Текст книги "Что было, что будет"

Автор книги: Элис Хоффман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 21 страниц)

– Это ее дочь, – сказал доктор. – Внучка Элинор.

– Что у него – перелом шеи?

– К счастью, нет. Но дело почти такое же серьезное. Поврежден позвоночник. – Доктор умолчал о том, что, если бы удар весла пришелся на полсантиметра правее или левее, Хэп остался бы парализованным. – От этой железки он сойдет с ума.

Стелла решила, что неважно, если Хэп больше не будет таким высоким; неважно, если теперь он станет сутулым или хромым, все равно у него останется то, что привлекает в нем. Извинившись, она ушла и дозвонилась до Джулиет Эронсон из автомата. Джулиет не посещала больницы с тех пор, как умер ее отец, у нее была фобия к подобным заведениям, но, когда Стелла объяснила, что произошло, она взяла такси и приехала меньше чем через двадцать минут. Когда Джулиет влетела в холл, Стелла не узнала подругу. Джулиет не стала тратить время на косметику, просто набросила поверх ночной рубашки плащ и сунула ноги в пластиковые шлепанцы. Вот в таком виде входит любовь – кое-как одетая, ошарашенная, объятая паникой, раздавленная, не заботящаяся о том, что подумают другие.

– Господи, ну и видок, – сказала Стелла, ведя Джулиет по коридору.

– У тебя не лучше, – попробовала рассмеяться Джулиет, но осеклась.

Стелла обняла подругу, они на секунду замерли, потом Джулиет отстранилась:

– Ты насквозь мокрая.

– На нем обруч. Одна из тех металлических штук, что ввинчивают прямо в череп. Поврежден позвоночник.

Лицо Джулиет оставалось напряженным, но она была хорошенькой без обычной раскраски на лице; лишившись бравады, она вовсе не казалась старше Стеллы.

– Мне наплевать, что там у него, если он сохранил свою цельность, – сказала она. – Это его лучшая черта.

В послеоперационной палате Хэп Стюарт медленно дышал, погруженный в полусон от наркоза, который только начал проходить. Ему казалось, что он лежит в лодке, плывущей по черной воде. Ему казалось, что в воздухе звенят комары и повсюду мерно гудят пчелы. Ему казалось, что над ним наклонилась красивая девушка и прошептала: «Я всегда буду рядом». Это был голос из телефонной трубки, голос той, кто знал его изнутри, Джулиет Эронсон. Он улыбнулся от одной только мысли, что она тут. День начинается с одного, а заканчивается совсем по-другому, как никто бы и не подумал, с обручами, пчелами, истинной любовью, вихрем звезд под лампой дневного света и везением, когда его ожидаешь меньше всего. Хэп Стюарт в точности знал, кто он такой, целую секунду, а ведь большинство людей не могут похвастаться даже этим. Прежде чем вновь погрузиться в морфий и сон, он вслух произнес: «Счастливчик», будто одно это заветное слово было и молитвой, и защитой и его стоило повторять каждый день жизни.

2

– Ей больше не снится снег.

Мэтт работал на болоте, и Дженни принесла ему обед. Теперь, когда матери снились другие сны, ей больше не приходилось скупать белую краску, тюбик за тюбиком.

– А что снится? – спросил Мэтт.

– Думаю, она видит во сне свою жизнь, так что у меня не остается другого выбора, кроме как узнать ее.

Они находились в нескольких шагах от того места, где Констанс Спарроу поджидала своего мужа, когда он уходил в море. Констанс могла оставаться под водой почти двадцать минут, ее часто звали помочь с поисками утонувших моряков, и каждый раз она надеялась, что тот, кого она ищет, не ее собственный муж. Она зажигала фонарь, служивший сигнальным огнем морякам; позже на этом месте построили маяк Юнити, прямо на черных скалах. Недалеко отсюда на мель сел корабль «Селезень», произошло это на много лет раньше, когда болото представляло собой глубокую гавань, – скорее всего, благодаря этому кораблекрушению между камышами теперь росли сотни персиковых деревьев. Или, возможно, такое изобилие было вызвано тем фактом, что влюбленные женщины приходили сюда с потаенной мольбой, а на шеях у них висели на шнурках персиковые косточки.

