и круассан.

– Всегда он так, – сказал Генри Эллиот, обращаясь к Мэтту. – И в школе был такой же. Спишет у меня домашнюю работу и в результате получает на балл выше, чем я.

Этой осенью Мэтта наняла жена Генри, Аннет, для разбивки японского сада, который, по мнению семьи, должен был понравиться той жуткой старой даме, бабушке Генри, Сисси. На участке жило много пчел, что считается знаком удачи. Мэтт никогда не опасался укусов: пчелы не обращали на него внимания, всегда предпочитая брата, смертельно их боявшегося из-за своей аллергии. Мэтту даже нравилось, что пчелы гудят вокруг, пока он трудится.

Для сада Эллиотов он использовал природные камни и песок, натасканный с пустоши, он посадил бамбук в каменные ямы, но глава семейства Эллиот из-за своего ходунка с трудом преодолела каменную тропу. Когда она все-таки до него добралась, то презрительно фыркнула, увидев бамбук.

«Это сорняк, – объявила она. – Пусть его привезли из самого Китая, но все равно это сорняк».

Сисси Эллиот возненавидела сад, и теперь, как рассказывал Генри, он единственный, кто там бывал; уходил туда, чтобы отвлечься от мирских забот. Вероятно, и сегодня вечером, вернувшись домой, он сразу отправится туда.

– Думаю, нам придется нанять детектива, – объявил Генри братьям Эйвери – Вдруг он найдет то, что проглядела полиция. По крайней мере, пусть поищет, может, у кого был хоть какой-то мотив. В твоих же интересах обелить собственное имя, – обратился он к Уиллу, начавшему скучать. – Ни одна живая душа не верит этой ерунде, будто твоя дочь рассказала тебе, что жертва скоро погибнет.

– Он это заявил в полиции? – спросил Мэтт. Генри Эллиот мрачно кивнул. – Вот идиот.

– Перестаньте разговаривать обо мне так, словно меня здесь нет. Я здесь и все слышу. Это Стелла так сказала полицейским, не я. Но если хочешь нанять детектива, то пожалуйста…

Генри взглянул на Мэтта. Уилл, видимо, не понимал, что это мероприятие потребует денег.

– Конечно, действуй, – сказал Мэтт, таким образом согласившись оплатить счет. – По-моему, это разумная идея.

– Кто-нибудь меня подвезет? – спросил Уилл, когда пришла пора уходить.

У Генри была назначена встреча, поэтому подвезти брата взялся Мэтт. Они подошли к грузовику.

– Так ты ездишь на этой развалюхе? – рассмеялся Уилл, сразу заметив и ржавчину, и вмятины. – Старина Мэтт. Никаких «БМВ» для тебя.

Он намекал на то, как потратил свою долю наследства. Получив деньги, он перешел на неполный рабочий день, свозил Дженни с ребенком в Париж, где они не переставая ругались, и купил чертову тачку, «БМВ», а потом перевернулся на ней, когда носился по пляжу в Даксбери, накачавшись коктейлями, с какой-то бабой, чье имя даже не мог вспомнить. Кажется, оно начиналось с буквы «К» – Карлотта, возможно, или Каролина, или, господи помилуй, Кэтрин, как звали его мать. Кончилось тем, что Уилл продал за гроши побитую машину и потом еще долго сожалел о поездке в Париж. Зато Мэтт, думал он, пристроил свою половину материнских сбережений мудро, и теперь он вполне обеспечен, хоть и ездил на проржавленном грузовике. Кроме того, за ним остался дом, который за одиннадцать лет удвоился в цене. Сейчас у этого скряги-холостяка, наверное, хранится в банке кругленькая сумма – ведь ему не на кого тратить свои денежки.

– Куда? – спросил Мэтт, вливаясь в ряд машин.

Он успел заметить, что в Бостоне водители то и дело сигналили ему. Но ничего, через несколько минут он избавится от братца, хотя бы на какое-то время, так что можно сдержаться и не проявлять характер.

