Текст книги "Мы вдвоем"

Автор книги: Эльханан Нир

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 12 страниц)

В начале практика давалась Идо с трудом, мешало обилие слов, нанизанных на нить «напрягись-расслабься-напрягись-расслабься». Но после нескольких занятий он пристрастился к упражнениям и начал в больнице и дома повторять дыхательные комплексы и несложные позы, учившие его покорять невозможное.

Йонатан не мог уснуть. Он говорил себе: спи, Йонатан, строго повторял: засыпай, но тем только отогнал сон. Он поднялся, осторожно вышел из спальни и включил свет, бойлер, обогреватель – все, что могло помочь ему избавиться от мрачного холода, до дрожи пробирающего его – и сел за кухонный стол писать черновик речи для памятного вечера Идо. Он не мог сосредоточиться – мешали картинки, мечущиеся в его голове. Вдруг сквозь них пробился уверенный, громкий голос Гейбла: «Ничто не помешает ему стать отцом, сегодня уже известно, что при химиотерапии такого рода опасность лишения фертильности очень низка, но я все же вам искренне советую: не рискуйте, заморозьте. Это быстрая процедура, которую многие теперь проходят, вам в самом деле нечего опасаться».

Йонатан вспомнил, что в тот, следующий за неожиданным визитом Ноа, вечер Анат и Эммануэль отправились домой к раву Гохлеру посоветоваться насчет заморозки семени Идо – нельзя ли здесь усмотреть пролития семени впустую. Хотя отец сам перерыл всевозможный материал и был убежден, что это разрешено, он придержал свое мнение при себе и послушно пошел к мара деатра^[112], раву Гохлеру. Тот наморщил лоб, снял темно-синий пиджак, остался в одной белоснежной рубашке и произнес, что на первый взгляд кажется верным позволить, потому что это совсем не впустую, но нужно посоветоваться. Наутро повез их в иерусалимский район Баит-ва-Ган на консультацию к раву Лидеру, который считался главным ѓалахическим авторитетом в Иерусалиме по вопросам медицины и, в частности, фертильности, а также получил медицинское образование в Университете Нью-Йорка. Рав Лидер занялся вопросом основательно, приводил разные мнения, сам же с ними спорил, размахивал руками, и в итоге бурной дискуссии с самим собой, в ходе которой рассмотрел вопрос со всех возможных сторон, нашел, что можно принять смягченное решение, основанное на известном постановлении его великого тестя. Он заключил, что в данном случае нет пролития впустую, и разрыдался: «Что есть мы, что жизнь наша^[113], откуда нам знать, почему Всевышний делает то, что делает, с таким юным и невинным мальчиком, который в жизни не пробовал греха на вкус. Жителей Ниневии он пощадил^[114], почему не щадит этого милого ребенка? – сорвался он вдруг на крик, но быстро взял себя в руки и сдержанно, учтиво произнес: – Полного выздоровления, и поскорее. Надеюсь поплясать на свадьбе Идо. Не забудьте меня пригласить, – завершил с искоркой в глазах. – Хочу разделить вашу и его радость».

Йонатан бросил взгляд на небольшие часы, тикавшие в пустой кухне, – уже двенадцать сорок, пора закругляться и снова пробовать уснуть, чувствуя рядом обнадеживающее тепло Алисы, но опять погрузился в те времена, в Идо, проводившего в ешиве дни с воскресенья по вторник, а по средам ездившего с родителями в поликлинику и до следующего воскресенья отдыхавшего дома. Прямые его волосы не выпали, только немного поредели, словно кто-то каждый день отбирал у них еще немного цвета и густоты. Во рту у Идо появилось множество ранок, которые мешали ему говорить, а он так хотел говорить. Медленная, невнятная речь Идо напоминала бесконечную вереницу искаженных, с трудом произносимых слов, и это явно обескураживало его.

Со временем Идо перестал ездить в ешиву. «Ребята боятся со мной разговаривать, как будто моя болезнь заразна и вот-вот к ним прилепится, как будто я в ней виноват», – пожаловался он Анат, которая ответила: «Так отдохни немного от ешивы, а потом вернешься и в момент все догонишь, тебе это раз плюнуть».

