Текст книги "Возрождение"

Автор книги: Элинор Глин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 15 страниц)

– Этого не должно было бы быть, наверное, чудесно иметь время для размышлений, – и она бессознательно вздохнула.

Мною овладел порыв нежности. Я хотел снова быть сильным, защищать ее и облегчать ей жизнь, дать ей свободное время, любовь и все на свете, что только она могла бы пожелать. Но я не смел сказать что-либо, а она снова отстала и сделала разговор затруднительным, а когда мы достигли укромного местечка, я почувствовал, что она окружена родом брони, и будет умнее приняться за работу и сегодня больше не разговаривать.

В пять часов она ушла прямо из парка, чтобы поймать свой поезд, а я покатился обратно в отель.

А теперь у меня впереди вечер в одиночестве, но зато этот день – очевидный шаг вперед по тропе дружелюбия.

VIII.

Вчера мы с мисс Шарп провели в парке памятный день. Не помню даже – что я делал в промежуточное время, – это кажется таким неважным, – но этот четверг в нашем знакомстве навсегда останется примечательным днем.

После того, как она пришла, мы доехали до Малого Трианона в фиакре, с Буртоном на козлах, чтобы помочь мне вылезть, а затем я, с помощью костыля, дошел до прелестного, известного мне, местечка около грота, но все же с видом на дом. Я твердо решил, насколько только смогу, втянуть ее в разговор, но принялся за это очень осторожно, чтобы не вызвать с ее стороны предложения начать работу.

– Читали вы когда-либо удивительный рассказ, называющийся «Приключение», о двух старых дамах, которые увидели здесь Марию Антуанетту и другие привидения?

– Нет.

Я рассказал ей о том, как это случилось и как они объяснили происшедшее.

– Думаю, что это правда, – сказала она.

– Значит вы верите в привидения?

– В некоторые из них.

– Хотел бы и я верить в это, тогда я знал бы, что существует будущая жизнь.

Я почувствовал, что ее взгляд стал удивленным.

– Но, конечно же, она существует, мы все возвращались сюда несколько раз в течение нашей эволюции, после каждой жизни.

– Это, как раз, то, о чем я хотел знать – теория перевоплощения, – живо ответил я, – не могли бы вы рассказать мне?

– Я могу принести вам книгу, трактующую об этом.

– Я предпочел бы, чтобы вы объяснили мне сами, хотя бы в общих чертах. Пожалуйста, расскажите мне, возможно, что это поможет мне исправиться и не быть таким бездельником.

Она устремила взор вдаль, на гигантские деревья, ее рот приобрел немного грустное выражение. Я готов был сорвать эти очки с ее голубых глаз.

– Мы проходим состояние животных душ, а затем перевоплощаемся в человека и, начиная с этого момента, все наше пребывание на земле – только школа, в которой мы должны приобрести опыт и подготовиться к высшим сферам. Когда мы достаточно уже подвинулись, нам больше не нужно перевоплощаться…

– Да… как теория… это я понимаю…

Она продолжала:

– Все решительно является «причиной» и «следствием». На нас отражаются результаты всякого, совершенного нами, действия, хорошего или дурного, а, иногда только в следующем перевоплощении, мы расплачиваемся за дурные и бываем вознаграждены за хорошие поступки.

– Значит, поэтому я и калека, а жизнь кажется такой гадостью.

– Конечно. Вы навлекли это на себя каким-то поступком в вашей прошлой жизни. Может быть, это также нужно для того, чтобы дать вам урок и усовершенствовать вашу душу.

– Не думаю, что я научился чему-нибудь, кажется, что все время я бунтовал.

– Возможно.

– Мисс Шарп, если бы вы захотели, вы действительно могли бы помочь мне. Пожалуйста, объясните мне все это, я буду прилежным учеником.

