Текст книги "Мы вдвоем"

Автор книги: Эльханан Нир

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 12 страниц)

Ариэли, тоже изрядно навеселе, все же заметил Эммануэль вне себя от услышанного, поспешил вызволить его из круга и сказал, что рав уже не может отличить проклятого Ѓамана от благословенного Мордехая^[168] и не стоит принимать сейчас его слова близко к сердцу. Но Эммануэль был взбешен.

«Я сюда больше не вернусь», – сдавленным тоном ответил он Ариэли, словно у него не было ни сил, ни желания произнести эти слова в полный голос. Потом поднялся в пустую синагогу, горестно посмотрел на свое постоянное место, окинул взглядом помещение: отсюда он годами отправлял к небесам тысячи молитв, здесь более семи лет служил членом синагогального совета и сюда своими же руками привел рава Гохлера. «Здесь я молился тридцать один год, но больше не ступлю сюда ни ногой», – твердо произнес Эммануэль.

Когда он пришел домой, Анат еще не спала. Неторопливо прочитав псалмы, она изучала Свиток Эстер с комментариями, но, едва взглянув на Эммануэля, сразу поняла: с ним случилось нечто страшное.

«Что стряслось?!» – испуганно воскликнула она. «Мы уезжаем, – сказал Эммануэль, пытаясь сохранить спокойный тон, но потерял самообладание и сорвался на крик: – Ничего другого не остается, рав накричал на меня при всех, неимоверно унизил, и все потому, что мы не стали хоронить здесь Идо!»

Анат, поднимаясь, сняла очки, которыми пользовалась для чтения, – ее лицо выражало непонимание и растерянность. Из другой комнаты вышел сонный Йонатан. Ничего больше не объясняя, Эммануэль быстро пересек гостиную и направился в ванную. Анат последовала за ним и уточнила: «При всех?»

«Да, да. А все остальные молча позволили ему меня оскорблять. Почитают своего раввина даже тогда, когда тот убивает человека, просто уничтожает его. Единственный, кто помог мне в этом аду, – Ариэли, хотя он и сам был довольно нетрезв», – ответил Эммануэль.

«Входит вино, выходят тайны^[169], – первым отреагировал Йонатан. – Случившееся наглядно показывает, что за человек „руководит“ этим поселением».

Это были их заключительные дни в Беэроте. На улицах поселенцы возбужденно перешептывались о происшествии. Кое-кто приходил к ним в дом и пытался убедить, что все вышло непреднамеренно. Некоторые особо приближенные к раввину уверяли, что тот искренне сожалеет.

Ариэли, чуть не плача, твердил: «Это как „погрешность, происходящая от властелина“»^[170]. Иные не отговаривали их от отъезда, а приходили просто посочувствовать, точно наступили дни еще одной шивы. Некоторые даже приносили кое-что на прощание: полную тарелку овсяного печенья с запиской, обещающей «не терять связь». Другие же демонстративно отдалились, порицая позорный побег, готовность сдаться во время решающей битвы за Землю Израиля, ослабевшую веру Эммануэля Лехави, когда-то бывшего самым многообещающим юношей в ешивном мире, да еще и служившего уважаемым раввином поселения в дни его основания, а теперь превратившегося в малодушного обывателя. Верно, он пережил тяжкие испытания, и средний его сын немного двинулся умом, а младший умер, но мы бы ожидали от него… Были и те, что вполголоса судачили, что у Эммануэля и Анат Лехави после их семейных трагедий что-то пошло не так и что наверняка семейство Лехави – это те самые пять дерзких голосов, отданных на голосовании в поселении во время выборов.

С кончины Идо Анат желала уехать из Беэрота, но не предполагала, что все обернется так. Ведь здесь она прожила большую часть своей жизни и испытывала любовь к этому месту, к дому, к оливковым деревьям, что посадила и вырастила. Она ощущала себя причастной к здешней святости, витавшей над узкими тропинками в каждый канун субботы и увлекавшей ее в синагогу. Но для нее со дня смерти Идо (она всегда говорила «уход») Беэрот был завершенной главой. Однако именно Эммануэль первым сделал это категорическое заявление. Он не просил, не умолял, а просто сообщил, и его решение было твердым и непоколебимым. Он пытался изображать безразличие, как будто все это его вовсе не трогает, но в глубине души кипел от боли, и пуще того – от обиды. Обиды на рава Гохлера, на всех участников праздника, не вставших на его защиту, и на Всевышнего, который никак не оставляет его в покое, отказывается побаловать его хоть несколькими безмятежными днями.

