Текст книги "Мы вдвоем"

Автор книги: Эльханан Нир

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 12 страниц)

Хотя он уже все ей рассказал, ему казалось, что Алиса подозревает, будто он что-то утаил. Что если бы она могла, то проверила бы его телефон – нет ли сообщений и номеров, которые он утаивает, – отрывки сведений, способные раскрыть ей настоящие его секреты. Ведь она, разумеется, боится, что все это гены, что внутри нее когда-нибудь поселится маленькая клетка его семени, полная болезни и безумия: семя раздора, которое достигнет цели, зародится в ней, и никакие анализы ничего не покажут, но однажды ее срочно отвезут в больницу с обычными для рожениц криками, и он выберется из ее утробы, и она прижмет его к груди, погладит нежный пушок волос, пристально вглядится в него, и все начнут звонить и восклицать «поздравляю, Алиса, поздравляю, Алиса», и только она одна будет знать еще до его первого, ждущего кормления взгляда: он сумасшедший.

Она посмотрела на Йонатана тем же взглядом, что и вчера, в их укромном уголке у моря, и сказала, что не расскажет о Мике своим родителям, потому что такую историю они легко не воспримут. Это отклонение от нормы было серьезнее дозволенного в строгой семье Бардах. У ее бабушки была такая сестра, и никто никогда о ней не говорил. Знали только ее имя, «тетя Рози», и когда бабушка случайно называла это имя, ее немедленно останавливали уничижительным взглядом, словно даже словосочетание «тетя Рози» было неизлечимым и заразным. Даже в воспоминаниях, которые бабушка почти год сочиняла с помощью нанятой писательницы и пересказала в них истории о своей семье, ни разу не упоминалась тетя Рози. Только на похороны тети на кладбище Ѓар-ѓа-Менухот в районе Гиват-Шауль, что состоялись в последний вечер Хануки, все вынуждены были прийти, и дедушка Эдди немного поплакал перед зелеными холмами, взглянул на шоссе № 1, извивающееся внизу, зажмурился и спросил, будто сам себя: «Что мы понимаем? Ничего не понимаем, правда».

Через несколько месяцев он тоже скончался. Его смерть вызвал не рак и не сердечный приступ, а осложнение обычного зимнего гриппа – вот что отобрало у Алисы замечательного дедушку, которого, ко всеобщему стыду, похоронили слишком близко к могиле тети Рози с надгробием без эпитафии, только с именем, и бабушка, глядя в землю, повторила его слова: «Эдди, Эдди, что мы понимаем? Ничего мы не понимаем».

Да и вообще для семейства Бардах, все представители которого были врачами или адвокатами, мир очевидно и четко разделялся надвое – на «годных» и «негодных» людей, таких, от которых необходимо бежать без оглядки. Но Бардахи никогда не заботились объяснить, чем же негодный человек негоден, довольствуясь парой слов и намеком в глазах: у этого «проблема в поведении», тот «жуткий зануда», а третий говорит куда больше, чем принято у скупых на слова Бардахов, или просто отвратительно невежлив, и ото всех этих людей лучше держаться подальше.

Алиса с детства пыталась противиться этой жесткой сортировке людей, ее всегда привлекали именно «негодные». Когда-то она даже считала, что все, что в словаре семьи называется «годным», у нее автоматически переводится в «негодное». Но теперь, когда они только что помолвились, Алиса вдруг попросила Йонатана дать ей время переварить открывшуюся ей информацию. При этом именно его «негодность» – проблемные «досье» Мики, Идо и побитых жизнью родителей – заставила ее сердце переполниться сочувствием к нему и понять, что одного только Йонатана она ждала. Его доброго сердца, его самоотверженности без показухи и даже его уязвимости, связанной с душевной чувствительностью и блестящими способностями к изучению Торы.

Алиса понимала, что ее просьба – трусливый шаг, и с опаской спросила, ничего, если она немного задержится с решением, подумает, продолжать ли им отношения. Ей было так стыдно. Ведь они только что купили вместе парную кровать (раздельную, как положено), а тут она слабым голосом просит его дать ей неделю на раздумья. Подспудно она хотела услышать от Йонатана, что он не готов ждать, чтобы возражал, злился, спорил. Ей подумалось, что она ни разу не видела его разозленным, полным гнева, бунтующим вовсю. Он обычно принимал. Хотел угодить.