Как бы там ни было, каждую весну город прибегал к услугам Мэтта, который срезал вокруг ангара проросшие саженцы, мешавшие людям спускать на воду свои лодки. Он успел защитить диссертацию и поступить на работу в колледж. Осенью придется нанимать кого-то другого, чтобы расчистить участок Эллиотов от веток и собрать листья с общественного луга. Кто-то другой будет убирать снег будущей зимой, а затем в апреле смывать поливальной машиной цветочную пыльцу с тротуаров вокруг Городского собрания и библиотеки. Но в это время года всегда будет достаточно работы для двух человек; следующим маем, когда распустят учеников, Мэтт вернется сюда, к ангару, и будет срезать персиковые саженцы, работая так усердно, что ничего не услышит, кроме собственного размеренного дыхания.

Дженни достала из корзинки последние работы и разложила на траве. Там была девочка с черными волосами. Там был зеленый сад с одним-единственным лазурным цветком, голубым, как гортензия, голубым, как небо, голубым, как вода в те далекие времена, когда болото было глубокой бухтой, куда приплыли саженцы персиков, предназначенные для доставки в Бостонскую гавань. Прошлой ночью Дженни видела сон, наполненный странным узором красных и голубых линий, переплетенных, как паутина. Только нарисовав этот сон, она поняла, что перед нею человеческое сердце, жизнь ее матери в цвете – алом и синем. Покормив Мэтта, Дженни полежала несколько минут на траве. Когда он был рядом, ее сердце начинало биться невероятно быстро. Любовь бывает и такой – она словно непонятный сон, в котором ты не всегда знаешь, на что смотришь, пока оно не оказывается прямо перед тобой.

Любовь подстерегает, лежа в засаде, выжидая дни или годы. Любовь – это красная ниточка, персиковая косточка, поцелуй, прощение. Любовь преследует тебя, ускользает от тебя, она невидима, она все, даже для того, кто находится в самом конце жизни, как Элинор Спарроу. Чем больше Элинор спала, тем больше снов она видела, но это не означало, что она не была привязана к этому миру. Пусть было слишком поздно для лекарств, вмешательства, надежды, но не было слишком поздно для того, чтобы одарить другого. Дочери она подарила сны из своей юности. Внучке она подарила колокольчик Ребекки, чтобы никто и никогда не мог заставить ее утихнуть.

Иногда Стелла сидела у постели бабушки и держала ее руку, и это было единственное, что связывало Элинор Спарроу с этим миром: ниточка, тянувшая ее обратно. Иногда Дженни приносила ей воды или чая, и это тоже служило единственной связью: иголка, тянувшая нитку. Иногда Брок Стюарт выносил ее в сад погреться на солнышке, что тоже не отпускало ее из этого мира, одеяло, которое укрывало ее и удерживало на месте, и она оставалась среди своих родных, словно засохший листок, зацепившийся за ветку, тонкий и такой прозрачный, что сквозь него можно было заглянуть в другой мир.

Но даже у тех, кто почти не привязан к земному, находится повод для волнений. Элинор беспокоилась о судьбе Аргуса. Если никто не останется жить в Кейк-хаусе, куда денется пес?

– Когда я умру, тебе придется взять его к себе, – сказала она Броку однажды в саду.

Накануне ей приснился Аргус. Он был щенком, который никак не хотел с ней разлучаться. Она привязывала его к ножке стола и велела сидеть на месте, а он тянул за собой стол, таскаясь за ней по пятам.

– Еще одно животное, которое отказывается умереть? Элли, ты не можешь так со мной поступить. Я только что избавился от Торопыги.

– Прости. Вопрос решен. Я завещаю собаку тебе.

– Эх, Аргус, – доктор наклонился, чтобы почесать голову верного пса, – живи хорошо, но не очень долго.

Элинор рассмеялась:

– Ты вредный, вредный тип.