13

Йонатан лихорадочно думает: позвонить ли родителям? Мике он уже отправил сообщение, что ждет внизу, пока не узнает, что происходит, что все в порядке и что он не пойдет спать, хотя глаза уже слипаются. Может быть, стоит подождать пару часов, прежде чем звонить родителям, несмотря на желание сделать это немедленно, как поступает мама Алисы – та сейчас, в пять утра, ликующе звонит всем сестрам, тетям и свояченицам.

Он сдерживается. Он не станет будить родителей. Лучше немного подождать и только потом позвонить маме. Или, может быть, лучше позвонить прямо в папину оптику, услышать дежурный голос администратора: «Минуту, я не уверена, что наш окулист уже прибыл», – и затем в трубке раздастся настороженное, опасливое «алло» отца (раньше в этом «алло» Йонатану слышалась в основном подозрительность). А он, Йонатан, сразу сорвет с себя маску сдержанности: папа, у нас родился сын. Да, да, несколько минут назад, прибавит он, охваченный волнением.

«Поздравляю, поздравляю. Да удостоитесь вы вырастить его для Торы, хупы и добрых дел!^[171] – автоматически отбарабанит отец традиционное поздравление и, коротко замешкавшись, словно роясь в своей памяти в поисках подходящего для такого случая вопроса и наконец найдя его, поинтересуется: сколько он весит?»

«Три с половиной килограмма, – ответит удивленный несвойственным отцу вопросом Йонатан. Отец всегда его удивляет. – Хороший средний вес», – добавит еле слышно, смущенный своим теперь уже фактическим отцовством. Отец с опаской спросит: «Мама уже знает?» – «Еще нет, сейчас позвоню ей», – Йонатан пытается сократить разделяющее родителей расстояние. И позвонит Анат, и выльет на нее поток информации о затянувшихся родах, о сомнениях, применять ли обезболивание или согласиться на естественные роды, как советовали многие друзья, и о горячем споре между двумя дежурными врачами по поводу того, давать ли Алисе питоцин^[172] – в тот момент Йонатан и Алиса ненадолго остались в палате вдвоем.

Он расскажет маме и о том, как в палату вошла медсестра и обратилась к Алисе: «У вас полное раскрытие, – тем самым словно утвердив, что начиная с этого момента и в течение ближайших недель ѓалаха запрещает ему касаться Алисы. – Вы уже на финишной прямой, – ласково сказала она Алисе. – Сейчас пора тужиться изо всех сил. Да, полное раскрытие, эта ужасная боль – это голова, я уже нащупала его голову, подтолкните еще немножко, да, не бойтесь, она выйдет как все остальное, что выходит из тела».

Потом все произошло быстро: кровь, плач, и наконец сестра произнесла «поздравляю» и положила светленького младенца на Алису со словами: «Почувствуйте его на себе, не бойтесь».

Йонатан увидел, что у верещащего малыша немного сморщенные ступни и что пуповина все еще присоединена, и повсюду кровь, и ощутил легкое отвращение. Глаза у мальчика были голубые – откуда у него эта голубизна, ведь только у Идо были такие глаза.

Через два часа после родов они поднялись на лифте в послеродовую палату. Подхватив две сумки, привезенные ими из дому, Йонатан покатил небольшую коляску, в которой спал его крошечный сын.

– Когда приедут твои родители? – спросила Алиса, когда они оказались в палате.

– Ты соскучилась? – засмеялся он.

– Конечно, – подмигнула она.

– Наверняка вскоре, их голоса по телефону звучали очень взволнованно, – добавил Йонатан.