В первый месяц лечения только родители ездили с ним на процедуры. Но потом, вспомнил Йонатан (внезапно чувствуя острую потребность в физическом присутствии Алисы), он предложил приехать в больницу из ешивы, и Мика сказал, что тоже хочет присоединиться, но родители засомневались и ответили, что это тяжелое зрелище. «Пока что мы будем ездить с Идо одни», – решили они. Йонатан тогда внутренне возмутился, но промолчал.

Йонатан тогда был на пятом году учебы, и его, как и многих живущих в конце эпохи, преследовали вопросы: что дальше, чем он займется в следующем году, зачем он вообще живет, в чем смысл всей этой жизни, и знает ли Бог, как больно Идо, и что Он делает в связи с этим, если знает, а если не знает, то что за Бог Он тогда, и что это за мир, полный лишь бездонных глубин страдания, бескрайних борозд неудач. Он вновь и вновь добавлял личную просьбу к молитве «Шмоне эсре»^[115] в отрывке «Услышь голос наш, Господь» – об исцелении Идо, сына Анат, среди других больных народа Израиля, а во время молитвы «Мишеберах»^[116] в отчаянии, смешанном со стыдом, бежал к габаю^[117] и умолял, чтобы тот упомянул Идо. И будто вторя мучающим его сомнениям, раввины в ешиве настаивали, чтобы Йонатан остался еще на год, а один из старших преподавателей в ходе яростных дебатов про принципы «ров и кавуа»^[118], которые они тогда изучали, намекнул ему, что, если он задержится еще на несколько лет и прекратит слоняться как потерянный с Амосом вокруг озера, велики шансы, что ему достанется должность преподавателя в ешиве даже скорее, чем могло бы показаться.

Сейчас он вспомнил семейный спор о том, как называть болезнь Идо. Анат сказала, что у слова есть сила, поэтому некоторые слова нельзя говорить, например – «рак», это слово ослабляет.

«Такие речи опустошают, а не наполняют», – говорила она задумчиво. Ноа возражала ей: «Избегать слова – это страх, который парализует, а не лечит. (Йонатан был уверен, что все их споры – разновидность борьбы за скудное внимание Эммануэля.) Наоборот, произнося слово, мы его уменьшаем, делаем его рядовым, одним из набора чрезвычайно неважных слов, и даже можно с ним подружиться, касаться его и играть с ним». – Ноа катала по языку запретное слово, провоцируя напряженную, зажатую, серьезную мать, и из-за этого они почти два месяца не разговаривали.

Йонатан старался привести их к компромиссу, не раз пробовал метод праотца Аѓарона^[119] и говорил Анат, что Ноа хочет с ней помириться, а Ноа – что Анат мечтает помириться с ней, но ничего не получилось. Только спустя два месяца Анат позвонила, Ноа ответила, вначале было молчание, но обе были настроены покончить с этим, и к тому же у рака не было другого названия, кроме «рак». Хотя все пытались говорить «что-то» вместо слова «рак»: «Идо чем-то болен», «как там что-то у Идо?», но вскоре стало неприятно произносить и «что-то», и они перешли к сокращенным фразам «то, что у Идо», «как там то, что у Идо?».

А рак продолжал беспрепятственно пожирать его.

Был вечер субботы, вскоре после ѓавдалы, и хотя в последние годы Эммануэль обязательно пел все строфы гимна «Отделяющий святое от будничного», но в тот вечер, вопреки обыкновению, выпив из бокала виноградный сок, сразу подошел к Анат и прошептал ей, что должен больше времени проводить в оптике, что чувствует, что клиенты недовольны его работой, а это может ему повредить, ведь в наши дни любой клоун открывает оптику на каждом углу, конкуренция очень высока, поэтому, быть может, стоит позволить детям тоже сопровождать Идо, чтобы укрепить связь между ними.