– Мальборо-стрит, – усмехнулся Уилл – Когда везде облом, всегда остается Дженни.

Ехали молча. Хотя Мэтт не бывал в этих краях с того ужасного Нового года, он помнил дорогу. Да что там, он мог бы проехать по ней с закрытыми глазами, во сне, связанный веревками. Он прекрасно помнил, во что была одета Дженни в тот вечер: черный свитер, украшенный блестками и жемчужинами, и красная юбка. «Не слишком нарядно? – спросила она у него перед началом вечеринки. – Я не выгляжу как рождественская елка?» Он подумал, что в жизни не видел никого прекраснее. «Нет. Оставайся в этом», – ответил он, и она не стала переодеваться. «Оставайся в этом», – сказал он тогда, хотя на самом деле ему хотелось ее раздеть прямо там же, в гостиной, когда гости уже были на пороге.

– Не зайдешь? Ради прошлого? – предложил Уилл, когда они подъехали к дому. – Отдохнешь немного, прежде чем возвращаться в родные края.

Мэтт покачал головой. Он ни за что туда не пойдет.

– Да, кстати, – добавил Уилл, – я никогда не обижался, что мать завещала дом тебе.

– Она думала, он тебе не нужен. Поэтому ты получил большую часть денег.

– Разве? – удивился Уилл. – Ты хочешь сказать, мне досталось больше?

– Я был душеприказчиком. Мне ли не знать. Она хотела, чтобы все было по справедливости.

– По справедливости, – удивленно повторил Уилл.

Он на самом деле так ничего и не узнал о своей матери, о чем она думала, как продолжала его любить, несмотря на все его эгоистичные выходки.

– Погоди, сам догадаюсь, – сказал Мэтт, – У тебя ничего не осталось от твоей доли.

– Если хочешь думать обо мне самое плохое – пожалуйста.

– Просто скажи, как обстоят дела.

Мэтт вдруг почувствовал, что имеет право на что-то. Если не на Дженни, если не на жизнь, то, по крайней мере, на признание. Но он его так и не получил. Уилл так и не произнес: «Да, признаю, мне досталось больше. В очередной раз я получил кусок пожирнее». В кабину грузовика залетела пчела и начала биться о ветровое стекло.

– Господи, – запаниковал Уилл, – прогони ее.

Уилл имел все основания бояться пчел, поэтому Мэтт выпроводил непрошеную гостью с помощью газеты. Это была инстинктивная реакция – в очередной раз защитить Уилла, любой ценой, с любыми последствиями.

– Теперь ты в безопасности, братишка. Только один вопрос. И на этот раз я хочу услышать ответ. – Мэтт подавил в себе желание посадить пчелу на руку брата. – Почему ты думаешь, что она тебя примет?

– Дженни?

Уилл выбрался из кабины, затем повернулся и произнес в открытое окно:

– Это в ее характере.

Повсюду расцветали магнолии – и на федеральном шоссе, и на Бикон-стрит, и здесь, на Мальборо; любой клочок земли мог стать домом огромному цветущему дереву. Даже свет менялся, когда распускались эти цветы, – он становился розоватым, радостным, ярким.

– Я на самом деле ценю все, что ты для меня делаешь, – произнес Уилл.

Выходит, он все-таки понимал, что адвокатам нужно платить, что деньги на залог не падают с неба, а поступают из чьих-то сбережений, что детективы хотят получать наличные.

– Не считай меня неблагодарным.

Мэтт оглядел розовую улицу, осознавая, что стал намного беднее, чем был этим утром. Он многое мог бы сказать, но решил промолчать. И даже не взглянул на окошко на третьем этаже, хотя знал, что именно там находится их квартира. Наверное, в его характере было держать свои чувства при себе. Если на шоссе будет свободно, то он окажется дома меньше чем через час, и именно это он намеревался сделать. Некоторые истории лучше всего забыть, другие обречены вовсе не начинаться; они остаются там, где им место, в туманной вселенной упущенных возможностей, в несбыточном мире.

– Я серьезно, братик! – прокричал Уилл вслед отъезжавшему грузовику. – Я все тебе верну до последнего цента.

