Текст книги "Мы вдвоем"

Автор книги: Эльханан Нир

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 12 страниц)

– Меир, только что со мной договорились об интервью с итальянского канала RAI, неудобно опаздывать из-за бритья, – нетерпеливо отрезал Мика.

– Но с щетиной нельзя давать интервью, – не уступал Меир с укоризной. – Это просто невозможно. Поверь, не хочу тебя обидеть, но ты выглядишь как штукатур, а не как лидер революционной молитвы на государственном уровне.

Бросив еще один взгляд на Меира, Мика вернулся в машину и повторил Алисе:

– Здорово, что ты пришла; ты не представляешь, как я рад. Теперь только побреюсь, и сразу начнем, – с пылом добавил он, вынимая из бардачка электробритву и принимаясь за основательное бритье, преувеличенно кривя губы, чем рассмешил Йонатана.

Наконец он дважды хлопнул себя по гладким щекам, заправил рубашку в брюки и быстрым, размеренным шагом двинулся в сторону сада. Там уже ждали несколько фотографов.

– Где будет молитва? – с сильным американским акцентом спросил один из них, и Мика гордо ответил:

– Здесь, – воздел руки к запертым небесам, затем, широко улыбаясь, показал пальцем на сад.

– Мика Лехави, что побудило вас организовать такую молитву? – обратился к Мике тощий парень, суя ему микрофон чуть ли не в рот.

– Тяжелая засуха, случившаяся в этом году, заставила меня все бросить (можете не сомневаться, занятий у меня достаточно, скучно не бывает) и устроить общую торжественную молитву. Дело не только в этом году, – подчеркнул он. – Это уже седьмой год подряд, понимаете, без нормального дождя. Такое тяжкое явление заставляет позабыть все и просто молиться. Недостаточно, чтобы каждый молился в одиночку – мы должны объединиться в общую массовую молитву. Только единство приведет дождь.

Тощий нетерпеливо спросил, почему в молитве не задействованы раввины. Мика задумался, стоит ли признаться в неудаче с раввинами, но решил обойтись:

– Я не раввин и не лидер, а простой человек, но я знаю, что в наши дни не раввины и не религиозные фигуры должны молиться, а музыканты, заменившие их. Теперь именно они по-настоящему влияют и трогают сердца, они – современные цадики. Вот-вот сюда прибудут все великие музыканты, создающие в нашей стране новую, оригинальную музыку, порожденную глубинной тоской. Мы все споем и попросим у Бога – величайшего из музыкантов – дождя. Хочу сказать вам еще одно: по пути сюда музыканты один за другим сообщали мне, что приедут. Просто без конца звонят. Я вам говорю, произойдет нечто потрясающее. Ваше терпение будет вознаграждено.

– Спасибо, господин Лехави, – заискивающе, но с немалой долей скепсиса, пискнул тощий. С холма подъехали еще два автомобиля, и Мика, отметив еще одну небольшую победу, сказал Йонатану:

– Давай, вынимай гитару, послушаем что-нибудь.

Четыре девушки в шароварах заглянули в сад и спросили, здесь ли молитва, Мика им ответил: «Конечно, здесь», и они сказали: «А, отлично». Мика обрадовался их появлению, а одна из девушек позвонила своим друзьям и воскликнула: «Да, на въезде в район, приходите, будет клево!» Через пару минут с холма подтянулись трое парней, один из них был в огромной кипе, покрывающей всю голову. Девушки и юноши уселись возле маленькой песочницы и стали ждать, перебирая пальцами песок и спокойно глядя вверх. Подошел крупный молодой человек, запустил барахлящий генератор и подключил к нему аппарат для сахарной ваты. Он начал было быстрыми нажатиями вертеть цилиндр и покрикивать:

– Ябамбам, ябамбам, друзья, сладкая вата по пять шекелей, небывалая цена в честь дождя! – но вскоре бросил и проворчал: – А дети-то где, где дети, вот вчера в Ромеме на внесении свитка Торы^[95] за полчаса шестьсот пятьдесят штук распродал, а тут никого.

