Текст книги "Возрождение"
Автор книги: Элинор Глин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 15 страниц)
Меня что-то безгранично растрогало. Эта забавная маленькая мать из полусвета, ее мысли, сосредоточенные на чистоте ее ребенка и на подходящем для нее замужестве в будущем. Ее плебейское дерзкое круглое личико такое добродушное в состоянии покоя.
Я уважаю Сюзетту гораздо больше, чем моих светских знакомых.
Когда она уходила – может быть это и было дурным тоном – я дал ей основательный четырехзначный чек.
– На воспитание Жоржины, Сюзетта.
Она закинула мне за шею руки и чистосердечно расцеловала меня в обе щеки. На ее веселые черные глаза навернулись слезы.
– В конце концов, у тебя есть сердце и ты джентльмэн, Николай! Вот! – и она выбежала из комнаты.
VI.
В течение двух дней со времени последней записи, я старался не видеть мисс Шарп. Я уделял своей книге непродолжительное время, и она отвечала на большое количество деловых писем. Теперь она знает большую часть моих дел и Буртон передает ей все счета и бумаги. Сквозь тонкую дверь я слышу, как они разговаривают. Кажется что на моей жизнеспособности отразилось возбуждение того раза, когда я был так груб. Мною овладело полное утомление, я почти не двигался с кресла.
Вчера к завтраку пришел отставной гвардеец, полковник Харкур. Он так же цинично причудлив, как всегда. У него новая любовь – итальянка, до сих пор она отказывалась от всех его подарков, так что он страшно заинтересован ею.
– Каким невероятным образом работает ум женщины, Николай, – сказал он. – Иногда под этим у них есть определенная цель, но они «кузнечат».
По всей вероятности, я выглядел озадаченно.
– «Кузнечить» – это новый глагол, – заявил он. – Его создала Дэзи Ривен. Это значит – занявшись чем-либо, перескочить на другое, как перепрыгивает кузнечик. Прелестные, работающие на военные нужды, американки все время «кузнечат». Невозможно поспеть за ними.
Я рассмеялся.
– Все же у них, кажется, есть определенная цель – извлечь из жизни наслаждение…
– «Кузнеченье» не исключает наслаждения для кузнечика. Это утомительно только для слушателя. Вы не можете вести продолжительного разумного разговора ни с одной из этих женщин – они заставляют вас извлекать удовольствие только из их кожи.
– Умеет ли разговаривать графиня?
– В ней южная медлительность. Она не перескакивает с одной темы на другую, а чистосердечно заинтересована только любовью.
– Скажите честно, Джордж… верите вы в то, что существует такая вещь, как настоящая любовь?
– Мы обсуждали это раньше, Николай. Вы знаете мои взгляды, но я надеюсь, что Виолетта изменит их. Она, как раз, ежедневно спрашивает, люблю ли я ее.
– Почему женщины всегда делают это – даже случайные подружки шепчут этот вопрос?
– Это работа их подсознания… Чертовски хорошие сигареты, дорогой мой!.. Довоенные, а?… Да, чтобы оправдать свою податливость. Они хотят, чтобы вы словами уверили их в том, что обожаете их, так как, видите ли, любовные действия не доказывают самой любви. Любая чужая женщина, которой случится повлиять на чувственность, может также вызвать их, как дама сердца.
– Тогда логично ли со стороны женщин задавать этот вечный вопрос?
– Вполне. Я принял за правило всегда отвечать на него без раздражения.
Хотел бы я знать… если мисс Шарп полюбит кого-нибудь, задаст ли она?… Но я твердо решил не размышлять о ней в дальнейшем.
Когда полковник Харкур ушел, я позвонил, но, когда она вошла в комнату, открыл, что не вполне уверен, зачем, собственно, я сделал это. Вызывающий наибольшее раздражение факт это то, что мисс Шарп держит меня в постоянном состоянии нервности.
Ее манеры были безразлично выжидательными, если можно употребить такое парадоксальное определение.
– Я… я хотел бы знать, играете ли вы на рояли, – вырвалось у меня.
