Текст книги "Мы вдвоем"

Автор книги: Эльханан Нир

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 12 страниц)

– Прежде всего, кто сандак? – шепотом спросил он.

– Мой папа, ладно? – попросила Алиса.

– Конечно, отлично. Значит, благословения достанутся моему папе, – ответил Йонатан.

– Здорово. Один-один, вот и все решили, – прыснула она. – Скажи-ка, – неожиданно спросила Алиса по пути в синагогу. – Тебе не кажется, что это ужасный ритуал? Вот мы топаем себе спокойно на обрезание, как на жертвоприношение младенца, который только что из меня вышел. Смотри, какой он маленький.

Йонатан ответил:

– Честно говоря, это и меня пугает, но похоже, что только так можно посвятить ребенка в еврейскую тайну. Стать причастным к этой тайне непросто и даже болезненно.

– И ты не боишься взять его в руки и передать моѓелю? – спросила Алиса со скрытой дрожью в голосе.

– Умираю от страха, – признался Йонатан. – А еще, представь себе, моѓель меня спросил, не хочу ли я сам его обрезать.

Анат, вся в белом, возбужденно подскочила к Алисе и обняла ее со словами:

– Я так волнуюсь. Обрезание – день, когда наказания откладываются, а врата милости открываются. Желаю вам, чтобы этого мальчика, дорогого нашего внучка, всегда сопровождала только милость.

Послышался крик: «Кватер!» – и Йонатан повернулся к теще и, вспомнив ее сердечное объятие накануне, жестом предложил ей отнести дитя туда, где властвовали мужчины. Она медленно прошествовала с малышом, словно десятки раз репетировала этот момент, моѓель произнес нужные стихи, Йонатан проговорил благословения, моѓель уложил младенца на колени отцу Алисы и проделал необходимое.

Ребенок заплакал, а Эммануэль своим скованным голосом, который от слова к слову укреплялся, произнес: «Бог наш и Бог наших отцов» – и голова Йонатана пошла кругом, ему показалось, что у него подкашиваются ноги. Он с настойчивой монотонностью повторял про себя: Ади, Ади, Ади, так его зовут, Йонатан, не ошибись, скажи громко: Ади, вот и все, Ади, и дело сделано. Он вообразил, как голос отца уже бесстрастно выговаривает «Ади, сын Йонатана» и сдержанно продолжает: «Да возрадуется отец сыну своему и мать – плоду своего чрева». Но тут распахивается пропасть тишины, такой нестерпимой тишины, от которой гудит голова, и он слышит, как отец постепенно взбирается по словам «Сохрани этого ребенка для отца его и матери, и да наречется имя его в Израиле» – и все, превратившись в слух, тянутся ближе к Эммануэлю, и сам Йонатан придвигается к нему поближе, и чувствует, как собственное тело предает его, кто-то другой завладевает его голосом, и у него вырывается слабый, трепещущий звук: «Идо, Идо». Тотчас слышится счастливый голос Эммануэля, запечатывающий и подтверждающий: «Идо, сын реб Йонатана и Алисы, да возрадуется отец сыну своему». И юркое адамово яблоко отца вдруг вспрыгнуло вверх, и вена на его шее в секунду посинела и грозилась лопнуть, но отец совладал с собой: «И мать – плоду своего чрева», и Йонатан хотел исправить: «Ади, Ади, сын реб Йонатана и Алисы», зачем он не написал имя на бумажке?

Только потом, во время медленного танца мужчин, которые пели «зара хая ве-каяма»^[182], когда моѓель подозвал Йонатана и Алису, вынул изо рта маленького Идо Лехави пропитанную вином марлю и принялся объяснять, как менять ему повязки, Йонатан заметил тяжелый взгляд Алисы. На мгновение он ощутил леденящий, пробирающий до дрожи холод.

Сидя на праздничной трапезе в тесном зале при синагоге, они играли роль взволнованных родителей, тревожась от любого всхлипа младенца, благодаря каждого, кто подходил осыпать их поздравлениями. Только когда они вернулись в дом Бардахов, оставив обе пары родителей наводить порядок в зале, потому что младенца пора было кормить, а это Алиса предпочитала делать дома – только тогда разнеслись ее неизбывные рыдания и вместе с ними вопль:

– Хватит! Надоело! Мы же договорились об Ади. С чего ты вдруг сказал «Идо»? Хватит. Есть предел. Я так больше не могу. Хватит. Ты и двое твоих братьев ломаете мне жизнь!