Йонатан опасливо достал электрогитару, подключил ее к небольшому черному усилителю, зажмурился и сказал сам себе: «Во имя особенности Мики и его успеха я готов посрамиться, чтобы он наконец испытал хоть одну удачу в своей треклятой жизни, ибо сказано – чтоб жил брат твой с тобою»^[96] – и запел пиют к дождю, который положил на музыку когда-то в обеденный перерыв в ешиве:

Я дам дождь, и земля даст свой свет,

Я дам дождь, и земля благословит в ответ,

Я дам дождь, и возрадуется земля,

Я дам дождь, и исполнится радости земля.

Несколько фотографов направили в его сторону свои камеры, нарядные итальянцы прижали глаза к видоискателям и приготовились к съемке, но, похоже, их не особо волновали любительские экзерсисы Йонатана. Все ждали великих, ждали узнаваемых персон и массы людей. Где Дан Гадари? – спросили Мику с десятого канала. Где Михаэль Таль? – вопрошали двое юрких молодых людей со звукозаписывающими устройствами. Мика реагировал с некоторой долей стоицизма:

– Друзья, все уже в пути, не волнуйтесь, как сказано? Пробки окрест Иерусалима^[97]. В самом деле, нечего волноваться, все идет по плану.

Но он и сам начал опасаться, отошел в сторону, к раскидистой оливе, и незаметно вздохнул, затем подозвал Меира-по-связям-с-общественностью, который беспрерывно говорил по мобильному и бурно жестикулировал, как человек, понимающий, что теряет контроль над ситуацией.

– Скажи-ка, что происходит? – резко бросил Мика растерянному Меиру. – Пресса здесь, и я и мой брат, и даже его жена, которая того и гляди родит, и мои друзья и подруги из Эйн-Карема – а музыканты где? Только их и не хватает, а за это, дорогуша, отвечал ты. Я не могу работать с прессой и одновременно контролировать, где музыканты! – его голос перешел в визг, жила на шее вздулась,

Меир покосился на искривленное, смиренное оливковое дерево, будто поневоле превратившееся в пожилого посредника между двумя напряженными ястребами, стоящими с двух сторон, потупился, хлопнул правой рукой по левой и нерешительно пробормотал:

– Но, Мика, они все время звонят и просят отменить.

Едва сдерживая ярость в голосе, Мика произнес:

– Меир, никаких отмен, ты должен добиться, чтобы они приехали. Это не шутки. Я тебе за это плачу или нет?

Меир сказал:

– Но что поделать, если они отказываются? Хочешь сам с ними поговорить?

Вдруг Мика увидел четверых детей, спускающихся к саду от Кирьят-Йовеля с белым футбольным мячом, словно четыре ангела небесных. Он бросился к ним. Им было лет по двенадцать.

– Ребята, вы слышали о музыкальной молитве? – умоляюще спросил он их. Они отрицательно покачали головами и намеревались двинуться дальше, но Мика преградил им путь.

– Послушайте, – он собрал последние остатки воодушевления. – Меня зовут Мика, мы с братом – музыканты. Нас с ума сводит то, что уже очень давно не было дождя, поэтому мы решили поиграть, чтобы пошел дождь. Нас всех снимут на телевидение, а потом за мой счет поедим пиццу наверху, в торговом центре Кирьят-Йовеля. Не волнуйтесь, есть машина, подвезем. Идет?

Мальчишки ухмыльнулись и пожали плечами.

– Но пицца будет с добавками, правильно? – заторговался юный толстячок, которого, как потом выяснилось, звали Коби.

– Ясное дело, с добавками, да еще и с бутылкой колы, я угощаю, – уверенно улыбнулся ему Мика. Встав возле них, он состроил серьезную мину, жестом подозвал ребят из Эйн-Карема, которые уже начали скручивать сигаретки с травкой, и закричал:

– Всем добро пожаловать! Я рад начать первую в Израиле музыкальную молитву о дожде. Уже семь лет здесь не было дождя, – повысил он голос, а Меир, стоя у него за спиной, торопливо и негромко переводил слова Мики на английский для иностранцев. – Мы, музыканты и дети района, собрались здесь, чтобы молить Господа о дожде.