– Быть может, в последний раз вы обладали большой властью и в своем роде были щедры и добры – иначе вы не были бы теперь так богаты, – но вы причиняли страдания и надеялись только на себя самого, а не на что-либо божественное. Должно быть, вы причиняли много страданий, возможно, даже умственных, – и поэтому вам суждено было перевоплотиться и быть раненым, чтобы познать все это, то, что называется вашей Кармой. Наша Карма – это то, что, мы несем с собой из жизни в жизнь в виде обязательств, которые мы должны выполнить, так что, как видите, от нас зависит не увеличивать долги, которые мы должны будем заплатить в будущем.

Ее утонченный голос звучал ровно, она как будто сдерживалась, не давая прорваться в разговоре своим личным чувствам, ее затянутые в перчатки руки совершенно спокойно лежали на коленях. Она сидела, повернувшись в профиль, и я видел, что ее длинные ресницы прижаты стеклами очков. Никогда еще я не находился так близко от нее при ярком свете. К чему она носит эти проклятые очки! Я думал об этом, когда она сказала:

– Вам тяжело быть прикованным к креслу и не иметь возможности сражаться, не так ли? Но ведь, когда вы могли сражаться, не всегда вы испытывали радость атаки. Бывали времена, когда вы должны были сидеть в окопах и выдерживать это.

– Конечно…

– Ну вот… разве вы не видите, что теперь вы в окопах и, смотря по тому, как ваша душа воспользуется данным ими уроком, вам будет разрешено снова атаковать в этой жизни и даже приобрести мир.

– Что это за урок!

– Я не Бог и не могу сказать вам, но мы все можем узнать, какой урок задан нам, если только мы не слишком суетны, чтобы самим взглянуть в лицо истине.

– А цель…

– Конечно, – улучшить характер и приобрести силу.

– Какие качества вы цените больше всего в человеке, мисс Шарп?

– Умение владеть собой и силу воли.

– Вы не симпатизируете малодушным?

– Нисколько, скверные, но сильные духом люди лучше, чем хорошие, но слабодушные.

Я знал, что это правда. Это хрупкое создание производит впечатление бесконечного спокойствия и силы. Что она могла совершить в предшествующей жизни такого, что поставило ее в такие неблагоприятные условия, вынудив исполнять тяжелую работу и не иметь даже времени для размышлений? Мне очень хотелось спросить ее, но я не решился.

– Не начнем ли мы теперь работу? – предложила она, – и я продемонстрировал свой первый урок умения владеть собой, согласившись с нею. До завтрака мы больше не разговаривали.

– Если вам все равно, мы могли бы отправиться в маленькое кафэ около озера, – сказал я, – а затем найти другое место и поработать. Буртон доставит туда мое кресло, так что мы сможем выбрать славный утолок в одном из боскетов.

Она слегка кивнула. Казалось, что теперь, когда от этого не зависело мое моральное возрождение, она не собиралась больше разговаривать.

Когда мы садились в экипаж, я чуть-чуть поскользнулся и ухватился за ее руку. Дешевенькое бумажное платьице открывало ее до локтя и, когда я прикоснулся к нежной, нежной коже, меня снова охватило сумасшедшее желание сжать ее в объятиях, но я взял себя в руки. Она села рядом. У нее за ухом очаровательный локончик, выскользнувший, быть может, потому, что ее волосы причесаны так просто. Тут нет ничего от шика Сюзетты и даже от большого вкуса «дамочек». Они просто зачесаны назад и закручены тугим узлом. Но теперь, на свежем воздухе и на расстоянии, видно, что у нее прелестная фигурка и все на своем месте. Я сказал Буртону, чтобы он заказал лучший завтрак, который только можно изобрести в этом простом месте – и когда мы приехали, под одним из зонтиков нас ждал наш стол.

Кроме нас, там было только четверо, и еще несколько человек пришло потом.

Я забыл хлебные карточки, так что мисс Шарп одолжила мне свои. Она погрузилась в полнейшее молчание, которое нарушила только один раз, когда мы проезжали по аллее, ведущей от Малого Трианона к озеру, и когда я восклицанием выразил свой восторг перед этой красотой, по выражению ее рта, я видел, что она также восхищается этим. Она мягко сказала:

– Для меня Версаль очаровательнейшее место на земле.