Продолжая рыдать, она демонстративно прижала к себе своего Идо одной рукой, а второй оттолкнула Йонатана.

– Верно, мы договорились об Ади, но я ничего не мог поделать, на меня что-то нашло, я в самом деле не знаю, что случилось, и сразу хотел это исправить, но не мог так поступить – папа бы страшно обиделся.

– А как же моя обида, моей семьи и то, что ты не посчитался с нашим уговором, – все это не считается?

Она обратила на него полный ненависти взгляд и послала из глаз черных карающих ангелов^[183]. Ему хотелось заплакать и упасть в ее объятия – зачем сейчас все эти разборки, пусть будет Ади, кого это волнует. Но презрение в глазах Алисы все усиливалось, и Йонатану показалось, что земля вскоре разверзнет уста свои и поглотит его^[184], и ему захотелось спуститься внутрь корабля, лечь и заснуть^[185]. Даже погрузиться во чрево какой-нибудь рыбы. Но вместо этого дверь раскрыла дрожащей рукой мать Алисы, и ее лицо выражало враждебность, смешанную с глубоким, неизгладимым разочарованием. Ужаснее всего было то, что она молчала, не говорила ни слова, не ругала его, как он мог так поступить после того, как они ей специально сообщили об этом только вчера, и она пригласила всех своих родственников со всей страны, даже тетю Лею, чудом пережившую войну, побывавшую в лагере для переселенных лиц, а ныне страдающую от прогрессирующей глаукомы и почти слепую – и та специально вызвала такси, чтобы из дома престарелых в Герцлии поехать в Шаарей-Ора, водитель такси ждал ее в течение всего мероприятия, тетя Лея потратила огромные деньги ради того, чтобы оказаться на обрезании первого младенца, названного именем ее брата Эдди, благословенной памяти. Господи всемогущий, как он мог?

16

Как восемь дней назад, перед ним снова во всей своей остроте встал вопрос: кому теперь позвонить. Вопрос, казалось бы, незначительный, но от ответа на него многое зависело – как и от того, например, где находиться в Йом Кипур или с кем напиться на Пурим. Словом, один банальный вопрос может быть соткан из переживаний, боли, злости и даже мазохизма.

Йонатан позвонил Мике и боязливо спросил:

– Мика, где ты? Ты мне нужен.

– Чего ты еще от меня хочешь? – неприязненно буркнул Мика. В его голосе еще звучали нотки обиды.

– Не спрашивай, – Йонатан вкратце пересказал все, произошедшее с момента обрезания.

– Ненормальная твоя Алиса, ненормальная, – Мика использовал повод напасть на женщину, которая никогда не могла скрыть своей к нему неприязни, но, увидев, что Йонатан не реагирует на его выпады, немного смягчился. – Знаешь что? Давай посидим вдвоем спокойно. Я уже в Иерусалиме, в своей комнате, занимаюсь иском против Гейбла. Помнишь этого Горена? Говорю тебе, он самый настоящий шут, постоянно требует денег, а взамен ничего не обещает. Теперь я нашел кого-то посерьезнее: Михаэля Лопеса, он сюда из Парижа приехал работать. Этот не шутки шутит.

Но у Йонатана не было сил на осмысление Мининых монологов, и он перебил:

– Ладно, созвонимся, когда я буду в Иерусалиме, – и сел на последний автобус из Шаарей-Ора.

Липкий страх ни на минуту не покидал его, и Йонатан намеренно не сопротивлялся болтанке в автобусе, чуть ли не специально ударяясь об окно. Испарину, выступавшую на ладонях, он утирал о тонкие субботние брюки, в которых был на церемонии обрезания. Оказавшись на полупустой центральной станции в Иерусалиме, он испугался еще сильнее. Ему мерещилось, что каждый находящийся на станции человек представляет для него угрозу. Чтобы поскорее прогнать страх, он набрал номер Мики:

– Я уже на станции, – произнес он неохотно, даже стыдливо: он, Йонатан Лехави, кого считали подающим надежды ученым ешивного мира, о ком все говорили с уважением, теперь полностью зависит от Мики, клинический диагноз которого включает гипоманию и биполярное расстройство^[186].