Она выглядела удивленно, если только можно сказать, что она как-то выглядит благодаря этим очкам, совершенно скрывающим выражение ее глаз. Как всегда, она ответила одним словом.
– Да.
– Думаю, что вы не согласитесь поиграть мне… гм… это могло бы вдохновить меня для следующей главы.
Она подошла к инструменту и открыла крышку.
– Какого рода музыку вы любите? – спросила она.
– Сыграйте все равно что, то что вы думаете может мне понравиться.
Она начала фокстрот. Играла она с неизъяснимым подъемом и вкусом, так что звук не раздражал меня, но вывод был не совсем приятен. Как бы то ни было, я не сказал ничего. Затем она сыграла «Улыбки»[8]8
«Улыбки» – песня, написанная в 1917 году Дж. Уиллом Каллаханом и Ли С. Робертсом для бродвейского мюзикла «The Passing Show of 1918».
[Закрыть], и нежная простая мелодия много сказала мне, снова пробудив желание жить, танцевать и испытывать глупенькие удовольствия. Как может эта девушка – маленькая ледяная гора – вкладывать так много настроения в свое прикосновение к клавишам. Если бы не интерес, который вызвала во мне эта проблема, я думаю, что тоска, которую вызвали во мне эти звуки, довела бы меня до сумасшествия.
Никто, могущий так играть танцевальную музыку, не может быть холоден, как камень.
С этого она неожиданно перешла на Дебюсси и, сыграв труднейшую его вещь – я не помню названия – остановилась.
– Любите ли вы Дебюсси? – спросил я.
– Нет.
– Тогда зачем вы играли это?
– Я думала, что вам понравится.
– Если бы вы просто сказали: «я считаю вас бездельником, который хочет сперва танцевальную музыку, а затем беспокойный, модный, декадентский, блещущий умом набор дисгармоний», вы не могли бы яснее высказать ваше обо мне мнение.
Она молчала – я способен был дать ей пощечину.
Я откинулся в кресле и испустил резкий вздох – если вздох может быть резким – во всяком случае, у меня вырвался какой-то звук.
Она вернулась снова к роялю и начала «Водяную лилию», а потом начала «1912» и меня охватила та же самая странная дрожь, которую я испытал, услышав лепет ребенка. Мои нервы были, должно быть, в ужасном состоянии. И тут меня охватило желание вскочить и сломать что-нибудь – разбить окно, расшибить лампу, закричать… Я вскочил на свою единственную ногу – ужасающая, вызванная внезапным движением, боль принесла мне пользу и заставила меня опомниться.
Мисс Шарп отошла от рояля и приблизилась ко мне.
– Боюсь, что вам не понравилось это, – сказала она. – Я так сожалею… – ее голос был не так холоден, как обычно.
– Мне понравилось, – ответил я, – простите, что я такой ужасный осел. Я… видите ли, я страшно люблю музыку…
Минуту она стояла неподвижно, мой костыль упал и я удерживал равновесие, держась за стол. Затем она протянула руку.
– Могу я помочь вам снова сесть? – предложила она.
Я позволил ей, мне хотелось почувствовать ее прикосновение, никогда прежде я не пожимал ее руки. Но когда я почувствовал, что она ведет меня к креслу, меня охватило безумнейшее желание схватить ее, сорвать эти очки, целовать прекрасные голубые глаза, которые они скрывали, крепко прижать к груди ее хрупкое тело и сказать ей, что я люблю ее и хочу держать ее так, мою и ничью больше на свете… Боже мой, что я пишу. Я должен подавить эту глупость… я должен быть здравомыслящ. Но… что за переживание. Сильнейшее испытанное мною в жизни из-за женщины.
Когда я снова уселся в кресло, на минуту все исчезло, а затем я услышал голос мисс Шарп, в котором звучало что-то – не беспокойство ли? – говоривший: «Пожалуйста, выпейте брэнди». Должно быть она сходила в столовую и, взяв на буфете графин и стакан, налила его, пока я был без сознания.
Я взял его в снова сказал:
– Мне ужасно жаль, что я такой осел.
– Если вы теперь хорошо себя чувствуете, я должна вернуться к работе, – заметила она.
