Текст книги "Возрождение"

Автор книги: Элинор Глин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 15 страниц)

XXIV.

На другой день после свадьбы я вышел в гостиную только перед самым завтраком, в половине первого. Моей молодой жены там не было.

– Ее милость вышла прогуляться, сэр Николай, – уведомил меня Буртон, усаживая в кресло.

Я взял книгу, лежавшую на столе. Это был томик «Последних поэм» Лауренса Хена. Должно быть, он был прислан день или два тому назад, вместе с несколькими только что вышедшими книгами, но я его тогда не заметил. Он был разрезан не весь, но кто-то разрезал его до восемьдесят шестой страницы и остановился, очевидно, чтобы найти поэму, называвшуюся «Слушай, Любимая» – между страниц лежал разрезной нож. Читавший – кто бы он ни был – очевидно, перечитывал его несколько раз, так как книга легко открывалась в этом месте. Одна строфа особенно поразила меня:

 
Моя душа тоскует, вспоминая
Любовь прошедшую, лишь к ней стремясь.
Как будто наше пламя, дорогая,
И с пламенем былым имеет связь.
Быть может, в дни былые я владел
Тем, что теперь мне не дано в удел.
Моя душа с твоей была одно —
В ту ночь великую, минувшую давно.
 

А затем мой глаз остановился в конце страницы:

 
Иль дух мой предвкушает наступленье
Неясной страсти предстоящих дней,
Когда для вечности исчезнет разделенье
Двух душ, великих силою своей.
 

У нас обоих сильные души, но хватит ли силы победить окружающее и «слиться навеки»?

Не больше, чем час тому назад, это, должно быть, читала Алатея. Хотел бы я знать, какие в ней это вызвало мысли.

Я твердо решил попросить ее прочесть мне всю поэму, когда мы останемся вместе после завтрака.

Пошел дождь, погода была прескверная. Не знаю, почему вышла Алатея. Быть может, она в таком же тревожном настроении, что и я, и имея возможность свободно двигаться, старается разогнать свое настроение быстрой ходьбой.

Я стал составлять план своих будущих действий.

Волновать ее как можно больше.

Дать ей понять, что некогда я считал ее совершенством, но она сама разочаровала меня в этом – и теперь я равнодушен к ней.

Что я циничен, но люблю отвлеченные рассуждения о любви.

Что у меня есть друзья, которые развлекают меня, и что она нужна мне только, как секретарша и компаньонка: что малейший интерес, который я выкажу к ней, объясняется только моим собственным тщеславием, так как в глазах света она – моя жена.

Если я только смогу выдержать характер, не смягчусь при виде ее беспокойства и сумею довести игру до конца, я несомненно должен буду выиграть и, может быть, даже раньше, чем смею надеяться.

Я был рад, что ее не было, так что я мог взять себя в руки и, так сказать, вооружиться перед встречей.

Как раз перед завтраком, я услышал как она пришла и прошла в свою комнату, а затем, уже без шляпы, вошла в гостиную.

Ее вкус так же хорош, как и вкус Корали – быть может, ее новые платья заказаны там же – она великолепно выглядела. Теперь, когда я без помехи могу наблюдать за нею, я вижу, как она молода, благодаря своей детской фигурке и совершенному овалу лица. Несмотря на строгий рот и спокойные манеры, ей нельзя дать больше восемнадцати лет.

Я держал в руках книгу стихов.

– Я вижу, вы читали это, – заметил я после того, как мы холодно пожелали друг другу доброго утра.

На секунду ее зрачки сократились – она досадовала на себя, что оставила в книге разрезной нож.

– Да.

– Почитаете вы мне после завтрака?

– Конечно.

– Вы любите стихи?

– Да… некоторые.

– В этом духе?

Ее щеки слегка порозовели.

– Да… я должна бы была иметь более классические вкусы, но эти стихи кажутся настоящими… как будто автор действительно думал о том, о чем писал. Я не сужу об отвлеченной поэзии, я люблю ее только тогда, когда она выражает какую-нибудь истину, какую-нибудь мысль, которая близка мне.

Для нее это было длинной фразой.