– Я тебя в самом деле понимаю, Алисуша, – подчеркнуто жизнерадостно сказал он. – Жди сколько понадобится, – добавил, в душе недоумевая, почему она ждала до сих пор, до помолвки, и если в итоге она ему откажет, то что им делать с этой парной кроватью, и как вдруг всем объявить, что – нет, и где он будет жить? Он ни за что не хотел продолжать неуютную холостяцкую жизнь в одинокой, запущенной квартире в Нахлаоте, но старался не дать лавине обиды накрыть его с головой, повторяя себе: Йонатан, отпусти ситуацию, расслабься.

Алиса поехала на три дня на север, хотела ночевать одна под открытым небом в туристической палатке, но все же побоялась и отказалась от этой идеи. Осталась на ночь у подруги по женской семинарии в поселении Зорим над озером Кинерет. Приехав туда, она больше часа прождала в надежде, что кто-то подберет ее с маленькой стоянки для автостопа у въезда в поселение, намеренно отринув весь консерватизм Бардахов – в их глазах автостоп был «варварством», но в конце концов сдалась и поехала на подошедшем автобусе до остановки у въезда в поселение Мигдаль. Там пешком отправилась к пруду Эйн-Нун, который запомнила по ежегодным экскурсиям, и на его берегу уселась записывать свои мысли: на верху листа написала «Йонатан», а дальше – две вертикальные колонки «за» и «против». Алиса увидела, как колонка «за» неумолимо растет и становится гораздо длиннее колонки «против», и это ее напугало. Что-то в сухих данных на листе перед ней тревожило ее до удушья, и Алиса почувствовала: чтобы дышать свободно, в самой себе ей надо отыскать скрытый запас сил, иначе она не выдержит.

До Цфата доехала автостопом на машине, престарелый водитель которой возмутительно медленно подвозил своего приятеля. Побродила по переулкам города каббалистов с сильным ощущением, что ведома провидением, в одной из галерей приобрела картину, написанную нежной акварелью, с десятью сфирот^[72] кисти американского художника по имени Элиэзер, который, нахлобучив синий берет, писал каббалистические работы. Он спросил ее, по какому поводу покупка, и Алиса, задумавшись на секунду, с улыбкой ответила:

– Для моего нового жилища. – И, посомневавшись еще мгновение, уточнила: – Нашего.

Он улыбнулся в ответ и спросил, завернуть ли, она ответила «да» и вышла на улицу с синим пакетиком, в три приема автостопом доехала до края поселения и спросила себя: «Если я гвура, то Йонатан что? Хесед? Может, тиферет? Или ѓод?^[73] А может быть, лучше просто спросить его?» И, не задумываясь более, поспешила набрать его номер.

Когда она позвонила, день клонился к вечеру. Йонатан закончил подготовку к завтрашнему уроку по теме судов и был занят проработкой скучнейшей пьесы «Дети тени», входившей в выпускную школьную программу. Он был утомлен и знал, что даже еще один стакан черного кофе не поможет ему сбросить усталое оцепенение. Герои пьесы Йорам и Нурит резвились в его голове, Йонатан перестал их различать и вспомнил, что сам на выпускных экзаменах предпочел этой странной пьесе «Простую историю» Агнона. Кто, черт побери, решил ее включить в программу? Тут дело в коллективном чувстве израильтян: если литературное произведение посвящено памяти о Холокосте, его надо обязательно изучать, даже несмотря на слабую художественную составляющую, – так витиевато объяснил он себе необходимость завтрашнего урока по этой пьесе.

Йонатан вышел из дома и отправился на вечернюю прогулку по улице Шабази и уже поднимался по узкому переулку Маалот-ѓа-Рав Хаим Ираки, как вдруг зазвонил его телефон, и на экране высветилось имя «Алисуш». Он попытался успокоить дыхание, подождать секунду, просчитать, что она ему скажет, как он начнет отступать и куда убежит, но палец нажал на кнопку, и он быстро, как бы между прочим, произнес: «Здравствуй», моля, чтобы она не услышала, как он взволнованно дышит.