Он вышел в коридор встретить родителей. Подойдя к нему, Эммануэль поцеловал его в голову. Йонатан вспомнил, что отец не целовал его со дня свадьбы, да и тогда поцелуй был поспешный и стеснительный. Он пристально вгляделся в отца и впервые увидел, что у того высокие и широкие скулы. Можно очень долго знать человека, не обращая внимания на самые заметные его черты, подумал Йонатан. Тем временем в его подрагивающих от волнения руках уже оказалось маленькое существо, которого довольно быстро успокоили объятия Йонатана. Он пытался мысленно внушить малышу, что станет для него надежной защитой от всех и даже, если потребуется, от деда.

Изнеможенная Алиса лежала в кровати у окна, одна ее соседка по палате властно говорила по телефону на идише – судя по всему, раздавала указания десятку оставшихся дома детей. Другая, лежавшая на кровати ближе к двери женщина тихим голосом с извиняющимися интонациями говорила по-арабски. Мать Алисы, прямая как столб, затянутая в серый костюм, стояла рядом с дочерью, будто желая оградить ее от посторонних и показать, кто тут хозяйка, а кто – временные гости.

– Хорошо, что вы пришли, – Алиса поприветствовала родителей Йонатана. В ее усталом голосе слышалась радость, и она предложила им подержать малыша. Анат ловким движением взяла его из рук Йонатана, обвила руками и ласково погладила, говоря Эммануэлю:

– Посмотри-ка, посмотри, что за чудо.

Эммануэль растерянно отшатнулся, как всегда, смущенно ссутулился и вымученно проговорил:

– Какой маленький носик, какой маленький носик, – потирая ладонью собственный нос.

Вечером, когда мать Алисы наконец уехала к себе в Шаарей-Ора, Йонатан сказал Алисе:

– Какая радость, слава Богу, у нас есть сын! Мы семья.

Алиса ответила:

– Пока я не взяла его на руки, не верила, что у нас и вправду родился ребенок. Я думала, что вселившееся в нас проклятие бесконечно, что всю жизнь у меня будет выкидыш за выкидышем.

Ему хотелось спросить ее, простила ли она его за опоздание на роды, и спрашивать до тех пор, пока у нее не останется выбора и ей придется сказать – да, конечно, простила. Но в последний момент он пресек этот порыв и только неловко произнес: «чудо» и еще раз – «чудо».

Родильное отделение стало им домом на три дня, к которым перед выпиской добавилась еще одна ночь из-за какого-то вируса, решившего немного похулиганить с животиком малыша. Все эти дни Йонатан находился рядом с Алисой, бегал за подарками ей в торговый центр под больницей, держал ребенка, при каждом его плаче стремглав бросался за медсестрами и только по ночам последним автобусом уезжал домой, в их притихшую квартиру, поддавался навалившейся усталости и, не раздеваясь, засыпал на диване. Утром принимал душ, накладывал тфилин^[173], читал в гостиной шахарит и «воспойте Ему и пойте Ему; поведайте о всех чудесах Его»^[174], обращаясь к залитым светом зеленым холмам за окном и к Алисе с младенцем там, внизу, в больнице «Хадасса Эйн-Карем». Затем выезжал к ним, по дороге звонил спросить, не побаловать ли ее овощным салатом из «Аромы», входил к ней с загадочным выражением лица, просил передать ему ребенка, чтобы она могла отдохнуть, или просто пытался дотронуться до Алисы, погладить ее. Ей всякий раз приходилось отказывать ему, нежно и застенчиво напоминая, что им запрещено касаться друг друга.

– Йон, ты самый лучший, – опускала она глаза. – Но нам нельзя.