Мэтт рассмеялся, снова вливаясь в поток машин.

– Черта с два, – сказал он.

4

Для своего экологического исследования Стелла и Хэп Стюарт решили проверить местные водоемы на возможные токсичные вещества, а это означало, что им пришлось обойти все леса вокруг города в поисках прудов, озер, любого другого водоема со стоячей водой, исследовать каждую кишащую личинками лужу. Они продирались сквозь крапиву и ядовитый плющ, заросли дикой ежевики и мятлика. Они так часто проходили мимо цветущих персиковых деревьев, что вскоре им захотелось персиковой запеканки, персикового джема и персикового пирога.

Все образцы воды были разлиты по бутылкам, надписаны и принесены в Кейк-хаус. Хэп знал, что его дед часто сюда наведывается, но лично он не ступал дальше подъездной дороги. В отличие от Джимми Эллиота он ни разу не купался в озере Песочные Часы, ни разу не наблюдал, как над камышом поднимается туман, который многие люди принимали за дохлую лошадь, ни разу не вел битвы с какой-нибудь свирепой кусающейся черепахой. Джимми Эллиот лишился кончика одного пальца после встречи с такой черепахой (во всяком случае, так гласила молва); эта история так напугала его одноклассников, что в кабинете естествознания никто не осмеливался даже близко подойти к стоявшему в углу аквариуму со старой черепахой.

– Пошли, – сказала Стелла, когда Хэп замешкался на ступенях крыльца. У Стеллы ломило спину от тяжелых бутылок с водой в рюкзаке. – Бабушка не кусается. Заодно и поедим. Я умираю от голода.

Они были изъедены комарами, изранены колючками, но если честно, день они провели отлично, к тому же Стелла познакомилась с городом. Из-за учительской конференции их отпустили из школы пораньше, так что с полудня они занялись сбором образцов, пропустили обед, и Хэп был вынужден согласиться, что и у него урчит в животе.

Едва они вошли в дом, как появился Аргус и басовито тявкнул.

– Вот это да!

Хэп попятился к стене, подняв руки, словно его грабят.

– Аргус тебя не тронет. Ему сто лет, – успокоила гостя Стелла. – Он просто лапочка.

– Тогда ладно.

Хэп осторожно погладил Аргуса по голове. Волкодав был ростом со льва, хотя его глаза действительно помутнели, а зубы стерлись до коротких пеньков.

Стелла и Хэп сбросили в передней грязные ботинки и мокрые носки. Хэп отметил про себя деревянные панели и потертые ковры, которые под босой ступней были мягкими, как шелк.

– Я слышал, твоя бабушка не любит гостей, – сказал Хэп, когда Стелла предложила пройти на кухню и приготовить что-нибудь.

На самом деле он слышал, что нарушители частных владений часто обнаруживали на своих дверях прибитые гвоздями луковицы с воткнутыми в них булавками – знак проклятия настоящего и будущего.

– Не глупи. Идем же.

Стелла направилась на кухню, и Хэпу ничего не оставалось, как последовать за ней; он не сводил глаз со светлых волос девочки, напоминавших ему ландыши, которые появлялись в лесу такой ранней весной, что их легко принимали за снег.

Аргус пошлепал за ними, на кухне он уселся рядом со столом и деликатно ждал остатков бутербродов с арахисовым маслом и персиковым вареньем. Перекусив, они поискали и нашли идеальное место для своих проб воды – в кладовой, где хранились картофель и лук. Когда они расставляли бутылки, их руки случайно соприкоснулись. Разумеется, они повели себя так, словно ничего не произошло, но позже Стелла задумалась, не окажется ли Хэп больше чем друг. Почему тогда его прикосновение не обожгло ей руку? Почему тогда сердце у нее не начинало громко стучать, если он был рядом? Почему тогда она не уверена?

Прошлой ночью Стелла потихоньку пробралась в гостиную вскоре после двенадцати и позвонила Джулиет Эронсон. Она даже не сознавала, что Хэп не сходит у нее с языка, пока Джулиет прямо не спросила, не является ли она единственной настоящей любовью Хэпа.