– Ты говорил, что живешь в какой-то комнате? Где именно эта комната? – спросил он Мику.

– Ты что, не знаешь? – шутливо ответил Мика. – На верхнем этаже ешивы на въезде в Иерусалим, последняя комната слева, номер семьдесят один, постучи быстро три раза, и я тебе открою.

Должно быть, у Мики кончились деньги, и теперь он скитается по незаселенным комнатам в ешивных общежитиях, проникает туда и живет, пока его не выгонят, пришел к выводу Йонатан. Он шел по длинному коридору второго этажа общежития, видел заполненный учащимися бейт мидраш – и что-то внутри него сдвинулось и вышло из берегов.

Мика никуда не денется, как и комната, которую он занял, сказал себе Йонатан, осторожными шагами заходя в большой зал, взял Гемару, лежавшую на одном из пюпитров сзади, и, словно унесенный мощным течением, погрузился в главу в конце трактата «Кидушин». «Раби Меир учит, – читал он медленно, нараспев, как не делал уже много лет, с тех пор как оставил ешиву в Йоркеаме. – Каждый человек должен учить своего сына чистому и легкому ремеслу и просить милосердия у Того, Кому принадлежит богатство и имущество^[187], ведь ни бедность не от ремесла, ни богатство не от ремесла, а только от Того, чье богатство. …Тосефта учит:^[188] рабби Неѓорай говорит – я оставил все ремесла мира и учу сына только Торе». Йонатан задумался, есть ли у него ремесло и считается ли ремеслом преподавание полным гормонов старшеклассникам и готов ли он на время бросить Бецалели и вернуться к Торе, посвятить ей всего себя. Ему вспомнился другой отрывок из «Кидушин», с двадцать девятого листа, о том, что отец обязан учить сына плавать, «пускать его по воде» – быть может, плавать не только в реке, среди грозящих утопить его волн, но и по непредсказуемым волнам этой жизни.

Сожаление об уходе из ешивы все сильнее жгло ему глаза – если бы он только остался, не позволил бы себе поспешно и напрасно отступить, к чему побудила его Алиса, пусть и не говоря этого явно, а просто устроив иной образ жизни, называемый ею «нормальным».

Если бы он устоял, не поторопился сбежать из ешивы в Йоркеаме, если бы не ушел в себя после смерти Идо (как Эммануэль, когда его Идо Беэри погиб на войне) – тогда бы он, Йонатан Лехави, сейчас был ведущим преподавателем в ешиве, у него были бы ученики, он построил бы свой педагогический метод на Рамбаме и ришоним, и благодаря ему ученики оставались бы в мире Торы, сами бы становились преподавателями, распространяли бы его метод среди нового поколения учеников. Что еще еврею нужно, ведь счастлив тот, чей труд – Тора^[189]. Пока его переполняли эти «если», позвонил Мика и спросил, где он.

– В бейт мидраше, – прошептал Йонатан, вспомнив, что у двери висит большой плакат: «По указанию главы ешивы просим не говорить в бейт мидраше по мобильным устройствам». Он уже видел множество направленных на него неодобрительных взглядов, а Мика тем временем насмешливо говорил:

– Зачем ты туда пошел? Скучно тебе? Иди уже сюда, поверь мне, там от тебя ничего не убежит. Книги никуда не денутся. Поверь.

Йонатан знал, что желание угодить снова велит ему поспешить по огромному коридору, дверь за дверью, минуя портреты прошлых руководителей ешивы, взирающих на него строго и хмуро. Он бежал, будто шеренга студентов ешивы рьяно гонится за ним, неистово обвиняя: как ты посмел закрыть Гемару? А за ними еще вереница преследующих корит: только твоя жена родила, как ты от нее сбежал, какая жестокость (они говорят на ашкеназский манер, ахзориес^[190], и «жестокость» от этого звучит гораздо хуже), да еще и не сдержал слова и назвал ребенка Идо, а ведь кто изменяет договору, тот в проигрыше^[191], и ведь мир в твоей семье с Алисой важнее всего. И все это ты совершил на обрезании своего первенца, чей путь к вам после выкидыша был нелегок – сына, которого тебе еще учить ремеслу, и что ты ему объяснишь? Что в вашей семье распространено ремесло побега и отступления?