При этом мне пришла в голову мысль о том, как хорошо было бы купить здесь красивый дом и проводить здесь летнее время с нею – принадлежащей мне. Я крепко ухватился за костыль.

За завтраком я пытался поддержать разговор. Это труднейшее на свете занятие в том случае, если вы заинтересованы и, благодаря этому, нервничаете, а ваш собеседник твердо решил, что не вымолвит слова лишнего. Меня охватила дрожь.

Приехавший заплатить по счету и усадить меня в мое кресло, Буртон подвернулся вовремя.

– Не думаю, чтобы вы выглядели достаточно хорошо, чтобы оставаться еще на воздухе, сэр Николай, – сказал он. – Лучше прямо отправляйтесь в отель и отдохните.

Мисс Шарп присоединилась к нему.

– Я как раз хотела сказать это, – заявила она.

Я чувствовал себя, как капризный, разочарованный ребенок. Правду сказать, я знал, что они оба были правы, я чувствовал сильную усталость и в голове у меня не было ни единой мысли. Но, сделай я это, может случится, что она опять отдалится от меня и опять передо мною встанут долгие часы одиночества.

– Я чувствую себя отлично и хочу работать, – сказал я раздраженно, и мы отправились в путь по прелестным аллеям, причем мисс Шарп шла за моим креслом на некотором расстоянии.

Тут Буртон нагнулся ко мне:

– Вам было бы хорошо подремать немножко, сэр Николай, право хорошо.

Казалось, что мисс Шарп также поддерживает его, так как тут она подошла ко мне.

– Если бы вы могли удобно устроиться, я почитала бы вам и вы, может быть, заснули бы, – сказала она.

– У нас нет книги, – возразил я брюзгливо, хотя эта мысль и доставила мне удовольствие.

– У меня есть подходящая, – и она вытащила из сумочки маленький томик. – Я уже долгое время хотела иметь ее, и сегодня, по дороге со станции, купила ее на толкучке – она стоила франк.

Это был потертый экземпляр Франсуа Виллона, изданный в восемнадцатом столетии.

– Да, это будет хорошо, – согласился я и откинулся назад, в то время, как Буртон, поправив мои подушки, удалился на некоторое расстояние. Частые наезды в Париж в течение двенадцати лет не научили его французскому языку – по крайней мере, языку Франсуа Виллона.

Мисс Шарп взяла маленький садовый стул и я смог наблюдать за ней, пока она читала, так как, в то время, как ее глаза были опущены на книгу, мне не нужно было сдерживания и я мог пожирать взглядом ее маленькое продолговатое личико. Мои нервы снова были натянуты и во мне не было мира. Как я хотел, – прямо до боли, – сжать ее в объятиях!

Час спустя, она подняла глаза, думаю, для того, чтобы посмотреть не сплю ли я. Должно быть, она заметила страстное выражение моих глаз. Она сейчас же снова склонилась над книгой, но легкий румянец залил ее щеки, обычно прозрачные, как перламутр. Это доставило мне глубокое удовольствие – по крайней мере, я, все-таки, смог заставить ее почувствовать что-то, – но тут же испугался, – если она найдет положение неудобным, она сможет предложить уйти. Когда она возобновила чтение, в ее голосе был новый оттенок, наконец, она заколебалась и остановилась.

– Если это не усыпляет вас, может быть, вы не будете иметь ничего против того, чтобы я пошла переписать на машинке записи, сделанные мною сегодня утром. Жаль терять даром столько времени.

Я знал, что, если я не разрешу ей поступать по-своему, могут возникнуть затруднения, а потому я согласился и сказал, что тоже вернусь в отель и прилягу на диване в гостиной. Таким образам, наше шествие отправилось в путь. Повернув в одну из аллей, я внезапно заметил Корали и ее последнего избранника в то время, как они оба, как предполагалось, должны были находиться в Довилле, вместе с остальными.

Корали была элегантно одета, Дюкьенуа в форме.

Я понял, что она увидела нас и не может избежать того, чтобы не подойти и не поговорить, хотя таково не было ее намерение. Если находишься в Версале с любовником, вместо того, чтобы, как предполагается всеми, быть в Довилле с семьей, то обыкновенно, не стараешься узнавать друзей.