Я кивнул и она тихо вышла из комнаты. Оставшись один, я напряг всю свою волю, чтобы успокоиться, и проанализировал положение. Мисс Шарп презирает меня и если она решит уйти, я не смогу удержать ее никакими средствами. Сохранить ее присутствие я смогу, только продолжая роль холодного работодателя, а для этого я должен видеть ее возможно меньше, так как сильное, вызываемое ею во мне, волнение отзывается на моих издерганных нервах – и при всем желании вести себя, как порядочный, равнодушный человек – я не могу сделать это благодаря физической слабости, и принужден строить из себя совершеннейшего дурака.
Даже в тревожные, предшествующие атаке, минуты я никогда не испытывал этой ужасной малодушной дрожи. Я знаю, что значит трусость, я испытал ее в тот день, когда я совершил вещь, за которую меня наградили Крестом Виктории. Но сейчас это не совсем-то трусость. Хотел бы я знать, в чем дело, чтобы подавить это чувство в себе.
О! если бы только я снова мог драться – это было лучшим испытанным мною в жизни!.. ее смыслом! ее смыслом! Это то, что заставляет нас действовать как следует. Не помню, чтобы я чувствовал какое-либо особое возбуждение – сражения казались частью обыденной работы, – но как после этого спалось, сколько удовольствия доставляло все решительно!
Не будет ли лучше совсем покончить с этим и уйти совершенно? Но куда же я уйду? Ведь «Я» не умер. Я начинаю верить в перевоплощение.
Случались такие странные вещи. Думаю, что мне суждено родиться таким же безобразным, как сейчас. Мне нужно послать за книгами на эту тему и прочесть их, может быть это успокоит меня.
Вчера вернулась герцогиня. Сегодня среди дня я съезжу повидать ее, думаю, что она сможет посоветовать мне какое-нибудь действительно полезное дело. Так гнусно оставаться в бездействии. Что она сказала? Да, помню, что я могу молиться, а у нее нет времени, но милостивый Бог поймет это. Хотел бы я знать, понимает ли Он меня? Или я настолько никуда не гожусь, что Он и не заботится обо мне?
____________________
Герцогиня была так рада увидеть меня, что расцеловала меня в обе щеки.
– Тебе лучше, Николай, – сказала она. – Как я тебе уже говорила, война окончится благополучно! – А затем спросила: – А как книга? Она должна была быть уже кончена, но мне говорили, что ты работаешь порывами.
Мои мысли обратились к Морису как к связующему звену – должно быть, герцогиня видела его, но я сам последнее время очень мало встречался с Морисом, – как он мог знать, что я работаю порывами.
– Это сказал вам Морис? – спросил я.
– Морис? – ее милые глаза широко раскрылись, у нее была привычка иногда, снимая очки, щурить их. – Не предполагаешь ли ты, что я была на пикнике, сын мой, и повстречалась с Морисом?
Я не посмел спросить, кто был ее осведомителем.
– Да, я работаю несколько дней подряд, а потом у меня нет больше мыслей. Как бы то ни было, это довольно-таки жалкий труд и не похоже, что он найдет издателя.
– Доволен ты своей секретаршей?
Это было сказано с видом полнейшего равнодушия. Тут не заключалось значения, которое вложила бы в свой тон мадам де Клерте.
– Да. Она удивительно прилежна – невозможно ни на мгновение оторвать ее от ее работы. Думаю, что она считает меня жалким созданием.
Глаза герцогини, теперь полуприкрытые, зорко наблюдали за мной.
– Почему она должна думать это? Ведь ты же не можешь в конце концов, драться.
– Нет… но…
– Поправляйся, мой мальчик, и тебя оставят все эти самосозерцательные фантазии. Самоанализ хорош для людей, сидящих на месте. Они воображают, что играют такое же значение для Господа Бога, как армейский корпус.
– Вы правы, герцогиня, поэтому я и говорю, что мисс Шарп, моя машинистка, по всей вероятности, считает меня жалким существом – когда я диктую, она приходит в соприкосновение с моими мыслями.
– Но ты должен властвовать над своими мыслями…
А затем, совершенно изменив тему, она заметила:
– Ты влюблен, Николай?
