Текст книги "Гимн настоящей стерве, или Я у себя одна"

Автор книги: Елена Ямпольская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 18 страниц)

А Я ЛЮБЛЮ ЖЕНАТОГО…

Когда на столичных улицах засверкала белозубая улыбка и Паваротти, сдувая с ладони воздушный поцелуй, объявил: «Чао, Москва!», я подумала, что если в английской традиции – уходить не прощаясь, то в итальянской, видимо, – прощаться и не уходить… Лучано уже давал «последний» концерт в Москве, и тогда все сошлось на редкость неудачно: серое небо, холода в июне месяце (Паваротти, наверное, думает, что в этой стране вообще не бывает солнца); глухие пробки вокруг МДМ, зал, набитый богатенькими, но совершенно деревянными буратинами. Увы, такова московская реальность: чем громче мероприятие, тем зануднее публика. Гайки на перстах, брюлики в носу, модели из последних коллекций, выставка часов – люди пришли за чем угодно, только не ради Паваротти. Шествуя важно, походкою чинной, с охраной и свитой, прибывали представители российского политического истеблишмента, которые не стоят ногтя на мизинце Паваротти, однако надменностью превосходят его раз в сто. У отдельных паршивцев свиристели мобильники, и они еще имели наглость на звонки отвечать. Гость смотрел хмуро, пел вяло и всей душой рвался к самолету.

Прощание – великий миг, может быть, даже более важный, чем первая встреча, оттого думалось с тоской: «Неужели вот так и расстанемся? Неужели мы будем помнить его ТАКИМ?!.»

Бог миловал, или Лучано запамятовал, или импрессарио что-то там нахимичили, но лучший тенор всех времен и народов снова оказался в Москве. И теперь все было по-другому. Было, как надо. Во всяком случае, на влюбленный дилетантский взгляд…

Его по-прежнему хочется слушать стоя – невыносимо, кощунственно сидеть, когда к тебе выходит Паваротти, но чувствуется, что сам он удерживает вертикальное положение с заметным напрягом, все сильнее придавливая пухлой лапой плечо своего верного дирижера, а когда покидает сцену по-медвежьи вразвалочку, огромная, сутулая, обтянутая фраком спина напоминает о Собакевиче… Трудно быть богом на протяжении четырех десятилетий. Особенно трудно, если ты всего лишь человек.

Раньше голос Паваротти, горячий, как поцелуй, влетая в уши, пронзал тебя до солнечного сплетения; и дыхание его, казалось, пахнет розмарином и мятой, и улыбка его вспыхивала внезапно, заливая мир ослепительным сиянием. Песнь Песней – вот что был Паваротти прежде. Слушать его сегодня – это хоть и сладкая, но мука. Будто затянувшаяся любовная прелюдия, которой нет исхода…

Конечно, Лучано постарел. Это нормально – для всех, кроме него. Это закон – если только речь не о Паваротти. Мы любим его и не хотим мириться с неизбежным. Да, силы уже не те, и Лучано все время требуется точка опоры – дирижерское плечо, рука партнерши, крышка рояля (и все они – партнерша, дирижер, инструмент – служат ему с подобающим самозабвением), а вокал на табуреточке, вероятно, войдет в историю музыкальной культуры, но стоя, сидя или лежа Паваротти всегда суждено петь о любви и всегда с молоденькими женщинами.

Сопрано в отороченной мехом душегрейке мне не понравилась – по причине банальной ревности. Мало того что на сей раз Тенориссимо прибыл к нам официально женатым человеком («а я люблю женатого» – теперь это про него), так еще таскает за собой разномастных девиц, черненьких, беленьких, которые не столько сами поют, сколько в рот ему обожающе смотрят. Когда он опытным, нежным усилием склоняет блондинистую головку себе на грудь, а она льнет к нему, собака, и оторваться не спешит, – о, какие нехорошие чувства распаляют сердце…

Лучано не пресытился жизнью – ему нравится вкусно есть и делать детей секретаршам. Потеряв в вокале, он не лишился ни грана мужского обаяния, и близость женщины волнует его не меньше, чем музыка. А по-моему, даже больше… Он вкрадчивый, нежный, страстный, большой и теплый и, вероятно, совершенно неотразим в личном общении. Что ж, наверное, так и должен заканчиваться путь настоящего мужика.