Он поднялся на верхний этаж. «Постучи три раза, и я открою, – напутствовал по телефону Мика. – Тут куча зануд, нет желания открывать каждому, кто стучится или скребется».

Теперь настал черед Йонатана занять место скитальца, чья жизнь упакована в синий рюкзак «Дженспорт», а Мика оказался «домовладельцем» с собственной комнатой в Иерусалиме. «Домовладелец» выслушал повесть скитальца о череде событий и с серьезным, взрослым видом спросил:

– Но разве ты не мог там остаться? Зачем вести себя так драматично?

Йонатану хотелось сказать, что только по вине Мики он здесь, в этой смрадной безнадежной комнате, прокричать, что именно Мика внес безумие в его семейную жизнь.

– Но теперь-то что, – раздумчиво поднял глаза Мика. – Ты хочешь со мной тут поселиться?

– Разве это возможно? – вопросом на вопрос ответил Йонатан.

– Все возможно, вопрос только в том, зачем тебе это. Ты ведь можешь сегодня переночевать в своей с Алисой иерусалимской квартире, насладиться тишиной и одиночеством, успокоиться, а завтра вернуться в Шаарей-Ора, получить немного тумаков, извиниться, и все вернется в свою колею. Зачем тебе все баламутить? Да и жизнь тут, между нами говоря, не сахар. Каждый день приходит какой-то местный секретарь и велит мне выметаться, носит официальные письма от главы ешивы, где тот меня информирует, что я незаконно завладел комнатой в ешиве, и что они намерены вызвать полицию. Это, прямо скажем, не ужасно, но и не слишком приятно. Кроме того, тебя здесь узнают. Плюс-минус завтра же они заметят, что за звезда к ним приехала, и начнут донимать тебя вопросами. Честно говоря, это не стоит того. Я сюда попал только после того, как у меня кончились деньги на аренду – немного пожил у родителей, но мы постоянно ссорились. Они хорошие люди, но мы на разных волнах, и я уже не мог с ними оставаться ни минуты. Но ты смотри, теперь у тебя есть сын Идо, может, к тебе они отнесутся по-другому, – Мика широко улыбнулся Йонатану.

Ночь Йонатан провел на верхнем ярусе колченогой двухэтажной кровати в захваченной Микой комнате. Ему не спалось, да и громкий ритмичный Микин храп делал свое. Он раздумывал, не сбежать ли, не поехать ли спать в их с Алисой квартирку с видом на Эйн-Карем, не вернуться ли в дни до родов, когда все хорошее еще было у него впереди. У них. Но он знал, что не сможет там находиться без Алисы, и вообще – не может быть сейчас один.

Утром их разбудил стук швабры об дверь, а в щель под дверью просунулось официальное оповещение от ешивы, что если сегодня до двенадцати комната не останется пустой, чистой и прибранной, то дирекция ешивы будет вынуждена обратиться в полицию с жалобой о вторжении.

Мика смял письмо, безучастно скомкал его в шарик и бросил в мусорное ведро.

– Каждое утро так, этот громила приходит и сует мне под дверь бумагу. Как будто этих сволочей в полиции хоть на грош это заинтересует. Между нами говоря, я никому не мешаю. Тут полно пустых комнат. Кто ушел в армию и оставил пустовать кровать, кто женился, у кого кризис среднего возраста начался – не учится, ищет себя, находит. Знаешь, тут шутят, что под некоторыми кроватями валяются трупы зубрил, умерших от прилежания, и никто об этом даже не знает. Но дирекции нечем заняться, вот они и нападают на меня.

Полный стыда за проведенную ночь, Йонатан вышел из общежития, на автобусе поехал в Бецалели, встал перед классом и принялся преподавать субботнюю ѓалаху, будто ничего в его жизни не изменилось. А после первого урока к нему подошел Бен-Цур и чутко поинтересовался здоровьем малыша, на что Йонатан произнес: слава Богу, подрос – в надежде, что Бен-Цур не заметил его испуганной интонации.