Мика драматически приблизился к старому питьевому фонтанчику, изо всех сил нажал на кнопку, но из того не вылилось ни капли воды. В преувеличенно праведном гневе он пнул фонтанчик, который остался стоять как вкопанный.

– Сила тут не поможет! – пафосно заорал он в сторону фотографов, направивших на него свои объективы. – Осталось только молиться! Прошу артиста Йонатана Лехави начать мольбу о дожде.

Йонатан начал выступление со своей песни, и вскоре дети под предводительством Коби присоединились к нему и начали подпрыгивать, после чего Мика и Меир взяли за руки детей и расслабленных ребят из Эйн-Карема, и все закружились в танце.

Журналисты и фотографы постепенно расходились, и Йонатан почти перестал чувствовать пальцы, так бешено он бил по струнам в надежде заткнуть хотя бы малейшее отверстие в разрушительной бездне.

На сад уже спускалась с гор темнота и вместе с ней – дыхание иерусалимской прохлады. Мика присел на детскую горку, взглянул на высокие кипарисы, безучастно покачивающиеся у входа в сад, а за ними увидел загорающиеся фары и ребят из Эйн-Карема, направляющихся в сторону дома. Одна из девушек бросила на него взгляд со словами:

– Брат, было чудесно! Ну и что, что мало, главное – сердце и твоя добрая карма, нам бы такую, – и улыбнулась с жалостью и верой. Но Мика был в пучине отчаяния и не мог подняться оттуда даже на мгновение, чтобы уловить ее едва заметную, наивную и славную улыбку. Ему казалось, что ржавая, покосившаяся карусель с облупившейся краской, и песочница, в которой было больше сухого помета эйн-каремских собак, чем чистого песка, втайне потешаются над ним. Даже склонившаяся олива и заржавевший фонтанчик вдруг оказались на стороне злодеев, которые делали все, чтобы у него ничего не получилось. Он подошел к Коби, медленно вытянул из кармана семьдесят шекелей и бессильно произнес:

– Вы были круче всех, ребята, приятного вам аппетита.

7

Когда дети повзрослели, привычный семейный уклад дома Лехави изменился. Ноа вышла замуж за танкиста Амнона, а поскольку это была первая свадьба дочери поселения с сыном поселения, волнение взлетело до небес. В праздновании участвовало все поселение: рав Гохлер, разумеется, их женил, Ариэли с детьми отвечал за оборудование и музыку, Хайек был за фотографа, каждая семья принесла из дома запеканку. Специально для совместного танца всех основателей Беэрота положили на музыку слова из книги Амоса: «И возвращу из плена народ Мой, Израиля, и застроят опустевшие города и поселятся в них, насадят виноградники и будут пить вино из них»^[98]. Два больших хоровода, один мужской, второй, за перегородкой, женский, медленно кружились под эту воодушевляющую песню, которая с тех пор стала постоянным гимном Беэрота и исполнялась на каждом торжестве.

После свадьбы Ноа и Амнон переселились в находящуюся неподалеку экологическую деревеньку, основанную выросшими детьми первого беэротского поколения. Там придерживались смешивания, баланса и примирения между религиозными и светскими, считая: «Все мы евреи, нет больше религиозных и светских» – к явному неудовольствию Эммануэля и Анат, которые в разделении видели стену, необходимую для сохранения религии и чистоты детей.

«Детей нужно растить в герметически закрытой теплице и выпускать из нее постепенно, под наблюдением», – горячо заявила тогда Анат в одной из бесконечных бесед с Ноа на тему общинного характера деревни. Йонатан в то время учился в ешиве в Йоркеаме, а Мика проходил альтернативную службу в Бней-Браке. В большом опустевшем доме в Беэроте остались только Анат и Идо. И еще Эммануэль, который ночевал в просторном доме, но большую часть времени проводил в своей иерусалимской оптике, порой звонил Анат к ночи и сообщал, что остается спать на втором этаже, потому что не хочется утром торчать в длинной пробке на пути к блокпосту. Он уединялся со своими линзами, будто желая дать ей возможность побыть наедине с Идо.

