Текст книги "Возрождение"
Автор книги: Элинор Глин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 15 страниц)
Меня охватило ужасное чувство подавленности. Что бы это могло быть?
Машинально я взял чековую книжку и стал перелистывать ее, когда мои глаза упали на корешок, на котором она случайно открылась. Он был заполнен не почерком мисс Шарп, несмотря на то, что это была книжка, предназначенная для хозяйственных расходов и обычно находящаяся у Буртона, а моим собственным и на нем было написано так небрежно, как я всегда записываю свои личные расходы: «Сюзетте – 5000 франков» – и число последней субботы, а когда я повернул страницу, следующий был – «Сюзетте – 3000 франков», и число понедельника.
Ирония судьбы. По невниманию я в те два дня употреблял эту чековую книжку вместо моей собственной.
X.
Для меня бесполезно подробно останавливаться на более, чем досадном, обстоятельстве перепутанных чековых книжек. Такие вещи – судьба, а я начинаю верить, что судьба это ничто иное, как отражение наших собственных действий. Если бы Сюзетта не была моей подружкой, я не дал бы ей восьми тысяч франков, но так как она была ею и я сделал это, то я должен понести последствия.
В конце концов… мужчина… Ах, да к чему писать об этом. Я так взволнован и разозлен, что у меня нет слов.
Сейчас воскресное утро, а среди дня я найму за баснословную цену единственный автомобиль, который можно достать здесь, и отправлюсь в Париж. Я хочу взять некоторые книги из своего книжного шкафа – да и интерес к здешним местам как-то пропал у меня. Но с утра я схожу в церковь и прослушаю мессу. Я чувствую себя так скверно, что музыка может успокоить меня и дать мне силу забыть все о мисс Шарп. Во всяком случае, в римско-католической церкви царит приятная умиротворяющая атмосфера. Я люблю французов. Если подходить к ним правильно, они действуют, как лекарство – они полны такого здравого смысла и чувствительность у них является только орнаментом и отдыхом, никогда не вмешиваясь в практические жизненные требования. Невежественные люди говорят, что они истеричны и слишком страстны. Ничего подобного. Они верят в материальные вещи и в «красивые жесты». Когда они нуждаются в религии, они воспринимают утешающую молитву, наслаждаясь, тем временем, всем, что попадается им на пути, и философски перенося неприятности.
____________________
Теперь я жду автомобиля я стараюсь быть терпеливым. Месса принесла мне пользу. Я сидел в углу, поставив костыль рядом, а церковь сама беседовала со мной. Я старался представить ее себе во времена Людовика Пятнадцатого – и могу сказать, что она выглядела также, только грязнее. Жизнь была полна этикета, распорядка и церемоний, приводивших в большее раздражение, чем что-либо теперь, но зато, нас опередили их манеры и чувство прекрасного. Vive la France!
Ко мне подошел маленький ребенок и посидел рядом со мною минут десять, сочувственно поглядывая на меня и на мой костыль. Я услышал, как он прошептал матери:
– Ранен на войне. Как Жан.
Орган был не так уж плох – и прежде, чем выйти, я почувствовал себя спокойнее.
В конце концов, со стороны мисс Шарп нелепо с таким отвращением относиться к Сюзетте. В почти двадцать четыре года – и живя, к тому же, во Франции, – она должна знать, что существуют Сюзетты, – и я уверен, что она ни в каком отношении не ограниченна. Что могло настроить ее так критически? Если бы она лично была заинтересована мною, это было бы иначе, но, при ее теперешнем полном безразличии, какое значение это может иметь для нее? Когда я пишу это, во мне снова поднимается гнев и возмущение, я принужден напоминать себе, что я снова в окопах и не должен жаловаться.
Я заставлю Буртона узнать, правда ли Корали живет здесь, и устроить так, чтобы она сегодня пообедала со мною. Корали всегда претендовала на то, что испытывает ко мне слабость, даже, когда была очень занята другими.
Понедельник.
Воскресенье было знаменательным днем.
Я поехал по скверной дороге Буа де Марн потому, что там такие прелестные деревья, а затем через парк Сен-Клу. Даже в военное время эти удивительные люди могут наслаждаться свежим воздухом.