Ее мама приехала забрать их в Шаарей-Ора, и у Йонатана эта поездка вызывала немало опасений – он боялся, что шаткое «вместе» его и Алисы откроется пытливому взгляду ее матери. Но родители Алисы из кожи вон лезли, чтобы помочь своей младшей дочери, ставшей мамой на старости их лет, и вместо обычного прежде безразличия относились к нему с сердечным теплом. Ее отец каждый день покупал для них свежие цельнозерновые булки в новой пекарне, открывшейся у въезда в поселок, а мать ежедневно готовила мясную трапезу («Ты должна есть мясо, чтобы у тебя было молоко», – поучала она, явно довольная собственным остроумием). Она показывала Алисе, как кормить («Не переживай, он с такой легкостью не подавится»), семидесятипроцентным спиртовым раствором дезинфицировала черный пупок, отвечая на обеспокоенные взгляды Алисы: «Не волнуйся, ему не больно» и «Нечего бояться, он не упадет, это не первый малыш в мире, которого купают, и не первый, которого купаю я». Йонатан же в глубине души надеялся, что среди такой бурной деятельности забудется его недопустимое опоздание на роды.

Через пять дней после родов директор Шауль позвонил Йонатану вечером и после поздравлений на тему Торы, хупы и добрых дел поинтересовался, может ли он завтра провести свои уроки. Йонатан не сказал ему, что меньше всего на свете он хочет именно этого, а ответил со свойственной ему задабривающей интонацией, что, если нет другого решения, он, конечно же, приедет. Шауль с сожалением посетовал, что, сколько ни пытался, не смог найти ему замену на завтра, что уже два дня посылает в класс какого-то несчастного стажера, и начал перечислять все выходки, которые тому устраивают ученики.

– Ребята просто по тебе скучают. Йонатан, они тебя искренне любят, а это, поверь, случается не с каждым учителем. Так и знай.

Йонатан сомневался, правда ли, что ученики соскучились – откуда директору знать, ведь не пришли же они к нему и не сказали, что скучают, но тем не менее с напускным безразличием заключил:

– Ну, раз они скучают, то я точно приеду.

Так Йонатан следующим утром оказался перед учениками, которые в течение десяти минут с энтузиазмом футбольных фанатов распевали поздравительную песню, колотя в такт по партам. Ему хотелось присоединиться к их бесшабашному пению, но вместо этого он принял серьезный вид и веско произнес:

– Спасибо, ребята, спасибо, а теперь вернемся к ѓалахическим законам по поводу приготовления пищи в субботу. Я хочу вкратце повторить материал. На прошлом занятии мы говорили о том, можно ли еще раз погружать в горячую жидкость уже сваренную пищу. Мы узнали, что в этом случае ашкеназы как раз таки менее строги, чем сефарды.

Бен-Цур возмущенно перебил его:

– Но учитель, какая разница, ашкеназы или сефарды? Если можно, то можно, если нельзя, то нельзя. Вопрос в том, что сказал Господь, при чем тут все эти глупости о том, где родилась моя бабушка? Кого это вообще волнует? – Он вдохнул, посмотрел на Йонатана и сменил интонацию с запальчивой на язвительную. – Ведь по сути все эти законы, меняющиеся от общины к общине, всего-то и показывают, что ѓалаха – дело несерьезное, – добавил он.

Йонатан попытался объяснить, что важно каждому сохранять обычаи предков, чтобы традиция не прервалась, но знал, что говорит неубедительно. Зачем он рассказывает им вещи, в которые и сам уже не верит, которые тянутся за ним шлейфом со времен наивного воодушевления первого года в ешиве, а теперь это не что иное, как заусенец – отказывается быть частью тела, но и не хочет оторваться. Почему он так боится поделиться с ними своим сложным и противоречивым духовным миром, который на самом деле его занимает? Почему не обсуждает с ними то, что ѓалаха прекрасна, но при этом необходимо постоянно помогать ее течению, спасать ее саму от страхов, которые не позволяют ей услышать новые вызовы времени? О сложности современной религиозной жизни, в которой мы – обитатели нескольких разных, порой несочетаемых миров? Почему, притворяясь искренним, он все же пичкает их замшелой религиозностью, которой кормили его самого, и заставляет их чураться ее так же, как делает это и он сам?

14

За день до обрезания Мика явился в Шаарей-Ора, постучался в дверь семьи Бардах и объявил изумленной матери Алисы:

– Я приехал помочь.