– Да, я жесток, – согласился доктор. – Уверен, моя стряпня доконает беднягу совсем скоро, раз он привык у тебя питаться цыпленком с рисом.

Долгое время Элинор вообще ничего не чувствовала и теперь удивлялась новизне ощущений. Логично было бы предположить, что внутренняя пустота дарит человеку иллюзию легкости, но на самом деле она приносит огромную тяжесть. Все минувшие годы ей казалось, что кости у нее из железа, а на ногах свинцовые ботинки. Только сейчас, сидя с Броком в саду, Элинор скинула эти ботинки. У ног дремал Аргус. Трава под ступнями была теплой. Почти как летом. Что это – сон или реальность? Она заморгала под яркими лучами солнца.

– Как ты думаешь, где сейчас Торопыга? – спросила Элинор.

– Он по-прежнему на моей лужайке. В земле. В траве.

Доктор отвернулся и утер глаза обеими руками.

– Кто бы мог подумать, что ты когда-нибудь будешь плакать из-за этой старой клячи.

Но дело было вовсе не в том, Элинор сразу это поняла, как только взглянула в лицо доктора, когда он повернулся к ней. Дело было в привязанности, той самой, что он испытывал и к ней самой.

С крыльца донеслись голоса, смех, затем стукнула дверь. Пришли Стелла и Джимми Эллиот.

– Он переболел менингитом в восьмимесячном возрасте, – сказал доктор о Джимми. – Не думал, что он выживет. Помню, что отвел Генри Эллиота в сторону и посоветовал готовиться к худшему, но вот он, жив-здоров, на твоем крыльце.

– Устраивает бедлам, – прокомментировала Элинор.

В последнее время Джимми зачастил в Кейк-хаус. Да что там, только вчера вечером он притащил Элинор поднос с едой и даже не удосужился постучать в дверь. Он назвал ее «бабуля» и поставил вазочку с цветами на комод.

– Живет полной жизнью, – сказал доктор. – Повезло Джимми Эллиоту. С какой стати он будет ходить, когда можно бегать? Возможно, он помнит, как близко подошел к последней черте. И пока он еще здесь, можешь быть уверена – мимо него ничто не пройдет.

Когда-то доктор ошибся насчет Джимми точно так, как Стелла ошиблась насчет Хэпа. Она предвидела, что он упадет с лошади и сломает шею, а он тем не менее благополучно вернулся домой и теперь лечится у физиотерапевта из Монро и смотрит телевизор. И все время разговаривает по телефону со своей девушкой из Бостона, так что доктор Стюарт предполагал, что с каждым днем внук идет на поправку.

– Это такой возраст. – Элинор не забыла, как Дженни постоянно болтала с Уиллом, словно зачарованная слушала его голос. Элинор не забыла, как она и доктор держали телефоны на подушках, так что казалось, будто они рядом, хотя это было не так. – Им есть о чем сказать друг другу. По крайней мере, первое время.

– Как нам с тобой.

Брок Стюарт подумал о том, как водил маленького Хэпа, когда тот переехал с отцом к нему, собирать фиалки на холм за Кейк-хаусом, потому что мать Хэпа часто так делала. Каждую весну они гуляли по склону, пока Хэп однажды не сказал, что больше в этом нет необходимости. «Все в порядке, дед. Тебе вовсе не нужно приводить меня сюда. Я помню. Я ее не забыл».

– Твой конь на лужайке. – Раз или два ей снилось это животное. Элинор видела, как оно бежало – то ли в этом мире, то ли в следующем. – Во всяком случае, ты так утверждаешь. Л куда мы уходим?

– Раньше я думал, что существует план, пусть приблизительный, но все-таки план, – признался доктор. – А теперь я полагаю, что существует тысяча планов. Каждый вдох, каждое решение влияет на этот план, расширяет его, укорачивает, полностью переделывает. Он постоянно изменяется. Тем из нас, кому везет, удается состариться, несмотря на огромное количество возможных болезней и несчастных случаев. Мы устаем. Мы закрываем глаза.

– А потом? Куда мы попадаем потом?