– Значит, вам близки поэмы о любви? – удивленно спросил я.

– Почему бы нет?

– Да, действительно, – почему нет? Только вы всегда кажетесь такой суровой и надменной, и я не думал, что вас могут интересовать подобные предметы.

Она снова слегка пожала плечами.

– Быть может, даже у рабочих пчел есть свои грезы.

– Были ли вы влюблены когда-нибудь?

Она мягко рассмеялась – первый раз я слышал ее смеющейся, и это взволновало меня.

– Не думаю. Я никогда не разговаривала с мужчинами – я хочу сказать, с мужчинами нашего класса.

Это принесло мне облегчение.

– Но вы грезите об этом?

– Не серьезно.

В этот момент Бурдон объявил, что завтрак подан, и мы пошли в столовую.

Мы заговорили о дожде, и она сказала, что любит гулять в сырую погоду, – она прошла по всему авеню Анри Мартен до Булонского леса. Мы говорили, также, о военных известиях и политическом положении, и, наконец, снова очутились одни в гостиной.

– Теперь, почитайте пожалуйста.

Я откинулся в кресле и прикрыл рукою глаз.

– Вы хотите слышать какое-нибудь определенное стихотворение?

– Прочтите несколько, а затем дойдите до «Слушай, Любимая» – в нем есть одна мысль, которую в хотел бы обсудить с вами.

Она взяла книгу и села спиной к окну, несколько позади меня.

– Пожалуйста, пододвиньтесь поближе. Удобнее слушать, когда видишь читающего.

Она неохотно встала и пододвинула кресло поближе ко мне и огню, а затем начала. Она выбирала наименее чувственные стихотворения и наиболее абстрактные. Она прочла «Рутландские Ворота» и по голосу чувствовалось – как она симпатизирует герою. Затем она прочла «Атавизм» и ее тонкое породистое личико выглядело диким. С дрожью восторга я понял, что она удивительно страстное создание – да и должна быть им, имея таких отца и мать. Надо подождать только, пока я разбужу ее – и тогда она прорвется через все заграждения приличий, сдержанности и гордости.

О! Это будет минутой!

– Теперь прочтите «Слушай, Любимая».

Она перевернула несколько страниц, нашла и начала чтение. А дойдя до тех двух строф, которые заинтересовали меня, на секунду подняла глаза. Они были затуманены и далеки от всего. Затем она продолжала чтение и, кончив, уронила книгу на колени.

– Это соответствует вашей теории переселения душ – души встречаются все снова и снова.

– Да.

– В одной из книг на эту тему, которую я прочел, было сказано, что все браки – это посылаемые нам Кармой награды или требуемые ею долги. Интересно было бы знать – что представляет собою наш брак. Может быть, мы были двумя врагами, нанесшими вред друг другу, и теперь должны исправить его взаимной помощью.

– Может быть.

Она смотрела вниз.

– Испытываете ли вы когда-либо это странное чувство душевного неудовлетворения, не кажется ли вам, что вы все время чего-то ищете?

– Да, очень часто.

– Прочтите снова последние строфы.

Ее голос был самым красивым из всех, которые я слышал, – полный оттенков, выразительный, наполненный чувством и жизнью, но сейчас она в первый раз читала мне вещь, относящуюся к любви. Слышно было, что она старается подавить всякое выражение, читая страстные слова обычным холодным тоном. Никогда еще она не читала так монотонно. Я знал, употребляя модное выражение, – «инстинктивно чувствовал», что она чувствовала и понимала каждую строчку и не хотела дать мне заметить это. Внезапно, на меня волной нахлынули переживания.

К чему все отсрочки, увертки и борьба, когда эта женщина, все равно, предназначена мне?

Я знал, что это так. Она предназначена мне потому, что моя любовь рождена не одной чувственностью, а вызвана, также, уважением и почтением. Я надеюсь… я верю… я уверен, что в один прекрасный день мы поймем, как правдивы были слова:

 
Когда для вечности исчезнет разделенье
Двух душ, великих силою своей,
Когда найдут они на дружеской груди
Мир и покой бескрайний впереди.
 