Идо был восьмиклассником. После уроков он приходил домой, поспешно здоровался с Анат, справлялся о ее благополучии и шел в свою комнату, где продолжал заниматься и повторять Мишну. Раздел «Моэд» он уже знал наизусть, включая сложный трактат «Эрувин» и длинный трактат «Шабат» со всеми двадцатью четырьмя его главами, теперь зубрил трактат «Бава кама», которым открывался раздел «Незикин», а параллельно еще устраивал вылазки в море Талмуда к тому же трактату. Но по вечерам, когда Эммануэль желал всем спокойной ночи и торжественно отбывал в сторону священной ванны, после чего вяло тащился в спальню, Идо ненадолго прерывал зубрежку, выходил из комнаты, садился пить чай с Анат и рассказывал ей, что выучил.

«Больше таких моментов у меня не будет, Йонатан, это были лучшие минуты последних лет», – поделилась Анат с Йонатаном после смерти Идо, подняв на него пронзительный, умоляющий о чем-то взгляд, и Йонатан осознал, что должен любой ценой защититься от этого жгучего, вопиющего сияния ее глаз.

Ведь он никак не мог возвратить ей, своей матери, то, чего она лишилась с побегом мужа в работу, с сумасшествием Мики и со смертью Идо. Он знал и то, что если ступит на закрытую, заминированную территорию огромной любви между матерью и Идо, то пропадет. Она бросала свои бесконечные чертежи дизайн-проектов, шагала к Идо в комнату, наблюдала за его пальцами, ухватившимися за буквы танаев^[99], и говорила: «Идоди, хочешь выпить чаю?», и еще: «Идоди, ты – открытие в этом мире». Подождав секунду, вглядывалась в него еще раз, вновь замечала его довольный, направленный в ее сторону взгляд и продолжала: «Мой Додош, ты нам раскроешь тайны Торы, которых мир ждет уже столько поколений, ты сумеешь разрешить духовную остановку нашего с папой поколения. Ты, мой сын, принесешь в мир новую Тору, я так надеюсь, что ты сможешь удержать в себе великую душу, которая тебе досталась». Тут она замолкала – хотела бы продолжать и продолжать беседу, но силой себя останавливала.

Однажды при Йонатане у нее вырвалось, что Эммануэль был ее открытием и великой, редчайшей душой, но эта душа слишком быстро утомилась, сломилась в самом начале пути.

«Твой отец знал, что великие души привлекают огонь, критиков и жуткие оскорбления, и по своей воле отказался от всего этого. Ведь где мощь, там и обилие критиков и зависти», – добавила она категорическим тоном.

Она всегда была уверена, что с Идо такого не случится, что он никогда не утомится. Что хотя постоянство и молчаливость он унаследовал от Эммануэля, но от нее получил рассудительность и упорство и что, подобно тому как она не отказалась от Эммануэля, он не откажется от Торы. Не сдаст позиций, как сдал их отец. Сумеет не отпустить. Тут она быстро взглянула на Йонатана, всплакнула, утерла слезы и сказала: «Прости, Йонатан, я не собиралась тебе этого рассказывать, не надо было с тобой делиться такими мыслями. Прости, – и добавила со всхлипом: – Извини, но любовь к Идо пошатнула мои основы и заставила нарушить самые важные запреты правильного материнства».

Идо, очевидно в отца, по большей части молчал, и она осмеливалась только крайне осторожно предложить ему чаю, словно сожалея о самом своем присутствии, мешающем ему учиться. Всякий раз, когда он соглашался на ее предложение, она спешно заваривала для него травяной чай, добавляла две заветные палочки корицы, которые прятала ото всех для него одного в глубине широкого ящика с кастрюлями для мяса^[100], и, гордая собой, подавала ему стакан.

Ей было неудобно много говорить при молчащем сыне, к тому же она опасалась его перегрузить. Однако при Йонатане она не боялась пустословия, обсуждала с ним вредных клиентов, которые приходили заказывать у нее работу и задерживали оплату или просто надоедали ей измерениями своих просторных спален и декоративных ниш из гипса в гостиных и вопросами, стоит ли в этих нишах ставить светильники.