Он пересек улицу Усышкин, миновал дом, в котором когда-то жил знаменитый профессор Йешаяѓу Лейбович, услышал ее слова «да, Йонатан, мы вместе», у него вырвалось ликующее: «Алиса, как здорово!» – и он поймал себя на мысли, что «здорово» совсем неподходящее слово, просто первым пришло на ум. Пожилая женщина, шедшая впереди, испуганно обернулась – в ее глазах застыло удивление. Спустя мгновение он уже спокойным тоном спрашивал Алису, откуда она звонит, а та отвечала, что гуляет по обочине дороги, окружающей северную часть поселения, на что Йонатан сказал:

– Алисуш, это не опасно? Ты там ходишь одна, в темноте, я волнуюсь за тебя и, кроме того, наконец позволяю своей скрученной в пружину тоске по тебе высвободиться. Ты чувствуешь, как она, преодолевая расстояние, мчится к тебе?

Она ответила с громким, смущенным смехом:

– Конечно, мой милый, я тоже очень-очень хочу тебя увидеть.

Йонатан дошел до маленького заброшенного садика на углу улицы Наркис и ощутил прилив грусти. Затем ноги отвели его на улицу Шило, где на стене рядом с каббалистской ешивой он увидел граффити: «Любовь больше того, кто любит», и подпись помельче: «Иосиф Бродский». Придя домой, поискал в Гугле «Бродский» и узнал, что в Советском Союзе поэт на пять лет был осужден за тунеядство…

5

У Йонатана и Алисы вечер каждого вторника отводился совместному просмотру какого-нибудь фильма. Такое негласное правило установилось после выкидыша – им непременно нужно было побыть вдвоем. Не просто находиться вместе, каждый вечер рассказывать друг другу, как прошел день на работе или учебе, а именно проводить один вечер в неделю обязательно вдвоем, делая вместе что-то клевое. Слово «клево» в жизнь Йонатана ввела Алиса – можно заниматься чем-то клевым, а не утыкаться в книгу, повторяла она ему в начале знакомства.

По вечерам Йонатан иногда работал ассистентом фотографа, но по вторникам не снимал и не выходил на ежевечернюю пробежку, во время которой обычно добегал до поворота на поселок Ора, а Алиса не принималась за чтение и пропускала урок пилатеса в общинном центре имени Филиппа Леона, который открылся за скульптурой «Чудовище». Они отключали телефоны, клали их на полку в прихожей, смахивали пыль, накопившуюся в квартире за день, и быстро мыли посуду после ужина. Будь что будет, а этот вечер они проведут только вдвоем. Сами по себе.

Алиса еще с воскресенья начинала планировать, как они будут смотреть дома фильм, а потом есть ее любимое мороженое Haagen-Dazs, как дети, прямо из контейнера, потом закроют шторы, отгородившись от всего мира, лягут на красно-коричневый диван в гостиной и заснут рядышком. Это была мечта: заснуть в гостиной. «Мне наскучило спать в спальне», – сказала в тот вторник ему Алиса и сложила губы так, словно удерживала в себе некую тайну.

Но Йонатан целый день не прекращал разговаривать с Микой по телефону, раздраженно и все больше повышая голос. Мика заявил, что уже подал иск против Гейбла в суд. Потом позвонила взволнованная Ноа, старшая сестра, и передала, что слышала от мамы, которая слышала от папы, что его обескуражил их визит и вся эта мутная история с иском, а Мика их еще больше запутает.

– Что происходит? Скажи как есть, – потребовала Ноа. – Я очень переживаю! – Разговор она закончила умоляющим, подобострастным тоном: – Миленький, присмотри за братом, ладно? У меня правда нет сил на очередную его волну, понимаешь, у меня есть и своя жизнь, так что все это совершенно некстати.

Йонатан подумал, что сестра заблуждается, считая, что у него все под контролем и стоит ему нажать на нужную кнопку, как все уладится и забудется только потому, что Ноа говорит «некстати».