Для меня это означает любовь – не только удовлетворение охотничьего инстинкта, не только страстное желание обладать любимым телом, но союз душ, не меняющийся с течением времени.

Что, обыкновенно, вносит беспокойство? Очевидно то, что в любви недостает чего-то, что мы, в таком случае, бессознательно стремимся найти в другом месте.

Но нет ничего интеллектуального, телесного или духовного, что во мне не удовлетворила бы Алатея. Достигни я духовных высот, она сможет подняться так же высоко – и даже выше, я могу надеяться, что в ней найдет отклик тончайший умственный процесс. А что касается тела, то всякому физиономисту было бы ясно, что эти тонкие ноздри выражают страсть, а изогнутый рот будет восхитителен в поцелуе.

О любимая моя, не заставляй меня ждать слишком долго!

____________________

Боги! В каком я был возбуждении, когда писал эти строки прошлой ночью. Но они правдивы, хотя я и смеюсь над их восторженностью.

Хотел бы я знать, сколько мужчин подобно мне романтично настроены в душе и стыдятся показать это?

____________________

Кончив стихи, Алатея вторично уронила книгу на колени.

– Каково ваше отношение к любви? – спросил я, как бы между прочим.

– Я не хотела бы обсуждать мое к ней отношение впредь и постараюсь изгнать ее из моей жизни.

– К чему вам делать это? – прямолинейно спросил я. – В нашу сделку не входила ваша обязательная верность мне – верность относится к физическим отношениям, не касающимся нас. Никто не может потребовать от секретарши, чтобы она из-за него стала монахиней. Конечно ее попросят только вести себя в достаточной мере прилично, чтобы не компрометировать в глазах общества того положения, которое она занимает официально.

В ее глазах появилось выражение, достойное меня или Джорджа. Неожиданно я понял, как она хорошо должна была знать свет, пройдя свою тяжелую жизненную школу.

– Значит, если мне захочется, я смогу завести себе любовника? – спросила она немного цинично.

– Конечно, если вы скажете мне об этом, а не станете обманывать и не поставите в смешное положение. Иначе, в ваши годы, сделка была бы нечестной.

Она посмотрела на меня в упор и ее глаза были немного яростны.

– А вы, будет у вас любовница?

Я следил за вьющимся дымком моей сигаретки.

– Возможно, – ответил я лениво, как будто этот вопрос был слишком преждевременным, чтобы обсуждать его теперь. – Вы будете иметь что-либо против?

Ее горло слегка вздрогнуло, как будто у нее захватило дух. Я знал, что ей трудно было лгать и что она не могла сделать это, глядя на меня.

– Как я могу иметь что-либо против?

– Да, конечно, как вы можете?

Тут она подняла взор, но посмотрела мимо меня, ее глаза сверкали, а губы искажала презрительная гримаска.

– Но все же иметь двух – вульгарно, – резко бросила она.

– Я вполне согласен с вами, подобная идея оскорбляет мои эстетические чувства.

– Значит сейчас еще не следует ожидать… второй.

Наконец она высказалась.

Я сделал вид, что не понимаю, и продолжал спокойно курить, а прежде, чем я смог ответить, раздался телефонный звонок. Она протянула мне трубку и я сказал «Алло». Это была Корали. Она говорила очень ясно и, сидевшая поблизости Алатея, должно быть, в тишине могла расслышать почти все слова.

– Николай, сегодня вечером я совсем свободна, не пообедаете ли вы со мной? Только вы да я, а?

Я позволил своему лицу принять выражение удовольствия и оживления. Моя жена взволнованно следила за мною.

– Увы, дорогая моя, сегодня я занят. Но мы скоро увидимся с вами.

– Правда это или отговорка?

Корали сказала эти слова очень громко.

Я поднял руку, так чтобы иметь возможность наблюдать за лицом Алатеи. Оно было олицетворением отвращения и возмущения.

– Это совершенная правда, Корали. Всего хорошего.

В явном гневе Корали повесила трубку. Я рассмеялся.

– Вы видите, я предпочитаю интеллектуальный разговор с вами обществу всех моих друзей! – сказал я Алатее.

Ее щеки слегка порозовели.