«Они с такой неимоверной серьезностью обсуждают детали, что можно подумать, будто они в этом доме намерены прожить не меньше тысячи лет, – как-то цинично бросила она. – Но ты сам понимаешь, в возрасте тридцати пяти – сорока лет люди строят себе дом, а к семидесяти уже вовсю ищут дом престарелых, и ради этих тридцати лет надо сходить с ума?» – В ее голосе слышалась нота личной обиды на человеческую ничтожность.

Как бы желчно Анат ни отзывалась о своей обширной клиентуре, сама она понимала, насколько любит свою работу, как довольна заслуженным именем. Пусть она этого не признавала, но Йонатан знал, что она гордится своей независимостью, тем, что собственными руками выстроила удачную карьеру, и своей непохожестью на других женщин Беэрота – преподавательниц «творчества» и заповедей в начальной школе поселения, медсестер в родильном отделении больницы «Хадаса» на горе Скопус в Иерусалиме.

Отстань немного от Идо, не раз думалось Йонатану, оставь его в покое. Ваши отношения меня смущают, хотелось ему сказать ей, но всякий раз в последний момент ему не хватало решимости. Он помнил слова гемары в трактате «Шабат», что «человек никогда не должен выделять одного из своих детей», ведь из-за того, что Яаков отдавал предпочтение Йосефу из всех своих сыновей, «в конце концов наши предки оказались в Египте»^[101], но умел понять и то, что Идо для нее – единственное убежище от все увеличивавшейся преграды меж нею и Эммануэлем. Стоило раву Гохлеру однажды в продуктовой лавке упомянуть, что Идо ждет будущее большого мудреца, как она помчалась покупать для сына сборники поучений по трактату «Бава кама» в книжных магазинах района Геула^[102]. Она намеренно просила особенно ученые книги: например, наставления рава Нахума Перцовича^[103] и «Общины Яакова» Стайплера^[104], чтобы все знали, как умен ее сын, воплощающий чужие мечты. Йонатану хотелось упрекнуть ее, сказать: «Дай ему побыть обыкновенным мальчиком, которому нравится петь у костра и дурачиться с друзьями, а не только читать назидательные книги о Талмуде», – но он молчал.

И ладно я, мама, но как же Мика? Почему он не заслуживает от тебя любящего словечка? Разве ты забыла, что и он – сын, которого ты родила? Что и ему присуща особая отзывчивая мудрость, он, как никто другой, включая Идо, переполнен добротой, он один зимой, когда Ноа застревает на гравийной дороге по пути в деревню, а Амнон неизвестно где в своей армии, бросает все, чтобы прийти ей на помощь, или просто приезжает побыть с ее детьми и побаловать их многочисленными подарками, всегда припасенными на дне его «рюкзака Идо»? Почему ты не видишь его душевности, способной покорить любого? Как это ты одна, при всей своей восприимчивости и утонченных радарах, сумела его не заметить? Почему мне всегда кажется, что я один вижу неисчезающую его красоту, будто и я наделен мудростью безумия: вижу самое красивое, самое тайное, самое больное и не убегаю, а остаюсь. Стою перед ним. Жду.

Иногда Йонатану приходило в голову, что если бы она могла, то предпочла бы, чтобы ее навсегда оставил Мика, а не Идо – только не Идо, – и он, ужасаясь этой мысли, пытался избавиться от нее, но она, как нередко бывает с греховными помыслами и недостойными суждениями, упиралась и отказывалась исчезать.

После смерти Идо все мечтания Анат свелись к грузовику, который бы приехал и забрал их из Беэрота. Иногда эта тема поднималась за каждым ужином, а Эммануэль с трепетом говорил: «Но как же можно отсюда уехать, как?» – «Что значит „как же“? – отвечала Анат. – Как можно продолжать жить здесь и день ото дня видеть друзей Идо? Я так не могу. Каждый мальчик напоминает мне, сколько лет было бы Идо, если бы он был с нами. Пойми, – добавляла она, не обращая внимания, что они с Эммануэлем не одни, что Мика с Йонатаном слушают внимательно, в нарастающей панике. Слезы стояли в уголках ее глаз, и она непрестанно поправляла фиолетовый платок, неплотно повязанный на голове. – Пойми, я не могу видеть его комнату, дорожки, по которым он ходил, держа в руках Мишну с комментариями Кеѓати^[105] в зеленой обложке, траву, на которой вечерами по четвергам играл в футбол. Эммануэль, это выше моих сил. Для того чтобы я выжила, мы должны переехать в Иерусалим и отдаться святости и молитве».