– Так что, брат, не забудь мне сообщить, как все продвигается, – и она, как обычно, отключилась, не прощаясь.

После разговора с Ноа – когда у Мики наступало обострение, они чаще перезванивались – Йонатан пришел посидеть с Алисой на красном диване. В этот раз они планировали посмотреть «Медузы» Этгара Керета и Ширы Гефен. Ноа специально позвонила Алисе сказать, что это отличный фильм, поднимающий экзистенциальные вопросы, о которых не принято говорить, и что они непременно должны его посмотреть.

Йонатан знал об их с Алисой планах на вечер и, кроме того, понимал, что равновесие в их семье еще непрочно и его легко нарушить, но у него не оставалось выбора. Ему было просто необходимо избежать просмотра фильма – только раз, честное слово, только в этот раз. Не мог он найти в себе силы делать вид, что следит за сюжетом, не относящимся к его жизни и его глубинам. Ему не хотелось и притворяться перед своей Алисой, прикидываться, что фильм его занимает.

Его вдруг посетила очень странная мысль. Вот бы снять номер в гостинице – только на эту ночь.

И просто выспаться. Не смотреть на огромный плазменный экран, висящий напротив кровати, не отдергивать занавеску, чтобы поглядеть на ночной пейзаж и вообразить, каким он предстанет утром, не бежать проверять, готов ли ужин и какие сорта сыра уже разложены на буфете. Просто улечься на белую постель, распластаться по диагонали, как он любит, и заснуть. Вот и все. У него не было сил на Мику и Микины выверты, грозящие затопить его целиком, он хотел полного покоя, чтобы никто не знал, где он, и не задавал назойливых вопросов, чтобы ему не приходилось отвечать и защищаться. Он просто выключит мобильник, усмирит бурю, качающую его утлую, дырявую лодку, и будет спать, и спать, и спать.

Но, понимая, что выбора нет, он подошел к Алисе и сказал ей принужденным тоном:

– Ну, давай смотреть фильм, – зная, что она заметит нежелание в его голосе.

Действительно, как только он к ней приблизился, Алиса закуталась в пуховое одеяло – «мое приданое», как она его в шутку называла, – оставив для обзора лишь небольшую щелочку.

– Боюсь, – сказала она.

– Чего, Лисуша? – спросил он.

– Сейчас – всего, – ответила она, еще надежнее прячась за пуховой «стеной».

– Я вижу, и мне больно от этого. Но как бы ты поступила, будь ты мной? – спросил он напрямик. – Допустим, ты сейчас Йонатан, и у тебя есть любимый брат по имени Мика, и этот брат уже на грани, он мчится по наклонной и вот-вот разобьется, что бы ты стала делать, Алиса? – Он на секунду замолчал, взглянул на нее и добавил: – Ведь о нем совершенно некому позаботиться.

В ответ на его попытку примирения Алиса изогнулась, как серп, тронула свадебное кольцо на пальце, обратила взгляд на своего мужчину, тонущего, по ее мнению, в зыбком болоте, и произнесла:

– Йонатан, мне больно тебе это говорить, но я прежде всего боюсь за тебя, и мне важно, чтобы ты берег себя, дорогой мой. – Она сделала небольшую паузу после слова «мой». – Я хочу быть твоей крепостью, хочу защищать тебя от мира, от всего, что тебе угрожает. Потому что в последнее время ты совсем плохо выглядишь и такими темпами можешь сам двинуться умом, как Мика. Мне очень страшно, потому что ты похудел и выглядишь изможденным, а ведь именно сейчас ты должен взять себя в руки и перестать играть роль его отца. Посмотри, что происходит: ты забросил йогу, еле успеваешь подготовиться к урокам для Бецалели, почти не ешь нормально. Сколько можно? Я тебе честно скажу: мне это не подходит, да и, правду говоря, вся твоя помощь ему вовсе не помогает, это как строить замок на воде, и снова строить, и снова, а он никогда не перестанет тонуть и не останется на плаву. Это болезнь, от которой не выздоравливают, и, между нами говоря, нечем тут помочь. Я хочу быть той стеной, которая остановит тебя прежде, чем с тобой случится беда. – Она еле сдерживала подступающие слезы, готовые вот-вот хлынуть из ее глаз.