Но Анат бросила: «А как же изучение Торы Йонатаном? – и прошептала: – Ты что, забыл, что его учитель сказал нам в прошлом году, когда мы приехали на шабат для родителей? Забыл его слова: делайте все возможное, чтобы одаренный сын ни на минуту не отвлекался от учебы? Что ему даст вид трубок и приборов, подключенных к Идо в больнице, кроме желания выйти в окно? Послушай меня, это выбьет его из колеи, помешает его учебе. И так период, проведенный в армии, был пустой тратой времени, которое он мог бы посвятить Торе. Йонатану вообще не нужно было призываться», – подытожила она, и Эммануэль ужаснулся вырвавшимся из ее уст пренебрежительным словам.

В итоге семья Лехави в полном составе (кроме Эммануэля, в полседьмого укатившего на автобусе в оптику) выехала утром воскресенья из поселения на белой «тойоте». Анат за рулем, Идо рядом с ней, Мика и Йонатан позади, и с ними Ноа, которая подсела на перекрестке у Гива-Царфатит, беспрерывно ноя, какие пробки были перед блокпостом Азарья, что над Маале-Адумим. Путь был неожиданно свободен, словно кто-то устроил им поездку по частным дорогам, и семейство Лехави торжественно въехало на стоянку больницы «Шаарей цедек».

Первым ко входу прошествовал мальчик, только что отпраздновавший бар мицву – и кто тогда мог подумать о его жуткой болезни? Нежный пушок был уже заметен на его щеках. Рядом с ним шла женщина лет пятидесяти, голова ее была покрыта фиолетовым платком, на плече – черная, битком набитая кожаная сумочка, которую едва удерживал закрытой замок с золотистой пряжкой. Следом шагали двое молодых людей, немного похожих друг на друга, хотя один был широкоплеч, а второй – тонок и бледен. Под мышкой у второго был том из «Учения Ритба»^[120] издания института рава Кука. За ними шла молодая женщина в шароварах и тунике, крепко и нервно вцепившаяся в мобильный телефон.

«Как дела в Маале-Адумим?» – обратился Йонатан к Ноа, шедшей сзади, но та была погружена в себя и сказала лишь: «Йонатан, я не могу говорить, – и тихо добавила, глазами показывая на Идо: – Честное слово, плакать хочется».

Анат же, услышавшая «плакать», резко обернулась, приложила палец к губам и процедила: «Ноа, помолчи».

На входе в больницу охранник с сильным русским акцентом спросил Йонатана, водя по нему металлодетектором: «Есть оружие?» – и Йонатан отрицательно покачал головой.

«Почему меня вы не спрашиваете?» – в шутку заупорствовал Мика. «А что, есть оружие?» – недоуменно переспросил русский. «Нет, но в следующий раз спросите», – ответил Мика. Анат бросила на него недовольный взгляд и поспешила за своими детьми к переполненному лифту, в который с криком «секундочку-секундочку» едва успела втиснуться грузная пожилая женщина. Анат вдруг пришло в голову, что неразумно быть всей семье в больнице, ведь кто-то из них может заразиться здесь чем-то нехорошим, а Йонатану мнилось, что мать не сводит глаз со стоящей рядом с ней одышливой женщины, словно пытаясь угадать, что ее сюда привело, и соизмерить боль от своей беды с ее болью.

Йонатан заметил, что мать как-то особенно напряжена, и предположил, что она боится оставить Идо наедине с ними. Ведь накануне она сообщили им, что договорилась о встрече с доктором Даном Гейблом, который будет свободен и сможет уделить ей внимание как раз во время процедуры Идо.

Когда они доехали до седьмого этажа, Анат практически скомандовала: «Останьтесь в приемной», и Йонатан понял, что ей необходимо с самого начала показать, кто тут главный. Она вместе с Идо поспешно исчезла в одной из дальних палат, а спустя четверть часа вышла и успокоенным тоном сказала: «Можно зайти, – жестом указывая на дверь. С победным и в то же время страдальческим выражением лица добавила: – Сегодня Всевышний нам особенно помог – у нас отдельная палата».