Уже тогда в ней укоренились ростки религиозного переворота, расцветшие с переездом в святой город.

Но Эммануэль не соглашался. Он говорил: «Анат, я не могу так поступить. Уехать – значит уступить слабости, поднять белый флаг над нашей жизнью здесь, над делом нашей жизни под названием „Беэрот“. Ты хотя бы задумывалась, как это воспримут в поселении? Представляла себе, что они скажут? Нельзя этим пренебрегать».

И только внезапная, острая как нож стычка с раввином, его безупречным протеже, убедила его в правильности слов Анат и не оставила выбора.

8

Вначале они вместе посмотрели выпуск новостей по телевизору. (Алиса не сомневалась, что у них будет телевизор. «Это само собой разумеется», – сказала она, Йонатану же телевизор казался чуждым символом светскости, в Беэроте ни у кого дома не было телевизора. Компромиссом стал старый прибор, от которого хотела избавиться ее бабушка, приобретшая огромный экран и практически не отрывавшая от него взгляда даже тогда, когда ее навещали внуки.) По новостям сообщали, что мужчина из Хадеры зарезал жену кухонным ножом, пока та была в душе. «В свое оправдание подозреваемый утверждал, что слышал, как женщина с кем-то разговаривает в душе», – быстро проговорила молодая ведущая, энергично движущаяся на экране. Алиса побледнела и испуганно взглянула на Йонатана, словно говоря – смотри, до чего может довести сумасшествие.

Но какое отношение это имеет к его брату? Два совсем разных безумия, хотел возмутиться он, и его рука вскинулась, будто пытаясь остановить скрытое нападение.

Теперь она спит, внутри нее толкается их сын, а в Йонатане пульсирует ярость. Раньше он не знал таких вспышек гнева, ненависти, раздражения, но в последнее время, возможно в связи с «нормальностью», которую вернула ему Алиса, он находит в себе тяжелые эмоции и ощущает, что у гнева есть тело, способное перелиться в него – все части тела Йонатана наполняются гневом, и сердце гнева бьется так же, как у Йонатана.

Йонатан бесшумно приступает к дыхательному упражнению «уджайи», сужающему горло и верхнюю часть дыхательных путей, чтобы успокоить нервную систему, мышцы и сознание. Он выполняет последовательность вдохов и выдохов, давится воздухом, достигает дна, затем с удовольствием выталкивает из себя воздух и вместе с ним уносится далеко в прошлое. Вспоминает дни ешивы, времена, когда он шатался по улицам бедных районов Йоркеама, и ему хотелось закричать, как ему хорошо от того, что его создали. Это было главным образом следствием бесед с Амосом – тем, кто открыл ученику ешивы, каким тогда был Йонатан, что существует душа, чья тоска неисчерпаема, и что существует жерло хаоса, что разверзнутые под ногами бездны никуда не денутся. Это Амос посвятил его в знание, что можно говорить со Всевышним, можно встретить Его и создать с Ним личный сокровенный язык, полный тайн и желаний. Жизнь тогда перевернулась: дома и в Беэроте о Боге не говорили, только о заповедях. О Торе.

Йонатан чувствовал, что его жизнь разделена на две части: до разговоров с Амосом и после, и понимание этого впервые пришло к нему в тот момент, когда он шагал в последних лучах света по запустелым улицам Йоркеама, глядел на прохожих, возвращающихся от дневных трудов, и хотел остановить каждого и признаться: я влюблен.

