Текст книги "Парадоксы Младшего Патриарха"

Автор книги: Элеонора Раткевич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 26 страниц)

– Что это было? – тихо спросил я, когда конюх увел кобылку в стойло.

– А ты как думаешь? – поинтересовался Кеану. – Ты это был. Ты ведь Оршаном отмеченный. Любая лошадь, любая собака через тебя Зов услышит. Нет, подходить, кормить или там гладить – сколько твоей душе угодно. А вот в седло сесть или собаку на сворку взять… сам видишь, что от этого может быть. Говорю же, тебя никакая лошадь не повезет, даже и обученная. Слишком уж страшная штука – Зов. Я и не предполагал, что настолько. Счастье еще, что лошадь осталась жива… и вдвойне твое счастье, что сам ты цел.

Это верно. А я, дурак, еще морду кривил, когда Тхиа меня верховой езде обучал со всякими хитростями. Полагал, что не пригодятся мне его фортеля. Как же! Да если бы Тхиа меня не школил, остаться бы мне ногой в стремени. Мягкая под нами лужайка или твердый камень, а когда лошадь так бьется, все едино. Одна только разница, что на камне ошметки мяса вороны быстрей поклюют, а в мягкую лужайку кровь быстрей впитается.

– Понял теперь? – в упор спросил меня Кеану.

– Теперь понял, – вздохнул я.

– Может, оно и неплохо, что конная дорога не для тебя, – раздумчиво добавил Кеану. – На такое дело лучше своими ногами идти, если хочешь себе хозяином остаться. Только своими. Доверься чужим – и под конец пути шагу по своей воле не сделаешь. Так что не тревожься…

– Это не я тревожусь, а ты, – улыбнулся я. Губы складывались в улыбку плохо, но я все же сумел их принудить. – Мне оно привычно – пешком, налегке и в одиночку.

– Ну, в одиночку… это еще не сказано, – ответил Кеану. – Взять с собой ты никого не можешь, это верно – а вот если какой случайный попутчик прибьется, нипочем не гони. Возьми с собой обязательно.

– Случайного попутчика? – удивился я. – Почему?

– А потому, – отрезал Кеану, – что в такой дороге, как твоя, случайных попутчиков не бывает. И случайностей – тоже.

* * *

Случайным спутником я обзавелся очень скоро. На четвертый день пути.

Шел я, как и велел мне Кеану, куда глаза глядят. Что ж, вроде и не впервой. Вроде и думать не над чем: шагай себе и шагай. А если все же вдуматься… странное это дело – идти бесцельно и в то же самое время знать, что странствие твое имеет цель, и ты непременно придешь к ней. Когда я уводил Лиаха подальше от школы, я шел не куда попало – но притом мог выбирать. А сейчас все дороги равны передо мной – но выбора у меня нет. Легко сказать – иди, куда глаза глядят… а куда они глядят? В первый день я сдуру бросал монетку у каждой дорожной развилки: направо мне идти или налево? Точно, что сдуру. Монетка ли надо мной посмеялась или я сам неведомо для себя – а только дороги мне выпадали широченные, утоптанные, торные. И без единого деревца на обочине. Жара, как назло, выдалась такая распроподлая – поставь я на голову котелок с водой да мясом, так пожалуй, к вечеру бы похлебкой лакомился. И как только монетка моя гадальная не расплавилась? Хотя… как знать – может она того и добивалась? Расплавиться, просочиться меж пальцами, утечь в дорожную пыль… ну не держатся у меня в руках деньги, князь я там или кто. Характер у меня для деньговладельца неподходящий. Мозги по другому устроены. Впрочем, к вечеру первого дня я всерьез опасался, что мозгов у меня и вовсе никаких не осталось. Все как есть на пот изошли. Снаружи все ярким солнцем залито – а в голове темным-темно, гулко, пусто. И жарко. Не сразу и разберешь, что жарче: черная сушь в голове – или отвесное сияние над головой. Жарко, жарко – словно и не воздух вдыхаешь, а куски обжигающего солнечного света, торопясь, откусываешь. Еще кусок, и еще, и еще один – так горячо, что во рту не удержать… но ведь есть же где-то за этой огненной стеной воздух, непременно есть… вот и откусываешь знойное марево – еще и еще – в дикой безумной надежде: ну еще раз и другой, и тебе удастся прогрызть незримую палящую тюрьму насквозь – наконец-то… наконец… и в горло изодранное зноем, хлынет живительная прохлада настоящего воздуха. Жара давила, душила, обступала со всех сторон, и я задыхался, погребенный в ней заживо, но все же шел. Дурак. Сам не пойму – неужели я решил явиться к Оршану зажаренный живьем?