Глядя на Алису, Йонатан почувствовал себя обманутым, а кроме того, его очень испугал напористый и лишенный сочувствия монолог, который обрушила на него любимая женщина. Да, любимая – ведь ощущение предательства может вызвать только человек, которого мы любили до беспамятства. Он снова и снова проигрывал внутри себя ее слова, запускал и останавливал, всматривался в них огромными перепуганными глазами ребенка, знающего, что слова беспощадно заставляют взрослеть. Вновь и вновь он слышал эти слова, представляя, что внимает старухе, требующей от пожилого мужа оставаться в форме, не забрасывать свое дряхлеющее тело, сохранить, вопреки недоброжелательным взглядам, остатки былой молодости.

Но может быть, она действительно ревнует, прошептал он сам себе. Поступает так только от любви. Действительно боится, что его силы иссякнут в бесконечной операции под названием «Мика» и у него не останется сил на их новое «вместе» и особенно на приближающееся семимильными шагами отцовство, которого он страшится. Быть может, его участие в Мике маскирует панику перед появлением ребенка, неизбывный страх стать родителем.

– Меня не нужно окружать стенами, – набычился он.

– Тогда без стен, Йонуш, только вернись ко мне.

В ее голосе, донесшемся из-под пухового одеяла, Йонатан различил едва слышимую мольбу. Ему хотелось продолжать задавать тяжелые вопросы: кто позаботится о Мике, что поделать, что все беды валятся на меня – и знал, что они могут продолжить спор, но зачем? Чего он добьется, если станет с ней ругаться? Ведь он последовал за ней, оставил ради нее Тору, нашел вместе с нею жизнь. Он сдался:

– Хорошо, Лисуш, я вернусь на йогу, – но это прозвучало по-детски, ведь йога с Шаем не могла умерить все страхи Йонатана, в том числе и его страх перед грядущим отцовством.

Ее слова, камнем упавшие ему на сердце, не давали покоя, больно царапали его внутри – а ведь он всего лишь искал убежища, хотел закрыть за собой тяжелую железную дверь и сесть играть в глупые компьютерные игры, чтобы убить время, переждать, пока не минует опасность. Он хотел быть уверенным, что сюда никто не может проникнуть, никакая торпеда не пробьет эту защиту, никакой шум не просочится.

«Женщина понимает гостей лучше мужчины»^[74], – сказано в трактате «Брахот», и в точном соответствии написанному Алиса сейчас негодует против незваного гостя и угрозы гнездышку. «Слушайте ее, слушайте», – грохотал реб Ицхак на уроках по семейной жизни в ешиве, на которые допускались только отслужившие в армии. На эти уроки стекались студенты изо всех ешив в округе, даже из Иерусалима по пятницам прибывала машина, набитая ими, – всем хотелось узнать то, о чем ни в одной другой ешиве не были готовы говорить открыто. Сейчас, прислушиваясь к затерянному где-то внутри голосу реб Ицхака, Йонатан пытался найти источник той свободы, что вдруг распространилась в нем и провозглашала громким реб-ицхаковским голосом: «Женщина знает, что в ее мужчине свое, а что – гость, что постоянно, а что временно. Ее не обманешь. Женщина понимает, в этом ее сила. Этому нас учат мудрецы, а Рамхаль добавляет и поясняет. Следует к ним прислушаться. Глубокое понимание этого женского знания – корень к построению семьи».

На экран его телефона втиснулись еще пять сообщений от Мики: «Позвони мне», – настойчиво повторяли они, и с каждым разом шлейф из восклицательных знаков в конце фразы увеличивался.