– Помочь? – недоуменно переспросила она, не сумев скрыть подозрительную ноту в голосе. Ведь именно из-за него она чуть не заставила Алису расстаться с Йонатаном перед помолвкой, потому что генетика – это не шутки, и надо найти в себе силы притормозить любовь, так как главное в жизни – обыденные заботы и дети, здоровье и заработок, а не все эти безответственные юношеские влюбленности. Однако в итоге она тогда велела себе сдержаться и ничего не сказала дочери.

– Да, помочь с обрезанием, – ответил Мика онемевшей от неожиданности женщине и взмолился: – Скажите только, где оно будет проходить, и я пойду и там наведу чистоту.

– В старой ашкеназской синагоге, – обронила она и осталась стоять как вкопанная, не зная, сообщить ли молодым родителям о прибытии назойливого брата или, наоборот, скрыть это от них.

Мика побежал к запертой старой ашкеназской синагоге, вскочил внутрь через открытое окно, набрал в маленькой кухне ведро воды, вооружился найденной в углу шваброй, а на одной из полок над раковиной нашел остатки желтоватой жидкости для мытья полов и накапал ее в ведро, разулся, поставил ботинки на подоконник, затем выплеснул воду на пол синагоги. Мутная вода и пена окружили его ступни, которые начали терять устойчивость на холодном полу. Он стал энергично сгребать воду к наполовину забитому канализационному отверстию, откуда она понемногу выплескивалась на широкую площадь перед синагогой. Затем подтащил престол Элиягу^[175] к ковчегу, вылез в окно и отправился в торговый центр Шаарей-Ора. Там приобрел упаковку шариков и два белых листа ватмана, вернулся в синагогу, проворно надул шарики и развесил их над бимой в два ряда крест-накрест. В завершение склеил листы ватмана и кривоватым почерком вывел на них: «Поздравляем!! Добро пожаловать на обрезание Идо Лехави» – и повесил плакат у входа в синагогу.

После трехчасовых трудов довольный Мика разлегся на задней скамье синагоги, набрал номер Йонатана и сказал:

– Привет, Йонатан, я приехал вас навестить. Я в ашкеназской синагоге, зайди ненадолго, вход через окно.

Увидев плакат «обрезание Идо Лехави», Йонатан потерял дар речи, а потом закричал на Мику:

– Ты с ума сошел? Кто тебе сказал, что мы его назовем Идо? Что ты лезешь в мою жизнь? Без конца пытаешься ею руководить. Это наше решение, мое и Алисы – никого другого!

Он присел на скамью и ощутил укол знакомого ему чувства вины – зачем он так болезненно реагирует на добрые намерения Мики, ведь тот делает все из самых добрых побуждений.

– Йонатан, успокойся, – сдержанным и рассудительным тоном произнес Мика. – Ты думаешь, кто-то сомневается? Конечно, вам решать, никому другому, это ваш ребенок. Я только говорю, что вы удостоились возможности назвать малыша именем Идо. Это привилегия. Что тебя напрягает? Вот бы у меня был сын и мне бы выпала такая возможность… – его голос задрожал. – Но меня никто не хочет, им не нужен тронутый, они хотят без изъянов, с иголочки.

– Ты несешь чепуху, – сухо произнес Йонатан и, не прощаясь, злой, пошел к дому семьи Бардах, представляя, как завтра те в приподнятом настроении, нарядные, придут на обрезание, увидят поздравительную надпись и их лица искривит гримаса, означающая, что они оказались в сфере «негодного». Ему не хотелось сейчас ссориться с Микой, но он решил завтра на заре побежать в синагогу и сорвать плакат. Вспомнилось другое, давнее, утро, когда он в пять утра прокрался в ешиву и один за другим вырывал из книг Танаха листы с надписью «король Мика Первый».

Войдя в дом Бардахов, Йонатан обратил внимание, что впервые перешагивает через его порог, не постучавшись. Алису он нашел радостной – вот и возвращаются былые веселые дни – и предложил ей выйти прогуляться. Она этому явно обрадовалась, крупные серьги в ее ушах запрыгали в такт ее согласным кивкам, и с нескрываемым воодушевлением Алиса попросила у матери разрешения оставить с ней малыша («Ох, не могу поверить, что уже оставляю его, он такой крошечный», беспокоилась она, но в ее голосе звучало ликование).