В эту любовь вплеталась и явная, подчас доходящая до ненависти враждебность к ешиве, где никогда не говорили о Всевышнем и об отношениях с Ним, о тончайшей связи с Ним – только о необходимости неустанно учить Тору, о том, что со дня разрушения Храма у Всевышнего осталось лишь четыре локтя ѓалахи^[106], и потому главная задача мудреца в том, чтобы привести свой разум в соответствие с Торой, ибо так его аналитический, но субъективный мозг становится объективным, абсолютным, божественным. Бога упоминали только в этом случае, и то иносказательно, никогда всерьез не говорили о Нем как о ком-то, с кем можно состоять в отношениях без посредников и масок. Раввинам в ешиве это, возможно, казалось языческой идеей, подходящей для простого народа, для людей на рынке, для вернувшихся к иудаизму (которых презрительно называли «баалейтшуве»^[107]), не умеющих различить Бога, который «суть», от Его проявлений.

А Амос с этим боролся, пытался убедить, что можно прямо обратиться ко Всевышнему и наблюдать ответ, ведь Он отзывается, пусть не обычным человеческим языком. Однажды, когда они в полной тишине шли по берегу бирюзового Йоркеамского озера, Амос вдруг закричал: «А что такое „Ты сокрыл лицо Твое, и я смутился“?^[108] Что, это просто так? Разве есть только Тора? Скажи, почему в Торе написано „поучайся в нем день и ночь“^[109], а не в ней, в Торе? Я тебе отвечу – потому, что нужно постоянно поучаться в Нем, во Всевышнем, – Амос продолжил бушевать. – А что, если в ешивах будут учить молиться, а не только учиться-учиться-учиться? И вообще, что толку в этой страсти к изучению ахароним^[110], если это только отрывает людей от души и ее потребностей? Все равно ведь, окончив ешиву, люди ни слова не помнят из тех сотен листов Талмуда, что там штудировали». Вена на сгибе его шеи в мгновение посинела, будто вот-вот грозила лопнуть, и Йонатан на секунду испугался.

Амос и Йонатан часто гуляли вдвоем, а порой Амос брал с собой и кого-то из своих детей, и они обходили Йоркеамское озеро с его кристально-чистой, бирюзового цвета водой, прохаживались среди сосен, иногда находили цветущий пылающим пурпуром ирис. Амос сказал: «Человек всю жизнь движется к лику, ищет его» – и дал ему прочесть «Жизнь как аллегория» Пинхаса Саде, «В поисках чудесного» Успенского, ученика Гурджиева, и «Сиддхарту» Германа Гессе.

Йонатан читал эти книги, и в нем появлялось воодушевление. Он садился у озера с книгой, читал, и как-то несколько бедуинов спросили его: «Братан, есть закурить?» – и захихикали, а он вскочил и убежал в общежитие ешивы, где пытался отдышаться и краснел от стыда: он, еврейский мальчик, который здесь живет, убегает от уличных хулиганов – даже здесь мы живем в страхе.

Амос настаивал, чтобы Йонатан вернулся к электрогитаре, которую забросил в начале первого года в ешиве, потому что хотел целиком погрузиться в учебу. «Она вернет тебе дух, освободит тебя, – говорил Амос. – Музыка – вероятно, единственное лекарство от одиночества, и, в отличие от обычных лекарств, польза от нее не уменьшается по мере употребления», – проблеснуло в его словах озорство.

И Йонатан вернулся к гитаре, полный опасений, что та, обиженная на его непостоянство, оттолкнет его ищущие пальцы, и в одной из комнат ешивы начал закрываться с ней по пятницам после обеда. Он убеждался, что двери и окна закрыты, что все уехали на какую-нибудь пятничную экскурсию в пустыню, и бросался играть, позволяя себе ненадолго забыть Идо, Мику, папу, маму.

Официально Амос не был преподавателем в ешиве. Его называли просто Амос, без титула «рав», и даже не «реб Амос», и обращались на «ты». По утрам он работал в гончарной студии, которую устроил у въезда в большой кратер – делал большие котлы из красной глины и продавал немногочисленным туристам, которые, прослышав о необычных его работах, заходили к нему по пути к кратеру и не пугались запрошенных цен. После обеда учился один, много читал, гулял с детьми («Когда я с ними, меня осеняют самые глубокие просветления», – сказал он Йонатану, когда тот однажды несмело поинтересовался о такой сильной преданности детям), а по вечерам общался со студентами в ешиве.