Глупо было спрашивать его об этом, словно он что-то знал, но доктор на самом деле ни секунды не сомневался. Он взял руку Элинор и положил себе на грудь, к сердцу:

– Вот сюда.

Элинор улыбнулась и подумала: «Наконец-то». Наконец кто-то сказал ей правду. Она видела это, чувствовала, пока дни сливались один в другой, превращаясь в сны. Время теперь текло именно так, поэтому вчерашний день не отличался от сегодняшнего, хотя проходила целая неделя. Они по-прежнему сидели в саду, однако пролетело семь дней. Клумбы заросли сорняками, в каменной ограде появились щербины. Спускалась тьма.

– Как красиво, – сказал Брок Стюарт о саде, заложенном Ребеккой в незапамятные времена.

Заплакав, он уже не мог остановиться, это вошло у него в привычку, от которой никак не избавиться. Началось с того утра, когда Лиза потеряла младенца, и теперь он едва замечал свои слезы. Бывало, останавливался в коридоре больницы, чтобы просмотреть записи, и даже не понимал, что происходит, пока на странице не начинали расплываться чернила. Или выходил в сад и считал, что идет дождь, пока не обращал внимание на то, что небо чистое.

– Скоро сад придет в упадок, – заверила доктора Элинор. – Приглядывай за ним.

– Все равно он будет красивым. Даже тогда.

Элинор отдыхала на скамье, подаренной ей когда-то доктором, но теперь она с трудом на ней сидела. Поерзав, она опустила голову на плечо доктора и услышала ровное биение его сердца.

– Ты был прав, – сказала она. – Я устала.

На каменной стене сидели тринадцать воробьев, на тринадцати клумбах росли розы. Время здесь летело очень быстро. Не успела Элинор обернуться вокруг себя и двух раз, как оно все вышло. Хорошо хоть она успела сбросить те свинцовые ботинки и кости больше не казались железными. Она воспарила, как ей казалось, и даже не попыталась остановиться. Она ощущала необыкновенную легкость, словно в ее жилах был воздух, а не холодная, замерзшая кровь. Она устала, но воздух источал сладостный аромат. Свежий воздух мая, пахнущий зеленью.

Стелла настаивала, что бабушка проживет до зимы – в видении ей грезился снег, – но Брок Стюарт знал, что ничего утверждать нельзя. Он сам не раз бывал свидетелем того, как люди, которые, по его мнению, должны были выздороветь, протягивали всего несколько дней. А те, кто, как он считал, не имели ни малейшего шанса увидеть следующее утро, жили еще много лет. Он знал, что Элинор с каждым днем слабеет – это был факт – и вряд ли дождется зимы. Иногда она дремала в саду до сумерек, пока не начинал гаснуть жемчужно-молочный майский свет.

Порой вечерами доктору приходилось уносить ее в дом на руках; прошло немного времени, и он уже носил ее и туда, и обратно, завернутую в одеяло, хотя погода стояла теплая. Доктор думал о своем старом коне, оставшемся на лужайке, по которому очень скучал вопреки собственным ожиданиям. Он думал о том, как Лиза Халл на прощание поцеловала своего младенца, о внуке на больничной кровати и обо всех тех людях, которым он помог появиться в этом мире и оставить его. Он считал, что ему повезло, раз он сидит в последние зеленые дни мая в саду рядом с Элинор. Он так много лет любил ее, что будет продолжать любить и дальше, с ней или без нее.

Он знал, что привязанность – это только для живых, и поэтому совершил благородный поступок. Он отпустил ее. Наклонился поближе, так чтобы она услышала, и сказал, что она может его оставить. Они поняли, что это произойдет именно сейчас; что-то изменилось в воздухе, как всегда бывает. Даже Аргус, который давно поскуливал, теперь притих. Это был не сон, а нечто большее. Она вздохнула, и в этом вздохе было каждое произнесенное ею слово, каждый сделанный шаг, каждый, кого она когда-либо любила.