В палате на кровати сидел Идо, а все остальные столпились у окна. Медсестра Данци подошла к нему со словами: «Не хочу мешать, только нужно найти вену, а ты продолжай читать, цадик, продолжай, – и двумя выпрямленными, прижатыми друг к другу пальцами побарабанила по его мягкой руке в поисках подходящей для укола голубоватой жилки. После долгих поисков бестактно пробормотала: – Ребенка столько кололи, что места не осталось», – и позвала более опытного в этом деле медбрата Саида. Но и тому не сразу удалось обнаружить подходящее место для укола, и только через четыре безуспешных попытки, при каждой из которых Идо пытался подавить болезненный вскрик, Саид все же нашел спасительную вену, вставил иглу, и щуплое тельце Идо начало наливаться прозрачной жидкостью, название которой тоже нельзя произносить.

Поглядев секунду на вялую руку младшего брата, Йонатан почувствовал, что задыхается. Ровно как в тот день, когда он впервые решил сдать кровь в желтом вагончике Банка крови, стоявшем на площади перед магазином «Машбир ла-цархан» в центре города. Тогда, сдав кровь, он с испугом ощутил, как в его глазах вверх-вниз хаотично поплыли тысячи черных точек, и понял, что вот-вот упадет, но, к счастью, это заметили и уложили его на кушетку, приговаривая: «Все в порядке, все хорошо, попей воды, попей». Теперь же он вышел из комнаты, оказался в коридоре, увешанном фотографиями (под каждой из них были слова благодарности чудесной команде от близких дорогого покойного), и уставился через окно на дорогу.

Анат не сводила глаз с лица Идо, его постоянно ищущих поддержки глаз, чахлой руки с еще едва заметными волосками. Она насчитала на этой руке восемь следов от уколов. «Как ханукия»^[121], – с горечью и болью усмехнулась Анат. Она знала, что хочет вернуть его внутрь себя. Ни перед кем не отчитываться и не оправдываться и уж точно скрыть похищение от Эммануэля. Решительным движением извлечь Идо из тяжелого мира, наступающего на него со всех сторон, и вселить в свою пустующую утробу. Пусть отдохнет там среди того, что ему нужно, и она, только снабдив сына самой необходимой и надежной защитой, снова выпустит в мир.

В повисшей тишине Мика весело обратился к бледному подростку, неподвижно лежавшему на высокой кровати. «Что с тобой случилось? – спросил он. – Что это прилипло к твоей руке?» – Он ткнул пальцем в сторону прозрачного пакета, висевшего на металлическом шесте, из которого мерно поступала в вену бесцветная жидкость. Идо попробовал улыбнуться: «Да, знаешь ли, тут тихо, можно спокойно и без помех учить Мишну».

Йонатан, вернувшийся из коридора, еще больше побледнел и в глупой попытке прийти в себя предложил заняться йогой. «Что-нибудь полезное, что нам показала наставница», – попробовал завлечь он. Мику это насмешило: «Йонатан, некрасиво поддразнивать – как же ему заниматься йогой с трубкой?» Йонатан ответил, что они проделают только дыхательное упражнение, а Идо повелительно произнес: «Ну-ка, начали». Йонатан криво улыбнулся и сказал, что дыхание, которое они будут практиковать, называется «уджайи». «В ходе уджайи мы придаем дыханию мягкий и глубокий звук, – размеренным, низким голосом объяснял он. – Дыхание входит через нос, проходит через ноздри и достигает горла и легких, и получается звук „а-а-а-а“. Мы хотим ощутить воздух, провести его к тому внутреннему органу, который выбрали. Нужно дать воздуху побыть в этом органе, очистить его изнутри, затем выдохнуть его тем же путем, каким он прибыл. А теперь немного прижимаем подбородок, мысленно удлиняем затылок, чтобы воздух проходил по нему».

Йонатан открыл глаза и осмотрелся. Ноа смутилась, что он застал ее хихикающей да еще с открытыми глазами. Мика и Идо глубоко дышали, и Йонатану захотелось отрастить как можно больше пальцев, которыми он мог бы прикоснуться к этому чудесному мгновению.

Анат вдруг произнесла: «Я спущусь на встречу с доктором Гейблом. Мне, конечно, можно звонить. Не утомляйте Идо, ему нужен отдых», – добавила она, глядя, как показалось Йонатану, на Мику, и вышла.