– Откуда мне знать? – смущенно рассмеялась Стелла.

– Узнай у него, с кем бы он хотел оказаться на необитаемом острове. Вот и поймешь все по его ответу.

– Вряд ли это может служить неоспоримым доказательством.

– А ты попробуй.

Джулиет говорила голосом мудрой и печальной дамы, которая перепробовала все на этом свете, но каждый раз ее ждало разочарование.

И вот теперь, сидя на кухне, Стелла гадала, что бы сказала о Хэпе Стюарте ее подруга Джулиет. Хэп как раз скармливал Аргусу целую ложку арахисового масла.

– Ты только на него посмотри, – весело приговаривал Хэп, – как ему нравится эта штука. В ней полно протеинов, так что вреда не будет.

Зато когда она разговаривала с тем противным Джимми Эллиотом в школьной столовой, у нее чуть не выскочило сердце. Не могла же это быть любовь – или могла? Не могла же это быть судьба. Ни за что. Никогда. Просто это какое-то заболевание: в худшем случае – изжога, в лучшем – весенняя лихорадка. И действительно, в этом уголке Массачусетса весна царила повсюду. В ручейках плавали сероспинки, как всегда в это время года, и лягушки затянули свою печальную песню о звездных ночах и водных грязных просторах.

В саду трудилась Элинор Спарроу. Она занималась весенней расчисткой, и руки у нее кровоточили. Удаление старых побегов – всегда неприятная задача, особенно если обрезать розы с коварными шипами, иногда такими крошечными, что от них невозможно уберечься, они просто не видны, пока не проткнут кожу. Оставалось утешаться старым поверьем, будто кровь садовода способствует раннему цветению. А вот кровь убитой женщины, наоборот, убивает все на земле, как произошло в тот день, когда Ребекка шагала к озеру, где ее утопили. На той тропе ничего не осталось, кроме комьев земли и черных камней в форме человеческого сердца.

Апрель наступал стремительно. Элинор ощущала его приближение в остром запахе копытня в лесу; об апреле говорили и частые дожди, которые начали выпадать в основном поздним вечером. Пройдет совсем немного времени, и можно будет различить пелену зеленого дождя, который каждый раз будет новым: рыбным дождем, розовым дождем, нарциссовым дождем, клеверным дождем, ярким дождем, черным как вакса дождем, болотным дождем, вселяющим страх каменным дождем – и все они омоют леса, наполнят местные ручейки и пруды. В это время года Элинор обычно начинала прививать розы флорибунда с китайскими розами в попытке получить истинно голубую розу. Она понимала, что это глупо, что взвалила на себя невозможную задачу, но все же продолжала свое дело. Неудивительно, что она была предметом обсуждения в садоводческих клубах всего штата, о ней говорили и в соседнем городке, Норт-Артуре, и в далеком Стокбридже. Неужели Элинор Спарроу не знала, что получить новый сорт можно только с помощью генетических ухищрений – единственно возможным способом вывести голубую розу? Неужели она не знала, что глупцы вроде нее пытались добиться голубого цвета у розы в течение многих веков, но всегда терпели неудачу и разочарование?

Тем не менее Элинор была убеждена, что кривоватый саженец в северном углу сада еще всех удивит. Никто ведь не ожидал, что в саду может прижиться местная болотная роза (сорт, который рос только в Юнити), известная еще первым поселенцам. «Невидимкой» прозвали эту розу люди, ибо, как гласила легенда, ее цветки засыхали под взглядом человека. Но эта роза цвела в саду; если Элинор добилась такого чуда, то, возможно, ей удастся получить наконец и голубую розу. Возможно, все те глупцы, что потерпели неудачу, потянутся в этот уголок штата, чтобы увидеть с благоговейным трепетом то, что выросло вопреки всему, упасть на колени и поцеловать землю.