Над каменной оградой возвышалось одно дикорастущее персиковое деревце – вероятно, потомок тех саженцев, что прибило к берегу в далеком прошлом после кораблекрушения. Или оно выросло из любовного амулета, брошенного наземь за ненадобностью. Здесь и по всему городку Юнити пахло персиками; когда поднялся ветер, лепестки цветов посыпались, как снежинки. Если не шевелиться, если сидеть неподвижно, то лепестки падают и остаются на одежде, на волосах, белые как снег, тихие как снег, мягко летящие с небес, чтобы укрыть и унести домой.

3

Поминальная служба по Элинор Спарроу проходила в старом молельном доме на Честнат-стрит в последнюю неделю мая, когда садоводы высаживают томаты и кукурузу, когда дети не желают рано укладываться спать, так как вечера становятся светлее, когда на западном горизонте ночного неба появляется лев и не видит агнца. Семья хотела оставить Аргуса дома, но он добежал до Локхарт-авеню с удивительной для его возраста резвостью. Ничего не оставалось, кроме как остановить джип на углу; Мэтт и Уилл выбрались из машины и затащили волкодава в кузов. Верность чего-то заслуживает, в этом все согласились: доброты, по крайней мере, и, естественно, внимания; но прежде всего – права на общее горе.

В молельном доме их ждала большая толпа, человек двести, многие из которых потом поехали в Кейк-хаус на поминки, впервые в жизни избегая рытвин на подъездной дороге. Люди, которых отпугивали слухи о кусающихся черепахах и утопленниках, приехали, чтобы повесить куртки в шкаф и послоняться по гостиной, где Лиза Халл накрыла большой раскладной стол хорошим серебром и расставила огромные блюда с бутербродами и кексами.

Поначалу гости перешептывались, потом осмелели. Сисси Эллиот разместилась на одном из диванов, требуя у дочерей принести ей то фруктовый салат, то чай. Несколько ребятишек примостили стаканы с пуншем на стеклянный шкафчик и принялись носиться друг за другом вокруг стола, пока матери не приструнили их. Хэп Стюарт, быстро шедший на поправку с помощью своего физиотерапевта, при большом скоплении людей все еще пользовался инвалидным креслом; в этот день он буквально утонул в пожеланиях скорейшего выздоровления. Джулиет Эронсон накануне приехала поездом и обосновалась у Лизы; во время поминок она почти не отходила от Хэпа. Она оказалась права насчет его самой привлекательной черты. Хэп сказал ей, что не будет в обиде, если она предпочтет кого-то другого, кого-то повыше, скажем, кого-то не хромого. В точности, как предсказывала Джулиет, – цельность и чистота. Как и оказалось, рост значения не имел. Она сама это подозревала: самое главное то, что внутри человека.

Синтия Эллиот вызвалась разливать чай и собирать пустые тарелки, но из-за неожиданного наплыва людей она понадобилась также и на кухне, чтобы приготовить еще бутербродов с семгой и огурцом. На столе лежала книга для гостей, где расписались абсолютно все: Эдди Болдуин, водопроводчик, привел все свое семейство. Пришли Фостеры и Куимби, включая Мариан, которая, как всегда, мечтательно пялилась на Уилла, хотя давным-давно была взрослой женщиной с тремя детьми и адвокатской практикой. Она попыталась с ним пофлиртовать, но он мог говорить только о Лизе и говорил, казалось, не переставая. Собралось так много соседей, что те, кто не виделись по пять или шесть лет, теперь сели рядом и за чашкой чая обсудили все сложности своей жизни. Когда кто-то уходил, его место тут же занимал другой. Синтия Эллиот взяла в оборот своего братца, и Джимми, который за всю жизнь не приготовил ни одного бутерброда, пикнуть не успел, как уже намазывал творожную массу на поджаренные хлебцы.

Джимми Эллиот стал своего рода местной знаменитостью благодаря тому, что наплевал на общественный труд и не срезал последнюю ветвь с дуба на Локхарт-авеню. Его пригласили провести беседу с учениками третьего класса, которые протестовали против уничтожения старого дерева, и он полдня водил с детьми хороводы вокруг ствола, резвился и распевал песенки.