Внезапно на комнату словно обрушился раскаленный слиток железа: Идо вдруг раскрыл от боли глаза и попросил позвать («побыстрее, пожалуйста») сестру Данци, потому что ему больно в месте укола («Болит, – сказал он и прибавил: – Ужасно болит, пусть она поторопится»). Йонатан увидел, что под тонкой оболочкой кожи на руке его брата расплывается синее пятно, и снова испытал вязкий приступ головокружения, охвативший все его тело.

Мика первым выбежал из комнаты, Йонатан помчался за ним, и они стремглав пустились на поиски сестры Данци. Как по команде разделили между собой входы и выходы: Йонатан искал в палатах справа, а Мика, искавший слева, чуть нос к носу не столкнулся с Данци, везущей металлическую тележку, нагруженную повязками. «Все хорошо?» – спросила она. «Нет», – испуганно ответил Мика.

Данци побежала с ними, вынула иглу из тонкой руки Идо, который застонал от боли, приложила к месту укола белый ватный шарик, похожий на конфету, какую дают ребенку после прививки, осторожно прижала и произнесла: «Дадим тебе отдохнуть четверть часа, тогда посмотрим, можно ли будет продолжить процедуру. – Придвинув к его кровати стул, она уселась и поинтересовалась: – Идо, скажи-ка, что ты читаешь?» Идо отозвался: «Мишну, трактат „Бава кама“». – «А о чем там речь?» – «Об ущербе, который один человек наносит другому», – ответил Идо, удивленный ее интересом. «И что же делает человек, если кто-то ему навредил?» – не отступалась она, и он сказал: «Идет в суд и подает иск против обидчика».

Данци улыбнулась, словно отмечая маленькую веху в продуманном деле плетения сети, и сказала: «А вот и нет, душа моя. Сначала он громко ругается, делает пальцем неприличный и совсем невежливый жест, потом проверяет, что случилось с машиной, и только после этого идет в суд. Так устроен мир. Мы все люди, не забывай, – улыбнулась она ему, вставая. У двери замешкалась и бросила строгий взгляд на Йонатана и Мику со словами: – Будьте так добры, проведите своему брату урок крика, ругательств, настоящих ругательств. Только не окажитесь ашкеназим^[122]», – сказав это, Данци вышла.

«Эта Данци больная на всю голову, – сказал Йонатан. – Но говорит дело». – «Ну что, хотите урок крика? Ладно, я проведу. По-моему, я тут единственный специалист по этой важной теме», – напористо заявил Мика и засмеялся. Идо сказал: «Вы начинайте, а у меня слабость. Хочу только спать». – «Спи на здоровье, – согласился Мика. – Но прежде, чем ты заснешь, я должен рассказать тебе анекдот. Вот послушай: приходит христианин к еврею и говорит ему – я вижу, вы, евреи, умные. Научи меня, как вы этого добиваетесь, я тоже хочу быть умным. Еврей ему и говорит: мы едим голову рыбы, я тебе могу такую продать. Сколько стоит эта голова, спрашивает христианин. Сто долларов, отвечает еврей. За что так дорого, удивляется христианин. Такая цена, спокойно объясняет еврей, потому что это не просто голова рыбы, а голова рыбы, которая дарит особенную мудрость. Тот ему платит и отправляется хвастаться друзьям. По дороге минует рынок и видит, что там головами рыб торгуют по два доллара. Он бежит к еврею и говорит: наглец, ты меня ограбил! Еврей же ему отвечает: видишь, каким умным тебя сделала голова рыбы, которую я тебе продал?»

Идо покатился со смеху, а Мика сел на стул Данци, попытался на минуту придать себе крайнюю серьезность, как Йонатан, и выдохнул. Затем сказал: «Теперь никаких инструкций, как в йоге, мы даже ругаться не будем, просто изо всех сил заорем – „уф“. Когда я подниму руку, все начинаем кричать „у-у-у“, а когда опущу – выпускаем воздух через зубы, чтобы получился звук „ффф“. Ну-ка, начали!»

Он подбежал к двери удачно доставшейся им в этот единственный раз палаты и закрыл ее. И Мика поднял свою руку, одолел звук «у-у-у», а когда опустил руку свою, одолел звук «ффф»^[123]. Ноа наблюдала за происходящим со стороны и не могла скрыть стыда, смешанного со смехом и слезами, и Йонатан досадливо прошептал ей: «Хватит, перестань». – «Йонатан, что случилось, откуда стресс?» – возмутился Мика, и они снова принялись кричать «у-у-уф», и Ноа не удержалась, позвонила Амнону и сказала: «Только послушай эти крики».