Он беседовал только с учениками пятого класса, которые вскоре должны были покинуть ешиву и выйти в свет.

«Что-то в их страхе перед жизнью, которая вдруг стучится к ним в дверь, раскрывает их сознание, – не раз повторял он. – Только тогда они понимают, что никто им не сказал, а жизнь-то уже началась, колокола уже звонят. Они звонят по ним».

Привязывались к нему немногие, большинство же не понимали, чего он хочет, о каком поиске ведет речь и что за колокола – ведь в ешиве превыше всего была ученость и рассуждения, а все остальное считалось в некотором смысле праздностью, любительским подходом слабых, не умеющих сосредоточиться, серьезно заниматься и потому ищущих переживаний.

Они часто переписывались по электронной почте, почти каждый вечер, о болезни Идо, и Амос каждую неделю звонил и справлялся, и, бывало, Йонатан сбегал от мыслей о болезни Идо и проводил шабат у Амоса и его жены Атерет в Йоркеаме. После долгих молитв, для которых Амос непременно одевался в белое, они выходили к озеру, прогуливались между дымящимися мангалами, и Амос рассказывал ему об инструкторе йоги Иноне Фархи, который занимался у самого Айенгара, великого индийского йога из Пуны, а после бесконечных скитаний вернулся к иудаизму («Но в этом возвращении к иудаизму есть немало страха, – сказал Йонатан, нахмурившись. – Страха, что вся свобода исчезнет, затворится стенами несгибаемой религиозности, которой все известно заранее, и только человек, выросший среди этих стен, умеет не всегда воспринимать их всерьез, ступать между ними без постоянного страха») и основал палаточный лагерь «Адама»^[111] для еврейского служения телом и душой в Мицпе-Рамоне.

В Йоркеаме Йонатан немного отдыхал от уныния, овладевшего домом Лехави, и оставался на исходе субботы ночевать у Амоса и Атерет, а наутро первым автобусом ехал в «Адама», упражнялся до заката и возвращался в Иерусалим. Однажды он подошел к йогу Инону и попросил с ним поговорить, и когда они вышли пройтись, Йонатан обратил внимание на его прямую осанку, на высокий лоб и седые пряди, уже начавшие пробираться в его черную, окладистую бороду. Йонатан рассказал ему об Идо и спросил, стоит ли тому заниматься йогой, на что Инон ответил – конечно, ведь даже если упражнения его не вылечат, они придадут его жизни совсем иное качество. Он посоветовал «Старый дом» в Мусраре. «Там есть прекрасная наставница, ей почти семьдесят, и она творит чудеса, не упустите возможность с ней познакомиться», – подытожил он с надеждой в голосе. Когда он говорил, Йонатан уловил в его тоне искру безумия и пожелал себе, чтобы его свеча не погасла, чтобы его вера не поблекла, чтобы он не рухнул, как многие из вернувшихся к вере, под общепринятыми нормами «что другие подумают».

Йонатан возил Идо на семейной машине в «Старый дом» у площади Сафра, оставлял его возле входа и пускался на поиски бесплатной стоянки, но в итоге неизменно отчаивался и, не скрывая отвращения, отдавал деньги охраннику при въезде на парковку. Идо ждал его под исполинским тутовником, и Йонатан помогал ему подняться по безжалостно высоким ступеням арабской постройки.

Учительница всегда начинала с упражнений «приветствия солнцу», после чего переходила к дыхательной гимнастике.

«Сейчас я выдыхаю в сторону болезни и говорю ей: ты можешь выйти, продолжай свой путь. – Ее голос медленно проносился по комнате, растворялся в направлении Шхемских ворот и трех башен на востоке: храма Вознесения, колокольни Августы Виктории и Еврейского университета, что виднелись сквозь большие окна. – А сейчас выдох с силой, все тело с эмпатией провожает выходящий воздух. Болезнь – это всего лишь просьбы о помощи нашего тела, нужно просто понимать эти просьбы, это настороженность, ищущая дружбы, стена, ждущая, когда в ней появится наше окно».