«Иногда умнее не слушаться приказов», – заявил Джимми восхищенным третьеклашкам, к ужасу миссис Коул, которая в свое время тоже учила Джимми и прекрасно помнила, как он однажды взобрался на шкаф и отказался оттуда спуститься.

«Неужели все в этом городе ослепли? Совершенно не разбираются в людях, – посетовал позже Джимми в разговоре со Стеллой. – Рано или поздно они все-таки поймут, что я из себя представляю. Но пока этого не произошло, я могу порадоваться».

«Они прекрасно знают, кто ты, – ответила ему Стелла, – и я знаю».

Уиллу Эйвери тоже нашлось полезное дело в день поминальной службы по Элинор. Он помог Лизе доставить большие кофейники, а позже обносил крошечными булочками самых старших гостей, тех, кто устроились на креслах и диванах и поднялись за все время только один раз: чтобы разойтись по домам. Дженни единственная не знала, куда себя деть; она стояла в передней, словно собиралась уйти. Вопрос только куда. Она не могла заставить себя отойти от шкафа, куда поместили металлическую урну с прахом Элинор. Попыталась было направиться на кухню, чтобы помочь Лизе, но оказалось, что не способна сделать ни шага.

– Как ты?

Подошел Мэтт Эйвери, принес ей чашку крепкого черного чая.

– Просто превосходно.

Но на самом деле Дженни казалось, будто она приклеена к полу. Она, которая прежде с такой легкостью сбежала из дома, теперь не могла сдвинуться ни на дюйм.

– Ужасно, – призналась она.

– Он тоже.

Тут же стоял доктор, смотрел в окошко рядом с входной дверью. Отсюда он мог разглядеть сад, но картина получалась какой-то мутной и зеленоватой. Что же он там видел? Последний вздох Элинор, рассыпавшийся на тысячи молекул? Может быть, именно это он теперь вдыхал? Ее суть, ее саму, человека, о котором он будет тосковать каждый день, свою самую плохую пациентку, свою самую ворчливую соседку, своего самого дорогого друга.

– Там Стелла, – сказал он, когда Дженни подошла и встала рядом.

Она посмотрела, и в первую секунду ей показалось, что она видит в саду свою мать. Ей показалось, что там над землей склонилась Элинор, как склонялась от горя много лет тому назад, когда потеряла все. Но теперь там была Стелла. Там была ее дочь, которая видела снег, хотя на самом деле это были всего лишь лепестки, опадавшие с персиковых деревьев, которая видела время, хотя на самом деле никакого времени больше не было.

Тут только Дженни поняла, что может идти. Еще секунду назад она стояла как парализованная, не способная сдвинуться с места, а уже в следующую оказалась на крыльце. Цветущие плети глицинии источали дивный аромат. Гудели ленивые пчелы, насытившиеся пурпурной сладостью. На крыльце лежал Аргус и смотрел на дорогу, словно ждал, что сейчас там появится его хозяйка. Дженни погладила старого пса по голове, затем прошла на лужайку. Она услышала, что пес пошлепал за ней. До нее доносились голоса гостей из дома, зов кардиналовой овсянки из леса. Пчелы успели перелететь с глицинии на лавр.

Люди когда-то верили, что кусочек сахара, положенный в рот ребенку, принесет ему сладкую жизнь, но некоторых детей нельзя накормить насильно, они вынуждены самостоятельно добиваться везения. Эти дети вместо сладкого едят желуди и корни лилий, еду им приносят дикие птицы, и они довольствуются чаем из вербейника или сушеных листьев малины. Им приходится обходиться тем, что у них есть.

Стелла сразу направилась к матери, когда увидела у нее в руках металлическую урну. Садовая калитка за ней закрылась, девочка услышала щелчок. В этот день она зачесала волосы назад, и у корней виднелась светлая полоска. Яркая, как звезды. Она проплакала всю ночь, сидя возле памятника, так что теперь глаза болели. Джимми Эллиот был с ней рядом. «Вот что иногда делает с людьми любовь, – сказала ему Стелла. – Беги, пока не поздно». Но над ними взошла молочная луна, та самая, что заставляет все кругом расти, хочешь ты этого или нет, и Джимми Эллиот остался на месте.