Алиса вдруг встрепенулась и пронзила Йонатана тяжелой правдой:

– Спрашиваешь, кто о нем позаботится? Знаешь, кто позаботится? Тот, кто его породил, да, – в ее надтреснутом голосе слышались с трудом сдерживаемые слезы. – Пора твоим родителям взять себя в руки. Да, Идо умер! – возмущалась она, высвобождая волосы из сиреневой резинки и встряхивая ими, словно после долгого заплыва в бурной воде. Она вдруг показалась ему незнакомой. – Да, это несправедливая доля, что один их сын умер от рака, а второй страдает от таких приступов, но такая уж доля им досталась, так что пусть твой отец перестанет зарываться в свои толстые линзы, а мать пусть оставит бредовый храм Идо, который она устроила в гостиной. Пора им открыть окна и вспомнить, что у них есть еще дети в этом мире – старшую зовут Ноа, среднего Йонатан, а младшего Мика. Иногда мне хочется подойти к ним и громко сказать: Эммануэль и Анат, выходите – или прошептать каждому из них на ухо: Эммануэль и Анат, вокруг вас целый мир, и все ваши упражнения для глаз, и все ваши бормотания псалмов не помогают вам его увидеть.

Когда Алиса заговорила о родителях, Йонатан сжался, закрылся, ушел в себя. Он знал, что она права, но в ее тоне не было сочувствия. Каким бы критическим ни было отношение к ним (у него самого хватало критики по поводу путей, которыми они его покидали) – есть вещи, о которых не говорят просто потому, что они не могут не прозвучать чудовищно.

Увидев, как он сжался, Алиса поняла, что перегнула палку, что надо замолчать. Однако она была уверена, что борется за то зернышко, которое он посадил в ней почти четыре месяца назад, которое теперь росло, принимало форму, развивалось… Но быть может, там растет и страшное семя раздора. Безумие внутри и безумие снаружи, насколько любовь тут в силах помочь?

Она знала, что борется за свою жизнь. Знала, что и сама уже близка к тому, чтобы выпрыгнуть из высокого окна: стремительное падение с потрясающим видом на Эйн-Карем, и она разобьется обо все «негодное», то притягивающее, то отталкивающее ее в таком темпе, что уже невыносимо стерпеть. Ведь Мика – только несчастная жертва маневров, отвлекающих от ее собственных душевных изъянов. Алисе хватало духу признаться самой себе: она завидует свободе Мики – он может открыто безумствовать, но только бы Йонатан не догадался об этих ее мыслях. Когда ты поймешь, безмолвно обратилась она к нему, рано или поздно придется сделать выбор: или Мика, или мы и наше как бы управляемое, якобы прирученное безумие. Она положила руку на свой пока еще крошечный живот и сказала прерывистым голосом:

– Ради него, не дай нам все потерять.

Телефон, лежащий на столе в гостиной, непрерывно звонил – Мика словно приклеился к нему, и Йонатану казалось или хотелось, чтобы так было: Алису несколько обескуражил собственный напор, она поняла, что надо притормозить. Йонатан произнес:

– Алиса, я тебя понимаю, – а про себя подумал: «Но почему она не понимает меня? Почему она со мной так резка, при этом оправдывая свою прямоту заботой обо мне? Как сложно жить с самой близкой тебе душой…»

Алисе хотелось сказать ему: хорошо, муж мой, поступай как знаешь, главное, чтобы мы оставались близки, – но теперь уже не могла это произнести, любое подобное высказывание прозвучало бы неубедительно, будто брошенное просто так. Поэтому она попыталась вымолвить: Йонуш, я правда в тебя верю, – но ее голос развалился на бесчисленное множество крохотных рассыпавшихся шариков, и в итоге она произнесла как можно мягче:

– Йонатан, я принимаю то, что ты говоришь, просто хочу напомнить своему мужу, чтобы позаботился немного и о себе, потому что я его люблю. – Затем опустила ласковый взгляд на свой живот и спросила угодливо: – Хочешь потрогать малыша? По-моему, уже чувствуется его нос. Вот тут, – и вдруг рассмеялась.

Она взяла безвольно опущенную руку Йонатана и медленно провела ею по своему упругому, натянутому животу, словно пытаясь загладить глубокую трещину, появившуюся между ними.

– Вот, представь себе. Это его нос, вот он торчит.

– Значит, у него еврейский нос, – улыбнулся Йонатан растерянно, потому что не ощутил ничего торчащего.