Я почувствовал, что мое лицо залила горячая краска. Можно ли придумать более идиотскую вещь? Я веду себя глупее девчонки. Снова я злобствовал на физическую слабость, отражавшуюся на моих нервах.
– Влюблен? – я рассмеялся с некоторой досадой. – В кого я могу влюбиться, дорогой друг. Ведь вы не выскажете предположения, что это чувство могут вызвать Одетта, Корали или Алиса?
– О, они, может быть и нет, они предназначены только для чувственности мужчин. Они – экзотические цветы нашего времени – и, в своем роде, также бывают полезны, хотя я лично и питаю отвращение к этому типу; но разве нет кого-либо другого?
– Соланж де Клерте, Дэзи Ривен, – обе замужем.
– Это не мешает, – заявила герцогиня, размышляя. – Ну, ну, некоторые из моих раненых выказывали, как раз, твои симптомы – и, почти немедленно, я открывала, что это было благодаря тому, что они влюблены, и, нужно тебе сказать, мысленно, в воображении, а это самый опасный род влюбленности. Если виной хорошенькое личико, то сильно помогает хороший сон и новая книга.
– В моей любви не было бы смысла, герцогиня.
– Это зависело бы от женщины. Ты нуждаешься в сочувствии и направляющей руке.
…Сочувствие и направляющая рука…
– Когда я был мужчиной, я любил направлять и управлять.
– Мы все переживаем перемены. Мне нравится моя собственная постель, но вчера ночью прибыла лишняя партия раненых – и я должна была уступить ее тому, чья спина была сплошным нарывом, иначе ему пришлось бы лежать на полу. Что ж ты хочешь, а? Мы должны научиться приспособляться к обстоятельствам, сын мой.
Внезапно передо мною встала картина храбрости этой благородной женщины, ее неизменная готовность ко всему, ее здравый смысл, ее сочувствие человечеству, ее бодрость – я никогда не слышал, чтобы она жаловалась или выражала неудовольствие, даже, когда судьба унесла под Верденом ее единственного сына. Подобные ей – это слава Франции, а Корали, Одетта и Алиса кажутся превращающимися в ничто.
– Война окончится этой осенью, – сказала она мне, – и тогда начнется трудное для нас время. Не открытые сражения, а ссоры из-за всего света. Но ты доживешь еще до того, чтобы увидеть Возрождение, Николай, так что приготовься к этому.
– Что же я смогу сделать, дорогой друг? Если бы вы знали, как мне хочется делать что-либо.
– Твоя первая обязанность – выздороветь. Пусть тебя починят, – так сказать, закончат, – а затем женись и заведи семью, чтобы помочь заполнить место тех, которые погибли. Когда я была молода, хорошим тоном считалось иметь не слишком много детей, но теперь Франция нуждается в них и Англия тоже. Вот твой долг, Николай.
Я поцеловал ее руку.
– Если бы я мог найти женщину подобную вам, – вскричал я, – я боготворил бы ее.
– Ну, ну! Таких, как я, сотни: когда я была молода, я жила так, как живет юность. Ты не должен настраиваться слишком критически, Николай.
Тут ее позвали в одну из палат, и я самостоятельно заковылял вниз по лестнице – лифт не работал. Спуск был болезненным и, достигнув нижнего этажа, я почувствовал себя разгоряченным и усталым. Были совсем уже сумерки, но свет не был еще зажжен. В конце коридора промелькнула тоненькая фигурка. Я не видел ясно, но мог бы поклясться, что это была мисс Шарп. Я окликнул ее, но никто мне не ответил, так что я вышел, а догнавший меня девяностолетний слуга помог мне сесть в мою, запряженную одною лошадью, викторию около домика привратника.
Мисс Шарп и герцогиня. Почему же, если это так, мне никогда не говорили об этом? Как только Морис вернется, я должен буду заставить его навести справки об этой девушке. Пока что, я собираюсь поехать в Версаль. Я не могу больше вынести Парижа, а массажист может приезжать туда, расстояние не так уж велико.
VII.
Резервуар, Версаль.