Увидев, что встреча неизбежна, она бросилась мне навстречу.

– Николай, – заворковала она. – Какое счастье!

Затем она лукаво поглядела на мисс Шарп и сделала в ее сторону движение, как бы предполагая, что я познакомлю их.

Мисс Шарп избежала этого, немедленно же уйдя вперед.

– Вот те на! – сказала Корали.

– Это мисс Шарп, моя секретарша. Что вы делаете здесь, Корали?

– Быть может, то же, что и вы, друг мой, – и она весело расхохоталась. – Версаль такое тихое местечко.

Я готов был вздуть ее. К счастью, мисс Шарп была слишком далеко, чтобы услышать.

Тут к нам присоединился Жан Дюкьенуа – он вернулся с фронта на два дня, дела шли лучше и мир, конечно, будет заключен еще до Рождества.

В это время, Корали глядела вслед мисс Шарп с тем выражением лица, которое доступно только француженке. Оно ясно говорило: «Так вот причина, Николай. Ну, на этот раз вы выбрали нечто очень обыденное и недорогое. В своих вкусах мужчины, несомненно, безумны».

Я сделал вид, что не замечаю этого и она заговорила.

– Почему, если вы приехали сюда, вы не можете приехать и в Довилль, Николай? Должно быть, существует какая-либо неотразимая приманка, которая сильнее чем общество наших друзей.

– Да, это превосходный шведский массажист, привязанный к Парижу. Кроме того, иногда я люблю одиночество.

– Одиночество? – и Корали бросила взгляд в сторону быстро удаляющейся фигуры мисс Шарп. – Вот как?

Я не допустил себя до того, чтобы рассердиться снова.

– Можете сказать остальным, что книга почти кончена.

– Эта противная книжонка! До того, как вы ее начали, вы были поинтереснее, Николай. Может быть, теперь я и поняла почему.

Я не дал поймать себя и сделал вылазку в лагерь противника:

– Вы остановились здесь?

Я видел, что это так и что ее теперь беспокоит мысль о моем присутствии.

– О нет, – мило солгала она. – Я здесь только на один день, чтобы навестить Луизу, сын которой в лазарете.

Наступила моя очередь сказать:

– Вот те на!

Тут мы оба рассмеялись – и я расстался с ними.

Но когда я добрался до своей гостиной, я не услышал стука машинки и нашел только записку от мисс Шарп, в которой она писала, что в машинке что-то не совсем в порядке и что она взяла работу с собой, чтобы закончить ее дома.

Я проклял Корали и всех дамочек на свете и, испытывая сильную боль, лег в постель.

IX.

Суббота. Утро.

Вчера я был так беспокоен, что не мог ни за что приняться. Я читал Платона, страницу за страницей, и сознавал, что слова, скользящие в моем мозгу, не имеют для меня никакого значения и что другая половина его поглощена мыслями о мисс Шарп. Если бы я только осмелился быть естественным и применить мои обычные способы обращения с женщинами, мы наверно могли бы быть друзьями. Но я одержим страхом, что она покинет меня, если я, хоть немного, перейду границу, проведенную ею между нами. Я вижу, что она твердо решила остаться только секретаршей, и отдаю себе отчет в том, что поступать так ее заставляет ее воспитание. Если она будет в коротких или приятельских отношениях со мной, она почувствует, что ей не подобает приходить одной ко мне в квартиру. Она приходит только потому, что нуждается в деньгах, и, принужденная делать это, она защищает свое достоинство, одевая эту ледяную маску. Я знаю, что в четверг она отправилась домой потому, что ее оскорбил взгляд Корали, и порча машинки была только предлогом. Теперь, если случится еще что-либо подобное, она может предупредить меня об уходе. Буртон инстинктивно почувствовал это и воспротивился тому, чтобы я пригласил ее завтракать. Если бы она была обыкновенной машинисткой, у Буртона не было бы ни малейших возражений – как я сказал раньше, Буртон знает свет.