– Не совсем так, – ее тон был немного саркастичен, – просто, вы достаточно знаете правила приличия, как сказала бы герцогиня. Немного погодя, вам не надо будет так строго придерживаться их, – и встав с кресла, она подошла к окну. – Если теперь вы ляжете отдохнуть, то я хотела бы выйти.

Ее голос звучал несколько хрипло.

– Да, пожалуйста, и, если вы будете проходить по Рю де ла Па, зайдите к Робертсу и спросите, пришел ли уже новый препарат ментола, если да – будьте добры принесите его с собой. Теперь проходят века прежде, чем приходит что-нибудь, посланное ими.

– Я не пойду на Рю де ла Па, я пойду в лазарет.

– Тогда не беспокойтесь и не торопитесь обратно. Буртон напоит меня чаем. До свиданья, до обеда, милэди.

Я должен был сказать это, так как дошел уже до высшей точки напряжения и не мог больше вести игру. Еще минута и я бы бесславно сдался, признавшись, что люблю ее, что мне отвратительна даже мысль о любовнице и что я, наверняка, убью всякого мужчину, на которого она только посмотрит, уже не говоря о любовнике.

Не прибавив ни единого слова, она вышла из комнаты. Оставшись в одиночестве, я попробовал заснуть, но ничего не вышло – я был слишком возбужден. Я не настолько глуп, чтобы льстить самому себе, и стараюсь со стороны взглянуть на положение. Мне кажется, что Алатея несомненно заинтересована мною и явно ревнует меня к Сюзетте и Корали, сердясь сама на себя, в уверенности, что по собственной вине потеряла власть надо мною, и именно поэтому так несчастна, так мятежна и встревожена.

Все это великолепно, дорогая моя девочка.

Через некоторое время я заснул в кресле и был разбужен Буртоном, пришедшим зажечь лампы.

– Ее милость приказала подать ей чай в ее комнату, сэр Николай, – сказал он мне. – Принести вам ваш сюда?

– Значит ее милость вернулась? – спросил я.

– Ее милость и не выходила, сэр, – удивленно ответил Буртон.

Хотел бы я знать, что все это значит. До восьми часов, когда она вошла, готовая к обеду, я не видел и признака Алатеи.

Она была бледна, но владела собой в совершенстве: очевидно она выдержала какую-то битву с собою и вышла из нее победительницей.

В течение всего обеда она разговаривала вежливее и безразличнее, чем за все это время. Она блистала умом и я провел восхитительнейший обед. Мне кажется, что мы спелись.

Она сказала мне, что хотела бы посетить Италию, где не была с детства, и я обещал свезти ее туда, как только кончится война и снова будет возможно путешествовать. Как должна быть сильна ее воля, чтобы так овладеть собой – теперь в ней не было заметно ни малейшего признака чувства. Она снова была далекой от всего, невозмутимой компаньонкой проведенного мною в Версале дня, того дня, когда на нас еще не упала тень Сюзетты. По мере того, как проходил вечер, я становился все озадаченнее и неувереннее в себе. Не зашел ли я слишком далеко? Не внушил ли и ей слишком большое отвращение? Не умер ли у нее всякий интерес ко мне, так что теперь она может исполнять наш договор в полном душевном спокойствии?

Потом я попросил ее сыграть мне и она переходила от одной божественной вещи к другой, пока, наконец, в десять часов не остановилась и, сказав свое обычное «Доброй ночи», не оставила меня сидящим в кресле.

Лежа в кровати, я слышал как пробило двенадцать, затем час… Сон не приходил. Я вновь делал мысленный обзор событий и старался набраться храбрости. Затем я встал и заковылял в гостиную, чтобы взять «Последние поэмы». Дверь была открыта, не знаю почему, как не знал также, что заставило меня выйти в коридор и дойти до комнаты Алатеи. Казалось, меня притягивал какой-то мощный магнит. Ковры очень мягки и плотны, на них не слышны никакие шаги. Я подкрался к двери и остановился – что это был за слабый звук? Я прислушался, – да, это было рыдание, – я подошел ближе.

Алатея плакала.