1-го сентября.
Как я люблю Версаль – милейшую старую дыру на земле! (Не понимаю, почему люди употребляют подобный жаргон! Я написал эти слова, как точное отражение моих мыслей, и ничего не может быть неточнее для описания Версаля. Он настолько далек от «милейшего», как только может быть, так же, как он и не «дыра»). Это величайший монумент, какой когда-либо воздвигало тщеславие одного человека и, как все выходящее из ряда вон, останавливает на себе внимание и заинтересовывает. Если Великий Монарх и расточил миллионы, чтобы создать его, то Франция пожала биллионы из карманов иностранцев, приезжавших посмотреть на него. Таким образом, все хорошо сделанное приносит пользу. Каждая статуя – мой личный друг, и с детских лет я был влюблен в восхитительную нимфу с раковиной в глубине подковообразного спуска по пути к зеленой лужайке с правой стороны. У нее на спине две ямочки – и мне приятно прикасаться к ним.
Почему я не приехал раньше? Теперь я умиротворен. Каждый вечер Буртон вывозит меня в кресле на террасу посмотреть на закат с вершины ступеней. Лучшие произведения искусства покрыты футлярами из цемента и соломы, но менее значительные боги и богини предоставлены своей судьбе.
А около меня сидят полные мира семьи – старый господин, солдаты в отпуску, красивая военная вдова с большой белой собакой, дети с лопаточками, – и все смотрят на великолепное небо, сидя группами на небольших железных садовых стульях.
Мною овладевает чувство изумления, так как за сто или двести километров от вас люди убивают друг друга, женщины ищут какого-либо следа от своих домов, земля усеяна трупами, воздух полон зловония и запаха тления. И все же, мы наслаждаемся опаловым закатом в Версале и улыбаемся забавному виду скрытых бронзовых статуй.
Таким образом, привычка умертвляет все болезненные воспоминания, и мы способны жить.
Хотел бы я знать, что сказал бы Людовик Четырнадцатый, если бы смог вернуться в нашу среду. Возможно, что, несмотря на все свои недостатки, он, как хорошо воспитанная личность, приспособился бы к обстоятельствам, подобно герцогине.
Сюзетта предложила приехать и провести здесь конец недели, говоря, что нуждается в перемене воздуха. Я согласился. Мисс Шарп не привезет своего вечного блокнота и карандаша до вторника, когда Сюзетта уже уедет.
Теперь, когда я успокоился и забыл мои треволнения, Сюзетта подбодрит меня, она умеет делать это. Я чувствую, что могу писать здесь, но не о старинной мебели. Я мог бы написать здесь циничную историю многочисленных влюбленностей герцога Ришелье. Теперешний герцог, Арман, говорил мне, что у него есть ящик, наполненный любовными письмами, которые получал его предок, своею целостью обязанными верному слуге, который держал их в отдельных пачках, перевязанных разноцветными ленточками, присоединяя к каждой пачке относящиеся к ней сувениры и локоны… Великолепная мысль! Хотел бы я знать, подумал ли когда-нибудь Буртон о том, чтобы сохранить мои? Последние годы это не было бы для него тяжелой обязанностью!
Все утро я читал, сидя на солнце. Я читал Платона – хочу возобновить свой греческий язык – и только по той причине, что это трудно, а если я примусь за трудные вещи, то, может быть, приобрету большую волю.
____________________
Сюзетта явилась с ног до головы в обновках – мода изменилась, и нужно выглядеть совсем иначе, а осенние новинки будут еще подчеркнутее.
– Ведь ты конечно понимаешь, друг мой, что в моей профессии нельзя отставать от моды, в особенности, в военное время.
Естественно, что я согласился с ней.
– Самая неприятная сторона этого – это то, что я принуждена была истратить часть суммы, предназначенной на образование Жоржины.
– Это, по крайней мере, поправимо, – ответил я и потянулся за чековой книжкой. Сюзетта такая славная и платья доставляют ей удовольствие, а подумать только, что ценой нескольких тысяч франков можно доставить удовольствие – не удобство или благодеяние, или еще что-нибудь практичное, а просто удовольствие. Единственное неудобство чека то, что после него Сюзетта немного слишком уж горячо выражает свои чувства. Я предпочел бы просто разговаривать с нею – теперь.