– С удовольствием, – ответила мать. – Мне доводилось в жизни растить младенцев, – захихикала она, состроив многоопытное лицо, и Йонатан вновь захотел за что-то спрятаться, на сей раз – за ее смех.

На Шаарей-Ора медленно спускался вечер.

– Хочу пойти в новый квартал, – попросила Алиса. – С тех пор как туда вселились жильцы, я там не была.

За усеянную чертополохом гору цеплялись ряды безупречных домов с просторными, ухоженными дворами. Первые ростки травы и плодовых деревьев радовали глаз свежей зеленью. Йонатан опасался, что если они продолжат путь в сторону старого квартала, то минуют синагогу и янтарные глаза Алисы высмотрят плакат, и что тогда он сможет сказать в свое оправдание? Они пока обходили молчанием его возмутительное исчезновение в ночь родов, а теперь этот злосчастный плакат может все погубить. Поэтому он решил опередить события, деланно зевнул и обратился к Алисе:

– Давай присядем в кондитерской в торговом центре и закроем вопрос имени малыша. Мы ведь столько раз это обсуждали, но так ничего и не решили.

В его глазах зажглась озорная искорка, которая перекинулась к ней и снова метнулась к нему. Они вошли в кондитерскую и сели за столик.

– Как ты теперь считаешь? – тихо спросила она.

– Начнем с тебя, – попытался он отдалить неизбежное. – Принято, что имя первому ребенку выбирает женщина. После всех мучений первой беременности выбор достается ей, – галантно продолжил он, и Алиса достала из сумочки листок, провисевший на их холодильнике несколько последних месяцев, со списком выбранных имен.

– Первое имя, которое мне нравится, – Нета, – она сделала паузу, чтобы увидеть его реакцию на вполне ожидаемое предложение.

Он произнес:

– Это может быть символом возрождения того Неты, – имея в виду младенца, которого она не доносила и которого Йонатан всегда звал Нета, потому что это имя годилось для обоих полов.

Алиса поспешила продолжить объяснение:

– Нета, «росток», означает рост, корни, устойчивость. А второе имя – Ади, в честь папы моей мамы, дедушки Эдди, и в память об Идо. Ади ведь звучит очень похоже на Идо.

– Если так похоже, может, назовем уж Идо? – несмело предложил Йонатан, но само упоминание имени Идо заставило ее так измениться в лице, что он тут же пожалел о своих словах.

– Дорогой мой, я тебя прекрасно понимаю, но мы не можем назвать его Идо. Первый Идо, хаврута твоего отца, погиб в первой ливанской войне двадцати трех лет от роду. Второй Идо умер от рака всего в четырнадцать. Мне этого достаточно. Не хочу добавлять к цепи трагедий еще одного Идо. – Она подняла на него встревоженные глаза и добавила: – Йонатан, ты знаешь, что я из бельгийской семьи, у нас вообще не верят в такие предрассудки, как судьба и рок, но я заранее говорю, что я на это не готова. Девять месяцев я проносила его в животе, это было непросто, и я откровенно тебе признаюсь: при всей моей рациональности мне страшно его назвать Идо. Не только твоему папе позволено спрятаться и захлопнуть за собой дверь. Нам тоже можно взять с него пример и раз в жизни сказать «нет» в ответ на все его намеки.

Все поколения, стирающееся из памяти лицо Идо, самоизоляция Эммануэля, гостиная-памятник раввинши Анат, постоянный страх болезни Мики, а теперь еще и открытый протест Алисы – все сосредоточилось в одном малютке, который сейчас лежал в доме своих дедушки и бабушки, ничуть не интересуясь тем, каким именем его нарекут.

Когда они вернулись с вечерней прогулки, Алиса попросила свою маму выйти с ней на улицу, жестом позвала Йонатана следом, и за дверью в полной тишине провозгласила:

– Мы решили назвать нашего сына в честь дедушки Эдди.