В финале мы устроили Паваротти и стоячий партер, и стоячий амфитеатр, и стоячий балкон… Лично мне удалось и поплакать, и отбить руки, умоляя о «бисах», и навизжаться при первых звуках О, sole mio, и охрипнуть, подпевая «ля-ля-а, ля-ля-ля, ля-ля-ля, ля-ля-ля-а-а!!!» на финальной «Травиате», и ощутить, что сердце бьется в упоенье, и для него воскресли вновь… и т. д. и т. п. – в общем, проделать все, что положено, ибо концерт Паваротти – это один из самых крупных праздников в жизни человеческой. Нам страшно повезло, что такой праздник на нашей улице был.

Паваротти относится к редкому числу вещей и явлений, которые любишь безоглядно и радостно. Какое поразительно живое лицо, какая потрясающая улыбка, как пытливо он всматривается, проникновенно грустит, лучезарно ликует… На этом упругом голосе покачиваешься, будто ангел на облаке или лодка на волне.

Паваротти по-прежнему велик, как солнце (хоть и заметно похудел), по-прежнему горяч, как солнце (хотя оба светила, увы, остывают), и прекрасен, словно закат над морем. Паваротти – это счастье. Каждый его концерт продлевает слушателям жизнь года на два. Ах, если бы это правило распространялось и на него самого!.. Пусть живет вечно. Пусть поет вечно. Пусть делает вид, что уходит, – только бы всегда возвращался. Пускай «чао» – лишь бы не «баста». Не может быть, чтобы мы видели его обтянутую фраком спину в последний раз. Это слишком жестоко.

Он улетел и ничего не обещал, но вдруг он все-таки вернется?..

_____

АНДРЮША ВСЕЯ РУСИ

К 60-летнему юбилею Андрея Миронова

Кому дано познать природу совершенства – его бедную, сиротскую, несовершенную природу?.. Андрей Миронов, отлитый природой, как пуля, – ни убавить, ни прибавить, обыкновенное чудо нашего театра и кино, объект восторженной романтизации девяноста процентов гражданок Советского Союза от семи до семидесяти включительно (школьницы, обожавшие Миронова, взрослели, выходили замуж и давали первенцам ласковое имя Андрюша, а им на смену уже подтягивалась свежая поросль фанатичных «миронисток»), так вот этот человек был живым собранием противоречий и состоял сплошь из несостыковок – иногда комичных, иногда трагических.

Он родился седьмого марта, но веселые родители притянули дату появления сына на свет к популярному празднику: мол, вот вам, товарищи женщины, лучший подарок всех времен и народов. Положение обязывало – пришлось соответствовать…

Андрею следовало бы, конечно, носить фамилию отца, да он и был записан в метрике Менакером – до момента поступления в школу. Сорок восьмой год не располагал хвастаться еврейскими корнями. Так – прямо скажем, не от большой радости – возникло праздничное словосочетание «Андрей Миронов».

Его дед с отцовской стороны, Семен Исаакович, владел домом на Большом проспекте в Петербурге, а Андрей, как рассказывала мне Мария Владимировна Миронова (к чему искать иные источники?), всю жизнь боялся «остаться с голым задом на снегу». Однажды и остался, когда вследствие скоропалительного брака потерял только что отстроенную кооперативную квартиру на Герцена. Нормальное совковое существование, но именно Андрею почему-то ужасно не шло все «нормальное» и совковое.

Никогда не грешил пошлостью, но при этом работал в одном из самых пошлых – и тогда, и теперь – московских театров…

Обладал огромным драматическим талантом и просто не успел его реализовать – спрос на «Бабочку крылышками…» оказался выше. Впрочем, «Бабочкой…» тоже владел превосходно…

Как некий херувим, он несколько занес нам песен райских, и с тех пор в этой стране без них не обходится ни один праздник, однако сам херувим, несмотря на показную легкокрылость, всю жизнь боролся с лишним весом…

Людям приносил праздник, себе доставлял боль – проклятый фурункулез (Миронов и фурункулез – вроде бы две вещи несовместные) не только требовал изводить пуды грима – порой даже мешал двигаться…

Говорят, народ любит Миронова по-прежнему, тем не менее год назад с могилы на Ваганькове украли бронзовую ограду. Цветные металлы все-таки любимы нежнее…

Кстати, и по поводу женщин: ни про одну из его вдов – официальных или волонтерок – нельзя сказать: она была достойна Миронова, а он наверняка состоялся с ней как мужчина. Не везло, что поделаешь. И когда появилась первая посвященная Андрею полноценная книга (не просто сборник воспоминаний), вокруг нее разгорелся гадкий, гнусный, свинский скандал. То есть, скорее всего, буддистка и фантазерка Татьяна Егорова написала чистую правду. Свою правду. Наши возлюбленные суть плоды нашего же творчества. Мы видим любимых не такими, какие они есть, а такими, каковы мы сами…

Миронов был не солнцем, как его часто называют, а, скорее, луной – с ее вечно темным, сокрытым от любопытных глаз боком. И до сих пор колебания его небесного тела вызывают на Земле приливы радости, нежности, восхищения и печали…

_____

В ЧЕТВЕРГ И БОЛЬШЕ НИКОГДА

«Страсти Христовы» нельзя вынести дважды.