Она последовала за моим креслом на колесах на террасу. Ее забавная фигурка и высокие каблучки противоречили всем законам равновесия и все же были невыразимо элегантны. Она весело болтала, а затем, когда никто не смотрел на нас, взяла меня за руку.
– Дорогой мой! Мой голубчик! – сказала она.
Мы очень весело пообедали в моей комнате.
Война наверняка приближается к концу – в этом ее уверяла Туанетта, подруга одного из генералов – она всем окончательно наскучила и великолепно будет прекратить ее.
– Но даже когда наступит мир, никогда больше рестораны не будут открыты всю ночь для танцев, – вот грусть.
Это одна из действительно дурных сторон войн – то, что они нарушают привычки – сказала она мне. Даже в «профессии» не испытываешь уверенности. Никогда не знаешь, не будет ли убит любовник и сможешь ли выгодно заместить его.
– Для тебя, пожалуй, удачно, что я ранен и, благодаря этому, постоянен, Сюзетта.
– Ты, Николай! Как будто я не понимаю, что для тебя я только приятное времяпрепровождение. Ты не любовник. Ты даже не делаешь вида, что любишь меня – хоть немножко.
– Но ты же сама сказала, что никогда не позволяешь себе влюбиться, быть может, у меня та же мысль.
Она закачалась от смеха:
– Ты художник любви, Николай, но не любовник.
– Хорошенькое различие! Нравился бы я тебе больше, если бы я был любовником?
– Мы говорили об этом прежде, друг мой. Если бы ты был любовником, то есть, если бы ты любил, ты был бы опасен даже с одним глазом и одной ногой – женщина могла бы наделать глупостей из-за тебя. У тебя вид такой барский, такой… насмешливый, о, Боже мой, я не могу найти слова, чтобы объяснить. Это чертовски шикарно, душка.
В этот момент я желал, чтобы выписанный мною чек был больше, потому что в ее веселых черных глазах было что-то сказанное мне, что она думает то, что говорит. В конце концов, я, все-таки, должен быть благодарен хоть деньгам – без них я не мог бы быть «барином» и «чертовски шикарным». Таким образом, мы снова возвращаемся к материальным вещам.
Хотел бы я знать, могут ли материальные вещи действовать на мисс Шарп. На одну ее сторону, конечно – иначе она не могла бы играть танцы… О чем она может думать весь день? – Конечно, не о моих делах, их исполнение должно быть чисто механическим. Я знаю, что она не глупа. Она прекрасно играет, думает, знает свет. Если бы я не так боялся потерять ее, я поступал бы по отношению к ней совершенно иначе. Я рискнул бы раздосадовать ее, заставив ее разговаривать, но этот страх удерживает меня.
Полковник Харкур говорит, что между мужчиной и женщиной, в каких бы отношениях они не состояли, держит вожжи и является арбитром всегда один или другой, и если вы не имеете счастия быть хозяином положения, то во многих случаях мужчине приходится быть смешным. Я чувствую себя смешным, когда думаю о мисс Шарп. Я «спрос», она «предложение», я хочу чтобы мне принадлежала каждая ее минута, хочу знать все ее мысли, а она совершенно не заинтересована во мне и ничего не позволяет.
Вчера вечером Сюзетта уехала в наилучшем настроении – я увеличил чек – и теперь в моей гостиной я жду мисс Шарп. Я люблю этот отель, он носит успокаивающий безразличный характер, а стол в нем великолепен.
Мисс Шарп приехала сегодня около одиннадцати. Когда она пришла, ее щеки были совсем розовыми, и я видел, что ее разгорячила ходьба. Я жалел, что не вспомнил послать на станцию встретить ее.
– Думаете ли вы, что мы сможем работать здесь? – спросил я ее. – Нам осталась только заключительная глава, а затем книга будет кончена.
– Не все ли равно, здесь или в другом месте?
– Разве для вас не имеет значения окружающее?
– Думаю, что имело бы, если бы я творила сама, но теперь это все равно.