Затем он вернулся в бейт мидраш и снова погрузился в Гемару: стал с начала читать найденный на пюпитрах трактат «Кидушин», с головой погрузившись в него, пока не позвонил встревоженный Мика и спросил, куда он делся. Когда Йонатан вернулся в комнату, Мика упрекнул его:

– Ты ненормальный, почему не позвонил сегодня Алисе? Ты лезешь на высокое дерево, потом не сумеешь спуститься. Подумай как следует, что ты делаешь.

Наутро – снова пробуждение от шума швабры. При помощи простых отмычек дверь распахнулась, в проеме возник глава ешивы, рядом с ним – директор, позади – двое гордых собою «взломщика». Йонатану показалось, что ему мерещится, но глава ешивы, в костюме и с седеющей бородой, оглядел их обоих сочувственно и насмешливо. Затем, однако, состроил гневную мину и резко заговорил:

– Доброе утро, я прошу вас покинуть эту комнату. У нас здесь ешива, а не гостиница или пансион. Из-за того что мы находимся у въезда в Иерусалим, сюда постоянно являются всякие типы, и нам очень важно не быть общежитием для людей, которые здесь не учатся.

Мика сонно взглянул на него и бесцветным голосом спросил:

– Но, уважаемый рав, как насчет гостеприимства? Поверьте, мы никому тут не вредим.

Глава ешивы секунду помолчал, словно взвешивая возможность поддаться очарованию Мики, и наконец ответил:

– Вы хороший парень, и я был бы рад пригласить вас домой, но здесь – ешива, а не ночлежка, нельзя позволить тому, кто здесь не учится, постоянно здесь ночевать. Я ни в коем случае не стремлюсь никого задеть, а хочу поступить с вами по совести, поэтому можете остаться до утра пятницы, а в воскресенье я уже вселю сюда учеников ешивы. Знаете ли, у нас, слава Богу, во всем интернате нет ни единой пустой кровати. – Только после этого он, словно впервые заметив Йонатана, холодно спросил: – А с вами что, цадик?

– Я всего лишь его гость – гость вашего гостя, – сказал Йонатан, желая отделиться от принявшего его в гости и злодеяний последнего, а после паузы добавил: – Но я бы хотел здесь учиться, это возможно?

– Разумеется, – отозвался удивленный ответом глава ешивы. – Проведите у нас несколько дней, позанимайтесь с утра до вечера, убедитесь, что вам это подходит. Если подходит, договоритесь о собеседовании с равом Вайсблумом, который отвечает за прием в ешиву, побеседуйте с ним на ученые темы, и он, возможно, вас примет. А пока вы не наш студент, и я прошу вас о том же, о чем просил его. – Он с явным негодованием ткнул пальцем в сторону Мики. – Освободить помещение.

Этого происшествия ему хватило. Он хотел начать все с начала, поехать в их квартирку, найти там Алису и убедиться, что они – обычная пара. Просто-напросто молодые родители, начинающие вместе, удивляясь и побаиваясь, растить своего первого младенца. Но он знал, что Алиса его не ждет, что ему нет прощения, что он по собственной вине сделался опасным человеком, которому нельзя оставаться одному, потому что он сам себе может навредить, и что он не готов назавтра вновь оказаться в неловкой ситуации с главой ешивы. Он решился ехать к родителям на улицу Йордей-ѓа-Сира.

Йонатан предполагал, что отца не будет дома, а только мать, но, как ни странно, не оказалось их обоих, и он нашел ключ, затолканный куда-то в глубину его набитого кошелька. На секунду он смутился, что вторгся непрошеным, и, чтобы развеять смущение, стал осматривать многочисленные портреты Идо, заполонившие все возможные поверхности в гостиной. Он поймал себя на мысли, что в их с Алисой маленькой гостиной нет ни единой фотографии Идо. Как-то он хотел повесить, но Алиса сказала: «Йонатан, нужно продолжать жить, нельзя же, чтобы наш дом стал мемориалом».

Он покрутился по пустой, чистой квартире, обнаружил множество висящих на холодильнике записок с именами (на выздоровление, брак и обогащение) и, завершив обход квартиры, развалился на диване. В маленькой тесной квартире, куда их родители решили втиснуть свою жизнь, у него не было своей комнаты и даже значимых воспоминаний. Она ему представлялась не домом, а, скорее, убежищем, местом, где можно приклонить голову и, когда потребуется, залечить душевные раны.