Но один раз это надо сделать обязательно.

Я смотрела фильм Мела Гибсона в первый день его широкой московской презентации, в Чистый четверг Страстной недели, на самом оживленном, по логике вещей, сеансе – в 19–00, но зал был пуст. Вопиюще, космически пуст. Нас собралось, в лучшем случае, полсотни. Из них человек тридцать – с поп-корном, колой, неотключенными мобильниками, с шуточками-прибауточками… Восставать против этого – значит вести себя, как злобные старухи, изгоняющие из храма девчонок в джинсах. Поп-корн не имеет значения. Мобильник не тянет на святотатство. А жалкое пересмешничанье утихает к третьей минуте. И скоро, очень скоро женщины в зале начинают плакать. Обильно, по-настоящему. После сеанса минут десять уходит на ликвидацию черных подтеков. Сидят дамы, уставившись невидящими глазами в пудреницу…

Меж тем слезы женские – вода. Слишком часто в этой жизни мы оплакиваем самих себя, и вообще – что может смыть влага, пролитая в кинотеатре? Мне показалось, что «Страсти Христовы» надо смотреть с сухими глазами. Я не могу объяснить это чувство, но оно, конечно, больше отчаянного, партизанского: «Не дождутся, гады!» Хотя и это есть. После «Страстей Христовых» не становишься лучше и только острее чувствуешь всю нехристианскую низость собственной натуры. Любить Христа – легко, какая в том заслуга? Но как простить его мучителей? Куда я дену темную, прямо-таки ветхозаветную ненависть к ортодоксу Каиафе, упрямому, как его осел, однако гораздо более жестокому? Во что могу я переплавить яростное желание скосить волосатую римскую солдатню одной автоматной очередью? Если мне хочется залепить пощечину ржущему в толпе иудею, если мне мало огня небесного – такой гнев кипит в моей душе, – какая я христианка? Разве мне отмщение? Разве Христос завещал кому-то поквитаться за него?..

Гибсон снял фильм, простой, как азбука. Предфинальные главы четырех Евангелий, начиная с Моления о чаше в ночном тумане Гефсиманского сада, изложены практически документально. Видимо, поэтому выход «Страстей…» на российские экраны произошел при милостивом соизволении официальных православных чинов. Кто-то из священнослужителей даже предупредил заботливо, что «ранимым и впечатлительным людям картину Гибсона смотреть не рекомендуется».

Какие нежности.

Самое малое, что мы можем сделать для Него, – это посмотреть картину Гибсона.

Да, «Страсти Христовы» способны парализовать даже человека с твердой, прагматической волей. Да, они буквально пригвождают тебя к креслу. Тем не менее быть распятым в кинотеатре – невелика мука. Дважды вряд ли вынесешь. Но один раз – надо. Обязательно.

«Страсти Христовы» – это 127 минут живого страдания, когда запекается сердце. Ничего сакрального, все натурально. Не хлеб и вино, а кровь и плоть. Мясо, которое рвут, кости, которые ломают, суставы, которые выкручивают с треском. Не иконописный лик – кровавое месиво вместо человеческого лица. Гибсон обходится с публикой, как с Фомой неверующим. Вложи персты в Его раны, вздрогни от каждого удара, пойми хоть на капельку, хоть на крошечку, какие страдания Он вынес. Ты думаешь, Христос – это красивые слова? Христос – это боль. Тонны боли.

Когда Иисуса истязает, нет, «истязает» – слишком литературное слово, рвет в клочья бешеное солдатское зверье, а ты, сидя в зале, не знаешь, кому молиться, чтобы это наконец прекратилось, перед Его плывущим взором, в толпе, медленно проходит сатана, неся на руках омерзительного, старчески сморщенного карлика. Передразнивая будущих безбровых мадонн с лицами, как очищенные пасхальные яички, он (вернее, она) спрашивает без слов: вот за это Ты хочешь принять смертные муки? За красивую легенду, за кормушку для будущих первосвященников, за фрески Микеланджело, за фильм Пазолини? А стоят ли они такой жертвы? Стоят ли Тициан, Джотто, Рафаэль, Пазолини, Скорсезе, Гибсон и все эти неведомые люди, которые будут жить через неведомые века и тысячелетия, того, что здесь и сейчас рвут плетьми твою живую, теплую кожу? Мы все сказали бы «нет». Он один сказал «да». Без слов.