– Пишете ли вы когда-либо – я хочу сказать что-нибудь свое?
– Иногда.
– В каком роде?
На минуту она заколебалась, а затем сказала, как бы жалея о том, что говорит правду.
– Я веду дневник.
Я не мог удержаться от быстрого ответа:
– О! Хотел бы я видеть его… гм… я сам тоже веду дневник.
Она молчала. Я снова стал нервничать.
– Записываете ли вы впечатления, произведенные на вас людьми и вещами?
– Я полагаю, что так.
– Почему люди ведут дневники? – Мне хотелось бы знать, что она ответит.
– В том случае, когда они одиноки.
– Да, это так. Значит, вы одиноки.
Снова она дала мне понять, что с моей стороны было бестактно задавать вопросы личного свойства. Мне это показалось несправедливым, ведь если сказать правду, она должна была бы признать, что ее слова были вызовом.
– Вы объясняете мне, почему ведутся дневники, а когда я делаю соответствующий вывод, вы осаживаете меня. Мисс Шарп, вы несправедливы.
– Будет лучше заняться делом, – только и ответила она. – Будьте добры, начинайте диктовать.
Я был совершенно раздосадован.
– Нет, не стану! Если вы признаете, что, как я только что сказал, вы одиноки, то и я сегодня утром ужасающе одинок и хочу поговорить с вами. Не видел ли я вас в прошлую среду у герцогини де Курвиль-Отевинь?
– Возможно.
У меня в буквальном смысле слова не хватало смелости спросить ее, что она там делала. Как бы то ни было, она продолжала…
– Есть все еще много раненых, нуждающихся в бинтах.
Вот что! Конечно – она принесла бинты.
– Герцогиня великолепнейшая женщина, она была подругой моей матери.
Мисс Шарп внезапно потупилась – ее голова была повернута к окну.
– Во Франции много прекрасных женщин, только вы их не видите. Бедные, прямо чудесны – они теряют родных и близких и не жалуются, говоря только, что «это война».
– Есть ли у вас родные на фронте?
– Да.
Было слишком глупо так вытягивать из нее сведения, и я оставил это, но тут меня стало преследовать желание узнать, кем были эти родные. Если у нее есть отец, так ему по меньшей мере, пятьдесят и он должен быть в английской армии. Тогда почему она выглядит такой бедной? Это не может быть брат, – ее брату только тринадцать – может ли кузен считаться близкой родней? – или… не может ли она иметь жениха.
Мне стало нехорошо на душе от внезапной мысли об этом. Но нет, на ее безымянном пальце нет кольца, – я снова успокоился.
– Я чувствую, что вы могли бы сказать сто тысяч разных интересных вещей, если только захотели бы разговаривать, – выпалил, наконец, я.
– Я здесь не для того, чтобы разговаривать, а для того, чтобы переписывать вашу работу.
– Разве это создает непреодолимую преграду? Вы не хотите по-дружески отнестись ко мне.
В этот момент в комнату вошел Буртон и, пока он был тут, она, не отвечая мне, выскользнула из комнаты. Буртон устроил ее в соседней с моей комнате, чтобы меня не беспокоил стук машинки.
– Мисс Шарп должна завтракать со мной, – сказал я.
Буртон кашлянул, отвечая:
– Очень хорошо, сэр Николай.
Это значит, что он не одобрял распоряжения. Почему? Право, эти старые слуги невыносимы.
Вошли допотопные лакеи, чтобы накрыть стол, и я приказал подать персики и виноград и наилучшее Шабли – я чувствовал возбуждение от того, что, благодаря моим маневрам, мисс Шарп должна была завтракать со мной.
Когда все было готово она, как всегда, невозмутимо спокойная, вошла и заняла свое место, под прямым углом от меня.
Сегодня ее руки не так уж красны, мне понравились их движения, когда мы принялись за еду – у нее тонкие кисти и она делает все так изящно.
Она не поклевывала свою пищу, как иногда делают небольшие люди, и чувствовала себя вполне в своей тарелке, зато я нервничал.
– Не снимете ли вы свои очки, – предложил я, но она отклонила это.
