Текст книги "Гимн настоящей стерве, или Я у себя одна"
Автор книги: Елена Ямпольская
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 18 страниц)
ТАЛАНТЫ И ПОКЛОННИКИ
Один роман в моей жизни закончился, так толком и не начавшись, когда потенциальный кавалер в приступе великодушия поторопился заверить: «Да мне без разницы, чем ты там занимаешься. Хоть крестиком вышивай…» Как вещало армянское радио: да, Петр Ильич Чайковский был голубым, но мы любим его не только за это… Я посоветовала несчастному поискать более рукодельную женщину, а сама перечеркнула его кандидатуру траурным крестиком. Думаете, жестоко? По-моему, в самый раз.
Моя любовь и то, «чем я там занимаюсь», для меня абсолютно неразделимы. Как кошка, которая приносит задушенную крысу и любовно кладет ее хозяину на одеяло: вот, мол, не зря ты меня в доме держишь, я тащу свои тексты главному человеку и дрожу за стенкой, пока он их читает. Способность более или менее складно объединять слова кажется мне столь же ценным качеством, как умение целоваться. Собственно, мои тексты, похуже или получше, не суть важно, – это и есть я. Кому не нравится первое, вряд ли придется по сердцу второе.
Талант относителен. В том смысле, что его наличие и масштаб измеряются с некоторой оттяжкой во времени. История, как говорится, рассудит. Но способность к тому или иному виду творческой деятельности человек угадывает в себе сразу. Она очевидна, как цвет глаз или склонность к полноте. Иногда мы преуменьшаем эту способность, гораздо чаще – преувеличиваем. И обрекаем себя на жизнь в аду, приглашая туда же всех наших близких. Кто, конечно, захочет разделить компанию. Человек со способностями должен: а) выразить себя; б) обойти конкурентов; в) дать отпор завистникам; г) подавить зависть в собственной душе. Сами понимаете, много ли остается на любовь после таких энергетических затрат…
Фаина Георгиевна Раневская говорила, что талант, как прыщ, может вскочить на любом лице. Если судьба определила вас в спутники жизни лицу чрезвычайно прыщавому – ну, то есть я хотела сказать – очень талантливому, приготовьтесь до конца дней своих гордо и преданно сиять отраженным светом.
Влюбиться в чей-то талант просто. Любить талантливого человека изо дня в день – тяжелейший труд. С ним надо нянчиться, как с ребенком, точно зная, что младенец этот никогда не повзрослеет. Но с другой стороны, нянчиться с бездарью и ничтожеством (а такое на каждом шагу случается) – еще обиднее…
Непризнанный гений – это вампир, который высасывает из домашних соки, необходимые ему для отчаянной и безуспешной борьбы с целым светом. Гений (или хотя бы талант) признанный ничуть не лучше, потому как разбрасывает на публике все, что могло бы достаться только вам. Знаете, что такое пойти в ресторан с мужчиной, чья физиономия то и дело мелькает по телевизору? Это расшаркивания официантов (перед его персоной), бутылки с чужих столов (ему) и просьбы сфотографироваться на память (с ним). Весь мир убеждает Его, что Он – центр Вселенной. И Он смиряется с этим, как с данностью. Поскольку двух центров у Вселенной не бывает, вам забронировано место на периферии. В моей жизни было несколько таких опытов, и всегда я задумывалась: если искусство требует жертв, то почему обязательно от меня?.. Скажете – нет логики? Сама ищет признания, а чужому успеху служить не хочет? Так на то мы, творческие люди, и эгоисты…
Супруг знаменитости – это отдельная профессия, призвание к которой тоже даруется Господом Богом. С творческими деятелями бывают по-настоящему счастливы только люди одержимые. Пары, составленные из равновеликих единиц, обычно распадаются. Кроме того, талантливых партнеров не очень приветствуют особы чувственные и требовательные. Каждый человеческий союз можно считать тройственным: он, она и любовь на руках у обоих. Если она или он вынуждены тянуть любовь по-бурлацки, в одиночку, то с какого-то момента эта ноша кажется утомительной, а потом и бессмысленной. Графиня изменившимся лицом бежит пруду, ибо не в состоянии дольше выносить свою уничижительную второстепенность…
Я тащу свои тексты любимому человеку, а заодно тащу любимого человека в свои тексты, и всякий раз думаю – а не предаю ли я его, и всякий раз – ради красного словца – не могу устоять. Для нормального индивидуума любовь – цель. Для творческого – средство. Природные способности делают их носителя какой-то проклятой фабрикой по переработке жизни в подобие искусства.