Что же делать теперь? Мне хотелось бы отправиться к герцогине, сказать ей, что я кажется влюбился в свою секретаршу, которая и смотреть на меня не хочет, и спросить ее совета, но я боюсь, что, несмотря на всю широту ее мыслей, классовые предрассудки слишком сильны в ней, чтобы она могла действительно сочувствовать мне. Ее старорежимный французский ум не сможет представить себе Тормонда – сына Анны де Монт-Анбац, – влюбившегося в незначительную мисс Шарп, приносящую бинты в Курвильский лазарет.

Эти мысли так мучили меня весь вчерашний день, что к вечеру у меня была настоящая лихорадка, а у Буртона вид полнейшего неодобрения. Под вечер выпал также легкий дождь и я не мог выехать на террасу посмотреть на заход солнца.

Я умышленно мешкаю над последней главой книги, а также перечел написанные ранее и решил переделать некоторые из них, но даже в лучшем случае, я не смогу растянуть это больше, чем недель на шесть, а тогда под каким предлогом я удержу ее? Я чувствую, что она не останется только для того, чтобы отвечать на несколько писем в день, сводить счета и, вместе с Буртоном, расплачиваться по ним. Я в большем отчаянии, чем был когда-либо за весь год. А что, если предположить, согласно ее теории, что я должен получить урок? Если поразмыслить, как она сказала, без тщеславия, кажется, что я должен научиться побеждать чувства и сохранять невозмутимость, даже когда все, чего я желаю, находится вне досягаемости.

Суббота. Ночь.

Сегодня несчастный день, хотя начался он довольно хорошо. В одиннадцать, когда я закрывал дневник, пришла мисс Шарп. На этот раз я послал встретить ее на станцию. Она принесла всю работу, которую взяла с собой в четверг, в полном порядке, а на ее лице была обычная маска. Хотел бы я знать, разглядел бы я ее красоту если бы не видел ее без очков? Теперь эта красота бросается мне в глаза, даже когда они на ней, – ее нос так тонок, а рот – настоящий лук Амура, если только можно вообразить решительно очерченный лук Амура. Я уверен, что, если бы она была одета как Алиса, Одетта или Корали, она была бы прелестна. Сегодня утром, до ее прихода, я начал думать об этом и о том, как мне было бы приятно дарить ей вещи лучшие, чем все те, которые когда-либо имела хоть одна из «дамочек». Как я хотел бы, чтобы у нее были сапфировые браслеты для ее тонких ручек и длинная нитка жемчуга на тонкой шейке – жемчуга моей матери, – может быть, и большие жемчужины в подобных раковинам ушах. И еще о том, как мне хотелось бы распустить ее волосы, расчесать их и позволить им свободно виться, а затем зарыться в них лицом – для такого тугого узла, как у нее, должно быть, нужно иметь массу волос. Но к чему я пишу все это, когда в действительности это дальше, чем когда бы то ни было, – боюсь даже, что окончательно невозможно.

Мы работали в гостиной, я попросил ее перечесть ранние главы книги, что она и сделала.

– А теперь, какого вы мнения о книге в целом? – спросил я ее.

Она помолчала минуту, как бы не желая ответить сразу, но потом честность, составляющая ее неотъемлемую часть, вынудила ее ответить:

– Она объясняет, что такое мебель этой эпохи.

– По вашему это страшная ерунда.

– Нет.

– Что же тогда?

– Это зависит от того, собираетесь ли вы издать ее.

Я откинулся назад и рассмеялся – с горечью. Открытие, что она понимала это только, как возможность для меня облегчить душу, род «аспирина», как говорила герцогиня, резнуло меня как ножом, я испытывал гневное сознание от того, что мне не противоречили и потакали только потому, что я был ранен. Я был предметом сожаления и даже нанятая мной машинистка… но я не могу писать об этом!

Мисс Шарп вскочила со стула, ее тонкие ноздри вздрагивали, а рот принял выражение, которое я не могу даже определить.

– Но это совсем не плохо, – сказала она. – Вы меня не так поняли.