– К чему? Я вижу и сквозь них.
Это обескуражило меня.
Лакей осторожно налил Шабли. Она взяла вино, не делая замечаний, но на минуту вокруг ее рта образовалась презрительная складка. О чем она думала? Невозможно было сказать, не видя ее глаз, но, несомненно, с вином была связана какая-то циничная мысль. Судя по направленно ее головы, она могла читать этикетку на бутылке. Знала ли она, сколько вино стоило и не одобрила меня за это в военное время, или что?
Вслед за этим, мы заговорили о французской политике, то есть, она разумно отвечала на все, что говорил я, а затем немедленно же оставляла эту тему. Ничто не могло быть более раздражающим, так как я знал, что это было преднамеренно, а не происходило потому, что она была глупа или не могла поддерживать наиболее глубокий разговор. Казалось, что она очень хорошо знакома с военный положением. Затем я начал говорить о французской литературе и к концу еды мне удалось вытянуть достаточно ответов на мои вопросы, чтобы узнать что она – культурнейшее существо. О! каким бы она была компаньоном, если бы я только мог сломать этот отвратительный барьер ее сдержанности!
Она съела персик – надеюсь он ей понравился, – но отказалась от предложенной мною папироски.
– Я не курю.
– О, мне очень жаль, что я не знал, – и я отложил в сторону мою.
– Вы не должны делать этого – я ничего не имею против того, чтобы другие курили, коль скоро мне не надо делать этого самой.
Я закурил другую.
– Знаете, я думаю что мне вставят глаз еще до Рождества, – сказал я ей прежде, чем она поднялась из-за стола – и за первый раз, что я ее знал, ее рот сложился в еле заметную улыбку – добрую улыбку.
– Я так рада, – сказала она.
Меня пронизала дрожь удовольствия.
После завтрака я предложил отправиться в парк с тем, чтобы я мог диктовать в каком-нибудь приятном и прохладном месте. Не возражая, она немедленно же одела шляпу – простую темно-синюю соломку. Во время спуска в парк, она держалась за моим креслом, так что я не мог разговаривать с нею, но затем я окликнул ее.
– Мисс Шарп!
Она приблизилась и пошла рядом со мной.
– Разве это место не интересует вас? – спросил я наугад.
– Да.
– Вы его хорошо знаете?
– Да.
– Что оно говорит вам?
– Это вечное напоминание о том, чего надо избегать.
– Чего избегать? Но оно – совершенная красота. Почему вы хотите избегать красот?
– Я не хочу этого – избегать надо того, что оно олицетворяет, вот и все.
Я страшно заинтересовался.
– Скажите мне, что вы подразумеваете.
– Архитекторы были велики, мысль короля была велика, но только с одной стороны, а все они, весь класс, забыли настоящее значение слов «благородство обязывает» и злоупотребили своей силой и, таким образом, революция смела их. Они придавали всему фальшивую ценность, фальшивую ценность рождению и воспитанию, и не придавали цены своим обязанностям и натурам.
– Я знаю, что вы признаете свои обязанности.
– Да, надеюсь, что так. Подумайте, какое значение придавали в этом дворце этикету, внешним формах и церемониям, совершенно смешному и ложному чувству чести… Они могли разорить своего бедного поставщика и все же…
– Да, – прервал я, – странно, не правда ли, джентльмэн все же был джентельмэном, не платя долги портному, но переставал быть таковым, сжульничав в картах.
Мисс Шарп внезапно уронила свой синий зонтик, нагнулась чтобы поднять его и, в это время, переменила разговор, заметив, что необыкновенное количество аэропланов гудит в стороне Бука.
Это было не похоже на нее – не могу придумать, почему она сделала это. Я хотел вернуть ее обратно к Версалю и его значению.
Буртон немного запыхался на крутом подъеме по направлению к северному крылу парка и мисс Шарп положила руку на перекладину и помогала ему толкать кресло.
– Ну не ненавистно ли для меня быть такой обузой, – не мог удержаться, чтобы не сказать, я.
– Это дает вам больше времени для того, чтобы думать.
– Ну! размышления это не благословенье, а агония.