Большой талант зачастую скрывает маленькую личность. Дефект, часто встречающийся и у обыкновенных смертных, но в случае с талантом шокирующе заметный. Слишком резок контраст, чересчур вопиет несоответствие. В любви размер личности ИМЕЕТ значение. А размер таланта, к сожалению, нет. Если только мы имеем в виду не тот потрясающий, самый редкий вид одаренности – талант жить: просыпаться с улыбкой, устраивать праздник каждый вечер и пир любви каждую ночь…
_____
ВОКРУГ ДА ОКОЛО
Бывают в жизни ситуации, когда женщина устает. Устает физически, как от нудной, тяжелой работы. Что касается меня, то в состояние полнейшего изнеможения – будто на мне три дня воду возили – я впадаю по случаю отсутствия чего-либо позарез необходимого.
Лидерство в данном списке, разумеется, принадлежит моему главному человеку. Всякое прощание с ним я переношу как болезнь, симптомы которой хорошо известны и давно мною изучены. Тоскливый скулеж старинного хита из «Шербурских зонтиков» (пролетят столетья, буду ждать тебя, у-у-ууу…) начинается примерно за неделю до запланированной разлуки. С этого момента я превращаюсь в хвост, преданно тянущийся за хозяином, – куда он, туда и я. Хочется всматриваться, внюхиваться, прижиматься, гладить и подставлять себя под гладящую руку – глазами, губами, пальцами запоминая все то, без чего предстоит жить ближайшие недели.
Чем неотвратимее надвигается час Икс, тем отчетливее бьет колотун. Это истерика разлуки, ее лихорадка. Перед смертью не надышишься, в последний день отпуска не наплаваешься, перед разлукой не нацелуешься, и первые часы порознь – это всплеск болезни, самый острый ее приступ.
Затем наступает обманчивая ремиссия. Кризис наконец миновал, и кажется, что сила воли (такая великая сила у женщин) вкупе с мелкими, но приятными удовольствиями окрашивают мир в оптимистичные тона.
Впереди уже не разлука, впереди – встреча, о ней можно и нужно думать, оставив разлуку за спиной…
Но однажды утром ты просыпаешься и видишь, что тебя обокрали. Вынесли оптимизм без остатка. Плакать хочется, как при ПМС, горько и безутешно. Я называю это ППС – постпрощальный синдром. Когда и тело, и душа категорически отказываются жить воспоминаниями либо надеждами. Это бунт, который подавить невозможно. Страдания, по всей видимости, родственные наркотической ломке. Темнота сменится яркой гаммой только после того, как опять дорвешься, насмотришься, наприжимаешься, ткнешься носом в плечо и замрешь в блаженной расслабухе: фу-у, отпустило…
Всякое расставание с любимым, вдобавок отягощенное ППС, дается мне таким истощением сил, что, вернувшись или дождавшись возвращения, я даю зарок: «Никогда больше не уеду!», или на полном серьезе предупреждаю: «Никуда тебя больше не отпущу!» Но если первое еще в моей власти, то второе, к сожалению, нет, а НИКОГДА без НИКУДА теряет смысл, и я опять уезжаю сама или покорно караулю того, кто уехал. Таков круговорот разлук в природе.
Вероятно, на свете есть женщины, не покидающие своих мужчин.
Но это не моя история. Для меня не расставаться с любимым – оксюморон. Тем не менее, если мне скажут, что моя любовь тормозит мою жизнь, я отвечу, что она же и двигает ее вперед. Могу повторить вслед за Ниной Заречной: «Я чувствую, как с каждым днем растут мои душевные силы».
«У тебя большие проблемы в личной жизни» – бессмысленная по отношению ко мне фраза. В принципе, меня легко уязвить, но только не этим.
Достаточно хотя бы раз взглянуть в ночное небо и осознать себя пылинкой на пылинке, несущейся невесть где, невесть по чьему соизволению, по причинам, от тебя не зависящим, и в обстоятельствах, тебе неподвластных, а кто тебя запустил и когда остановит, не выяснишь ни за какие деньги… Согласитесь, ребята, у нас у всех большие проблемы в личной жизни. Прямо-таки глобальные.
Хроническая форма моих «разлучных» недугов радует, хоть это и радость со слезами на глазах. Значит, у нашей привязанности оказался не мотыльковый век. Говорят, любовь с годами переходит в привычку. По-моему, индекс любви можно вычислить, разделив привычку на годы, проведенные вместе. Пока результат меньше единицы, любовь имеет право называться любовью. Живая боль, которую я неизменно испытываю, расставаясь со своим любимым мужчиной, подтверждает, что привычка в нашем случае обратно пропорциональна длине романа.