В замке уверенно повернулся ключ, и в двери показался Эммануэль. Увидев друг друга, оба были явно удивлены.

– Папа, что ты здесь делаешь? – вымолвил первым Йонатан.

– Я… – извиняющимся тоном промычал отец. – У меня немного заболела голова, я пришел немного отдохнуть и скоро вернусь в оптику. А ты? – с любопытством спросил он.

– У меня тоже болела голова, – ответил Йонатан, наморщив лицо так, будто кто-то стянул его изнутри.

– Постой, но как ты оказался здесь, разве ты не должен быть с Алисой и Идо в Шаарей-Ора? – Эммануэль недоуменно поднял свои почти сросшиеся брови.

– Ладно, буду честен. Я хотел назвать нашего сына Идо, но Алиса возражала. Она боялась того, что это имя за собой влечет, и предложила назвать его Ади, в честь ее дедушки Эдди. Я поддался на давление ее и тещи, и мы втроем решили назвать его Ади. К тому же принято давать женщине выбрать имя первому ребенку. Но в итоге во время обрезания я тебе прошептал – Идо. Что-то мною овладело, может, сам Идо овладел, не оставил выбора. И теперь семья Алисы настолько разозлена, что я был вынужден сбежать. Поэтому я здесь.

Эммануэль смерил Йонатана долгим, тревожным и удивленным взглядом:

– Ой-ой-ой. Я так надеялся, что Идо не приведет к разрыву между вами, так надеялся. Даже наоборот, думал, что он сможет вас объединить. – Его лицо залила смертельная бледность, но он пытался совладать с собой: – И что же теперь? Если я могу чем-то помочь, скажи. Или проще всего – изменим имя на Ади, и все образуется. Я готов поговорить с дорогой Алисой. Готов туда поехать. Я все сделаю, только скажи. Хочешь, сделаю это?

– Хороший вопрос, – безнадежно проговорил Йонатан, чувствуя, что должен успокоить перепуганного отца.

– Раз так, побудь здесь пока, успокойся и потом поезжай в Шаарей-Ора, – предложил отец. – Они, семья Бардах, нас простят. Я уверен. Они прекрасные люди. Совершенно замечательные. Ведь самое трудное в жизни – носить в себе обиду.

Но Йонатан еще не чувствовал в себе способности вернуться к Алисе. Извинения сейчас не помогут, сказал он себе, нужно дать времени сделать свое. И он воспользовался искусством Эммануэля молчать.

Эммануэль отправился принимать ванну, и почти сразу, как по уговору, явилась Анат. Увидев Йонатана, она воскликнула:

– Я так рада, что ты не сдался и назвал его Идо, несмотря на давление! Никто мне не говорил, что было давление, но я знаю. Поверь, я знаю, я все чувствую, – и после недолгой тары добавила: – Теперь ты со мной и с Идо.

Она ликующе протянула к нему руки, крепко его обняла, и Йонатан даже немного смутился от проявления такой близости – он не мог вспомнить, когда мать обнимала его последний раз. Анат разжала объятия и снова проникновенно повторила:

– Вот и все, мой Йон. Теперь ты со мной и с Идо, – и ему на секунду показалось, что кроме этих слов ему ничего больше не нужно.

– У меня есть особый травяной настой, – сообщила Анат, – давай попьем, – и, увидев, что он замешкался, будто не решаясь пришвартоваться в безопасной гавани, которую она предлагает, не стала дожидаться ответа и принялась заваривать травяной чай. Она, как когда-то, во время совместных чаепитий с Идо, добавила туда две палочки корицы и, наблюдая, как Йонатан пьет, сказала:

– Йон, ты не представляешь, как я рада твоему возвращению. Я ждала тебя столько лет. Столько лет молилась за тебя одного.

– Но, мама, что теперь? – Он хотел, чтобы она взяла его под крыло, защитила от паники, обуревавшей его еще с тех пор, как он сбежал из Шаарей-Ора. С тех пор, как Идо. С тех пор, как Мика. С тех пор, как она отстранилась от него, своего старшего сына, и погрузилась в постижение псалмов, трактата «Бава кама» и бесконечный полив кустиков бонсай.