Я знал, что она зла на себя за то, что обидела меня, и что я могу извлечь из этого большую пользу, но что-то во мне не позволило мне сделать это.

– О, все в порядке, – ответил я, но, быть может, мой голос звучал монотонно и обескуражено, так как она продолжала с большой добротой:

– Конечно, у вас большие знания в этой области, но я чувствую, что многие главы требуют большей сжатости. Могу я сказать вам где?

Я чувствовал, что это больше не интересует меня, так или иначе, это было смешно и несущественно. Я смотрел на все это с новой точки зрения, но был рад ее доброму отношению, хотя, на минуту, даже это казалось не таким уж важным. Что-то ошеломило меня. Что во всем этом хорошего, какое это имеет значение? Бессознательно я устало откинул голову на подушку и, ощутив прикосновение мягкого шелка, на минуту закрыл глаза.

Когда мисс Шарп заговорила снова, ее голос был полон сочувствия – и не раскаяния ли?

– Я хотела бы помочь вам снова заинтересоваться этим, позволите вы мне? – попросила она.

Я был рад, что она не выразила сожаления, что обидела меня – этого бы я не вынес.

Теперь я открыл глаз и взглянул на нее, она близко наклонилась ко мне, но я не почувствовал ничего особенного, – только желание заснуть и покончить со всем. Как будто ткань, сотканная моим воображением, была разорвана.

– Это очень мило с вашей стороны, – вежливо ответил я. – Да, скажите что вы думаете.

Ее такт очень велик, она сразу погрузилась в тему без дальнейших выражений симпатии, ее голос был полон дружелюбия и интереса, и на этот раз она отбросила в сторону свою вынужденную сдержанность. Она говорила умно, выказывая развитые критические способности, и, наконец, мое безразличие начало разбиваться и я не мог избежать некоторого волнения. Утешительным фактом было то, что она должна была быть заинтересована работой, иначе она не могла бы разбирать главу за главой, одно место за другим, как делала.

По мере того, как мы обсуждали книгу, она пришла в возбуждение и один раз бессознательно сняла очки. Ее прекрасные синие глаза были как солнце, выглянувшее из бурных туч. Мое сердце «прыгнуло» (думаю, что это может выразить испытанное мною ощущение), я почувствовал странную смесь возбуждения и удовольствия и, как я предполагаю, не подавил своего восхищения, так как она испугалась и, ярко покраснев, немедленно же вновь одела их, продолжая свою речь уже более спокойным тоном. Увы!..

Конечно, я сейчас же понял, что она носит очки не для того, чтобы смягчить свет или из-за неправильного зрения, но просто, чтобы скрыть эти синие звезды и сделать себя непривлекательной.

Как все это таинственно!

Хотел бы я иметь возможность скрыть то, что заметил, как она сняла очки. В другой день я, конечно, воспользовался бы своими преимуществами и заставил бы ее сознаться, по какой причине она носит их, но какое-то мое странное свойство помешало мне извлечь пользу из этого положения, – и я пропустил этот случай. Быть может, она была благодарна мне, так как потом снова оживилась.

Я начал думать, что могу написать дурацкую книгу заново и предложил ей разобрать ее в подробностях.

Она согласилась.

Тут меня внезапно поразило то, что она не только говорила о стиле книги, о технике письма, но и выказывала действительное знание самой мебели. Как может мисс Шарп, маленькая нуждающаяся машинистка, быть знакома с мебелью эпохи Вильяма и Мэри? Она, очевидно не была знакома с «лучшими днями», только после которых принялась за стенографию, так как ее знание не только этого дела, но также и бухгалтерии и всех других обязанностей секретарши, указывает на долгие занятия этим.

Не могла ли она изучить мебель в музеях?

Но война продолжается уже четыре года и, насколько я понял, все это время она провела в Париже. Даже если она оставила Англию в 1914, ей тогда могло быть только восемнадцать или девятнадцать лет, а девушки этого возраста обыкновенно не интересуются мебелью. Эта мысль озаботила меня и на несколько мгновений я замолчал, взвешивая положение.