Фильм идет на двух языках – арамейском и латыни, с субтитрами, которые, в сущности, не нужны. Россию даже близко нельзя считать религиозной страной (потому что религиозность определяется не пышностью патриарших риз), так же трудно назвать ее страной образованной, но уж «Мастера и Маргариту», по меньшей мере, читали все. Булгаковский роман для нескольких поколений был Библией, сам Булгаков – пятым евангелистом, и его апокрифы навсегда приобрели для нас законный статус. Будучи давно знакомыми с первосвященником и прокуратором, теперь мы можем сравнить их с Каиафой и Пилатом у Гибсона, заметив удивленно, что они будто бы поменялись своей значимостью. Лопоухий бритоголовый Пилат проходит по обочине фильма. Первосвященник, с его пронзительным тяжелым взглядом, «книжным» лицом, пышными сединами и благородной статью, выдвигается на передний план. Он не будет гулять с Христом рука об руку по лунной дороге, но притормозит своего осла, когда Распятый прошелестит: «Прости им, ибо не ведают, что творят…» О чем-то крепко задумается Каиафа. Впрочем, кому от этого легче? Может быть, Ему, но не нам.

«Страсти Христовы» – это фильм о необратимости греха. Важная штука: чтобы искупить грех, надо сначала осознать его необратимость. Молодой парень в Техасе, который после картины Гибсона явился в полицию с чистосердечным признанием в убийстве своей подружки (она надоела ему и вдобавок была беременна, он подстроил все так, чтобы было похоже на суицид, и никто не сомневался, и дело закрыли), так вот, 21-летний Дэн Лич внезапно понял, что его жизнь закончилась. Ему теперь нет утешения на земле. Никто ему не поможет, никто не спасет, что сделано, то сделано. Он может говорить только с Христом. В других инстанциях его вопрос решать не уполномочены.

Но для него, как ни странно, есть надежда. А для тех поразительных существ, к которым мы чуть ли уже не привыкли, которые кочуют из «Хроники происшествий» в какой-нибудь «Криминальный вестник», для тех, кто способен убивать, а думать не способен, надежды нет.

Необратимостью греха поражен и раздавлен гибсоновский Иуда. Он присутствует на экране всего-то первые минут пятнадцать – двадцать, однако этого достаточно, чтобы понять: Иуда действительно не ведал, что творил. Он предавал не просто сильного – Всесильного. Того, Кто мизинцем шевельнет – и горы двинутся на Его гонителей, земля разверзнется, их поглощая. Предавать сильных легко. Предать Всесильного – вроде и вообще не предательство. В голову не приходит, что сильные никогда не пользуются своей мощью. В этом их главная сила.

Режиссерская рука внезапно выхватывает тебя из зала и втягивает внутрь. Меня, распластанную в пыли Магдалину, побивают камнями. Мне в лицо летит мешочек с тридцатью сребрениками. Летит медленно – этих секунд хватит, чтобы вспомнить, сколько раз я, лично я предавала и продавала Христа сегодня. Хотя бы сегодня. Потому что мы все, нет, «мы все» – слишком успокоительно, именно я предаю Его по нескольку раз на день.

Когда все закончится, я взгляну на Голгофу сверху, и из моих глаз упадет в белую пыль жгучая слеза Отца.

Иногда камера становится взглядом Христа, и ты следишь за плывущим маревом вокруг Его глазами. Вот как это видится оттуда. Хочешь на Его место? Хочешь попробовать?