Позже, когда он провожал Стеллу домой, она нашла персиковую косточку, брошенную на дороге птицей. Стелла подхватила косточку, сунула ее в карман и почувствовала себя лучше. Не каждый день находишь амулет, способный напомнить о том, что у тебя было, о том, что ты потеряла, о том, что еще придет. Стелла заснула, спрятав косточку под подушку. Ей приснилось, что косточка упала с дерева, которое прибило к берегу, когда в гавани затонул старый корабль «Селезень», и в тот день весь город пропах персиками. Ей приснилось, что косточку швырнула на дорогу девушка, после того как все ее желания осуществились, а позже из этой единственной косточки выросли сотни деревьев. Ей приснилось, что ее бабушка взглянула наверх и увидела падающий персиковый снег, такой тихий и непохожий на снежную бурю, такой благоуханный, что мог вызвать слезы у взрослого мужчины.

Элинор оставила Стелле все, что у нее было, – хватит и на колледж, и на медицинскую школу, если таков будет выбор внучки. Но дом она оставила дочери. Дженни. Генри Эллиот передал Дженни документы на Кейк-хаус в тот же вечер, когда умерла ее мать. Документы были составлены и засвидетельствованы в год, когда Дженни убежала из дома. Кейк-хаус все это время принадлежал ей. Дом, который был ей не нужен, который она презирала, модель которого теперь служила игрушкой маленькой девочке из Медфорда, и та считала его самым красивым домом на свете. Дом, напоминавший свадебный торт, дом с множеством окон, дом бессонных ночей и боли, которая никогда не чувствовалась, дом, где варили пудинги «Птичье гнездо», дом, где писали невидимыми чернилами и хранили наконечники от стрел, дом, вокруг которого рос самый высокий в штате лавр и кружили пчелы, никого не кусая.

Дженни думала, что они развеют прах Элинор в розовом саду, но в последний момент ей показалось это неправильным. Они отправились с дочерью в лес, к валунам «стол и стулья». Аргус последовал за ними через все живые изгороди, мимо сирени, мимо лачуги, где между кирпичей до сих пор хранился портрет Ребекки. В это время года возвращались желтые древесницы, балтиморские иволги и все другие обитатели массачусетских лесов. Весенние лазурные бабочки, стрекозы, лесные дрозды, крошечные колибри, так яростно охранявшие свою территорию, что готовы были сразиться насмерть, защищая свой дом. В этот день благодаря хлопотам Мэтта впервые прозвучал колокол на мемориале Ребекки. Звон пронесся над всем городом – над домами и башнями, магазинами и фермами, и полетел дальше, достигнув Норт-Артура и Монро, Эссекса и Пибоди, чего никто не ожидал. Те, кто шел в тот день по Бикон-стрит в Бостоне, клялись, что слышали звук колокола. В общественном парке детишки на карусели начали вытягивать ручки, словно хотели поймать светлячков, хотя в воздухе ничего не было, кроме тихого эха.

Дженни и Стелла осторожно обходили орхидеи венерин башмачок, проросшие сквозь сосновую кору и перегной. Они шли мимо саррацений и красодневов, пока не достигли чащи, в которой, по уверению местных жителей, росли дикие розы, никнувшие под взглядом человека. Мать и дочь шли за собакой, которая, как казалось, выбрала известную ей одной тропу. Маршрут был трудный, но преодолимый. Здесь, где росли дурман и пятнистый вех, и было то самое место за камнями «стол и стулья», куда впервые вышла Ребекка Спарроу. Пройдет много лет, а местные жители будут рассказывать любому желающему послушать, что в этом месте круглый год цветут голубые цветы. Они будут упорствовать, утверждая, что здесь слышится гул пчел даже в те дни, когда кругом лежат снег и лед. Закройте глаза и прислушайтесь, советуют такие рассказчики, затем пройдите на двадцать шагов дальше, чем, как вам кажется, необходимо. И когда вы окончательно уверитесь, что потерялись, то как раз и окажетесь в том самом месте. Тогда и открывайте глаза.