С лукавой улыбкой во все лицо в палату влетела, как буря, Данци. «Обожаю вас, обожаю», – бросила она им и снова выбежала.

9

– Да, Йонатан, пятый этаж, клиника «Видим дитя»! – прокричала Алиса в телефон, и Йонатан за несколько минут примчался туда из Бецалели, привязал велосипед к перилам у ворот, быстро прошел непрофессиональную и бесполезную проверку на входе, и вот он здесь, перед животом Алисы.

– Здравствуй, цадика моя, – он взглянул на нее, а она улыбнулась в ответ и сказала:

– Привет, милый, как дела? Как прошел день? – И ему показалось, что ее уже не тревожит, что она хочет девочку, а он – мальчика.

Как обычно в таких приемных, одну стену занимал огромный аквариум с желтыми рыбками, на второй был большой плоский плазменный экран, а у третьей сидела привлекательная девушка-администратор. Вышла пара лет сорока, иммигранты из России, уже почти израильтяне на вид. Женщина плакала, мужчина сказал ей что-то на русском, и Йонатан предположил, что он говорит «пойдем, родная, пойдем домой, не плачь», но она продолжала плакать, и тушь с ее ресниц медленно стекала на щеки, и, пока Йонатан перечислял в уме возможные причины ее слез, подошла их с Алисой очередь.

Кабинет врача был увешан фотографиями младенцев с благодарностями ему на полях. Врач сухо поинтересовался у Алисы, когда была последняя менструация, но не стал дожидаться ответа, а быстро покосился на монитор, нашел дату и ввел ее. Йонатану этот вопрос показался неделикатным, и Алиса немного съежилась – как так, ее самые сокровенные тайны мгновенно превращаются в сухие цифры, быстро заносимые в компьютер.

Врач покачал головой и мягко спросил:

– Я вижу, это не первая беременность. Что произошло в прошлый раз?

– Однажды вечером началось кровотечение, – металлическим, незнакомым Йонатану голосом отозвалась Алиса. – Мы поехали в больницу, меня осмотрели, и врач сказал, что нет сердцебиения. Мне потребовалось время, чтобы прийти в себя, но, слава Богу, это позади, и вот мы здесь. Надеемся на лучшее и молимся.

Держа ее за руку, Йонатан вспомнил тот ужасный период, когда он чуть не лишился своей Алисы – обессиленная, она лежала в кровати с лицом, покрытым во время беременности сыпью, и дни напролет сотрясалась от рыданий. Сейчас она сказала врачу, что все позади, но ведь это не вполне так, подумал он. Ведь после выкидыша Алиса изменилась. Ему казалось, что ее окутала и скрыла от него пелена ужаса. Из жены она отчасти превратилась в его дочь – он заботился о ней, следил, чтобы она больше отдыхала, успокаивался, увидев ее спящей. Нет, он об этом никому не говорил, но наедине с собой вел долгие беседы, в которых иногда даже проскакивала обида. Он вновь и вновь молился за нее, взывал в благословении о здоровье во время молитвы «Шмоне эсре»: «Здоровья духу и телу Алисы, дочери Жанет». Но ужас не отступал, и ему пришлось узнать другую Алису, привязанную к нему и зависящую от него, тогда как прежняя Алиса испытывала к нему влечение и не скрывала этого. Единственное, в чем прежняя и новая Алиса схожи, вдруг подумалось сейчас Йонатану, – в непреклонной борьбе против возрастающего присутствия в их жизни Мики, и это отчетливое осознание, пришедшее к нему здесь, в тесном, заставленном приборами кабинете, повергло Йонатана в панику.

– Хотите знать, мальчик у вас или девочка? – с лукавым выражением лица обратился к ним врач, прервав мысли Йонатана. Они одновременно кивнули, словно заранее договорились о реакции, и Алиса еще крепче ухватилась за руку Йонатана.