– Вы назовете его Эдди? – мать от волнения едва выдавила вопрос, будто ища подтверждения, что правильно расслышала, и было очевидно, что она рада, но при этом удивлена и жалеет ребенка, которому придется жить в мире с таким странным именем.

– Мы думали – Ади, это и близкое к Эдди, и по-настоящему израильское имя, – объяснила Алиса, и ее растроганная мать пролила слезу, обняла ее, подошла к смущенному Йонатану и обняла его, и он знал, что в этот момент его грех прощен. Вот, впервые в жизни он находится в крепких объятиях своей тещи. Быть может, когда-нибудь она даже станет для него заменой отдалившейся матери, подумал он. А теща тем временем бросилась к телефону, чтобы разбудить своих уже наверняка спящих сестер и возвестить им, что имя их отца не будет забыто.

15

Йонатан проснулся рано, по сигналу будильника в мобильном, произнес «моде ани», омыл руки, безмолвно облачился в заранее подготовленные праздничные одеяния (белоснежную свадебную рубашку, которой не касался после шева брахот; брюки с «субботы жениха»^[176], которые Алиса вместе с ним выбрала в магазине «Гольф» в Тальпиоте; обычные субботние туфли) и бодро пошагал к старой ашкеназской синагоге.

Шесть часов утра – в уже открытой синагоге не было ни души. Оглядевшись, он без колебаний снял плакат, яростно разорвал его, нетерпеливо сложил вчетверо и поспешил отправить в зев большого зеленого контейнера на углу. До начала молитвы в миньяне, которая, по его подсчетам, должна была начаться в половине седьмого, оставалось двадцать минут.

Он давно уже мечтал помолиться в одиночестве, задерживаясь на каждом слове, будто признаваясь в любви, наделяя каждое слово особым значением, останавливаясь перед ним и всматриваясь, – без той поспешной необходимости протараторить молитву и быстро покатить в Бецалели, нервно поглядывая на часы, чтобы убедиться, что не опаздывает. Сейчас он приступил к утренним благословениям так истово, что чуть не расплакался. «Все мы, и наши потомки, и потомки наших потомков, познаем имя Твое и бескорыстно изучать будем Тору Твою» – видно, чтобы познать имя Его, необходимы потомки, осенило Йонатана, они не мешают этому познанию, а, наоборот, формируют его. Трудно быть в мире одному и знать Всевышнего.

Затем он неспешно наложил тфилин и очистился своими любимыми словами «воспойте Ему и пойте Ему; поведайте о всех чудесах Его» и продолжал вплоть до «да будет вечно прославляемо Имя Твое, Царь наш, Бог»^[177], а перед словами «да возвеличится» остановился, потому что в этом месте одинокий молящийся должен дождаться кантора и других членов общины. Он оставил молитвенник открытым и поднялся в женское отделение, где стоял большой книжный шкаф. Ему хотелось прочесть что-нибудь прежде, чем соберутся еще девять мужчин и потребуется вернуться на мужскую часть синагоги.

С книжной полки он взял не что иное, как Пятикнижие, раскрыл его на недельной главе и стал мелодично читать, досадуя, что со дня свадьбы отказывает себе в простой радости регулярного чтения недельной главы.

И только когда собрались другие молящиеся – пенсионеры из числа первых жителей Шаарей-Ора (Йонатан не увидел никого моложе сорока пяти лет) – и один из них уверенно приступил к первым словам молитвы, Йонатан начал спускаться по лестнице и случайно заметил в небольшом коридоре перед женским туалетом матрас, на котором кто-то лежал.

Он подошел, уже заранее зная, кто это. Попробовал его разбудить. Ведь скоро, сразу после молитвы, сюда начнут стекаться люди, а в полдевятого состоится церемония, потому что моѓель^[178] сказал, что в девять с четвертью должен уезжать на следующее обрезание. Но Йонатану стало жалко спящего брата. Только после молитвы, которая продлилась всего двадцать три минуты, – Господи всемогущий, как так можно молиться, – вернулся и потряс его:

– Мика, вставай, Мика, вставай.