Слышны были тяжелые вздохи, полные глубокого горя. Я едва мог вынести это и удержаться от желания открыть дверь и войти утешить ее.

Моя дорогая, дорогая маленькая девочка.

Единственным спасением было бегство. Я оставил ее с ее горем, а сам вернулся в постель, а очутившись наконец там и имея возможность поразмыслить на свободе, почувствовал дикое торжество и удовлетворение. С моего сердца была снята тяжесть, причиной которой послужила ее удивительная выдержка в течение всего этого вечера. Я радовался.

Мне было приятно, что моя любимая страдает.

Значит, тем скорее она будет принадлежать мне – вполне.

XXV.

Брак – самое беспокойное состояние, какое только можно вообразить – не знаю, выпутаемся ли мы с Алатеей когда-либо из всего этого клубка недоразумений. Сейчас, в тот момент, что я пишу, среди дня, в субботу, 9-го ноября 1918-го года, все имеет такой вид, будто мы расстались навеки, а я так раздражен и зол, что даже не чувствую горя.

Думаю, что ссора началась по моей вине. Когда Алатея около десяти часов утра вошла в гостиную, ее глаза были окружены синими кругами – и, зная что было их причиной, я решил расспросить ее и раздразнить возможно сильнее.

– Бедное дитя! Вы выглядите так, будто плакали всю ночь напролет. Я надеюсь, ничто не беспокоит вас?

Она вспыхнула.

– Нет, ничего, спасибо.

– Значит ваша комната не проветривается, как следует, или что-нибудь еще в этом роде. Вы никогда не выглядели такой измученной – я хотел бы, чтобы вы были откровенны со иной. Что-то должно тревожить вас. Без причины не выглядят так, как вы.

Она сжала руки.

– Мне очень неприятен этот разговор обо мне. Не все ли равно, как я выгляжу или чувствую себя, если только я исполняю то, для чего нанята?

Я пожал плечами.

– Конечно, это должно было бы быть безразлично, но все-таки чувствуешь себя неловко, зная, что под твоей крышей кто-то несчастен.

– Я не несчастна, я хочу сказать, несчастна не более, чем обычно.

– Но ведь причины ваших прежних тревог теперь, наверное, удалены, а причиной новых неприятностей может послужить только происходящее теперь между нами. Я что-нибудь сделал?

Молчание.

– Алатея, вы знаете, как вы раздражаете меня своими недомолвками. Мне с детства внушали, что невежливо не отвечать, если спрашивают.

– Это зависит от того, кто и о чем спрашивает, а также имеет ли спрашивающий право ожидать ответа.

– Из этого следует, что если вы молчите, то я не имею права рассчитывать на ответ?

– Быть может и так.

Я начал приходить в раздражение.

– Ну, а я думаю, что имею право на это. Я спрашиваю вас прямо, – сделал ли я что-нибудь, что причинило вам неприятность – неприятность явную настолько, что вы должны были плакать.

Она всплеснула руками.

– Почему вы не можете придерживаться деловых отношений? Это, право, нечестно! Если бы я была, действительно, вашей секретаршей и ничем другим, вы никогда не преследовали бы меня подобными вопросами.

– Нет, я делал бы это. Я имею полное право знать, почему несчастлив каждый, состоящий у меня на службе. Ваши увертки говорят мне, что вас обидело именно что-то, совершенное мною, и я настаиваю, что я должен знать в чем дело.

– Я не скажу вам! – вызывающе заявила она.

– Алатея, я сердит на вас. – Мой голос был суров.

– Мне все равно.

– Я считаю, что вы грубы.

– Вы мне уже говорили это. Что же, пусть! Я ничего не скажу вам. Я буду только вашей служащей, исполняющей приказания относящиеся к той работе, на которую нанималась.

Я был так зол, что должен был откинуться в кресле и закрыть глаз.

– Вы довольно плохо понимаете наш договор, если придерживаетесь его в буквальном смысле слова. Ваша постоянная скрытая враждебность так все усложняет, все ваше положение, занятое по отношению ко мне, все, что вы говорите и думаете, даже ваша обида доказывают, что у вас есть какие-то причины быть недовольной мною.

Я старался говорить спокойно.