Возможность успеха Элинор ощущала буквально осязаемо, как вишневую косточку во рту. Последние несколько месяцев у нее создалось впечатление, что время проносится с бешеной скоростью, словно она идет по туннелю, а мимо свистит ветер, но на самом деле это годы, что летят с обеих сторон, дни и ночи, исчезающие в белом тумане. Если уж на то пошло, что ей запомнилось из прожитого лучше всего? Лес ее детства, то, как он дышал, словно был единым зеленым существом, обладающим сердцем и разумом. Ее мать Амелия, чьи руки облегчали боль, за шитьем лоскутных одеял зимой. Каждое со своим узором. Та минута, когда она впервые увидела Сола в библиотеке колледжа, где училась, а он был новым преподавателем, – тогда земля на мгновение перестала вертеться вокруг своей оси. Ее дочурка Дженни, увидевшая снег первый раз в жизни. Улыбка внучки, когда Стелла помахала ей рукой на вокзале. Роза, о которой она всегда мечтала, голубая, недостижимая.

Когда начался ливень, Элинор вернулась в дом. У нее в голове крепко засело утверждение внучки, что она не умрет до первого снегопада. Что принес ей этот приговор – облегчение или ужас? Обрадовалась ли она тому, что теперь знает срок, или пожалела о том, что спросила о дате? Вероятно, девочка права: действительно лучше просыпаться каждое утро и не знать, что тебе несет новый день, чем закончится история, в какой час наступит ночь. Элинор была настолько занята всеми этими мыслями, что даже не заметила, как перепачкалась кровью, пока не вошла на кухню и не перехватила взгляд мальчишки, который непонятно откуда взялся за ее столом.

– Ба, у тебя идет кровь, – абсолютно спокойно произнесла Стелла.

Вообще-то крови было довольно много, она продолжала течь из порезов на руке Элинор. Мальчишка за столом побледнел, словно собирался упасть в обморок, а Стелла – нет. Она не боялась крови; более того, она считала кровь довольно интересным, необычным и таинственным эликсиром. Она подвела бабушку к раковине, пустила холодную воду, промыла ранки от колючек, затем ушла в кладовку за бинтами.

– Пустяки, – упрямо твердила Элинор.

Ей придется рассказать Броку Стюарту, как Стелла осталась абсолютно невозмутимой при виде крови. Как быстро девочка отреагировала, словно для нее было естественно помогать кому-то. В этом отношении она явно не пошла в своего отца.

– Что он здесь делает? – Элинор кивнула в сторону Хэпа. – И вообще, почему вы не в школе?

– У нас был короткий день. В любом случае, сейчас уже четыре. Кстати, это Хэп Стюарт, внук доктора. Уверена, ба, ты его знаешь.

– Мы используем набор токсиколога, который я заказал в Департаменте охоты и рыболовства для проверки местных водоемов.

Стоило Хэпу открыть рот, он его уже не закрывал. Ему до сих пор не верилось, что он сидит на кухне в доме Спарроу, том самом, который, как уверяли некоторые горожане, приподнимается над каменным фундаментом, особенно в ветреные дни.

– И мы нашли что-то – то ли очень интересные микроорганизмы, то ли рыбьи какашки, – продолжал Хэп.

Элинор сощурилась, но все равно не узнала парнишку. Странно, но она четко разглядела, что в нем не таится ни капли лжи. Большая редкость, особенно среди мужских особей рода человеческого. В этом он определенно напоминал своего деда. Разумеется, она знала, что Брок Стюарт солгал ей однажды, когда пришел рассказать об обстоятельствах смерти Сола. Элинор насквозь видела честного человека: его душа была как стекло. Да что там, когда старый судья Хатауэй все еще занимал свою скамью, а Элинор была девочкой, он часто вызывал ее на заседания и слушал, что она скажет, особенно в случае домашних споров. «Эта девочка распознает лгунов, – говорил старый судья – Только попробуйте рассказать ей небылицу, сами увидите, куда это вас приведет».