– Скоро узнаете, – пообещал врач. – Сейчас проверим ультразвуком.

Алиса поспешно и с явным волнением легла на кушетку.

– Вот он, – радостно сообщил врач, показывая на монитор. – Вот его губы. Вот глазницы. Спустимся немного ниже: вот четыре камеры сердца, а вот тут, сбоку, где я поставил курсор, да-да, именно здесь – это его ручка и пять пальцев. Посмотрите, какой милый, как он поднимает пальчик вверх.

– То есть это мальчик?

– Вы что, не заметили доказательства? Да, у вас сын, – подтвердил врач, указывая на крошечную точку на экране.

– Точно? – опасливо переспросила Алиса.

– Да, – заверил он.

Йонатан уже предвидел споры, назвать ли его Идо, предчувствовал давление семейства Лехави, слышал их обиженное «нам очень жаль», а с другой стороны – едкое замечание отца: «Я так понимаю, вы не назовете его в честь Идо, который умер от болезни», – в ответ на которое он сам ответит «нам очень жаль». Предчувствовал, как тяжело все это будет его Алисе, которую смерть Идо преследует тем настойчивее, чем сильнее она пытается от нее убежать. «Тогда, может быть, вторым именем? Подумайте об этом, обсудите между собой», – разочарованным тоном предложит Эммануэль, а Йонатану будет ясно, что это превыше ее сил, что она наверняка подумает, что когда выходишь замуж за «руководителя юности своей»^[124], то вдобавок к этому получаешь все его истории и трудности, все его пекелех^[125], как говорит его мама.

Но он знал, что и сам хочет дать сыну другое, новое имя, которое будет принадлежать только ему и Алисе. Он жаждал, чтобы за новорожденным не волоклось по жизни отягощенное трагичностью имя.

Однако Йонатан уже представлял себе лицо малыша Идо Лехави. Чем старше тот будет становиться, мнилось ему, тем больше он станет напоминать Идо Лехави-старшего: те же глаза, тот же овал лица, та же светлая, нежная кожа, которую Йонатан, как старший брат, в каждой семейной поездке заботливо покрывал толстым слоем защитного крема. Настанет день, когда лицо ушедшего Идо полностью вытеснит лицо сына Йонатана, и тот станет неотличим от Идо, и даже если они его назовут не Идо, а, скажем, Элад или Арэль, то каждый встречный родственник или знакомый, конечно, будет обращаться к нему «Идо».

– Что тебя сейчас порадует? – едва выйдя из кабинета, спросил он у Алисы. – Что бы ты хотела? Может, побалуем себя и съедим что-нибудь особенно изысканное?

Но Алиса попросила гроздь бананов из супермаркета – «совсем-совсем желтых, без капли зелени».

– Какие еще бананы? Это разве называется «побаловать себя»? – оживленно возразил он.

– У твоей беременной жены что ни день, то новый бзик. Сегодня это бананы, а завтра поди угадай, – отвечала она с улыбкой, и они купили гроздь бананов в супермаркете на первом этаже и поехали домой на автобусе. Дома она ему сказала:

– Так и знала, что ты в итоге победишь и у нас будет мальчик.

– Ты огорчена? – спросил он.

– Какое там! Я обожаю мальчиков, знаешь ли, – хитро усмехнулась Алиса, затем распахнула дверь и окна, поставила диск старого доброго Леонарда Коэна и встряхнула головой, позволяя его голосу медленно увлечь ее, вернуть лицу румянец. И вдруг у нее вырвались слова:

– Как же мне хочется покоя. Как хочется быть только вдвоем.

– Мне тоже, – искренне согласился Йонатан.

– Ты самый милый, славный и приятный знакомый мне студент ешивы, – проказливо улыбнулась Алиса. – Иди-ка сюда, у меня есть для тебя секрет-объятие.

Йонатан, смущенный, подошел к ней, погрузился в ее секрет-объятие, и когда они, чуть отстранившись, смогли взглянуть друг другу в глаза, сказал:

– Лисуш, ты знаешь, что ты первая мне показала, что можно любить?

– Я? – прикинулась наивной она.