– Что я мог сделать? Ведь я относился к вам со всяческой вежливостью за исключением того дня, когда у вас на руках был ребенок и я грубо обошелся с вами, но ведь тогда я сразу же извинился, да еще того случая, когда я поцеловал вас, о чем, видит Бог, я горько сожалел и сожалею по сей день. Какая у вас может быть причина так относиться ко мне? Это, действительно, несправедливо.

Очевидно, эта мысль сильно взволновала ее. Ей было неприятно, что она может быть несправедливой. Может быть, благодаря этому, она сама почувствовала, что была обижена. Выйдя из себя, она топнула крохотной ножкой.

– Я ненавижу вас! – вырвалось у нее. – Я ненавижу и вас и ваш договор! Как бы я хотела умереть! – тут она упала на диван, закрыв лицо руками. По движению ее плеч я видел, что она плачет.

Если бы в тот момент я был достаточно спокоен, чтобы размышлять, я, может быть, и решил бы, что все это более, чем лестно для меня, и только лишний раз доказывает ее заинтересованность мною, но гнев лишил меня способности спокойно смотреть на вещи и я позволил ему взять надо мною верх. Схватив костыль, я кое-как встал и направился к дверям своей спальни.

– Я буду ожидать извинения, – было все, что сказал я, входя к себе и закрывая за собой дверь.

Если мы будем продолжать ссориться подобным образом, так лучше не стоит жить.

Я подошел к окну и постарался успокоиться, но в комнату вошел слуга, чтобы прибрать постель и мне пришлось снова выйти в гостиную. Алатея отправилась в маленький салон, ибо, по той же причине не могла вернуться в свою комнату. Мне не хотелось ни читать, ни делать что бы то ни было.

И как раз сегодня мы должны были отправиться к герцогине, чтобы представить нашим знакомым Алатею, как мою жену. Хотел бы я знать, забыла ли она это?

Через час пришел Буртон со второй почтой.

– Вы скверно выглядите, сэр Николай! – сказал он. Его лицо было взволновано и озабочено. – Могу я сделать что-нибудь для вас?

– Где ее милость, Буртон?

Он сказал, что она вышла. Я видел, что он хочет что-то сообщить мне, его замечания обыкновенно ценны.

– Выкладывайте, Буртон.

– Я думаю, что все неприятности происходят из-за мамзель, сэр. Ведь надо же было случиться так, чтобы, как раз, когда я выпускал ее милость, мамзель поднималась по лестнице. Должно быть, они встретились этажом ниже, так как ни та, ни другая не воспользовались лифтом, который, как вы знаете, сэр Николай, со вчерашнего вечера опять испортился.

– Значит, она думает, что Сюзетта поднималась ко мне, Буртон. Что за дьявольские осложнения! Я думаю, что нам пожалуй лучше было бы переехать отсюда как можно скорее…

– Кажется, что так, сэр Николай.

– Не можете ли вы посоветовать что-нибудь, Буртон? Сегодня я, право, вышиблен из колеи.

– Ее милость не болтает с прислугой, как делают некоторые дамы, а то я легко мог бы сообщить ей через ее горничную, что мамзель больше не приходит сюда. Нет, это не пройдет… – размышлял он. – Вы не можете ей сказать об этом прямо, сэр Николай?

– Затруднительно, это даст ей понять, что мне известно насколько ей неприятны эти посещения и, таким образом, я оскорблю ее еще больше.

– Прошу прощения, сэр Николай, но лет двадцать тому назад была девушка, у которой случались настроения, и я всегда находил, что самое лучшее было не рассуждать, а немножко поноситься с ней. Это как раз то, что им нужно, сэр Николай. Я много лет наблюдал за ними во всех классах и знаю, что от них можно добиться всего, если только носиться с ними.

– Что вы подразумеваете под словом «носиться», Буртон?

– Не мне говорить вам, сэр, вы и так знаете дам. Эта значит, целовать и обнимать, и всякое такое, чтобы они знали, что они – все на свете. Это хорошо даже для рассудительных, сэр.

Лицо Буртона, полное сухого юмора, привело меня в восторг, да и совет был первоклассный.