Фильм Гибсона смотришь отчасти так, как первоклашки смотрели «Чапаева», – яростно болея за «наших». Когда раздаются разумные протестующие голоса в синедрионе, когда Пилат выводит Христа к народу со словами: «Никакой вины не нахожу в нем», и порочно-приторный полудурок Ирод со смехом отказывается судить Галилеянина, и уголовник Варавва, конечно, не ждет для себя пощады, – ты вопреки всему надеешься, что все обойдется. Такова дурацкая человеческая наивность. Только Он знает, что ничего не обойдется, что продуман распорядок действий и неотвратим конец пути. Потому что, если обойдется, то ничего и не будет. А все, кто важничает своими главными ролями – Пилат или Каиафа – на самом деле лишь третьи подползающие в пятом составе. Впрочем, это уже, конечно, моя собственная мысль. Опять, увы, не очень христианская…

35-летний Джеймс Кэвизел прелестен. Я имею в виду те минутные ретроспекции, которыми Гибсон великодушно прерывает течение «Страстей…», чтобы зритель не задохнулся от горя. Иисус – красивый, улыбчивый парень, собственным весом испытывает прочность только что сколоченного стола… Иисус невыразимо обаятельный, простой, мужественный и нежный, дает заповедь: «Любите врагов своих», и если ее трудно выполнить, то поверить Ему не стоит никакого труда. К Нему тянешься всем сердцем.

Я благодарна Гибсону за то, что лично меня он нагрузил болью, в которой так нуждаешься на Страстной неделе и которую просто неоткуда черпать, кроме твоих собственных внутренних источников. Что значит сегодня – быть христианкой? Стоять в платке со свечкой? Унизительная малость. Держать пост? Для этого нужно уловить связь между душой и котлетой, что мне никак не удается. Возлюбить врагов – бремя неподъемное. Да ладно врагов – вот этих всех, которые мешают, достают, подрезают… Пока мимо. Не получается пока. Спасибо Гибсону за то, что он ткнул меня носом во все, что у меня не получается.

Я очень боялась, что в «Страстях Христовых» не будет Воскресения. Говорили ведь: последние двенадцать часов земной жизни Христа. Оказалось – двенадцать часов страстей и еще те несколько минут, когда отвалился огромный камень, и под теплым ветром заколыхалась сброшенная плащаница. Христос воскрес.

Воистину воскрес.

_____

Иногда женщина, которая пишет, устает. Иногда, по-видимому, устают и те, кто читает… Вы добрались до середины книги? Спасибо. Сейчас мы возвратимся на столбовую дорогу, но, поверьте, «налево» сходили не по причине пустого авторского тщеславия.

Среди вещей и явлений, без которых мое существование попусту изнуряет тело и душу, числятся не только кофе (хотя бы раз в день), море (хотя бы раз в полгода), состояние влюбленности (круглогодично, круглосуточно, без пауз) и книги – или просто возможность бегать глазами по печатным строчкам (круглосуточно с перерывом на сон). Но также – создание этих самых строчек, когда сливаются в экстазе мозги и клавиатура.

Я пишу и тем самым привожу свой мир в порядок. Любимые узнают, что они любимы. Нелюбимые тоже не останутся в безвестности. Чтобы не взорваться от переизбытка эмоций, радостных или негативных, надо сесть за компьютер и выплеснуть все на экран. Вот например…

_____

ДЕВУШКА С ВЕСЛОМ

На свете нет не только счастья. На свете нет справедливости, а это куда обиднее. Отсутствие счастья всех уравнивает, отсутствие справедливости всех разобщает. «Никогда не надейся, что жизнь окажется справедливой», – сказал мне как-то чрезвычайно умный человек. Я понимаю, что его устами глаголила сама Истина, но до чего же она несправедлива!..

Мысли о сияющей Справедливости, которой нет в природе, и ее чумазой изнанке, выставленной на бесстыжее обозрение, посещают меня в среднем пять-шесть раз в неделю. Иногда – пять-шесть раз в день. И уж совсем в редких случаях – пять-шесть раз в минуту. Но это острый приступ. Обычно борцы за справедливость страдают хроническими формами своего недуга.

Когда мы думаем о несправедливости, мы думаем о себе. Как правило. За редким альтруистическим исключением. То есть несправедливость по отношению к другим людям нас тоже волнует, но гораздо меньше. Если собрать целую площадь народа и выкрикнуть: «Кто здесь жертва несправедливости?», не знаю, сколько рук останется висеть вдоль туловища. Лично я подниму обе.

Женщины страдают от несправедливостей мира чаще, чем мужчины. Во всяком случае, они чаще об этом говорят. Переживают, возмущаются и митингуют в своих локальных гайд-парках – у плиты, например, или за офисным компьютером. Одна моя знакомая, когда терпеть обиду нет сил, а выпустить пар в лицо обидчику нельзя по соображениям иерархии, яростно выбивает из клавиатуры все нецензурные слова, какие к сорока годам успела выучить. Каждое с восклицательным знаком.

…!..!..!!