– Да-да. Ты. У нас-то дома я ни разу не слышал, чтобы мама называла папу «милый». Или хотя бы «какой ты хороший человек», или просто «Эммануш». Они всегда вели себя корректно, как партнеры по управлению бюро, где у входа висит устав. Я думал, что история с Идо растопит лед в их отношениях, что-то раскроет, но, похоже, ничего так и не сдвинулось.

– Только в спорах о кондиционере они вдруг теряют свою холодность, – саркастически заметила Алиса.

– А это ты как прознала? – взглянул он удивленно и весело.

– Как это – как? Это само собой разумеется. Внутри твоей мамы постоянно горит печь с дровами. Она вечно страдает от жары, ей нужен кондиционер, настроенный на самый холодный режим. А у твоего папы внутри – морозилка, ему всегда зябко, поэтому он даже летом ходит в рубашках с длинным рукавом, а если бы мог, носил бы и варежки. Вот он и выключает кондиционер, а твоя мама злится, а он ей так серьезно отвечает: «Хватит, Анат, хватит, довольно, я замерз», а она палит в ответ: «Что Анат, что» – и краснеет от злости и неприязни.

Йонатан с трудом удержался от смеха, а Алиса спросила, будто желая подольше задержаться на теме раздоров в семье Лехави, чтобы укрепить собственную семью:

– А когда вы все вместе жили дома, в Беэроте, – они и тогда все время ругались из-за кондиционера?

– Это был сумасшедший дом, – отвечал Йонатан, радуясь, что семейное согласие между ним и Алисой отчасти достигнуто за счет его родителей. – Знаешь, что меня тогда больше всего поражало? Ночи, когда между ними вдруг все летело к чертям, и папа уходил из якобы семейной постели, бродил по дому с подушкой и одеялом, обессиленно укладывался на диван в гостиной, как гость, приехавший посреди ночи, и там продолжал тихо пыхтеть. Видишь ли, нас, детей, это ужасно удручало, но у нас не хватало смелости об этом заговорить. Только Мика иногда позволял себе пустить осторожную колкость, например: «Папа, твоя подушка в гостиной, как это она здесь оказалась?» И, понимаешь, наутро ссора еще продолжалась, потому что мама, взглянув на диван, спрашивала, не смущаясь нашего присутствия: «Доброе утро, Эммануэль, неужели трудно было постелить простыню?»

– Ты думаешь, они любят друг друга? – вдруг полюбопытствовала Алиса. – Или, вернее, любили ли когда-нибудь?

– Вначале любили, по фотографиям видно. По крайней мере, хочется в это верить. Но потом все притупилось, осталась только общая цель создать дом в Беэроте, и забота, чтобы все дети продолжали идти проторенной дорогой и оставались «досами». Даже когда им обоим стало ясно, что вместе им уже не очень, у них не возникло и мысли о разводе, потому что в домах, где центр всего – ѓалаха и Тора, идут на все, чтобы остаться вместе. Горы свернут, только бы не разводиться. Уж в их поколении так точно.

Он увидел, что Алиса неожиданно напряженно обдумывает его слова.

– Знаешь что? – продолжил он размышлять вслух. – Я помню, ребенком ни разу не задумался о том, что они могут развестись. Только оказавшись в средней ешиве, я встретил детей, чьи родители были в разводе. Их было немного, единицы, и они всегда были из домов, которые считались слабыми с религиозной точки зрения, не вполне такими, как мы. Но помню, как-то однажды я сказал себе, что и мои родители, наверное, разведутся. Ведь между ними нет ни любви, ни отношений. Я уже начал было воображать: что будет, если они разойдутся. С кем я останусь – с молчаливым и безразличным папой (я долго не понимал, что его поведение – следствие контузии в битве при Султан-Якубе), или с энергичной и напористой мамой, которая всего лишь хотела, чтобы я стал знатоком Торы, а поняв, что не стану, потеряла ко мне всякий интерес и махнула на меня рукой. Часами я раздумывал, кто из них останется в Беэроте, а кому придется переехать в Иерусалим, и разделят ли они мебель, и кому достанемся машина. Немало времени тогда потратил я на эти мысли. – Договорив, он ощутил, что взволнован и прерывисто дышит.