Под вечер я все-таки добрел до леса, а в лесу отыскал озерко. Нет, хорошо все-таки, что меня ни одна лошадь не свезет. Хотел бы я посмотреть на ту лошадь, что способна выдержать подобный путь. Такого ни одна скотина не выдержит. Сдохнет. А я, выходит, скотина живучая, раз не сдох. Вот только ни одна тварь так над собой измываться не станет. Ну и ладно. Ну и не буду. Что же я – глупей лошади, что ли?

Да, но как же все-таки выбирать дорогу?

Поостыв за ночь, я начал малость соображать. Монетку кидать больше не стану – хватит, накидался. Пойду и впрямь куда глаза глядят. А глядеть они у меня будут куда мне нравится. Вон на ту тенистую рощу, например – очень она мне в такой жаркий день нравится. А вон та извилистая речушка, от которой так и веет прохладой, нравится мне еще больше. И крохотный городок, сплошь возведенный из забавных домиков, чьи широкие кровли почти вплотную смыкаются над узенькими улочками, ну так мне нравится. И колодец придорожный, выкопанный невесть когда, невесть каким доброхотом для мимохожих путников. И деревушка, где улыбчивые девушки всегда рады дать незнакомому страннику напиться вдоволь из своих расписных глиняных кувшинов, а то и угостить свежей лепешкой… жаль, что до вечера еще далеко – вот бы где остановиться на ночлег! Очень мне девушки понравились… ну, и деревушка тоже… а вот городок… как он там назывался – Деналь? Динналь? Не важно. Не понравился он мне. Другое дело – трактир на самой его окраине. Городок я решил миновать, а в трактир заглянуть.

Замечательный был трактир. Добротный, приземистый, весь какой-то пузатенький. Дверь его была распахнута настежь – словно обжора, наевшись от пуза, распахнул свой кафтан, изнемогая от сытости, чтобы ловчей было томно вздохнуть. Самый вид трактира навевал мысль о сытной еде – так неужто в таком толстопузом заведении кормят худо?

Кормили в трактире просто отменно. Вот где можно было и отдохнуть, пока в прохладной полутьме обсыхает дорожный пот. Посидеть, потягивая прохладное разбавленное вино в ожидании той почти неуловимой доли минуты, когда из приоткрывшейся и разом захлопнувшейся дверки жарко дохнет вовнутрь трапезной кухонная печь, и на столе объявятся миска с ломтем мяса, щедро сдобренного густой подливкой. Да и запасы дорожные обновить пора – так отчего не здесь?

В трактире я просидел довольно долго. И поел сытно, и жажду утолил, и в дорогу еды прикупил. Нечасто мне доводилось посидеть вот так – бездельно, бездумно. С непривычки я даже не сразу уразумел: что я здесь делаю, если я ничего не делаю? Жду чего-то, что ли? Но – чего?

Неприятностей, наверное.

Вот не засиделся бы я в трактире, а встал бы сразу, едва дожевав жаркое, да и ушел – ничего бы не случилось. Не умею я уйти вовремя. Если где какая заварушка должна произойти, я непременно обязан ее дождаться. Вот и теперь я сидел-рассиживался, болтал с обжорой-торговцем о ценах на мачтовый лес – да на кой он мне сдался, я ж не капитан, не судовладелец, мне мачту и воткнуть-то некуда! Но нет, я сидел, как привязанный, слушал, поддакивал.

Вот и дождался.

А все из-за лесоторговца, чтоб его мачтой по лысине!

Он ведь не один в трактир этот заявился, а с целой сворой мальчишек на побегушках. Потому что не лес он мачтовый с собой вез, а сумки с бумагами да расписками на этот самый лес. Лес по суше не возят, его рекой сплавляют. И плотогоны все больше народ плечистый, крепкий – над сплавщиками не поиздеваешься. С ними держаться следует степенно, уважительно – не то любой из них только крякнет возмущенно, а из тебя уж и дух вон. А кто виноват, что работодатель хлипкий попался? Нет, плотогонов нипочем нельзя оставить изнывать по жаре за дверью трактира, покуда господин хозяин изволят вином надуваться. А мальчишек на побегушках очень даже можно. Их для того и держат, чтобы за дверью оставлять. Столько побегушек, сколько нужно, чтобы все эти парни при деле состояли, а не только зуботычины хозяйские получали, во всем свете нет. А мальчишки – есть, и их куда больше, чем предназначенных для них побегушек.

Этих мальчишек, во всяком разе, только для того и держали, чтобы оставлять за дверью, преисполнясь оттого сознанием своей важности. Дескать, это не я – это меня ждут за дверью впроголодь. Ждут – и будут ждать. А куда они денутся?

Деваться им было и впрямь некуда. Отойти хотя бы за полквартала – туда, где бойко зазывают покупателей уличные торговцы пирожками? И думать забудь! Ты отойдешь, а хозяин как раз тебя и окликнет – а не то так и самолично выйти изволит. Да за такое дело не пирожками, а плюхами накормит досыта! Нет уж, стой, гляди голодными глазами на торговцев жареным-пареным – а отойти не смей! А сколько ненависти вызывает любой, кто проходит мимо – кто вправе пройти мимо, вправе приходить и уходить по своей воле… этого словами не передать! Особенно, если сверстник или почти сверстник. Такой же – но свободный. Пусть даже и голодный – но свободный.

Этот тощий парнишка был обречен. Если бы только он свернул в другой переулок… если бы только… но он не свернул.

Такие зверские драки обычно вспыхивают из-за пустяка, буквально из ничего. Даже впоследствии я так и не узнал, какой была первая оскорбительная фраза, кто ее сказал и кто не остался в долгу. Этого никто никогда не помнит. Как не помнит, в какой именно момент слов становится недостаточно, и даже оплеух недостаточно – а вот удар кулаком в лицо, в рожу эту поганую, и чтобы прямо по сопатке… а пусть не сопит тут, гад вонючий… ах, тебе еще и мало?!

Когда я распахнул трактирную дверь, огрев кого-то из дерущихся по хребту, я понял все и сразу. Мудрено было бы не понять: в старые недобрые времена меня и самого так били. Скопом. Иногда за что-то, иногда – ни за что. В точности такие вот хозяйские мальчики, одуревшие от безделья, издевательств и несвободы. Им казалось, что мне, вечно голодному оборванцу с городской свалки живется лучше. Они завидовали мне – и зависть их обрушивалась кулаками на мое лицо, пинала под ложечку, топтала распластанные по мостовой пальцы… и теперь, когда эта зависть уже окровавленными руками раздирая последние лохмотья, пыталась ухватить за глотку другого такого же, как я – я нынешний не мог повернуться и уйти.

Нет, не такого же. Просто другого. Я домашней жизни почти и не помнил, а опыт жизни уличной все-таки меня выручал. А если и нет – попробуй, поставь синяк на привычную морду уличного бойца, хоть бы и совсем еще пацана сопливого! Раньше кулак отобьешь. А этот мальчишка весь в синяках, хоть и постарше меня тогдашнего будет… из своих двенадцати лет он на улице провел навряд ли два… тело его еще помнит прежние пирожки… ох и скверно же… ох и измордуют его, если я прямо сейчас чего-то не сделаю… вот только чего?

Потому что я, князь дома Шенно, я Младший Патриарх, я взрослый, я, боец Дайр Кинтар – я не мог поднять руку на это пацанье.

Избиваемый мальчишка вскинул руки, защищая лицо – и я, будто бы уронив дорожную сумку с плеча и подымая ее, захлестнул его ноги ремнем сумки и дернул. Мальчишка рухнул, и руки его сами собой выставились вперед в попытке ухватиться за что ни попадя. За физиономии двух обидчиков. Когда тебя вот так со всего размаху хватают пятерней за лицо, поневоле заорешь и попытаешься отпрянуть. А если при этом врежешься спиной в дружка-товарища, да так, что тот наземь свалится, это ведь не твоя вина – так с чего он, поганец, тебе по уху заехал? Сам получи – а еще друг называется!

Правда, не все драчуны так уж сразу передрались между собой. Кое-кто бросился на прежнюю жертву. Мальчишка только-только ухитрился встать – и я треснул его сумкой под коленки так, чтобы упал – а нападающий перекатился через него и боднул головой приятеля, слишком ретиво устремившегося ему на помощь. Приятель сложился пополам, и оба они покатились под ноги третьему.

Мальчишка так и замер на коленях, уставясь на собственные руки. Он не понимал, что творится. Он не умел драться – но я умел. И я дрался им, дрался его телом, то швыряя его на противников, то отбрасывая в сторону, и никто не усомнился бы, что я здесь не при чем. Попал взрослый человек в мальчишескую драку и не чает, как и выбраться. Только и всего.

Я не могу, я не должен их бить. Пусть этот парнишка вроде как бы сам отобьется. Чтобы накрепко памятно было. Чтобы озверевшее пацанье на всю жизнь запомнило, какой отпор можно получить от нищего хиляка. Чтобы вперед поостереглись бить того, кто покажется им беззащитным.

А потом драка кончилась сама собой. Свора вновь превратилась в обычных мальчишек на побегушках. Они сидели на мостовой, охая и постанывая, а я стоял рядом с побледневшим от неожиданного чуда оборванцем и понимал, что я дурак.

Да еще какой.

Запомнить-то эти парни запомнят… но только в одном случае. Если мальчишку этого никогда больше не увидят во всю свою жизнь. Потому что иначе хоть один из них, рано или поздно, а захочет расквитаться. И тогда они его не то, что изобьют, а попросту убьют. В кровавую кашу стопчут. На клочки порвут. Насмерть. Не эти, так другие.

Останься мальчишка в городе – и ему не жить.

Нет, ну что я за дурак! Как я мог, как я только мог не подумать? Ведь сам на улице рос, на свалке – или позабыл? Короткая же у тебя память, мастер Дайр Кинтар.

Мальчишка стоял рядом, хрипло переводя дыхание, и поглядывая на меня с опаской. Побитые ничего еще не поняли – а он уже уразумел, что спасшее его чудо как ни в чем не бывало подтягивает ремни дорожной сумки. Конечно, за спасение чуду спасибо – а дальше что? Чудеса, они ведь с норовом. Иди знай, что им учудить вздумается. Может, что хорошее, а может, и вовсе костей не соберешь.

– Пойдем, – негромко сказал я, слегка тронув мальчишку за плечо.

Он вздрогнул, но кивнул. Чудесам лучше не перечить. А удрать можно потом, попозже, когда чудо зазевается.

* * *

То ли паренек и вовсе удирать отдумал, то ли чудо попалось слишком уж бдительное, но сбежать он даже и не пытался. Плечо его я отпустил скоро, а он даже в сторону не отшагнул, так и шел рядом. Молча только. Молчал и я. Городок остался позади в самом недолгом времени, его невысокие крыши упрятались за деревьями, а мы и слова не проронили. Странно мне было, как никогда раньше. Так и мерещится, будто я с самим собой бок о бок иду. Оглянусь за плечо: да вот же он – я, только из прежнего времени. До жути, до дрожи темной. Будто не мастер Дайр меня со свалки вытащил, а незнакомый долговязый придурок несерьезных лет прямо с улицы увел, а куда, зачем… кто его знает? И ведь не спросишь – боязно. Вот и тащищься за ним, ждешь, пока словечко молвить изволит… а, проваль – да чтоб у него, у молчуна, язык шире рта распух!

Это я так думал. А о чем он думал – не знаю.

Не знаю… Значит – все же не я? Не такой же? Другой?

Лесишко нам попался так себе, не лес – название одно. Все же по дневной жаре и его рваная редкая тень оказалась сущим спасением. А когда солнце окончательно скатилось с полдня и завозилось, пристраиваясь отдохнуть на мягком облачке, решил отдохнуть и я.

Все еще молча я сел, не спеша, на вывороченный какой-то давней бурей ствол, снял с плеча дорожную сумку, развязал неторопливо, достал из нее лепешку, разломил и протянул мальчишке его долю.

Тот поколебался, но лепешку взял. Я дождался, покуда он запустит в нее зубы, улыбнулся мысленно и прикусил свою половинку. Вот и славно. Теперь и поговорить можно.

– Тебя как звать? – полюбопытствовал я, угрызая лепешку.

– Интай, – коротко ответил мальчишка.

Надо же! Имена у нас, и те похожи.

Похожи, да не совсем.

– Интай… а дальше?

– А дальше – никак, – с твердой решительностью ответил мальчик, и подбородок его упрямо задрался. – Интай – и все.

Ясно. Ясно, дружочек, как ты о себе понимаешь… да и обо мне, к слову сказать. Это ж высший уличный шик – родового имени не иметь и родства не знать. Дескать, я и не родился, а с крыши свалился, мостовая меня пеленала, свалка прокормление давала. Все, как у людей. Сам такой был, знаю. А вот ты – не такой.

Врешь ты все, мальчик. Не уличный ты крысенок, а домашний. Те, кто взаправду родства не помнят, тоже, бывает, тем бахвалятся, да не так. Не вызовом их голос звенит, а злостью, и не придуманной – настоящей. А то начнут себе другую похвальбушку придумывать: дескать, я княжеского рода незаконный отпрыск… или, скажем, похищенный – а вот как мой родитель меня отыщет, тут вам всем, свинохлебам, жарко станет. Наслушался я когда-то таких придумок по самое не могу – а сочинил еще больше, аж вспоминать тошно.

Правда, родню я себе сочинял не такую замысловатую – жизнь мне преподнесла куда как заковыристей.

Говоришь, Интай – а дальше никак? Врешь. Знаешь ты свое родовое имя. И семью свою помнишь. Голову готов прозакладывать – ни днем ты не был младше десяти лет, когда на улице очутился. Нипочем не поверю, чтобы к десяти годам так-таки ничего ты и не упомнил. Десять ведь лет – не два, не три. Все ты помнишь, только поминать не хочешь. И не со зла ведь не хочешь. Когда на родной дом сердце несут, тоже по иному разговаривают. Видал я таких, кого семья за дверь выставила. И тех, кто сам ушел, тоже видал. Не в рассорке ты со своей семьей – а просто нет ее у тебя больше. И ты ее очень даже помнишь. Да не просто помнишь – тоскуешь. Тяжко тебе слоняться по жизни вот таким – ничьим, неприкаянным, нелюбимым. Оттого и за мной поволокся, не прекословя. Тебе ведь не друг, не защитник даже нужен – хотя тебя ленивый только не обидит. Взрослый тебе рядом нужен. Отец, дядюшка, брат старший… а, проваль – да какая разница? Главное, чтобы взрослый. И не потому, что ты сам о себе позаботиться не умеешь. И не потому, что не хочешь. А потому, что нужен тебе взрослый. Хоть какой ни на есть. Проваль и распроваль – да за какие твои грехи тебя угораздило наскочить именно на меня? Да еще именно сейчас… зачем, зачем?! Это не я тебе нужен – слышишь? Не я! Не лови меня глазами, не привязывайся ко мне – я ж на погибель свою иду, куда мне еще и тебя с собой тащить?

Да, а куда я тебя дену?

Защитил, называется.

Боец. Мастер. Патриарх.

Дурак, дурак невступный!

Ну, Дайр Кинтар! Ну, Патриарх ты Младший! Вечно у тебя руки вперед головы думают.

– А тебя как звать? – полюбопытствовал Интай, запихивая в рот мало не всю лепешку разом.

– Кинтар, – коротко ответил я.

– И все? – со значением вопросил он.

– Не все, – отрезал я. – Но с меня довольно.

Интай озадаченно замолк. Я вздохнул, отломил ему еще лепешки, отпластал пару кусков копченого мяса и протянул мальчишке. Интай тут же принялся за еду. Эх, парень, парень… хоть ты сто лет под забором ночуй, а никакой ты не уличный. Я куда как помладше твоего был, а знал твердо: на улице подарков не берут – слишком дорого отдарок встанет. А вот ты не знаешь и посейчас. Я мог выпросить еду или украсть – но дареной лепешки, да еще от незнакомца, не принял бы никогда. А ты не только за этим незнакомцем невесть куда наладился – ты и еду его в рот за одно только “спасибо” пихаешь… ох, парень – да как ты и до нынешних-то своих лет дожил? Нет, нельзя тебя без пригляду оставлять, нипочем нельзя. Греха на душу не приму.

А как я за тобой, извольте сказать, доглядывать должен?

И если не я, то кто?

– Ты чего молчишь? – невнятно поинтересовался Интай, запихивая в рот лепешку.

– Думаю, – честно ответил я. – Размышляю. Что с тобой делать и куда тебя девать.

– А зачем меня куда-то девать? – Интай обиженно шмыгнул носом, стряхнул с ладони крошки и мгновенно поднялся на ноги. – Я и сам пойду. Вот только спасибо тебе скажу и пойду.

– Куда? – обреченно вздохнул я. – Куда ты пойдешь?

– Как это – куда? – Не понял Интай. – В город, вот!

Ну как есть сущее дитя. Я снова вздохнул. Ничегошеньки парень не понимает. Что поделать, придется объяснить. Все как есть. И что я его не только защитил, но и подставил, пусть и невольно. И что на прежнюю улицу, в прежний город ему ходу нет. И что измордуют его, дурака, если только сунуться вздумает, в мясной блин.

Выслушав мои объяснения, мальчишка погрустнел, посмурнел лицом. Поверил, по всему видать. Однако плечики свои тощенькие старательно расправил, голову понурившуюся прямо утвердил. Даже ухмылочку наискосок навесил. Это хорошо. Ни силенок, ни опыта и в помине нет – зато мужество, достоинство душевное есть, и даже в избытке… а это редкость, и она дорогого стоит. Очень хорошо…

Опомнись, Дайр Кинтар – что тебе в голову взбрело? Что хорошо? И для кого? Для цыпленка этого битого, недокормленного?

– Одним словом, пропадешь ты в городе ни за ломаный грош, – завершил я свою отповедь.

Интай еще сильнее голову вскинул, взглядом сверкнул, грудь свою слабую напыжил… а, проваль – да с тебя, парень, и вовсе глаз нельзя спускать.

– Ничего, – твердо произнес он прыгающими белыми губами. – Да я, если хочешь знать…

– Пропадешь, – безжалостно заключил я. – Грудь не топырь – лопнет. Ты мне тут мозги не меси – не тесто, хлеба не испечешь. Ты боишься. И правильно, между прочим, делаешь. А передо мной гонор пущать незачем. Я таких, как ты во всех видах видал по двенадцать на дюжину. Сам уличным был, знаю.

– Был? – прищурился Интай. – А теперь ты какой?

– А теперь я жутко знатный и богатый и вообще большая шишка, – невольно улыбнулся я прихотям судьбы.

– Ты?!

Взгляд Интая со вполне законным недоверием скользнул по моим босым ногам… по штанам моим обтрепанным… по рубахе поношенной – а что еще прикажете в дорогу напялить в этакую жару?.. по запыленному лицу, по волосам, перехваченным никак уж не повязкой Младшего Патриарха, а простым шнурком… по сумке моей дорожной, в трех местах заплатанной… и по рукояти меча, по ножнам, снова по рукояти…

Конечно, Киану в дорогу ножны мне подбирал самые неброские, да и меч учебный, а не парадный… но “неброский” не значит “небогатый” – тем более для юноши из Дома Шенну. Коричневая благородная шагрень, выложенная бронзой – с первого взгляда не приметишь, со второго глаз не оторвешь. И бронзовая гарда непривычной для меня формы, но удобная. А в бронзе гарды хищно оскалилась “улыбка” – прорезь для захвата клинка противника. Даже не вынимая меча из ножен, сразу видать – сделано добротно и красиво. С понятием сделано. Умелой рукой – и для умелой руки. Отменное оружие – и очень, очень дорогое.

– Ух ты! – восторженно выдохнул Интай, не сводя глаз с рукояти.

– Это не “ух ты”, а меч, – чопорно поправил я.

– А можно… можно посмотреть? – Глаза его сияли завороженно, умоляюще.

– Нельзя, – осадил я. – Это меч против демонов. Здесь никаких демонов нет, значит, и вытаскивать его из ножен попусту не стоит.

– Против демонов? – восхищенно удивился Интай. – Так ты волшебник?

– Нет, – усмехнулся я. – Но меч мне подарил взаправдашний волшебник.

Молодой еще волшебник – но об этом Интаю говорить не обязательно.

– А зачем? – продолжал допытываться Интай.

– Против демона, конечно. – А, пропади все пропадом – скажу, как есть и будь, что будет.

– Ты с демоном сражаться хочешь? – Глаза Интая округлились совершенно.

– Не хочу, – заверил его я. – Но придется.

Рот Интая округлился в точности как и его глаза.

– Я потому и размышляю, – объяснил я. – Из города я тебя, почитай, что и выставил – а куда тебя девать? Нет, я не отделаться от тебя хочу, – торопливо добавил я, заметив, как враз опечалился Интай. – А только ты сам подумай. Не могу же я тебя на верную смерть тащить…

Впоследствии я узнал, что насчет “верной смерти” у Интая было свое мнение. И узнал, какое. Эх, знать бы мне тогда! Хотя… а, проваль – что бы это изменило?

Совершенно даже ничего.

– Отправил бы я тебя… ну, неважно к кому, тебе бы там хорошо было. – Подумал я при этом, само собой, о школе и о Кеану. – Да ведь тебя как и отправить. Ну, дам я тебе денег, еды… и далеко ли ты уковыляешь? Такой, как ты есть… ограбят тебя, а то и убьют заодно… и нечего мне тут рожи строить! Не дойдешь ты. А если чудом каким дойдешь, я про то знать не буду. Сердце у меня будет не на месте – и как мне в бой идти, только о том и думая, не лежишь ли ты убитый под кустиком придорожным? А с собой тебя взять тоже ну никак нельзя. Одно только – если какого по дороге хорошего человека встретить, надежного, у которого тебя на время пристроить… а если я не вернусь, он тебя сам и сопроводит, куда я скажу. – Чем дальше, тем больше мне нравилась эта внезапная мысль. – Я и письмо для тебя могу оставить… чтоб тебя приняли по моему слову… согласен?

– Ура! – Интай хлопнул в ладоши и подскочил, дрыгнув в воздухе босыми пятками на радостях.

Что ж, решено. И решение не из худших. Значит, так тому и быть. Оставлю мальчишку хорошему человеку, а тот его после отвезет Тхиа… Тэйну, Дайру, Сахаи…

Я ведь ни капельки не сомневался, вернусь я или нет.

Интай, как оказалось – тоже.

Вот только мнения у нас на сей счет были прямо-таки противоположные.

– Слушай, – просительно заглянул мне в глаза Интай, – Раз уж мы все равно покуда вместе идем…

– Да? – подбодрил я, когда он замолчал.

– Ты ведь… того… с демоном сражаться собрался… и парней этих… вообще… вот… ты, значит, наверное, здорово драться умеешь?

– Здорово или нет, не мне знать, – улыбнулся я, – но драться я умею.

– Тогда… а ты мне приемчики всякие покажешь? – выпалил Интай.

Приемчики! Вот оно что. Приемчики.

Меня мастер Дайр тоже ведь сманил, пообещав, что научит драться. Но – драться, а не “приемчикам”. Что приемчики сами по себе ничего не стоят, я еще на свалке убедился – а в школе понял окончательно. И все, кто приходили к нам в ученики, это понимали – или знали хотя бы. Я, признаться, малость оторопел даже. В первый ведь раз встречаю человека, который просит научить его “приемчикам”. Научить, как же. Ученичок выискался. Сроду у меня таких учеников не было. Наскочил ни с моря, ни с суши. Случайный спутник, только и всего.

То-то и оно, что случайный.

А еще я вспомнил, что Кеану говорил. В такой дороге, как моя, спутники не бывают случайными.

Кеану, волшебник ты мой драгоценный – да чтоб тебе трижды провалиться… и только дважды вылезть!

* * *

Что примечательно – приемчики я ему показал. Целую уйму приемчиков. Самых разновсяких. Вот сразу после ужина и показал.

Затмение на меня нашло, не иначе.

Нет, но из всех нелепых, дурацких, немыслимых положений, в которые я вляпывался за всю свою изобильную бредовыми ужимками судьбы жизнь, эта – самая нелепая, дурацкая и немыслимая. Дожил, называется! Я, боец, воин, мастер, я, Младший Патриарх, Дайр Кинтар – недоумку малолетнему приемчики показываю. Именно приемчики и ни как иначе. Голову мне напекло, что ли?

Интай сиял, как надраенная ременная бляха, в меру своего разумения совершал поклоны и честил меня “учителем” через два слова на третье – а меня смех разбирал до щекотки в носу. Когда-то я, помнится, дивился редкостному таланту Тхиа гнусно хихикать. Теперь мне и самому не составило бы никакого труда гнусно хихикнуть. Наоборот, изрядных трудов мне стоило от гнусного хихиканья удержаться.

Потому что едва я только дозволю себе хотя бы усмешку – и все мои усилия пойдут прахом, да таким, что лучше было и не начинать.

Будь Интай мальчиком хоть домашним, хоть уличным – другое бы дело. Уличные – народ устрашающе практичный. Это они равному ухмылку раздерут от уха до уха. Равному – чтоб не возомнил себя высшим. Чтоб на темечко не сел да ноги в рот не свесил. Этого требует все та же практичность. Не со зла ведь раздерут, а заради пользы житейской. Равному – а высший или сторонний могут ухмыляться как им нравится. Да пусть хоть со смеху напополам порвутся! А уж человек, от которого уличному мальчишке хоть что-то нужно, и вовсе может себе позволить любую усмешку, любую издевку… ну, почти любую… во всяком разе пока нужда в нем не минет. Интаю я был нужен. Настоящий уличный пацан на его бы месте мои усмешки-подначки либо и вовсе за плечо кидал, либо в мешок дорожный складывал – дескать пусть покуда полежат в сохранности, а расплачиваться после будем, за все сразу. Но Интай не был уличным. И домашним не был. Домашние мальчики, любимые дети любящих родителей, пусть и не готовы стерпеть унижение, сцепив зубы – зато они и не обидчивы. Смеется человек чему-то? Ну и пусть себе смеется: мало ли какая у него радость приключилась? Домашнему мальчику редко когда на ум придет, что смеются-то над ним. Но Интай – Интай не был ни домашним, ни уличным. Так, нитонисейчик невнятный. И держаться с ним мне приходилось ой как сторожко. Смехом меня распирало изнутри – впору повалиться в корчах и ногами дрыгать. Как никогда в жизни. И я крепился, удерживал смех в себе, не давая ему воли – удерживал, опять-таки, как никогда в жизни. А, проваль – Патриарх я или кто?! Если не удержусь сейчас, рявкну хохотом – значит, или кто. Потому как – что я за Патриарх, если такую ерунду, как гнусное хихиканье, одолеть не в силах?

А трудно, оказывается, удержать смех, когда смешно. Я аж взмок. Держись, Кинтар. Нипочем ведь Интай не поймет и не поверит, что смеюсь я не столько над ним, сколько над собой. А и поймет, так ливень дождя не суше. До того я усиливался – сам себя не помнил. И про путь свой опасный забыл, и про Оршана – как есть начисто забыл.

А все приемчики, будь они неладны.

Повторял Интай мои движения, надо отдать ему должное, хорошо. Во всяком разе, старательно. Всем бы моим ученикам столько старания. Ни силы, ни знания, ни подготовки – зато парень прямо наизнанку из себя лезет, тела своего не щадит, за каждым моим движением в четыре глаза глядит.

Так то – за движениями. А слова мои с него скатывались, как вода с железа намасленного, следа по себе не оставляя. А как иначе? Мир для такого несмышленыша – опасное место, и не чуять этого он не может. Он и чует. И выжить, конечно же, хочет. А если не выжить, так между смертью и смертью хоть дух перевести. Чтобы выжить, нужно себя обезопасить. Причиной безопасности этот мальчик мнит силу – что ж, люди и поумнее его впадали в то же заблуждение, а с него какой и спрос. Основой силы он почитает умение, мастерство – что ж, это хотя бы неглупо. Вот только сутью мастерства мнятся ему пресловутые приемчики. И приемчиков он жаждет всей душой. Приемчиков – и ничего другого. Что бы я ему о подлинном мастерстве ни говорил, он меня попросту не слышит – и не услышит. Заметит ли умирающий с голоду бесценный самоцвет в пыли дорожной, когда он ищет кусок черствой лепешки?

А даже если и заметит…

Добро же, мальчик. Будь по твоему. Накормлю я тебя. Столь вожделенным куском черствой лепешки, раз уж пирог сдобный в твой рот покуда не пролазит. Сперва сухарем черствым, потом уже пирогом пышным… а там, помалу, глядишь, и до камешков самоцветных доберемся, благословясь. Когда утолю я твой голод привычной для тебя пищей. Вот только медлить с пирожками мне тоже не след: не то ведь могу и не успеть – а тогда не скажет мне Рамиллу спасибо за такой подарочек.