Мои мысли прервал ее голос:

– Узлообразная отделка впервые становится известной на стульях Бракстед, – говорила она.

Я говорил об этих стульях, но не отметил этот факт.

Каким чортом она знала об этом?

– Откуда вы знаете?

– Мои знакомые видели их, – ответила она тем же голосом, но ее щеки вспыхнули ярче.

– Вы сами никогда не видели их?

– Нет, я никогда не была в Англии.

– …никогда не были в Англии?…

Я был ошарашен.

Она продолжала торопливо, я хотел даже сказать лихорадочно, и быстро погрузилась в обсуждение метода расположения глав. На ней снова была ее броня, она снова была настороже и, возможно даже, раздосадована на себя, что позабыла осторожность.

Я знал, что могу сбить ее с толку и, быть может, добиться от нее интересных признаний, затеяв волнующую пикировку, но какой-то инстинкт предостерег меня от этого. Я мог выиграть в данную минуту, но, если у нее есть секрет и она не хочет, чтобы я открыл его, в дальнейшем она постарается не попадать в такое положение, при котором это может случиться. Над моей головой все время висит, как Дамоклов меч, возможность ее отказа от места. Кроме того, к чему мне волновать ее только для моего удовлетворения. Как бы то ни было, я дал себе слово, что узнаю от Мориса все, что только смогу.

Все, что она говорит и делает, создаст впечатление, что она воспитанная женщина, привыкшая говорить с людьми нашего круга, людьми, знающими Англию и ее лучшие дома настолько, что благодаря им, она знает, где находится известная мебель. Даже самое построение ею фраз характерно для нашего общества, а не для класса, к которому она принадлежит по профессии.

И все же – она бедно одета, исполняет домашнюю работу и должна была годами проходить профессиональные деловые методы. Это внушает глубокий интерес. Я никогда даже не спрашивал Мориса, как он услыхал о ней.

Ну вот, я спокойно записываю отчет о сегодняшнем утре, чтобы оглянуться на него и посмотреть, куда нас могли бы привести наши новые, более короткие интимные отношения, если бы не печальный конец дня.

На этот раз Буртон уже не спрашивал меня, будет ли она завтракать со мной и отдал свои распоряжения в уже установившемся порядке. Он очень тонок в своих различиях и понимает, что какая-либо перемена после того, как мы завтракали вместе, была бы некрасива.

К тому времени, как вошли лакеи, чтобы накрыть на стол, у меня исчезло чувство обиды, а затем безразличия. Я снова был заинтересован работой и страшно заинтригован историей семьи Шарп.

Я употребил также свою хитрость и выказал обычное равнодушие, так что эта странная девушка немного ослабила свою настороженность.

– Я думаю, что, если вы окажите мне свою помощь, я все-таки смогу сделать из этого совсем приличную книгу, но только не кажется ли абсурдным беспокоиться о таких вещах, как мебель, в то время, как мир разваливается и колеблются империи? – заметил я, когда выходец из Ноева Ковчега подал омлет.

– Все это только временно, скоро люди будут рады снова возобновить культурные интересы.

– У вас никогда нет никаких сомнений в том, как кончится война?

– Никогда.

– Почему?

– Потому что я верю в смелость Франции, упорство Англии и юность Америки.

– А что олицетворяет Германия?

– Вульгарность.

Это была совершенно новая причина некоторого падения Германии. Она привела меня в восторг.

– Но вульгарность не значит слабость.

– Да, значит. У вульгарных людей недостаточно развита чувствительность и они не могут судить о психологии других, они подходят к всему только со своей меркой и, таким образом, не могут предвидеть возможные случайности. Это доказывает слабость.

– Как вы мудры, и как рассуждаете!

Она молчала.

– Все сражающиеся нации наполнятся вульгарными людьми, – даже, если победят, так как лучшие будут убиты, – рискнул сказать я.

– О, нет! У большинства из них души не вульгарны и только окружающая их обстановка заставила их выражать себя таким образом. Если, например, вы заглянете за напыщенность французской буржуазии, вы найдете ее дух восхитительным. Я предполагаю, что в Англии то же самое. Вульгарны те, которые стремятся выдать себя не за то, что они есть, а Германия полна такими.