Алиса засмеялась, и он понял, что соскучился по ее непринужденному смеху, заразительному и свободному. Может быть, Мика забрал с собой и ее смех, подумалось ему. Может, и в ней он наполняет тьмой самые сокровенные места, сковывая ее смех, не давая ему прорваться.

Йонатан ощутил жажду и спросил, не хочет ли она выпить чего-нибудь перед тем, как они сядут смотреть фильм. Алиса попросила цветочного чаю, но, взявшись наполнять водой электрический чайник, он услышал, как она говорит: «Ой, что-то мне нехорошо» – и бежит в туалет. Через минуту он прижался к закрытой двери и испуганно спросил:

– Алиса, все в порядке?

После паузы, показавшейся ему нестерпимо долгой, она ответила:

– Не совсем.

Йонатан спросил:

– Что случилось?

Она ответила:

– Кажется, началось кровотечение.

Не зная, что сказать, он чувствовал, как ущербна его мужественность – словно наспех накинутая одежда. Он боялся, что снова выкидыш, и вспоминал, как тогда, ровно два года назад, она скривилась от боли, и он спокойно спросил: «Что ты чувствуешь, Лиси?» Она сказала: «Йон, не знаю точно, но давай поедем в больницу, – затем попыталась улыбнуться и добавила: – Тот факт, что я выбрала тебя, доказывает, что интуиция никогда меня не подводит».

Тогда она выглядела ужасно. Согнувшись вдвое, быстро повязала голову платком, закинула в синий рюкзачок «Дженспорт» несколько прокладок и зубную щетку, и они побежали к шоссе, где Йонатан вскинул руку в отчаянной попытке поймать такси. Мимо пролетела белая машина, водитель которой их проигнорировал, проехала вторая и затормозила – таксист с сочувственным лицом поднял руки в знак того, что занят, и только третье такси остановилось. На поворотах Эйн-Карема они чуть не слетели в пропасть, Алиса глубоко дышала и крепко сжимала его руку. Накануне, за ужином, она сказала ему: «Замечательно, что во время беременности можно постоянно друг друга касаться – так ребенок приходит в мир на исходе девяти месяцев, во время которых его родители нераздельны».

Но эти радостные речи казались очень далекими, когда они, объятые страхом, ковыляли к приемному покою. После того как они заполнили все необходимые анкеты у секретарши, к ним подошла миниатюрная сестра, спросившая, что случилось, а Йонатан ответил: «Проблемы с беременностью», и та быстро проверила пульс и давление его Алисы, которая уже не принадлежала ни ему, ни не-ему, никому, кроме страха, который полностью охватил ее и выбелил ее лицо. Он слышал, как сестра задает бесконечные вопросы, затем она пометила что-то в листе и побежала позвать врача, и Йонатан понял, что все плохо – иначе бы она не бежала. Пришел молодой врач и позвал их за собой в маленький боковой кабинет, где Алиса взобралась на кушетку, а врач взял в руку прибор ультразвука, и на его лице отразилось удивление, будто он впервые столкнулся с подобным случаем. Врач сказал Алисе: «Нет сердцебиения», – и Йонатан подумал: «Наш росток умер».

Где в теле таится разрушительная сила, превращающая нас в носителей смерти? И кому теперь сообщить? Как отреагируют родители? Он сказал Алисе: «Ты можешь сама подняться в палату?» Она ответила: «С трудом» – и стала осторожно взбираться по ступенькам, а он поддерживал ее сзади и хотел взять за руку, но знал, что ѓалаха это запрещает. Возле кровати в палате он сказал ей: «Отдохни, Лисуша моя», – а она бросила на него жуткий взгляд и произнесла: «Если бы».

С тех пор причина и смысл его бытия оставалась в постели (вначале в палате, затем дома), содрогалась от рыданий под одеялом, распустив длинные каштановые волосы, а он взял в Бецалели несколько дней отпуска и неотлучно находился рядом с ней, оставаясь на связи с молодым врачом. Того звали Амир Хадад, он оказался добрым ангелом, дал им номер своего личного мобильного со словами: «Звоните, как только понадобится, обязательно» – и отвечал на все ее вопросы. Пришлось снова и снова посвящать в суть дела ее родителей, и его родителей, и уважительно останавливать понятные порывы прийти, побыть – низким, серьезным голосом повторять им, как будто это он превратился во взрослого родителя, а они заняли место детей, которые капризничают и не успокаиваются: «Алисе нужно побыть одной, ей нужен покой».