То, что мне оказался доступен подобный накал чувств, – повод не столько для гордости (я-то, положим, всегда догадывалась, на что способна), но прежде всего для искренней и глубокой признательности. В этой жизни трудно встретить даже начальника, которому не стыдно подчиняться, а не то что мужчину, которого не стыдно любить. Не попался бы мне именно он, куковала бы я сейчас со своими способностями в плоских заунывных союзах…
Благодарность эту я по мере возможности изъявляю различными способами: и делом, и телом, и словом, как устно-приватным, так и откровенно-печатным. Благо с профессией мне повезло. Я использую служебное положение в личных целях и нисколечки в том не раскаиваюсь, ибо только во-вторых я журналистка, а во-первых – женщина, а о чем бы ни писала женщина, она всегда пишет о любви. В моем случае – с пылкой одержимостью неофита.
Развязав себе язык, преодолев страхи прослыть сентиментальной, я научилась признаваться в любви к своему мужчине – устно и письменно, прямо и косвенно. Кстати, замечательная формулировка для экзаменов: любовь устная, любовь письменная. Первый сдается при встрече, второй в разлуке… Заодно ко мне пришел навык открыто выражать свои пристрастия по другим поводам. Пусть люди, горячо мною любимые, будь то Пушкин, Паваротти или Андрей Миронов, в силу причин географических, иерархических или фатальных, никогда не узнают о моей любви, она не станет от этого меньше.
Мой главный человек зажег во мне лампочку, которая светит теперь не только ему. Единственное, чего я боюсь, что в его силах щелкнуть выключателем в обратном направлении. Но пока… Пока я имею счастье знать, как легко и щедро множится, ширится, делится, отпочковывается, растет и плодится живая любовь. Тем, кому интересны результаты, предлагаю чуть-чуть журналистских опытов – вокруг и около любви.
_____
УРОКИ МАСТЕРА
Роман Виктюк сделал зрителю предложение, от которого невозможно отказаться – «Давай займемся сексом!». Глагольные формы на театральных афишах встречаются чрезвычайно редко. Как правило, режиссеру вполне хватает существительного и прилагательного. Допустимы вариации падежных окончаний. Но глагол… Время сейчас такое, недейственное. Не побудительное, а утвердительное. Конец. Абзац. Кошмар. Дерьмо. Факт. Противостоять факту – себе дороже, предпринимать по его поводу какие-либо телодвижения абсолютно бессмысленно. Это в идеологическую советскую эпоху было «Так победим!». Или в романтическую перестроечную – «Говори!..». А у нас «Гамлет», «Отелло», «Терроризм».
Роман Виктюк возродил к жизни повелительное наклонение, сыграв премьеру под прекрасным заглавием «Давай займемся сексом!». В этой фразе важна собственно сама фраза, то есть гласность. Секс легко обходится без разговоров, однако человеческая свобода начинается с разговора о сексе. Таким образом, у Виктюка получился новый, постпостперестроечный вариант «Говори!..».
Действие пьесы Валентина Красногорова, скромного пожилого израильского репатрианта, происходит в сумасшедшем доме. Этот захватанный прием не отторгается зрителем, поскольку Красногоров и Виктюк в данном случае мыслят неоспоримыми истинами: подавленная сексуальность – прямой путь в тюрьму или психушку; причем если палатой (либо камерой) окажется ваша собственная квартира, вам не станет от этого легче.
С точки зрения картинки, «Давай займемся сексом!» похоже на все, что обыкновенно делает Виктюк: идеально накачанные актеры играют во что-то типа «Морская фигура на месте замри»; рядом бродят хромоножки, будто заимствованные из «Бесов»; балетные пачки перерождаются в свадебные туалеты; ездит по рельсам конструктивистская кровать; свалены грудой стремянки цвета металлик; вместо задника бесстыдно распахнулся гигантский белый халат. Главные цвета – белый, черный, алый. Основной элемент бутафории – истерзанные в клочья газеты. Сцена замусорена так, что люди на ней тоже смотрятся лохмотьями, обрывками, фрагментами без начала и конца (во всех смыслах последнего слова).