Она действительно поняла, что Брок Стюарт солгал, когда сказал, что Сол был один в машине, когда произошла авария. Время тогда было другое, люди прислушивались к врачам и высоко ценили их мнение по всем вопросам, не только медицинским. Доктор Стюарт, должно быть, убедил Чипа Уайта, шефа полиции, и нескольких офицеров Бостонского дорожного патруля не противоречить его истории. Все они сговорились скрыть тот факт, что в аварии с Солом погибла его коллега, недавно пришедшая работать на кафедру. Как только Элинор почувствовала ложь в рассказе доктора, она позвонила в колледж, но даже там ей ничего не сказали. Тем не менее она поняла, почему Сол часто задерживался по вечерам, почему, если звонил телефон и она поднимала трубку, на другом конце провода молчали. Как могло такое произойти, что именно она из всех людей не догадывалась о неверности мужа? Дело в том, что Сол, в общем-то, не лгал, он просто не говорил ей правду, и даже ее дара не хватало, чтобы расшифровать пустоту и отговорки.

С тех пор как случилась авария, Элинор часто задумывалась, не связала ли их судьбы невидимой нитью ложь доктора Стюарта. Она прекрасно помнила, каким холодным выдался тот день. Дыхание доктора превращалось в иней, пока он лгал. Ложь доставляла ему боль, Элинор видела это, но он все равно продолжал говорить неправду. Шел снег, закручиваясь вихрем и не падая на землю; Элинор прошла сквозь метель в сад, где ощутила весь груз лжи, рассказанной доктором, лжи, с которой она жила так долго, пребывая в полной уверенности, что она единственный человек в этом городе, способный угадывать правду. Она предоставила доктору сообщить обо всем Дженни, хотя это был ее долг. Элинор раздирала такая мука, что она лишилась способности здраво рассуждать. Ей казалось, что она истекает кровью, но в отличие от Стеллы она не выносила вида крови, особенно собственной.

Даже сейчас она не могла заставить себя осмотреть красные следы, оставленные шипами роз. Не будь в доме Стеллы, занявшейся ее ранами, Элинор просто не обратила бы на них внимания, по давно укоренившейся привычке, хотя она знала, что, когда не обращаешь внимания на боль, это может привести к самым серьезным последствиям. Если не обращать внимания на любовь, в чем теперь она убедилась, то можно всю жизнь прожить, истекая кровью, пусть даже окружающие ничего не замечали.

Элинор не понимала, почему этот мальчик, внук доктора, болтается по дому, улыбается, ест арахисовое масло. Причина могла быть и в пробах воды с рыбьими экскрементами, и в чем-то другом. Очень часто любовь остается невидимой; иногда только два человека способны ее разглядеть, а все остальные по-прежнему слепы. Женщины из рода Спарроу никогда не отмеряли семь раз, прежде чем отрезать; их легко затягивало желание и потом уже не отпускало. Если только Элинор не ошиблась, Стелла воспользовалась помадой и подкрасила чем-то черным глаза. Что ж, девочка растет, разве не так? И даже если Элинор не считала, что Хэп и Стелла хорошо подходят друг другу, кто знает, куда могла их завести эта дружба. Во всяком случае, кошка, в отсутствие которой мыши пускались в пляс, точно была далеко. Дженни звонила каждый вечер, но ее внимание было полностью поглощено Уиллом Эйвери. Он вернулся, застряв в Бостоне по судейскому приказу; жить ему было больше негде, а у Дженни не хватило духу не пустить его на порог. Да, Дженни была далеко, а потому не могла услышать, как зазвенел бубенчик на браслете ее дочери, когда Стелла вышла под дождь с Хэпом Стюартом. Дженни по-прежнему считала свою дочь ребенком, но теперь, когда Стелле исполнилось тринадцать, все совершенно изменилось.