По ночам, убедившись, что она позволила себе заснуть, он сидел в тесной гостиной и просматривал все трактаты, пытаясь найти какое-нибудь ѓалахическое позволение прикоснуться к ней, как она просила, несмотря на выкидыш – может быть, ее просьба соответствует стиху «Время Господу действовать: закон Твой разорили»?^[75] Может быть, в таких случаях позволено менять закон? Ведь он ей нужен сейчас, чтобы не сойти с ума, а это уже случай «больного опасной болезнью»^[76], ведь это не любовное прикосновение, не ради удовольствия; а что, если он просто наденет тонкие перчатки – это разумный компромисс, приемлемый для всех.

Но сколько бы он ни вчитывался, сколько бы ни перелистывал дрожащими руками шелестящие страницы, он знал, что разрешение на тонкие перчатки касается только самих родов, а сейчас ведь уже все позади, настолько позади, что впереди ничего не осталось, и несмотря на то, что он был уверен, что, окажись перед ним Рамбам, тот бы позволил, но Йонатан все равно не решался дотронуться до Алисы ни мизинцем, даже до ее лица, покрытого сыпью. Абсолютность завета с ѓалахой подтверждается именно в тот момент, когда ты с ней не согласен – такой афоризм родился в его уме, и с его помощью он пытался объяснить свое смятение. Это – жертвоприношение: принести в жертву самое важное, отдать то, что невозможно отдать.

А вдруг выкидыш из-за него? Йонатана внезапно прошиб холодный пот. Из-за его боязни отцовства, точнее, страха появления ребенка? Гены безумия, которые беснуются в семействе Лехави и в каждом проявляются по-своему, обязательно перейдут и к ребенку. «Именно боязнь такой участи заставила крошечный плод выброситься из чрева Алисы», – подумал Йонатан.

Тогда он задался вопросом, что будет в следующий раз. Ведь он не может всякий раз утопать в ядовитом страхе перед тем, что прерывает пуповину, привязывающую младенца к Алисе. Именно она внушила ему, что ешива – это теплица, что нужно ее иногда покидать, и вывела его к полному весны воздуху снаружи, к зелени листьев и к нежной любви на краешках его души. А теперь он в смятении, и жизнь вне ешивы полна соревнования, ужаса и хранит тысячи путей уступок, и примирения, и неудачного ухаживания, и забвения, и усталости, и беспамятства, и хватит, нет сил, он хочет вернуться в теплицу, бросить все и отдаться Торе, любимой лани и прекрасной серне^[77], в чьей любви можно заплутать навеки. Она – возлюбленная, что никогда не плачет, не погружается в тоску, не укрывается одеялом, под которым не может согреться, не требует: дайте мне сыновей, дайте мне сыновей, которые не погибнут, – лишь бесконечно и неустанно радует любящего ее.

Сейчас же телефон на столе не прекращал вибрировать, и Йонатан на секунду задумался, а как же фильм, и как иронично и остробольно (он сам когда-то придумал это слово), что он называется «Медузы». Внутри все тверже каменели резкие, безжалостные слова Алисы: «В итоге ты рухнешь, и это произойдет в худший из возможных моментов». Вдруг в отдалении послышалось тихое шебуршание, затем раздался стук.

Алиса вскрикнула в сердцах, вышла из туалета и помчалась в спальню. Он знала, что за дверью – Мика, что он смотрит в окна и проникает в щели, что каждый его стук сродни черному, злому, ржавому гвоздю, вбитому в крышку гроба их вечера вдвоем, который и без того уже превратился в кровь, огонь и столпы боли^[78]. Стук становился настойчивее, и Йонатан наконец не выдержал и подошел к двери. Мика, стоявший там во весь свой огромный рост, изнуренно опираясь о стену, сказал: