Текст книги "Злые куклы"

Автор книги: Елена Юрская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 22 страниц)

Глава 14
НЕТ ПОВЕСТИ ПЕЧАЛЬНЕЕ НА СВЕТЕ…
ДВАДЦАТЬ ЛЕТ НАЗАД

Только спящий он принадлежал ей полностью. Тихий спящий младенец. Ляля погладила Кирилла по подбородку и тихо встала с постели. Утро, надо жить. Она потрогала свой живот и смущенно улыбнулась. Надо жить. А если получится, то надо жить хорошо.

Ее слегка подташнивало. А на лице проступили отвратительные бурые пятна. И все это вместе было счастьем. Внутри тихо улыбалась ее девочка, на диване лежал мальчик. Что еще? А еще договор, что беременность будет протекать в квартире у родителей. Под присмотром и уходом. Это означало икру, консервированных крабов, толстую и сытную «Докторскую» колбасу и польское печенье, предел мечтаний. И еще – маму. Вместо заутренней, вечерней и прочих, о которых Ляля имела весьма смутное представление. Ляля надела тапки и тихо вышла на кухню. Мама сидела за столом и тупо смотрела в окно. Тупо и как-то обреченно. Она сидела так каждый день с пяти утра. Сидела и смотрела в окно. Потом пила кофе, потом снова смотрела. Но как только дверь за Глебовым с шумом закрывалась, мама срывалась с места. Бросалась к своей машине. Исчезала, а приезжала всегда веселая и пьяная. А вечером с Кириллом они всегда «добавляли». За этим делом и подружились.

– Привет! – Ляля открыла газ и зажгла огонь под чайником. – Привет, доброе утро, гуд монинг, это я…

– Он тебя не любит, – грустно сказала мама, трогая сухими, потрескавшимися губами Лялин лоб.

– Ты много пьешь, – огрызнулась дочь, соглашаясь. Но разве это имело значение? – Ты много пьешь, мама. Фу…

– Полюбит как миленький? Да? – Глаза матери нехорошо сузились. Похмельный скандал стал ее любимым времяпрепровождением. – Да. Ляля, все вы, Глебовы, из одного сука выструганы. Отпусти его. Пусть катится… Мы найдем тебе лучше.

– Ладно, – улыбнулась Ляля. Улыбнулась этому «найдем», вариант, когда кто-то сам найдет ее, в этой семье не рассматривался. – Но у ребенка должен быть отец?

Мама подошла к ней совсем-совсем близко, тихо обняла и прижала к худой, впалой груди. Резкий запах перегара и французских духов защекотал ноздри и закружил голову. Ляля стиснула зубы, чтобы не метнуться к унитазу.

– Ты все правильно говоришь, ты все правильно делаешь. Но почему ты считаешь, что… Ляля, я – твоя мама…

Да, она была ее мамой, но дышать с ней одним воздухом было совершенно невозможно. Ляля резко отстранилась и согнулась над пустой хрустальной вазой. Ковры и паркет она решила пожалеть. Ковры на кухне – предмет особой гордости Кирилла. Глупого Кирилла.

– Напрасно ты, Ляля. Напрасно, – монотонно сказала мама. – Он тебя не любит. И не такой уж он глупый. Не дурак.

– Я рада, что он тебе нравится, – огрызнулась Ляля, раздумывая, мыть ли ей посуду или дождаться прихода домработницы.

– Ты – моя хорошая. Ты – моя девочка. Ты – моя, ты – вся моя. – Мама не отрываясь смотрела в окно. Она с нетерпением ждала машину, которая забирала Глебова в управление. После этого для нее начиналась жизнь.

– Можно, я не буду тебя слушать? – спросила Ляля.

– Ты играешь в опасную игру. – Мама резко обернулась и посмотрела на Лялю ясным пронзительным взглядом. – Два и два всегда было четыре. Это невозможно сохранить в тайне.

– Мы переедем, – подытожила Ляля. – Теперь уж точно. Я не хочу слушать тебя каждый день. Не могу. Не хочу. – На глаза навернулись слезы.

– Я сказала это в первый раз. Просто ты сама все время думаешь об этом. – Взгляд мамы стал жестче и холоднее. Лучше бы она пила.

– Доброе утро! – В дверном проеме появился взлохмаченный и еще не одетый в костюм, а оттого беззащитный Глебов. – Привет, девочки. А что, царь еще спит?

– Папа, я не могу больше жить с вами! – истерично вскрикнула Ляля. – Вы меня мучаете! Так нельзя.

– Ну ладно, ну чего ты… Просто я в его годы…

– Полком командовал, – хихикнула мама. – Твоя партийная кличка, часом, не Гайдар?

– В партии давно нет кличек, – сухо обронил Виктор Федорович.

– Угу, только ордена и медали. Оставь девочку в покое. Пусть живет с кем хочет.

– Нет, позволь, это ты начала. Она же плакала, я же вижу. Это ты ее довела, а на меня сваливаешь.

– Конечно, я всю жизнь на тебя что-то сваливаю. Ты меня еще обвини в том, что я плохая мать. Зато ты вот идеальный отец, кобель первостатейный!

– Я? – возмутился Глебов.

– Папа, – безнадежно прошептала Ляля и махнула рукой. Обычный день, обычный скандал. Плюс консервированные крабы, икра и свежая толстая «Докторская» колбаса.

Родители разом замолчали и переглянулись. Чайник, подаренный Глебову на юбилей, отчаянно запыхтел и выплюнул на плиту свисток. Стало тихо. Так тихо, что слышно было, как в коридоре задребезжал телефон и сонный голос Кирилла, снявшего трубку, ответил воркующе и томно. Утро, надо жить. Ляля тронула свой живот и заткнула уши. Она не хотела ничего слышать. Не слушать! С утра пораньше Кириллу мог позвонить кто угодно – секретарь из деканата: «Ты же не хочешь, чтобы я остался неучем?», врач из военкомата: «Ты же не хочешь, чтобы меня забрали в армию?», тренер, наконец: «Должно же быть у меня что-то, кроме твоей придурковатой семьи».

Слышали бы его родители. Придурковатая семья! Это говорит он, сын какой-то нищей тетки, всю жизнь передвигавшей книги и мусорные баки. Ужас. Но Ляля блаженно и тупо улыбалась. Она была рада и ему, и своей жизни, и тому, что рядом с Кириллом она «опростилась», стала похожа на всех замотанных и влюбленных жен Союза. Папе Глебову трудно было понять ее желание «слиться с бодрой массой служащих». Мама?.. Мама была или пьяной, или вот как сегодня – проницательной. Ну и что.

У мужа Кирилла были теплые руки, губы большой ласковой лошади и гибкое упругое тело, которое он постоянно совершенствовал, потому что ничего другого делать не умел. Впрочем, умел. Ляля сладко зажмурилась и снова тихо-тихо улыбнулась. Рядом с Кириллом у нее была жизнь, наполненная настоящим чувством, наполненная страданиями и победами. Афина, Жанна, Даша – все они болтались на ее, на их орбите. И зарились, и облизывались, и завидовали. Они все метили на ее место, на место рядом с Кириллом.

– Ты с кем там? – выкрикнула Ляля, чтобы предупредить гнев отца.

– С мамой, – мгновенно отозвался Кирилл и положил трубку на рычаг. – Кормить будут?

– Дармоед, – прошипел Глебов и закрылся в ванной. Мама, увидав за окном знакомую машину, блаженно вытянула ноги и расслабилась.

– Неплохо посидели, – вдруг подмигнул ей Кирилл. И в душу Ляли закралось нехорошее смутное подозрение. Она посмотрела на мать и увидела миловидную незнакомую худощавую женщину. Которой от силы можно было дать тридцать лет. Конечно, старость. Но тридцать, а не сорок пять. И это при ее нездоровом образе жизни, пропитой печени, желтых зубах… Тридцать, не больше. Неужели? Кирилл поиграл мускулами и тронул тещу за руку:

– Вы сегодня во сколько с работы?

– Не знаю, – устало, нарочито сухо сказала она. – Не знаю, милый.

«Милый». Она говорила так водителю, официанту, парикмахеру, зубному врачу, она говорила так даже сапожнику. Милый. Но сейчас в этом слове было другое. Что-то нехорошее, что-то опасное. Ляля нахмурила брови и почувствовала, что ее снова вот-вот стошнит.

– Мама? – Ляля резко отодвинула Кирилла и загородила мать собой. – Мама? – зачем-то еще раз произнесла она.

Ляле было тошно. До одури тошно. Такие мерзкие, ужасные мысли. Такая гадость! Ей почудился отвратительный запах. Вялый запах опасности и отчетливый, кислый, перебродивший – греха.

– Так значит, он меня не любит? – Ляля подошла к матери вплотную и чужим, механическим движением тронула ее длинные, бритые лезвием «Нева» ноги. – А папе сказать? Папа, – отчаянно прошептала Ляля. – Что же это…

– Ну ты, мать, даешь! – Кирилл вальяжно потянулся и расправил плечи. – Когда муж такой красавец, оно, конечно… всякие глупости в голову лезут. Но чтобы такие… – Он ущипнул Лялю за грудь и по-хозяйски похлопал по спине. – Ну, ты даешь. Что за извращенные фантазии? – И он снова, уже в третий раз за утро подмигнул матери.

Та не шевелилась. Напротив, она прикрыла глаза и, выказывая благородное презрение, играла скулами бледного худого лица. Оба они явно переигрывали. Вернее, играли разные партии. С разной степенью убедительности. Все это было фальшиво – так ощущала Ляля. Вчера Кирилл с матерью допоздна сидели на кухне. Ночью, когда Ляля пробегала мимо кухни в туалет, они там смеялись. Шептались и смеялись. Тогда это почему-то ее порадовало. А теперь вот вышло так, что… Что ни в сказке сказать, ни пером описать. И что нужно делать? Что вообще делают в такой ситуации? Решают, с кем оставаться? Бегут жаловаться в местком? Подают на развод? И в графе «причина» пишут: «нутром чую, что-то здесь не так».

– Мама, – снова тихо сказала Ляля.

– Уймись, – выдавила из себя та, не открывая глаз.

– Уймись. Правда, сейчас папаша из туалета выйдут и наведут тебе ясность, – строго сказал Кирилл.

Он уже имел опыт столкновения с папашей Глебовым. Пару месяцев назад, когда все узналось, когда Ляля точно поняла, что она теперь называется красивым словом «гравида», Кирилл со счастья запил, потом пришел домой с дорогим запахом духов и без носков. Папаша Глебов встретил его на лестничной площадке и приложил отеческую руку к челюсти. Товарный вид Кирилла был изрядно испорчен, но мир в семье – восстановлен. Версия стычки с местными хулиганами была принята Лялей как единственно правильная.

– Уймись, – теперь уже почти прошипел Кирилл. – Нам что, с тещей по стаканчику выпить нельзя?

– Но этого не может быть, – проскулила Ляля, обнимая маму за ноги. – Ну пожалуйста, ну скажи, что я дура, – запричитала она. – Скажи, что мне показалось. Иначе мне придется, мне придется… Мне придется кого-то из вас убить…

Кирилл вздрогнул и замер. Глебов спустил в туалете воду и, шумно дернув замочек, вбежал на кухню.

– Что тут опять происходит? – Брезгливо поморщившись, он обошел Кирилла и осторожно поставил Лялю в вертикальное положение. – Почему она опять плачет? – Грозный вопрос относился к зятю. Тот махнул рукой и убежал на свою территорию. Под замок «спальни молодых». Препятствие условное, но все лучше, чем вот так, в открытом бою…

– Они… тут… пили… – всхлипнула Ляля, обнимая отца за шею. – Вчера…

– Дрянь, – констатировал Глебов, осторожно, медленно сглатывая комок, вдруг поднявшийся к самому горлу. – Дрянь – оба. Ничего, дочь. Ничего. Не волнуйся. Я ее в ЛТП упеку.

– Тебе нельзя, – мрачно отозвалась мама. – Тебе нельзя иметь жену с плохими моральными показателями. Алкоголик – не друг партийцу.

– Выйди вон. – Глебов отстранил от себя дочь и слегка подтолкнул ее к двери. – Лучше – на улицу. Когда ты вернешься, здесь будет город-сад. Даю слово. Ну…

«Боже, какая я дура», – вдруг опомнилась, словно проснулась, Ляля. Она же его дразнит. Его, папашу Глебова. Специально. Ищет возможности, поводы, случаи. Кирилл – просто удочка, на которую обязательно должен был клюнуть отец. Мама просто привлекает к себе внимание. Ей плохо. Точно, точно. Она не может смириться с ролью бабушки. Она думает, что ее теперь все забудут и бросят. Бедная мама.

Ляля накинула плащ прямо на ночную рубашку и спустилась вниз по лестнице. В скромное жилище свекрови, которое воняло скипидаром, хлоркой и дегтем.

– Марья Павловна, это я! – Ляля толкнула обычно не запертую дверь и наткнулась на Афину. – Ты? – Лялечка подобрала животик и удивилась, откуда вдруг взялись силы на такую клокочущую злобу. Пять минут назад она тряпкой-промокашкой покидала родительский дом, и вдруг… – Ты? К бабушке Маше? – Полные губы искривились в усмешке.

– Я, – спокойно сказала Афина. – И что?

– А ничего, пошла вон. – Ляля посторонилась и пропустила Афину к двери.

– Даже так? – Старая подруга совсем не обиделась, она будто зажглась изнури и бросила бикфордов шнур прямо к ногам Ляли. – Ну что же, не хотела тебя расстраивать, но… Видишь ли, Кирилл мне по-прежнему дорог… И я не могла не отреагировать на изменения в его поведении. Многие нюансы…

– Не пойму, ты теперь спишь с филологом или с партайгеноссе? – ухмыльнулась Ляля.

– Это мое личное дело. – Афина легко вздохнула и добавила: – А вот Кирилл связался с Жанной. А Жанна – с кружком новой молодежи, которая желает, чтобы все жили по какому-то там закону. И как тебе это? Ты поняла меня, детка? Твой Кирилл снова спит с Жанной.

– Ой, девочки. – Из спальни вынырнула напряженная Марья Павловна, которая, разумеется, подслушивала, но до поры не желала становиться участником тяжелого разговора. – Ой, девочки, ну что же вы стоите-то в дверях. Афиночка, посиди еще. – Вдруг голос из сладкого, приторного, стал скрипучим и строгим. – Раз уж ты, Ляля, знаешь, то давайте вместе разберемся, что нам делать. Как спасать мальчика.

– Я спешу, – сухо бросила Афина. – В конце концов, не я его жена. Не я. Особо подчеркиваю.

– Останься, – одними губами прошептала Ляля. – Останься, Афина, надо…

Ляля покачнулась. Тронула рукой синюю крашеную стену и замерла. В обморок она не упала. Ей нужен ясный и трезвый ум. Только здоровое материнство. А с Жанной Кирилл не спал. Ни тогда, ни сейчас. И в этом было дело. Запретный плод, женская чистота, неприступность, что там еще? А, вот – девственность, невинность… Потеряв возможность открывать новые земли, мужчины нашего времени увлеклись другой, не менее интересной игрой – растлением юных девиц. Кирилл не был исключением, он всегда серьезно относился к спорту, а это спорт – найти и соблазнить девственницу. Надо было подумать об этом раньше. Надо было уложить их с Жанной в коечку, а потом он забыл бы о ней, как забыл об Афине и о многих других…

Три девицы сели под окном, за стол, обтянутый веселенькой клеенкой, местами утратившей свой первоначальный цвет. В кухоньке было чисто, стерильно чисто. И очень просто. Простота эта граничила с нищетой. Это задевало Лялю. С первого дня Лялиной беременности Глебов стал активно поддерживать будущую бабушку Машу. Он привозил сватье деньги, продукты, кое-какую мебель, плитку, обои, духи. В общем, все, что могло улучшить и изменить жизнь Марьи Павловны. Но та как будто не замечала своих новых возможностей. Сдержанно благодарила, складывала товар и жила по своим собственным, прежним правилам. «Нищая, но гордая», – всякий раз, возвращаясь от Марьи Павловны, отмечала Лялина мама.

– Что скажешь, Лариса Викторовна? – Марья положила сухую породистую ладонь на плечо невестки. – Ты понимаешь, что теперь будет?

– Ничего, он просто связался с людьми, которые хотят предать нашу страну. Они хотят, чтобы нас поработили американцы. Чтобы каждый мог стать, кем он хочет стать, даже проституткой. Ты понимаешь, что это за люди, с которыми якшается Кирилл? – Афина смотрела на Лялю насмешливо.

– Со всеми он спит? – очнулась Ляля.

– Да она тебе о Родине, детка, – жалостливо вздохнула Марья Павловна. – О Родине, а ты о чем?

А что с ней станется, с Родиной-то? Стояла и стоять будет… Родина… Видала она ее – эти желтые фонари на Шота Руставели в Тбилиси, этот голодный, но гордый Горький, эту старинную татарскую Казань, эту смешную и очень несоветскую Одессу. Большая страна, где люди ничего не знают о гамбургерах, Голливуде и Коко Шанель. Но Кирилл – не Родина. Он – кобель. Обычный, нормальный кобель.

– Его могут посадить в тюрьму. А твоего папу – выгнать с работы, – предупредила Афина.

– А Жанну? – спросила Ляля.

– Ну и Жанну, только в женскую.

– И там, в Сибири, они встретятся и заживут на поселении в маленькой деревушке на берегу реки.

– И поженятся, как Ленин и Крупская, – усмехнулась Афина.

– Прекратить! – Марья Павловна пристукнула ладонью по столу и нахмурила брови. – Прекратить немедленно. Ничего святого. Бесстыдницы.

– Интересное дело. – Афина прошлась по квартире и, обнаружив свою сумку на вешалке, вернулась с сигаретой во рту. – Ничего, если я покурю? Интересное дело, говорю, очень интересное дело, Марья Павловна… Почему мы-то бесстыдницы, когда ваш сын связался с преступным элементом? Да еще и трахает его…

– Что делает? – Щеки будущей бабушки вспыхнули наивным розовым румянцем.

– Пилится, перепихивается, непонятно? – Афина сделала многозначительную паузу и ввернула слово, которое было известно всему советскому населению с раннего детства. Лаконично, понятно и недвусмысленно.

– Все-таки ты спишь не с филологом, – улыбнулась Ляля, ощущая, как тягучая нестерпимая боль заливает ее с ног до головы. Это невозможно себе даже представить. Тонкие пальцы, пряный запах смуглой гладкой кожи, грязный, развратный шепот, блуждающая как тень улыбка, колючая манящая щетина и недавно прочитанная «Камасутра» – и все это с Жанной? Со свеженькой? Впервые? Ляля прикрыла глаза и застонала.

– Тебе плохо? – встрепенулась свекровь. – Лялечка, не надо так близко к сердцу… Ну, куда он от тебя денется.

– Действительно, – усмехнулась Афина. – Куда…

– Лялечка, Лялечка, детка. Может, врача?.. – Марья Павловна засуетилась, разбегалась по пятиметровой кухне, натыкаясь на стол, стулья, плиту, раковину, подоконник. Она стала похожа на дикую птаху, которую по недомыслию посадили в клетку.

– Все нормально. Все хорошо. – Ляля отряхнулась от странных видений и подумала о маме. Об утренней сцене. Вспомнила похотливый и хитрый взгляд мужа. – Никого он не любит, – спокойно констатировала она. – Никого. Так что, Афина, не пыли. Мне пора.

– Но как же, Лялечка? – Марья Павловна охнула и присела на краешек табурета. – Но как же?

– Что-нибудь придумаем… – вяло отозвалась та.

– А ты вообще зачем приходила, детка? – спохватилась свекровь и выбежала вслед за Лялей на площадку.

– Потом расскажу, – тихо ответила она. И вдруг широко и нагло улыбнулась. – Я обязательно расскажу, Марья Павловна. Все и всем. Обязательно.

– Деточка, Лялечка…

Ляля вошла в квартиру под звуки орущего радио. «Родительский дом, начало начал», – надрывался Юрий Антонов. «Ты в жизни моей надежный причал», – усмехнулась Ляля и принюхалась. В последнее время у нее обострилось обоняние – ее можно было посылать на границу работать собакой. Запахи, оттенки запахов, намеки запахов, остатки запахов – все это наполняло мир, от которого и без того тошнило. В детской пахло мамиными духами… Так стойко, так навязчиво. Ляля тронула рукой подушку, оглядела комнату и спокойно констатировала, что грязные мысли – это результат ее нервозности. Мама часто заходила в их комнату. В конце концов, она была у себя дома. Ничего страшного… Просто маму следовало внести в список возможных кандидаток. Но не как маму, а как просто женщину, одну из многих…

– А ребенка не будет, – сказала она, глядя в зеркало. – И мы – квиты, не так ли?

Именно так, сначала не будет ребенка, а потом – всего остального. Борьба до победного конца. А с животом она, Ляля, не боец. Поэтому ребенка не будет. Все правильно. Ребенка не будет, они уедут в свою квартиру, Ляля купит себе в «Березке» что-нибудь сногсшибательное, что-нибудь такое – супер! И тогда… Какие там группы молодежи? Что за детский лепет… Кирилл – диссидент? Смешно! Зато переспать с чем-нибудь особенным – со старухой матерью или там с политзаключенной – вот это для него самый шик. А значит, ребенка не будет. Тем более, что его и не должно было быть.

Ляля порылась в карманах куртки своего мужа и нашла там пачку сигарет. Медленно закурила, выпуская дым в лицо своему отражению. «Ну вот и все. Плод отравлен. Обратной дороги нет». Ляля решительно поднялась и направилась в туалет. Там в бачке унитаза мама держала всем известную заначку. Ляля с удовольствием глотнула коньячку и подумала, что напрасно лишала себя маленьких человеческих радостей. Она выпила еще и томным плавным движением сбросила с себя ночную рубашку. С чуть выпуклым животом она уже была не так хороша, как раньше… Но все можно исправить. Проблема заключалась в том, что Ляля никогда не бывала в больнице. То есть она не пользовалась услугами простых врачей. Но аборт нужно было делать именно у них. Потому что единственным человеком, который действительно хотел этого ребенка, был отец. И он никогда бы не позволил.

Адрес поликлиники Ляля знала. Точнее, не адрес, а место расположения. В тихом маленьком дворике напротив поликлиники кто-то умный и дальновидный выстроил детский сад с детской площадкой. Утренний гомон, доносящийся оттуда, должен был говорить умирающим: «Жизнь продолжается». Ляля любила этот садик с маленькими невысокими скамеечками, качелями и песочницей, в которую пару раз в году привозили песок. Белый, рыжий, иногда сероватый. Он быстро растаскивался для строительных нужд жителями окрестных домов. Но первые несколько дней – это было счастье с замками, сложными тоннелями и куличами. Дети… Смешные дети.

В голове отчаянно шумело. То ли коньяк, то ли эхо опостылевшего материнства. Ляля быстро оделась, немного подкрасила глаза и вышла на улицу. Ноги двигались быстро, но как-то очень самостоятельно. Больше всего она боялась, что в последний момент не хватит решимости, что она испугается и рванет куда-нибудь подальше, где нет мамы, Жанны, где нет Кирилла… Но разве можно жить без него?

– Здравствуйте, я Лариса Глебова. – Отсидев очередь из покорных и плохо одетых женщин, Ляля ворвалась в кабинет гинеколога. – Мне нужно сделать аборт.

– Да? А зачем? – Немолодой усталый врач прошил ее взглядом.

– Надо, – твердо сказала Ляля.

– И сколько?

– Сколько надо? – Она ничуть не смутилась. Это только Жанна-придурок мечтала жить при коммунизме. Ляля томно знала, что все покупается и продастся. – Пятьдесят рублей. – Она прищурила глаза и, стараясь не слышать собственного сердцебиения, гордо откинула назад голову.

– Срок какой? – устало спросил врач. – И где состоите на учете? Давайте вашу карту.

– Я не состою на учете, у меня нет карты. У меня есть пятьдесят рублей и четырнадцать недель. Я – Лариса Глебова.

– А я, по-твоему, мясник? – спокойно спросил доктор. – А пошла ты вон, Лариса Глебова.

– И все? Это ваше последнее слово?

– Если там небольшая очередь, то можем поговорить. – Он улыбнулся. Странно, но Ляля не видела его лица. Она не могла сконцентрироваться и понять, какой он, сколько ему лет, симпатичный он или нет. Она думала только о своем, о том, чтобы быстрее… – Итак, что за спешка? Знаете ли вы, девушка, что при таком сроке абортов уже не делают? Кроме отдельных случаев, по медицинским показаниям. Но у вас, похоже, их нет.

– Есть, – сказала Ляля почти не разжимая губ.

– Несите справки. Только очень быстро, если вы действительно этого хотите.

– Сто рублей, и куда мне лечь? Или сесть. – Ляля плотно смежила веки, чтобы унять головокружение и подступающую тошноту.

– Я дам направление в больницу, но только после того, как встанете на учет и соберете справки о медпоказаниях.

– Двести. Я найду вам двести.

Это была хорошая сумма. Это фактически было больше, чем вся его нищенская зарплата, которой можно было гордиться только в очереди за сосисками. Или за голыми синими курами.

– Детка, в любом случае в поликлинике аборты не делают. Только в больнице. Понимаешь, это операция, а не… И с твоим сроком лучше подождать и сделать искусственные роды. В результате ты родишь недоношенного и скорее всего живого ребенка, которого положат на подоконник, чтобы он быстрее умер… Хотя гуманнее было бы его сразу задушить. Потому что, когда дети пищат, это просто невыносимо.

– Куда мне пойти? – Ляля пошатнулась, но в обморок падать категорически себе запретила. – Куда?

Он грязно выругался. Помолчал. И добавил к ранее сказанному еще пару фраз на живом русском языке.

– Идите, девушка. Чтобы потом не плакать и не лечиться. Родишь, отдашь в Дом малютки. А хочешь, я сам усыновлю?

– Удочерю, – автоматически поправила Ляля.

– Ну вот и умница. Они того не стоят, эти мужики. Дети, поверь мне, гораздо дороже. Хочешь, я тебя посмотрю? Давление померим, я позвоню, тебя на учет поставят? Тебе витамины надо кушать. Лучше натуральные… Но можно и драже.

Наконец она его разглядела. Лысый, худощавый, краснощекий. Дешевая, застиранная, судя по манжетам, рубашка в клетку, серо-белый халатик, небольшие руки с аккуратно подстриженными ногтями. И кеды, торчащие из-под стола. Дешевые пятирублевые кеды. Именно эти кеды убедили Лялю в том, что этот странный доктор не станет ни делать ей аборт, ни давать какое-то там направление…

– Спасибо, – сказала она и тихо вышла. Убежденная в том, что ребенка не будет. И в том, что это-то и будет расплатой…

Возле поликлиники толпились смешные и серьезные дети. Ляля взглянула на них, но сердце не дрогнуло. Чужие и есть чужие. Она порылась в сумке, достала записную книжку и двушку и направилась к автомату. Этот, чуть отстоящий от поликлиники, был единственным работающим во всем микрорайоне. Его оставили жить на всякий случай. «Скорую» вызвать, в милицию позвонить. Нет, зачем хулиганам милиция? Ляля улыбнулась. Тряхнула волосами и жестким надменным голосом произнесла:

– Амитову пригласите, пожалуйста.

Разговор был коротким. Сумбурным. Удивленная Наташа только и успела протянуть: «Ладно, приезжай…», но Ляля уже с силой повесила трубку на хлипкий, издерганный нервными гражданами рычаг.

Через двадцать минут Ляля подъехала к областной больнице. Наташа ждала ее у ворот.

– Ты здесь потеряешься, – буркнула она. – Я в первое время к своему корпусу такие круги между отделениями наматывала. Давай вот сюда. Повернем, между судебкой и моргом проскочим…

– Можем постоять здесь, меня не смущает, – зло сказала Ляля. – У тебя ведь там кабинета нет? Так что давай-ка на улице обо всем и договоримся. Пятьдесят рублей – тебе за посредничество.

– Наркотики, что ли? – отпрянула Наташа. – Это без меня. – Она развернулась и зашагала по тропинке, утоптанной прогуливающимися больными. Когда белый халат Наташи мелькнул и скрылся за углом, Ляля поняла, что тут с ней никто особо церемониться не станет.

– Подожди, Амитова, подожди! – крикнула она и побежала вслед.

– Говори. – Наташа широко расставила ноги и посмотрела на Ларису исподлобья. В такой позе она была похожа на телочку, юную, тупую, но упертую коровку. – Что хотела?

– Поклянись своим счастьем в жизни, что никому не скажешь, – неожиданно для себя самой выпалила Ляля. Это детское заклинание когда-то было самым страшным, самым убедительным. И как ни странно, сработало сейчас.

– Что случилось? – Наташа закусила губу и чуть наклонила голову. – Что случилось? – снова прошептала она.

– Клянись, – сухо потребовала Ляля. – Клянись, иначе не скажу…

Она всегда была глупой и любопытной, эта полудеревенская девочка с окраины. Сплетня как смысл жизни – чудесная тема для школьного сочинения…

– Клянусь, – тихо сказал Наташа.

– Полностью, повтори всю фразу полностью.

– Клянусь своим счастьем в жизни. – Наташа нервно сглотнула слюну и уставилась на Лялю в изумлении.

– Мне надо сделать аборт, – спокойно сказала Ляля.

– Тебя Кирилл все-таки бросил, – немного помолчав, сообразила та. – А на мне Толичек женится. Вот свадьба у нас скоро. Хоть ты и сука, но маленького жаль… – Она деловито вздохнула. – И сколько беременности?

– Шестнадцать, нет, семнадцать… Где-то так. – Ляля сказала правду, которую почему-то не решилась обнародовать в поликлинике. Там, в кабинете, ей казалось, что если они возьмутся, то будет уже все равно сколько. Полезут, и станет поздно. – Может, пятнадцать…

– Так он же там живой, – отпрянула Наташа. – Он уже живой, дура ты! Дура набитая. Да я… Да наплевать, что он тебя бросил… И пусть. Зато дитё осталось. Не буду я тебе помогать. Последнее мое слово.

– Дитя, – автоматически поправила Ляля. – Девочка. А помогать ты мне будешь. Только вопрос в том, за деньги или так? Из собственного интереса.

Ляля устало закрыла глаза. Значит, история с Жанной – все-таки правда, правда, известная всем. Что же… Долой живот, да здравствует платье в обтяжку. Его, платье, можно заказать Арабской Мебели, которая училась на их курсе и промышляла фарцовкой. Да, можно заказать. И тогда мы еще посмотрим. Ничего. Ничего.

– Не буду убивать ребенка, – твердо сказала Наташа и посмотрела на Лялин живот с такой нежностью и жалостью, будто там сидел ее родной малыш. – Пошла ты, Глебова.

– Значит, пятьдесят рублей ты не хочешь? – вкрадчиво спросила Ляля. – А ребенка, значит, хочешь? – Она сделала паузу и внимательно посмотрела на Наталью. – Но ты мне поможешь, потому что тебе самой это – интересно. Потому что тебе это нужно. Потому что…

И Ляля медленно и членораздельно объяснила ошалевшей Наташе Амитовой те странные, но очень и очень человеческие причины, по которым одна женщина ненавидит другую, но помогает ей во имя себя самой. Но смелости хватило лишь на это. Ляля закончила, выдохнула, но не решилась поднять глаза. Они стояли напротив друг друга на неширокой больничной тропке, которая сейчас разделяла смерть и преступление. Они молчали и обе смотрели в землю. Тощую землю, из которой почему-то ничего не росло. Они стояли, пока точный и мощный удар крупного, недевичьего кулака не сбил Лялю с ног.

– Вставай! – Наташа протянула ей руку. – Тебе вредно валяться на земле. Вставай. Тебе и падать-то вредно. Ну где тут удержишься? И вали-ка ты отсюда. По добру по здорову, пока я отцу твоему не позвонила… А дитё… – она с особенным наслаждением подчеркнула это исправленное Лялей «ё», – а дитё пусть будет. Не мне это решать. И вали давай, пока я тебя не убила! – уже не тихим бабьим нытьем, а криком закончила она. – Вали, дура! Вали отсюдова! Ишь, чего захотела…

Ляля лежала на земле и перепуганными глазами смотрела в небо. Что-то в ней изменилось, сдвинулось. Прямо в животе и сдвинулось. То ли кольнуло, то ли дернулся кто-то, то ли ударился. Там, внутри… Она приложила к себе ладони и замерла.

– Ты что? – ужаснулась Наташа. – Кровь текет?

– Течет, – поправила Ляля и заплакала, улыбаясь чему-то сквозь долгожданные слезы. – То есть не течет.

– Вставай, а? Нельзя тебе. – Амитова присела на корточки и погладила Лялю по голове. – Ничего, пусть родится, сами воспитаем. А отцу не скажу. Счастья-то хочется… Слушай, и где ты взяла своего урода? И зачем у Жанки его отвоевывала? Ведь он же беспомощный…

– Зато мир не без добрых людей, – вдруг хищно улыбнулась Ляля.

И Наташа ощутила острое желание задушить ее по-тихому. И это желание почему-то ее не испугало.