– Вы хорошо ее знаете?

– Да, очень хорошо.

– Если это не ужасно нескромный вопрос – сколько вам лет мисс Шарп? – после этого разговора я чувствовал, что ей не может быть больше двадцати трех.

Она улыбнулась – вторая улыбка, которую я видел.

– Двадцатого октября мне будет двадцать четыре.

– Скажите, где только вы научились своей житейской философии за это время?

– Если только мы не спим на половину нас всему учит жизнь, в особенности, если она трудна.

– А глупцы, подобные мне – не желают учиться чему-либо и брыкаются среди колючек?

– Да.

– Все же, я постараюсь научиться всему, чему вы захотите научить меня, мисс Шарп.

– Почему?

– Потому, что я доверяю вам. – Я не прибавил, что это было потому, что мне нравился ее голос, что я уважал ее характер и…

– Благодарю вас, – сказала она.

– Будете вы учить меня?

– Чему?

– Как не быть никуда не годным.

– Мужчина знает это сам.

– Тогда – как научиться спокойствию.

– Это будет трудно.

– Разве я так невозможен?

– Не могу сказать, но…

– Но что?

– Нужно начать с самого начала.

– Ну и?…

– Ну и у меня нет времени.

Когда она сказала это, я посмотрел на нее; в ее голосе был слабый отголосок сожаления и поэтому я хотел видеть выражение ее рта, – но оно ничего мне не сказало.

Больше я ничего не мог извлечь из нее, так как после этого, довольно часто входили и выходили лакеи, меняющие блюда, и, таким образом, я не имел успеха.

После завтрака, я предложил выбраться в парк, по крайней мере, в цветник, и посидеть в тени террасы. Былое великолепие клумб исчезло и теперь они были полны бобов. Мисс Шарп последовала за моим креслом и с величайшим прилежанием заставила меня переделывать первую главу. В течение часа я, насколько мог, наблюдал за ее милым личиком. На меня снизошел покой. Мы твердо находились на первой ступеньке лестницы дружелюбия и если бы только я мог удержаться от того, чтобы не надоедать ей каким-нибудь образом.

Когда мы кончили работу, она встала.

– Если вы ничего не имеете против, так как сегодня суббота, я обещала Буртону свести счета и приготовить вам к подписи чеки. – Она взглянула на Буртона, сидевшего на стуле невдалеке и наслаждавшегося солнцем. – Я пойду теперь и займусь этим.

Мне хотелось сказать: «Чтобы чорт побрал счета», но я позволил ей уйти – в этой игре я должен быть черепахой, а не зайцем. Она слабо улыбнулась – третья улыбка – и ушла слегка кивнув мне головой.

Сделав несколько шагов она вернулась.

– Могу я попросить Буртона отдать мне хлебные карточки, которые я одолжила вам в четверг? – сказала она. – Теперь никто не может щедро обходиться с ними, не правда ли?

Я был в восторге от этого. Я был в восторге от всего, что задерживало ее со мною на лишнюю минуту.

Жадными глазами я следил за тем, как она исчезла по направленно к отелю, а затем я, должно быть, задремал на время, так как была уже четверть пятого, когда я вернулся обратно в свою гостиную.

А затем, когда я сидел уже в кресле, раздался стук в дверь и вошла она с чековой книжкой в руках. Прежде, чем я открыл ее или даже взял ее в руки, я уже знал, что случилось что-то, что снова изменило ее.

Ее манеры снова были полны ледяного почтения служащей, все дружелюбие, выросшее в последние два или три дня, совершенно исчезло. Я не мог вообразить почему.

Она открыла чековую книжку и протянула мне для подписи перо, я подписал около дюжины заполненных ею чеков, отрывая их один за другими по мере того, как подписывался. Она молчала и когда я кончил, взяла их, сказав вскользь, что принесет заново переписанную главу во вторник, а теперь должна торопиться, чтобы поймать поезд – и прежде, чем я успел ответить, вышла из комнаты.