– А теперь, – произнесла она голосом, по которому он так тосковал, – теперь ты должен вернуться к Торе, которую оставил. Только потом ты сможешь вернуться к Алисе. Сейчас ты обессилен, ты уже не знаешь, кто ты, за что хочешь бороться, а за что нет. Поэтому побудь пока здесь, приди в себя, вспомни себя, свою сущность, свою чистую душу, свою великую Тору, которую забросил после свадьбы, и только тогда по-настоящему вспомни Алису. Ты увидишь, что как в воде лицо – к лицу, так сердце человека – к человеку^[192]. Потом и Алиса тебя вспомнит. Я знаю – все образуется.

17

Алиca увидела на экране телефона «Йонатан» и не знала, ответить ли, что сказать, и как он имеет наглость звонить, когда она уже третью ночь валится с ног с Идо, который кричит и не засыпает.

Все же она ответила:

– Да.

– Алиса, я хочу попросить прощения, – тихо выговорил Йонатан и, воспользовавшись тем, что она молчала, продолжил, запинаясь: – Я хочу попросить прощения, что назвал нашего сына Идо, а не Ади. Я знаю, что мы вместе решили иначе, и я сам совершенно не этого хотел. Я мечтал избавиться от постоянного присутствия Идо, который не отпускает меня, но не смог.

Он замолчал. Алисе хотелось смягчиться, спросить, где он, рассказать ему, как ей тяжело одной, и сказать: «Давай, мой Йон, давай все оставим позади и будем вместе», но вдруг ее захлестнула волна черной злобы и желание бросить трубку, однако прежде следует наорать на него, даже обругать, да, выругаться, для чего нужны ругательства, если не для того, кто так низко поступает с женой, родившей после выкидыша? Пусть не смеет ей больше звонить, они встретятся в суде.

– Йонатан, как тебе не стыдно?! Как? – услышала она собственный крик.

После недолгого молчания Йонатан ответил:

– Алиса, я сожалею. Мне стыдно, но мне нужно время для себя. Правда. Время для внутренней работы, исправления. Я могу надеяться, что ты готова мне его дать?

И снова повисла тишина, и Йонатан отметил, что она не отказала ему сразу, а это уже немало.

Он огляделся. Комната была крошечной, как обитель монаха. Большую часть тяжелой мебели родители продали при переезде из большого дома в Беэроте в маленькую старую квартирку на улице Йордей-ѓа-Сира. «Собственность развращает», – сказала тогда его мать.

Он видел, что Эммануэль уже забился в свой рабочий уголок и усердно отмечает что-то в журналах, а мать сидит на кухне и будто бы ждет Йонатана. Только его.

– Останься здесь, днем будешь ходить в Бецалели, обедать дома как следует, а по ночам вернешься к Торе. У тебя нет выбора, мой Йонуш, – уверенно заявила она. – И свыше, и снизу хотят твоей Торы, той Торы, что началась у Идо Беэри (Господь отмстит за его кровь), перешла к твоему папе, потом к нашему милому Идо, а теперь стоит и ждет тебя, как женщина ждет первого возлюбленного, что исчез в бесконечных водах, но она уверена, что в любой момент он вернется. Я ее берегла для тебя, когда Идо оставил ее и нас. Вот и все.

Абсолютное убеждение Анат передалось и ему, и он решил, что пора вернуться, спросить себя, почему он сам себя оторвал от Торы, «любимой лани», любви всей его жизни. Да, любви всей его жизни.

А как же его Алиса и маленький Идо? Быть может, все же вернуться с повинной в Шаарей-Ора? Он знал: между ними сначала будет невообразимый холод, но после холодов приходят дожди и смывают пыль. Со временем они будут иногда вспоминать этот холод, словно отдаленное былое, возможно, даже сумеют посмеяться над произошедшим. Но безумие вцепилось и в него. Он знает. Щупальца сумасшествия снова прикасаются к его лицу. Все пророчества Алисиной мамы сбываются.