Я подумал о Генриэтте Английской, глядевшей с террасы своего замка через верхушки деревьев. Бедный замок. Теперь от него не осталось камня на камне. Внушал ли ей ее друг, герцог де Гиш, то чувство, которое я хотел бы испытать теперь? Если бы был кто-нибудь, на кого можно бы излить это чувство! Увы!
В воздухе царит зловещая духота, а небо за Эйфелевой башней тяжелого, мрачного оттенка.
Когда, проехав через реку, мы выехали в Булонский лес, казалось, что весь Париж наслаждается праздником. Я велел шоферу свернуть в боковую аллею и ехать медленно, а затем заставил его и совсем остановиться на краю дороги. Было так жарко и я хотел отдохнуть немного – движение бередило мою ногу.
Думаю, что я почти задремал, когда мое внимание вдруг привлекли три фигуры, приближавшиеся по тропинке, выходившей на нашу дорогу. Самая высокая из них, вне всяких сомнений, была мисс Шарп, но мисс Шарп, которой я не видел никогда прежде.
По обе ее стороны были мальчик лет тринадцати и девочка – одиннадцати. Мальчик держался за ее руку, он был хром и казался ужасно нежным, рахитичным существом. Девочка тоже выглядела болезненно и была очень миниатюрна, но мисс Шарп – моя секретарша – была цветуща, молода и прелестна в своем дешевом фуляровом платье. Ее синих глаз не скрывали очки. Ее волосы не были стянуты назад и закручены узлом, но могли бы быть причесаны горничной Алисы, и более, чем простая, шляпа шла ей и выглядела в достаточной степени модно.
Все на ней дышало изяществом и тонким вкусом, даже, если и стоило немного.
Значит, этот небрежный костюм относился ко мне, а вовсе не был обычен для нее. Или, быть может, у нее только одно платье, которое она бережет для праздничных дней.
Несмотря на всю мою решимость оставить все мысли о ней, во мне поднялось дикое чувство, страстное желание выскочить из автомобиля, поговорить с ней, сказать ей, как очаровательно, по-моему, она выглядит.
Они подходили ближе и ближе. Я мог разглядеть, что она улыбается чему-то, что говорил ей братишка. На ее лице было нежное и сочувственное выражение, и было очевидно, что всех троих связывает глубокая привязанность.
Дети могли бы быть давно нарисованы Дю-Морье в «Пенче» для того, чтобы изобразить семью вырождающихся аристократов. В каждой их линии видна была преувеличенная породистость. Мальчик был одет по-английски – в курточку с отложным воротничком и цилиндр, что здесь выглядело очень странно.
Когда они приблизились ко мне, я услышал его глухой, говорящий без слов, кашель.
Я откинулся в автомобиль так, что они прошли, не заметив меня, – или, быть может, мисс Шарп видела меня, но решила не смотреть в мою сторону. Я чувствовал себя совершенно одиноким и всеми покинутым, меня охватила та же нервная дрожь, которая раньше причиняла мне такие страдания. Я опять заметил, что моя щека мокра от слез.
Какое унижение! Какой позор подобная слабость!
Когда они прошли, я снова высунулся, чтобы взглянуть им вслед. Я слышал, как девочка воскликнула: «О, посмотри, Алатея!» указав на небо, – а затем все трое ускорили шаг, свернув в другую аллею по направлению к Отейлю, и скоро исчезли из виду.
Тогда, все еще дрожа от волнения, я тоже взглянул наверх. Боги! Какой надвигался шторм!
Куда они направлялись, здесь, в самой глубине леса? От Отейльских ворот было добрых две мили. Когда пойдет дождь, они промокнут до костей, а при надвигающейся еще, к тому же, грозе будут ли они вообще в безопасности?
Все эти мысли мучили меня и я отдал шоферу приказание следовать по дороге, которая, как я думал, может пересечь их путь, и, когда мы достигли перекрестка, я заставил его остановиться и подождать.
Яркая молния прорезала небо и раскаты грома были подобны грохоту пушек. Видно было несколько человек, панически метавшихся в безнадежных поисках прикрытия. На их лицах был страх, гораздо больший, чем тот, который они выказывали перед германскими пушками.
Мой шофер, вылезший, чтобы поднять верх автомобиля, ворчал вслух. «Не хочет ли мсье, чтобы в него ударила молния?» – сердито спрашивал он.
Я все-таки ждал, но семейство Шарп не показывалось, – и наконец я понял, что где-то разошелся с ними – вещь очень легкая в этом, перерезанном тропинками, лесу. Поэтому я сказал шоферу, что он может нестись во всю к моей квартире на Площади Соединенных Штатов, и мы ринулись вперед, среди проливного дождя. Гроза была одной из сильнейших, которые мне приходилось видеть в жизни.
Я ужасно беспокоился о том, что случилось с этой маленькой компанией, так как аллея, на которой я видел их, была в самой середине леса, вдалеке от всех ворот или какого-либо прикрытия. Они должны были промокнуть вдребезги, если только с ними не случилось чего-нибудь худшего. Но как я могу узнать о них? Что мне делать? В Париже ли герцогиня? Не могу ли я у нее узнать адрес? Но будет ли она знать его только потому, что мисс Шарп, – «Алатея» – (какое прелестное греческое имя!) приносила бинты в лазарет.
Как бы то ни было, попытаться стоило, и я с трудом мог дождаться возможности вылезть из автомобиля и подойти к телефону. Обеспокоенный консьерж вышел мне навстречу с зонтиком и сам поднял на лифте наверх, а там меня уже ждал Буртон. Он приехал по железной дороге, чтобы потом доставить меня обратно в целости и сохранности.
Как я проклинал себя за глупость, которую сделал, не спросив самое мисс Шарп о ее адресе. Не знает ли его Буртон? Как глупо, что я не подумал об этом раньше!
– Буртон, в Булонском лесу я видел мисс Шарп и ее семью. Не знаете ли вы случайно ее адрес? Я хотел позвонить и узнать благополучно ли они добрались домой.
Буртон видел мое беспокойство и поторопился с ответом.
– Они живут в Отейле, сэр Николай, но только я не могу сказать точно где именно. Кажется, что мисс Шарп не очень хотелось дать мне адрес. Она сказала, что мне он не понадобится и что они скоро переезжают.
– Соедините меня, насколько только можно скорее, с герцогиней де Курвиль.
Буртон сделал это тотчас же и однако это казалось так долго.
Нет, герцогиня была в своем имении, куда повезла новую партию выздоравливающих, и вернется не раньше, чем среди недели, да и то не наверное.
Я почти выругался вслух.
– Это говорят из самого дома или от консьержа, Буртон, спросите в обоих местах, не знают ли они адреса мисс Шарп, которая приносила в лазарет бинты.
Конечно, за это время телефон разъединили и для нового соединения понадобилось добрых десять минут, а за это время я готов был кричать от лихорадочного беспокойства и боли.
Никто ничего не звал о «миисс Шиирп».
– Миисс Шиирп… о нет. Так много дам приносят бинты.
Я овладел собой, насколько смог, и уселся в кресло.
Через несколько минут Буртон принес мне бренди и соду.
– До обеда еще недостаточно прояснится, чтобы вернутся в Версаль, сэр Николай, – сказал он и кашлянул. – Я думал, что может быть вам доставит удовольствие, если кто-либо из ваших друзей зайдет пообедать с вами. Если вы расположены к этому, Пьер может принести все из ресторана.
Кашель означал, что Буртон знал, что я ужасно расстроен, и, в подобных обстоятельствах, развлечь меня было меньшим из двух зол.
– Приглашайте кого хотите, – ответил я и осушил принесенный им стакан.
Через полчаса Буртон, сияя, появился передо мной. Все это время я просидел в кресле, слишком утомленный даже для того, чтобы испытывать боль.
Он звонил повсюду, но в городе никого не было, когда, наконец, в Ритце, где консьерж знает всех моих друзей, ему сказали, что вчера приехала миссис Брюс (Нина), одна, – его соединили с ее комнатами, она будет здесь в восемь и очень рада пообедать.
Нина! Меня охватила приятная дрожь. Нина и без Джима!
Огонь в камине ярко горел и занавеси были спущены, когда вошла Нина, свежая, как роза.
– Нина, дорогая, вот радость! Дай-ка мне взглянуть на тебя и посмотреть, что сделал брак.
Нина отступила и рассмеялась.
– Все, Николай, – сказала она.
Мною овладело чувство зависти – щиколотка Джима останется неподвижной на всю жизнь, – тяжело, что один глаз составляет такую разницу. Нина влюблена в Джима, но ни одна женщина не сможет влюбиться в меня.
Ее лицо стало мягче и вообще она была все привлекательнее.
– Ты великолепно выглядишь, Нина, – сказал я ей. – Мне хотелось бы услышать обо всем этом.
– Услышишь после обеда, – и, когда я вставал с кресла, она подала мне костыль.
Пьер получил вполне приличную еду, а во время обеда и после него, когда мы курили в гостиной, Нина сообщала мне все новости об оставшихся дома друзьях. Она говорила, что все они до единого усиленно работали.
– Удивительно, как только у них хватило постоянства, – заметил я.
– О, ничуть. Мы, как нация, – люди привычки, а война теперь вошла у нас в привычку. Многие из нас работают из чувства долга и патриотизма, другие потому, что они боятся того, что о них станут говорить, некоторые потому, что рады израсходовать избыток энергии. Кончается тем, что все вовлечены в это, и ты себе представить не можешь, Николай, как божественно после долгого, скучного дня вернуться домой и найти там человека, который ждет тебя, и знать, что все остающееся время до следующего дня проведешь вместе с ним.
– Нет, я не могу представить себе этого, Нина.
Она внезапно взглянула на меня.
– Милый мальчик, почему ты тогда не женишься?
– Я сделал бы это, если бы был уверен, что обеспечу себе счастье, но ты забываешь, что женщина может чувствовать ко мне только жалость, а не любовь.
– Я не совсем уверена в этом, Николай, – и она испытующе посмотрела на меня. – Ты изменился с того времени, как мы виделись в последний раз, в тебе нет больше такой горечи и сардоничности. У тебя, также, все еще есть «оно» – то привлекательное свойство, у которого нет названия, но которое, я уверена, играет большую роль в любви.
– Так ты думаешь, что у меня есть «оно», Нина?
– Да, ты хорошо одет и говоришь такие интересные вещи. Да, положительно, Николай, теперь, когда ты не так мрачен… я уверена…
– Какая жалость, что ты не открыла этого до того, как избрала Джима, Нина.
– О, Джим совсем другое. У тебя гораздо больше ума и с тобой было бы совсем не так легко жить.
– Хорошо идет, Нина?
– Да, чудесно, поэтому я и приехала в Париж одна. Я знала, что это будет хорошо для него, а кроме того, хотела отдохнуть и сама.
– Я думал, что ты вышла замуж, чтобы найти отдых.
– Ну если ты хочешь, чтобы мужчина был «влюблен», а не просто «любил» бы тебя, приходится действовать обдуманно, а это не может быть отдыхом, в особенности, когда сама любишь его. Когда я только колебалась между Джимом и Рочестером, я не задумывалась над тем, как я веду себя с ними. Видишь ли, тогда я была еще недостигнутой и желанной, но коль скоро я избрала одного из них, у него уже есть время подумать, так как он не должен сражаться за меня, а поэтому я должна давать ему пищу для размышлений, которая была бы ему интересна. Не так ли?
– То есть, ты должна поддерживать охотничий инстинкт?
– Да.
– Не думаешь ли ты, что возможно найти кого-либо, кто так подходил бы к тебе, что не нужна была бы никакая игра?
На минуту она погрузилась в глубокое раздумье.
– Это, конечно, было бы божественно, – и она вздохнула, – но я боюсь, Николай, что на это нечего надеяться.
– Кого-либо, кто понимал бы, что молчание красноречиво, кого-либо, с кем можно было бы читать и думать вместе, кто отвечал бы на ласки, не считал бы доллары и не вязал бы? Кого-либо нежного, доброго и верного? О, Нина!
Должно быть в моем голосе зазвучало чувство. Я думал о мисс Шарп – Алатее – теперь это всегда будет ее именем для меня.
– Николай, – воскликнула Нина. – Мальчик мой, ты несомненно влюблен.
– А если так?
Я немедленно же стал представлять для Нины большую ценность – она поняла, что потеряла меня и что меня притягивает какая-то другая женщина, а не она, и, несмотря на то, что Нина одна из лучших женщин и более или менее влюблена в Джима, я знал, что в нашу дружбу может вкрасться новый оттенок, если я захочу поддержать его. В Нине проснулся боевой инстинкт – и она старалась вернуть меня к себе.
– В кого? – лаконически спросила она.
– В мечту.
– Глупости, – ты слишком циничен. Это кто-нибудь, кого я знаю?
– Не думаю – она еще не материализировалась.
– Это ужасно интересно, старина.
– Значит, ты думаешь, что у меня есть надежда?
– Конечно, когда тебя доделают.
– Я получу свой новый глаз перед Рождеством или даже раньше, ногу через несколько недель, а мое плечо становится прямее с каждым днем.
Нина рассмеялась.
– Я думаю, что было бы действительной любовью, если бы ты мог заставить ее обожать тебя прежде, чем ты станешь хоть немного красивее.
Эти слова Нины звучали в моих ушах еще долго после того, как она ушла, и даже ночью. Я не мог спать – я чувствовал, что что-то случилось и что рок может отнять у меня мисс Шарп – Алатею.
____________________
А затем, перед рассветом, в беспокойном сне меня преследовали нежные воркующие слова женщины и ребенка.
XI.
Понедельник был совершенно невозможным днем. Все утро, перед тем, как вернуться в Версаль, я провел, составляя письмо к Морису, в котором я просил его узнать все относительно мисс Шарп – Алатеи. Я чувствовал, что его поиски будут облегчены, если я скажу ему ее имя, но, хотя это и могло способствовать исполнению того, что в данный момент было моей заветнейшей мечтой, я, все же, не мог преодолеть своего нежелания произнести его перед Морисом и – оно казалось мне чем-то священным, для меня одного, что доказывает только, как мы все эгоистичны, и в своем эгоизме доходим даже до того, что предпочитаем лучше не достигнуть исполнения своего величайшего желания, чем не иметь возможности проявить себя.
Перед уходом Нина предложила мне остаться в Париже и пойти с нею в театр.
– Теперь, когда твое здоровье настолько улучшилось, Николай, мы могли бы восхитительно провести время.
Когда-то, даже прошлой весной, это привело бы меня в восторг, но теперь чувство противоречия заставило меня сказать, что мне совершенно необходимо немедленно вернуться в Версаль. Думаю, что ответил бы так же, даже, если бы и не существовало мисс Шарп – Алатеи, – а только потому, что я знал, что Нина действительно хочет, чтобы я остался. Если бы только женщины знали, что каждый мужчина более или менее таков! Все отношения полов подобны фехтованию лишь до тех пор, пока желания не удовлетворены, а затем всякое чувство умирает и вспыхивает снова только в одном или в другом, очень редко в обоих сразу. Я предполагаю, что любовь, – действительная любовь, – выше всего этого и не зависит от того, возбуждает ли другое лицо чувство завоевания или нет. Любовь, должно быть, чудесна, думаю, что Алатея (на этот раз я совершенно естественно написал ее имя) может любить. Я никогда не думал, что и я могу. В свои лучшие минуты я анализировал свои чувства и глядя на них со стороны, взвешивал, насколько они для меня ценны.
Но когда я думаю об этой крохотной девушке с ее уклончивыми манерами, ее гордостью, ее утонченностью, даже ее маленькими красными ручками, я испытываю страстное желание удержать ее навсегда со мною, знать, что она моя, что в будущем я все время буду с нею, перенимать от нее ее возвышенные мысли, утешаясь силой ее характера, веря в нее, уважая ее. Да, это так, уважая ее. Как мало привлекательных женщин действительно внушают уважение. Конечно, уважаешь пожилых дам, а также отвлеченные личности, но на деле как редки те женщины, которые, вызывая восхищение и возбуждая желание, в то же время заставляют уважать себя. Дело в том, что настоящая любовь означает также и уважение.
А что такое уважение?
Уважать – значит признать в душе чистоту другого, а чистота в этом смысле – это честность и правдивость и высокие стремления, а вовсе не отрицание всех страстей и аскетизм.
Я глубоко уважаю Алатею и все же я уверен – и в этой уверенности меня поддерживает ее рот, – что, люби она меня, она ни в каком случае не была бы холодна. Чем только я могу заставить ее полюбить меня?
После завтрака я вернулся в Версаль, до того повидавшись с врачом, чтобы посоветоваться относительно моего глаза. Он думает, что за последнее время глазная впадина очень хорошо зажила и что мне можно будет вставить стеклянный глаз много раньше, чем на Рождестве. Хотел бы я знать, вернется ли ко мне некоторая самоуверенность, когда я почувствую, что людям не противно смотреть на меня? Правда, это снова излишняя чувствительность. Конечно, никому не противно, они испытывают только жалость, но это пожалуй не лучше. Хватит ли у меня мужества, когда я получу также и ногу, начать ухаживать за Алатеей и пустить в ход все свое искусство, имевшее такой успех в былые времена?
Думаю, что и прежде, в 1914, я бы нервничал в ее присутствии, как кошка. И опять-таки, не является ли это одним из признаков любви?
В вопросе любви у полковника Харкура есть много правил. Одно из них это то, что французы думают больше всего о способах любви, англичане об ощущениях, а австрийцы о переживаниях. Хотел бы я знать, правда ли это. Он говорит также, что женщина не ценит по-настоящему человека, который уважает весь ее пол отвлеченно и рыцарски относится ко всем женщинам. Она считает его в некотором роде простачком. Она больше ценит мужчину, обладающего циническими взглядами на женщин вообще, но выказывающего уважение и рыцарское отношение к ней одной в частности.
Я чувствую, что это может быть и правдой.
Я не рассчитывал услышать ничего об Алатее в понедельник, так как она должна была придти только во вторник в одиннадцать часов, но, когда, после захода солнца, я вернулся с террасы, я получил две телеграммы. Первая гласила:
«Очень сожалею, не могу быть завтра, брат серьезно заболел. А. Шарп.»
И никакого адреса.
Значит я не смогу выразить свое сочувствие и даже предложить какую-либо помощь. Я готов был выругаться вслух. Значит гроза все-таки излила свою ярость, и бедный мальчуган, по всей вероятности, простудился.
Если бы только я мог принести им какую-нибудь пользу! Быть может, им недоступен лучший врач? Полный беспокойства, я вскрыл другую телеграмму, – она была от Сюзетты.
«Буду сегодня вечером в восемь».
Разгневанная Сюзетта (Renée Adorée). Сцена из фильма "Man and Maid".
Было уже почти семь, так что я не мог избежать ее визита, да и не знаю, хотел ли я сделать это. Сюзетта, все-таки, добродушное человеческое существо, а сердце у нее горячее.
Когда Буртон одевал меня, я рассказал ему о телеграмме мисс Шарп.
– Бедная дама, – сказал он.
Буртон всегда говорит о ней как о «даме», он никогда не путает классов.
Сюзетта для него это «мамзель» и о ней он говорит, как может говорить мать о шумных, надоедливых, шаловливых школьных приятелях своего мальчика – необходимом зле, которое нужно выносить для его пользы. О «дамочках» он докладывает всегда с каменным лицом, употребляя их полный титул – «госпожа графиня» в т. д., и т. д. Он почтительно вежлив к Нине и еще одной или двум англичанкам, но к мисс Шарп он относится с абсолютным уважением, судя по которому, она могла бы быть королевой.
– Я предполагаю, что бедный мальчуган вчера промок насквозь, – сказал я наугад.
– Он так хрупок, – заметил Буртон.
Значит все же Буртон знает больше о ее семье, чем я.
– Откуда вы знаете, что он хрупок, Буртон, и что вообще у мисс Шарп есть брат?
– Я не знаю наверное, сэр Николай, раз от разу это выплывало само собой. Молодая дама не разговаривает.
– В таком случай, как же вы догадались?
– Иногда, когда я приносил ей завтрак, я видел, что она расстроена, и однажды я осмелился сказать ей: «Прошу прощения, мисс, но, может быть, я могу сделать что-нибудь для вас?» и тогда она сразу сняла очки, поблагодарила меня и сказала, что беспокоится о своем маленьком брате. Хотите верьте, хотите нет, сэр Николай, но только ее глаза были полны слез.
Не знаю, понимал ли Буртон, что он заставил меня перечувствовать. Моя любимая с полными слез прекрасными глазами, а я бессилен даже утешить ее или помочь ей.
– Да, да, – сказал я.
– Она тогда сказала мне, что он нежен с самого рождения и что она опасается как он перенесет зиму и Париж. Думаю, сэр, что она работает так много для того, чтобы отправить его на юг.
– Буртон, что бы мы могли сделать?
– Не знаю хорошо, сэр Николай. Много раз я очень хотел предложить ей взять для него персики, виноград и другие вещи, но я, конечно, знаю свое место и не посмею оскорбить даму. Если бы она принадлежала к другому классу, было бы иначе, она сразу же ухватилась бы за них, но в ее положении она должна была бы отказаться, хотя из-за него они могли бы соблазнить ее, и могла бы получиться неловкость.
Буртон не только знает свет, но еще и тактичен.
Начав на эту тему, он продолжал:
– Однажды, выходя из трамвая в Отейле, я увидел ее около винного магазина. Она смотрела на бутылки с портвейном, и я постарался пройти незамеченным, но она обернулась и приветливо сказала: «Как вы думаете, Буртон, есть ли в этом магазине действительно хороший портвейн?» Я сказал, что я могу войти и посмотреть, и она вошла туда со мной. У них был вполне приличный, хоть и слишком молодой, и он стоил тридцать пять франков бутылка! Я видел, что она не рассчитывала на такую большую сумму, – ее лицо вытянулось. Знаете ли, сэр, я думаю, что у нее не было с собой этих денег, это было как раз за день до ее получки жалования. Она бледнела и краснела, а затем сказала: «Не знаю, Буртон, но можете ли вы сделать мне одолжение до завтра и заплатить лишние десять франков, я должна иметь лучший». Можете мне поверить, сэр Николай, что я достаточно быстро вытащил кошелок, а она так мило поблагодарила меня – «доктор прописал его моей матери, Буртон», сказала она, «и, конечно, она может пить только лучший».
– Кем она может быть, Буртон? Меня это беспокоит, не могли бы вы узнать? Я так бы хотел помочь им.
– Я чувствую это, сэр, но я себе представляю это таким образом: если люди хорошего происхождения живут заграницей, но не слишком-то желают сообщить вам свой адрес, не очень хорошо стараться разузнать его.
– Буртон, вы молодец. Но ведь я не стараюсь разузнать, а просто хочу помочь ей. Конечно, так как она сама сказала вам, вы можете сочувственно отнестись к положению ее брата – и наверно можно будет что-нибудь сделать. Знаете ли, я видел ее у герцогини, как вы думаете, знает ли она ее?
– Да, сэр Николай, я не собирался говорить об этом, но однажды Ее Светлость зашла к вам, когда вас не было, и заметила мисс Шарп в приотворенную дверь – и тогда Ее Светлость подпрыгнула, как кошка. «Халтей!» воскликнула она, или что-то в этом роде, а мисс Шарп вскочила и спустилась с ней по лестнице. Кажется, она что-то объясняла и, по-моему, Ее Светлость была не очень-то довольна.
(Буртон думает, что всех английских или французских герцогинь нужно называть «Ее Светлость».)
– Но тогда мы наверно узнаем от герцогини.
– Я не слишком-то в этом уверен, сэр Николай. Видите ли, герцогиня очень добра, но она светская дама и у нее могут быть свои соображения.
– Что же вы предлагаете, Буртон?
– Право не знаю, быть может выждать и посмотреть.
– Властная бездеятельность?
– Быть может, я сам мог бы разузнать кое-что, если бы знал, что от этого не будет никакого вреда.
Я не вполне понимал, что Буртон хотел сказать этим. Какой это могло принести вред?
– Узнайте все, что можете, и сообщите мне.
Сюзетта открыла дверь и вошла, как раз, когда я кончил одеваться. Буртон вышел из комнаты. Она дулась.
– Значит книга не кончена и английская «мисс» приходит три раза в неделю… вот как?
– Да, а разве это волнует тебя?
– Я думаю.
– Разве я не могу иметь секретаршу? Скоро ты будешь протестовать против визита моей тетки или моего обеда с друзьями.
Я рассердился.
– Нет, друг мой… не то, эти они не для меня, но секретарша… «миис»… зачем тебе мы обе?
– Вы обе? Не думаешь ли ты, Сюзетта?… Бог ты мой! – Я окончательно рассердился. – Моя секретарша приходит, чтобы переписывать мою книгу. Давай объяснимся! На этот раз ты перешла границу и этому нужно положить конец! Назови какую по-твоему сумму я должен внести на твое имя и больше я не хочу тебя видеть.
Она разрыдалась. Она ничего не хотела сказать… она ревновала… она любила меня и ей не помогла даже поездка к морю. Я был ее «обожаемым», ее солнцем, луной и звездами. Что значит нога или глаз! Я был ее жизнью, ее любовником.
– Глупости, Сюзетта! Ты часто говорила мне, что это только потому, что я очень богат, будь же теперь разумна, ведь эти вещи всегда кончаются раньше или позже. Скоро я отправлюсь обратно в Англию. Позволь мне обеспечить тебя – и расстанемся друзьями.
Она все еще бушевала и злилась. Виноват был кто-то другой – причиной была «миис». С тех пор, как она появилась, я изменился. Она, Сюзетта, отомстит, она убьет ее.
Тут я тоже пришел в ярость и взял над ней верх, а напугав ее, как следует, обратился к ее лучшим качествам. Когда она уже тихо всхлипывала, вошел Буртон, чтобы сказать что обед готов, – его лицо было красноречиво.
– Не давай же лакеям увидеть тебя в таком состоянии, – сказал я.
Сюзетта бросилась к зеркалу и, взглянув на себя, полезла в плетенную на золотых цепочках сумочку за пудрой и губной помадой. Я вышел в гостиную, оставив ее.
Какая ирония скрыта во всем! Когда я тосковал по нежности и любви даже Сюзетты, я был бессилен растрогать ее, а теперь только потому, что я равнодушен, как она, так и Нина, различным образом начинают находить меня привлекательным. Значит все это ничто – и весь вопрос в том, возбуждаете ли вы охотничий инстинкт или нет.
Во время еды у Сюзетты был глубоко скорбный вид. Она слегка подвела глаза синим, чтобы увеличить красноту глаз, вызванную настоящими слезами, и была очень интересна и мила. На меня это не произвело ни малейшего впечатления, я смотрел на все со стороны, как третье лицо. Единственным, бросающимся в ней в глаза, казалась бородавка с тремя черными волосками.
Бедная, маленькая Сюзетта! Как я был рад, что никогда не претендовал на то, что люблю ее хоть немного.
В этот вечер дало себя знать удивительное чувство приспособляемости, которым обладают многие из этих женщин. Увидев безнадежность положения, Сюзетта приняла его, подавила свои действительные чувства и постаралась попасть в тон. Она попыталась развлечь меня, а затем мы стали обсуждать планы на будущее. Она остановилась, наконец, на вилле в Монте-Карло. Она знала настоящую игрушечку. Когда мы расставались около одиннадцати часов, все было улажено. Затем она попрощалась со мною. Она должна была отправиться в Париж с последним поездом.
– Прощай, Сюзетта, – я наклонился и поцеловал ее в лоб. – Ты была прелестнейшей подружкой. Помни, что я ценил это и что во мне ты всегда найдешь настоящего друга.