– Я подумаю над этим, – сказал я ему, – и он оставил меня.

Несомненно, это путь, которым можно было или выиграть, или потерять все сразу, но это значило бы нарушить слово, так что не думаю, чтобы я мог воспользоваться им.

Алатея вернулась к завтраку. Ее лицо было упрямо. Мы немедленно же пошли в столовую, что лишило меня случая поговорить с нею. Я заметил, что на ней не было ни браслетов, ни колец, ничего из того, что я подарил ей, даже обручального кольца.

Во время еды мы обращались друг с другом и разговаривали с ледяной холодностью, а когда мы остались одни за кофе, я только сказал:

– Надеюсь, вы не забыли, что сегодня к четырем мы должны быть у герцогини, чтобы познакомиться с теми из ее друзей, кого она находит подходящим для вас знакомством.

Алатея вздрогнула. Очевидное она не рассчитывала, что это должно было иметь место именно сегодня.

– Я предпочла бы не ездить.

– Я тоже, но мы обязаны герцогине благодарностью за всю доброту, которую она выказала по отношению к вам, так что, я боюсь, мы должны сделать это.

Мы не продолжали разговора – я не мог разговаривать с нею, пока она не извинилась, и, я поднялся, чтобы выйти из комнаты. Она подала мне костыль. Меня возмущало, что она не извинилась.

Тем не менее, я не пробыл в гостиной и минуты, как вошла и она. Ее лицо пылало, она остановилась передо мной.

– Я прошу прощения за утреннюю вспышку. Скажите, разве не лучше было бы, если бы я жила где-нибудь в другом месте и только приходила бы каждый день на работу, как раньше? То, что я живу здесь и ношу обручальное кольцо, – это настоящая комедия, должно быть, даже слуги смеются надо мной.

– Я заметил, что вы сняли обручальное кольцо. Все ваше поведение невозможно и я требую объяснения. В чем дело?… Мы заключили договор, и вы не соблюдаете его.

– Если вы отпустите меня, чтобы я могла работать, я постепенно верну вам пятьдесят тысяч франков, платья и драгоценности я могу оставить сейчас… Я хотела бы уйти…

Теперь она говорила совершенно разбитым голосом.

– Почему вам внезапно захотелось уйти – сегодняшний день ничем не отличается от вчерашнего или позавчерашнего? Я отказываюсь служить марионеткой для ваших капризов.

Она стояла, ломая руки и не глядя на меня.

– Алатея, – строго сказал я, – посмотрите мне в лицо и скажите правду! В чем дело?

– Я не могу сказать.

Ее глаза все еще были потуплены.

– Есть кто-нибудь другой? – даже мне самому мой голос показался свирепым. Меня охватил внезапный страх.

– Но вы сказали, что это не имеет значения, если только я скажу вам, – смело ответила она.

– Значит тут замешан кто-то? – настаивал я, стараясь сохранять спокойствие. – Посмотрите на меня!

Медленно она подняла глаза, пока, наконец, не встретилась с моим взором.

– Нет, тут никто не замешан. Я просто не хочу дольше жить здесь.

– Боюсь, что должен буду отказаться от обсуждения создавшегося положения, если только вы не дадите мне более основательных причин. Будьте добры, тем временем, сходите к себе в комнату и принесите кольца и браслеты.

Не говоря ни слова, она повернулась и вышла, по-моему она недоумевала, на что они мне понадобились.

Через минуту она вернулась с ними.

– Подите сюда.

Она неохотно повиновалась.

– Дайте руку.

– Не дам.

– Алатея, хоть я и калека, но я схвачу вас и силой заставлю подчиниться, если вы не будете слушать уговоров.

На ее лице выражалось гневное возмущение, но она слишком рассудительна и здравомысляща, чтобы устроить сцену, так что она дала мне руку. Я снова одел ей обручальное кольцо так же, как и большое бриллиантовое.

– Теперь, я надеюсь, вы будете носить их до тех пор, пока, убежденный вашими доводами, я сам не сниму их, с браслетами же вы можете поступать, как вам заблагорассудится, выкиньте их или подарите горничной. А сегодня я рассчитываю на ваш врожденный инстинкт, который поможет вам вести себя так, чтобы потом никто не мог болтать о нас.