Уроки в Бецалели проходили будто помимо него. Он рассказывал урок, ребята кричали, директор Шауль спрашивал, все ли в порядке, говорил: «Йонатан, ты выглядишь усталым», даже неожиданно предложил ему взять отпуск: «Ведь в наши времена все изменилось, мужчины тоже берут декрет», но Йонатана ничто уже не заботило. Для него важнее всего были моменты, когда он проникал в святыню ешивы, избегая взглядов учащихся, открывал Гемару и погружался в нее. Он ни с кем не заговаривал и старался не привлекать к себе внимания. Для Йонатана существовали только он и Гемара, и он не мог объяснить себе внезапно возобновившуюся тоску по ней.

В бейт мидраш он приезжал на велосипеде после обеда с Анат, которая интересовалась, что он учит, горячо требовала рассказов, пыталась понять и добавить собственных идей. Бейт мидраш будто ждал его. Гемара была всегда на месте, иногда он бежал к полке с ришоним, открывал Рашба^[193] и Ритба и с усердием конспектировал их мнения и методы, будто писал длинное любовное послание женщине, лишенной тела и образа тела, которая всегда его ждала.

По вечерам он возвращался в родительский дом. Эммануэль уже спал, но Анат терпеливо ждала его возвращения в полутемной кухне, заваривала на двоих чай с палочками корицы и вновь и вновь объясняла ему, что нужно еще подождать, что еще не время возвращаться к Алисе.

– Тебе нужно еще несколько дней, чтобы прийти в себя. Иначе вы опять поссоритесь, и ты снова сбежишь. Ты должен вновь стать собой, стать достойным сосудом для своей души, проявить чуткость к пробуждению, которое дал тебе Идо и которое достигло тебя через вашего младенца, Идо-младшего. Только тогда ты сможешь по-настоящему вернуться и возвратить в вашу семью утерянный мир. Помни, Тора очищает, освящает, убирает всю боль. Дай ей только раскрыть твое сердце и вернуть тебя к себе. Не останавливайся на полпути, – заклинала она.

Йонатану у родителей уже было трудно. Он чувствовал, что отцу неприятно его вторжение, что нарушен достигнутый его долгими стараниями покой. Йонатан задумчиво поделился с Анат идеей переехать в ешиву, чтобы не терять времени на поездки после занятий, и не стал посвящать ее в настоящую причину такого решения. Анат сказала, что, с ее точки зрения, главное – что он вернулся к учебе.

– Я так ждала этого момента, ты себе не представляешь, – сказала она, сверкая глазами. – Столько молилась. Ездила к могиле Рахели и умоляла, чтобы ты вернулся к учебе. Твой папа устал, наш Идо ушел, и я хотела, чтобы хоть ты стал достойным сосудом для мудрости Торы, что переходит в нашей семье по наследству и ждет, когда мы поможем ему наполниться.

Йонатан позвонил в дирекцию ешивы и спросил номер рава Вайсблума, ответственного за прием новых студентов. Набрал его номер и сказал, что звонит по совету главы ешивы, но подозрительный рав Вайсблум ответил:

– Хорошо, давайте встретимся в бейт мидраше.

Йонатан вошел в многолюдный бейт мидраш, приблизился к раву Вайсблуму и побеседовал с ним на ученые темы. Рав выразил восторг перед глубокими суждениями Йонатана и произнес:

– Мы будем очень рады вас принять, но только при условии, что вы обязуетесь заниматься с утра и до вечера, иначе вы не сможете быть нашим студентом. То есть вы сможете учиться в бейт мидраше, но не получите комнату и питание. Все это дается при условии полной погруженности в занятия. – После недолгой паузы он добавил более мягким тоном: – Говорю вам это с сожалением, я бы предпочел, чтобы наши правила не были настолько строги.

Не помогли ни объяснения, что Йонатан не может оставить Бецалели посреди года, ни уговоры проявить к нему снисхождение.

– Поймите, – сказал рав Вайсблум. – Из-за того что наша ешива расположена на въезде в Иерусалим, каждый, кто сюда приезжает и испытывает затруднения, думает, что здесь он найдет бесплатное место для ночевки. Уже не раз здесь бывали пьяные и даже преступники, которые занимали комнаты и хотели у нас поселиться – приходилось вызывать полицию, чтобы их выпроводить. Поэтому нам пришлось устрожить правила.