Мика отказывался пошевелиться или хотя бы раскрыть глаза, и Йонатану ничего не оставалось, как запихнуть ему в ухо кончик кисти цицит – так он будил его в беэротском детстве пятнадцать лет назад, и так будил их обоих Эммануэль к молитве в летние каникулы. Мика встрепенулся и со смутным негодованием спросил:

– Что случилось, что случилось?

Йонатан успокаивающе ответил:

– Все хорошо, только почему ты не сказал, что собираешься остаться здесь? Я бы тебе с удовольствием устроил ночевку у родителей Алисы, у них полно пустых комнат. Жаль.

На мгновение повисла напряженная тишина, а затем, к ужасу Йонатана, Мика разразился криком:

– Ах, почему я не сказал?

Йонатан тут же пожалел, что разбудил брата – только этой головной боли ему и не хватало. Мика продолжал:

– Потому что вы, ты и Алиса и ее мама, просто омерзительные люди. Чего я такого хотел? Поддержать вас, оказать посильную помощь. Но когда я приехал, твоя теща на меня так паскудно уставилась, как будто я пришел украсть ребенка, а ты на меня орешь, словно поймал меня с поличным. Знаешь что? Идите все вы к черту. Только одно знайте – без меня бы у вас ничего не было. Мир – как колесо, ты то наверху, то внизу, и вы еще ко мне приползете за помощью на коленях, но я с вами поступлю так же, как вы поступили со мной. Вы меня кинули, и я вас кину!

Даже за минуту до праздника обрезания первенца этот братец не может оставить Йонатана в покое.

– Давай-ка одевайся, приведи себя в порядок, скоро начнется обрезание, – Йонатан попытался успокоить Мику. – Мы все это обязательно обсудим, только позже, после церемонии.

Мика отозвался с неожиданной покорностью:

– Хорошо, ладно. Поверь, мне неприятно с тобой ругаться перед самым обрезанием, но имей в виду, что я обижен. Пойми меня. Не совладал с собой. Прости.

Йонатан собрался спуститься в зал, который уже покинули молящиеся. Он снял тфилин, хотя знал, что к церемонии придется их снова наложить. Когда он складывал тфилин в футляр, в синагогу вошел крупный мужчина, весь облик которого, походка и живой взгляд красноречиво свидетельствовали: это моѓель. Он поставил свой большой черный саквояж у кресла Элиягу, подошел к торопливому кантору и о чем-то спросил, тот сделал удивленное лицо и кивком показал на Йонатана, который подошел к моѓелю со словами:

– Я Йонатан, отец ребенка, очень приятно.

– Замечательно, Йонатан, да благословит вас Господь, – обрадовался моѓель. – Ваш тесть всю неделю со мной общался, такой приятный человек. Прежде чем начнется суматоха, хочу задать несколько вопросов в помощь и мне, и вам. Так вот, во-первых, знаете ли вы благословения, что именно надо говорить?

Йонатан кивнул.

– Прекрасно, – улыбнулся энергичный моѓель, чьи широкие пейсы были заткнуты за уши. – Во-вторых, среди молодых отцов в ешивах нынче распространилась мода делать обрезание самостоятельно. Все вдруг обнаружили мнения автора «Ор заруа»^[179] и Роша^[180], которые пишут, что отец обязан сам обрезать сына. Вы хотите самостоятельно обрезать своего сына или доверяете мне роль вашего представителя?

От одной только мысли, что через несколько минут ему придется занести над своим младенцем нож, Йонатан побледнел, сделал рукой отрицательный жест и с перепуганным видом произнес:

– Мы здесь простые обыватели, не аврехи.

– Вот и хорошо, – с улыбкой отвечал моѓель. – Лучше дать специалисту делать свое дело, а отец пусть делает свое. И последнее, цадик, и я вас отпущу за младенцем – у вас есть почетный список, кто сандак, кому достанется честь благословлять, а кто кватер?^[181]

– Вот теперь вы задаете сложные вопросы, – рассмеялся Йонатан. – Об этом мне нужно спросить жену. Пойду-ка домой, скоро вернусь с младенцем и почетным списком.

Алиса уже ждала у входа в дом с малышом в коляске, и Йонатан предложил ей обсудить почетный список.