Она так отдернула руку, как будто мое прикосновение жгло ее, выражение ее лица было презрительно-высокомерным.

– Конечно, вы можете рассчитывать на меня… на сегодня, – и она повернулась и снова вышла из комнаты.

А теперь я поджидаю, чтобы она вернулась, уже одетая для того, чтобы ехать на прием к герцогине, – сейчас десять минут четвертого.

Вулкан, на котором мы живем, не может больше куриться потихоньку, вскоре должно последовать извержение.

Позже.

События развиваются. По дороге мы не обмолвились ни единым словом. Она выглядела самым лакомым кусочком, который только мужчина может представить своим друзьям. На ней были соболье манто и полные вкуса шляпа и платье. Ее горничная, очевидно, великолепно причесывает. Как мне потом сказал Морис, она была «прямо шикарна».

Поджидая Алатею, я протелефонировал ему, чтобы сообщить свою новость. Он притворился, что не удивлен. Он слишком хорошо воспитан, чтобы не выразить своего восторга по этому поводу, коль скоро наш брак – уже совершившийся факт. Морис не собирается порывать знакомства со мной – женат я или холост.

Таким образом, когда мы, приехав, поднялись на лифте и пошли в гостиную, он был одним из первых, приветствовавших нас.

Герцогиня сердечно расцеловала нас обоих и, усадив меня в удобное кресло, представила всем Алатею.

Тут присутствовали самые «сливки общества» из тех, кого только можно было собрать в Париже, так как многие еще живут в провинции. Тут была и Корали – в ее умных маленьких глазках, как булавочные головки, горели злые огоньки, но, зато, на губах у нее были самые любезные слова.

Никто из них не мог найти недостатков ни во внешности, ни в манерах моей жены. У нее, так же как и у герцогини, все повадки «старого режима». Я видел, что она пользуется большим успехом.

Казалось, все шло прекрасно, и, когда вся компания удалилось в соседнюю комнату, где была приготовлена закуска, моя дорогая старая приятельница подошла ко мне.

– Не подвигается, Николай, а?

– Что-то совсем не в порядке, герцогиня. Она прямо ненавидит меня и не хочет жить со мной в одной квартире.

– Вот те на! Она ревнует к кому-нибудь, ведь не может быть, чтобы ты…

Я не рассердился.

– Конечно нет, с этим давно уже покончено, но, кажется, она думает, что это все еще продолжается. Видите ли, лицо, о котором идет речь, приходит в гости к родственнице, жене живущего этажом выше антиквара. Алатея видела ее на лестнице и, очевидно, думает что та навещает меня.

– Ты не можешь сказать ей?…

– Предполагается, что мне неизвестно, что это имеет для нее значение.

– Хорошо, ты действительно любишь это дитя, Николай?

– От всего сердца, она единственное, что мне нужно на свете.

– А она все еще невозможно обходится с тобой. Я знаю ее характер, она чертовски горда и если она думает, что у тебя есть любовница…

– Да, действительно!

Герцогиня рассмеялась.

– Посмотрим, мальчик мой, нельзя ли будет что-нибудь сделать. Но ты только подумай, что я открыла. Этот подлец взял твои деньги в то время, когда все дело было уже улажено полковником Харкуром по твоему же поручению. В расследовании участвовал мой родственник, который и сообщил мне эти факты. Николай, ты настоящий рыцарь. Ты, не говоря ни слова, заплатил дважды! Какое благородство с твоей стороны, но бедная Гильда в полном отчаянии, что тебя так ограбили…

В этот момент все общество вернулось из соседней комнаты и герцогиня оставила меня.

Теперь около меня села Корали.

– Мои поздравления, Николай! Она очаровательна. Но что вы за лиса!

– Не правда ли? Так приятно действовать тайком!

Корали рассмеялась – у нее философский дух, по-моему, наблюдающийся у всех, крепко битых любовью. Она приняла мою измену и старалась уже нащупать почву, чтобы узнать, не может ли и она извлечь из этого какую-либо выгоду для себя.