Шагая по дороге рядом с Хэпом, Стелла сокрушалась про себя, что не умеет предсказывать погоду. Еще ей хотелось бы уметь задерживать дыхание под водой, как это делала Констанс Спарроу, вот тогда бы она собрала образцы воды с самых глубин озера Песочные Часы. Было бы гораздо лучше, если бы она была способна умерить чью-то боль, или отыскать потерянную вещь, или отличить лжеца от честного человека. А так она могла только одно – увидеть, что Хэп Стюарт сломает себе шею, когда его сбросит лошадь. Тень этого видения мелькнула перед ней в первый день их встречи, но Стелла надеялась, что тень рассеется. Теперь же, шагая рядом с Хэпом и поеживаясь от дождя, она взглянула на своего спутника и убедилась, что смерть не отступила.

Стелла уже знала, что Синтия Эллиот, которая работала в чайной и училась двумя классами старше, умрет от пневмонии на восемьдесят втором году жизни, а мадемуазель Маркус, учительница французского, свалится от удара. Стелла успела узнать, что тот умник, дразнивший ее в школьном кафетерии из-за спины Джимми Эллиота, погибнет в автокатастрофе, когда станет первокурсником в колледже. Она видела будущее всех этих людей так же реально, как все остальное в этом мире: птицу пересмешника, стол, стул, улыбку на лице Хэпа Стюарта, мокром от дождя.

Нет. Стелла ни за что не позволит Хэпу свалиться с лошади. Он был ее единственным другом в этом городе.

– Ты любишь лошадей? – спросила Стелла, пока они шлепали по дороге; когда приходится снова влезать в мокрые носки и грязные ботинки, то нет необходимости обходить лужи.

– Это имеет отношение к дохлой коняге из озера? – спросил Хэп. – Знаешь, я вообще-то в это не верю.

– Просто стало любопытно, любишь ли ты ездить верхом. Только и всего.

– Не-а, – ухмыльнулся Хэп. – Я не ковбой. Что-нибудь еще хочешь обо мне узнать?

Дождь припустил сильнее, но ни он, ни она не обращали на это внимания.

– Возможно. Дай подумать. – Наверное, стоит попробовать этот тест Джулиет. Наверное, стоит проникнуться более нежными чувствами к Хэпу; в конце концов, он идеально ей подходит. Каждому ясно. – Если бы так случилось, что тебя высадили на необитаемый остров, с кем бы ты больше всего хотел там оказаться?

– Из живых или умерших? – задумчиво спросил Хэп.

– Все равно.

– Мужчина или женщина?

– Все равно.

С каждой секундой она чувствовала себя все глупее. И волосы, и одежда на ней промокли насквозь – хоть выжимай. Они шли мимо озера, дождь падал в неподвижную воду мелкими камушками. Стелла и Хэп остановились у берега, полюбовались кувшинками.

– Тогда, пожалуй, с тобой, – ответил Хэп.

В первую секунду Стелле показалось, что она ослышалась. Вероятно, его слова заглушило биение сердца. Но нет, она услышала все правильно. Он был такой славный человек, такой аккуратный и вдумчивый. Хэп присел у мелководья, чтобы взять пробу озерной воды, и не пролил ни капли. Она понимала, что ей следует отнестись к нему так же, как он к ней, но, когда Хэп запечатал последний пузырек с холодной зеленой водой, в которой плавали яйца головастиков и водоросли, все ее мысли занимал совсем другой человек – самый невезучий, самый ужасный парень, о котором она, как ни старалась, не могла не думать.

Дженни вовсе не собиралась принимать Уилла обратно, что бы там ни думала хозяйка и все остальные квартиросъемщики. Естественно, все они были бы против любого воссоединения, так как каждый из жильцов с первого по пятый этаж терпеть не мог Уилла Эйвери. Соседям было все равно, что Уилл красив, что в глазах у него мерцают золотники; им было наплевать, что он знает наизусть все песни Фрэнка Синатры и даже во сне мог бы сыграть любой из регтаймов Скотта Джоплина. Ведь эти люди были вынуждены слушать его музицирование в любое время суток, когда он жил здесь прежде: песни Дилона среди ночи, Луи Армстронга днем, когда большинству трудолюбивых людей есть чем заняться, и бесконечные гаммы, когда ему хотелось особенно насолить соседям, как раз во время обеда – гаммы игрались яростно и немилосердно.