У пяти основных персонажей секса нет, зато есть бесконечные разговоры о сексе, страдания по сексу, дефицит элемента «секс» в организме. Бесполезный муж, уставшая жена, профессор-сексопатолог, девственница-нимфоманка и – номер пять – медсестра, которая объяснит нам под занавес, что все эти люди выдают себя не за то, чем являются на самом деле (скажем, настоящая девственница хочет выглядеть неудовлетворенной супругой, а многократная «разведенка» – юной, неопытной барышней). Но и это не принципиально: угнетая собственную природу, мы запутываемся в ее дебрях, подсознание прет наверх, как каша из кастрюльки, и тут уж черт ногу сломит, собирая из огрызков наше подлинное «Я».
«Давай займемся сексом!» – в сущности, спектакль асексуальный. Как рекомендации в дамских журналах («Найди свою точку G» или «Доставь ему удовольствие»), как научно-популярный телесериал «История секса». Для тех, кто понимает, это очень смешно. У секса не может быть истории. Он существует только в настоящую минуту.
Тем не менее надо отметить, что никто, кроме Виктюка, не занимается на нашей сцене философией секса, которая на самом деле есть не что иное – как философия свободы.
Уморительный профессор – великолепный Николай Добрынин – стягивает штаны через голову и выбегает в зал в оранжевых семейных трусах, выкрикивая среди партера свои жаркие агитки: «Все болезни происходят от недостатка секса!», «Секс – единственный язык, понятный всем и любимый всеми!», «Учиться, учиться и учиться сексу!». И в качестве кульминации: «Гениталии всех стран, соединяйтесь!» Хулиганства здесь так мало, а смысла так много… Сначала профессор вырвет из собственного межножья два пинг-понговых шарика, и публика грохнет; потом этих шариков упадет сверху целая куча, зрители опять захихикают, припомнив давешний розыгрыш; а потом Добрынин подойдет к авансцене, возьмет одну штучку, круглую, беленькую, и начнет счищать с нее скорлупу… Все-таки мастерство не пропьешь. Есть еще у Романа Григорьевича порох в известных пороховницах.
«Давай займемся сексом!» – это красиво запутанный клубок проблем, страшилок и развлекалочек.
Трусливые мужики, которых сама жизнь лишила всякого достоинства, так что теперь их надо тащить в постель силой…
Поэтический взлет Девушки (прелестная, гибкая, светлокудрая Александра Флоринская) – ей повсюду: на земле, в воде и в небе – мерещатся фаллические символы, знаки великой мировой сексуальности…
Диалог несостоявшихся педиков: «Вы ведь интеллигентный человек? Что для вас важнее в партнере – душа или тело?»…
Состоявшийся лесбийский танец (до чего женщин довели – кому бы понадобилась подружка, если с дружком хорошо?)…
Катастрофа импотенции – первая весточка от ангела смерти, мальчика с черными крылышками…
Страшный оргазм медсестры – так не получают удовольствие, так взрываются вулканы, и упаси вас бог очутиться поблизости…
А также: остроумные диалоги, жалостливый тюремный фольклор, странное соитие зауми и бытовухи. И много, много свободы, о которой не устает кричать со сцены Виктюк. В его личной конституции право говорить о сексе и заниматься сексом гарантировано каждому гражданину. Каждому купившему билет, во всяком случае.
_____
О, МОЙ ДЖУЛЬЕТТ! ЗАЧЕМ ТЫ ТАК ПРЕКРАСЕН?
Про «Ромео и Джульетту» в Театре Луны известно прежде всего, что обоих веронских любовников здесь играют юноши. Однако позор тому, кто подумал скверно: в полуторачасовом спектакле удалось сохранить лишь шесть действующих лиц, и все они, включая маму и няню Джульетты, отданы исполнителям мужеского пола. Так сказать, театр, припавший к родовым, в том числе к шекспировским истокам. Правда, выпустила премьеру женщина, молодой болгарский режиссер Лилия Абаджиева.
У театра без дам, безусловно, есть свои преимущества. Зритель не оценивает экстерьер актрисы, ее мордочку, фигурку и номер сексапила; он не отвлекается на частное и может всю дорогу думать о главном. А главное сформулировано уже в программке: «Любовь равна смерти. Любовь и смерть – самые значительные явления человеческой жизни…» Это чистая правда. Любовь и смерть тождественны в своей неумолимости. Ни то, ни другое нельзя предугадать, предотвратить, преодолеть. Любовь не имеет ни тормозов, ни задней передачи. А если имеет, значит, перед вами не любовь.
Шестеро мальчишек (это в шекспировские времена четырнадцатилетние детей рожали, а для современной цивилизации и двадцать пять – почти младенчество) меняют мужские костюмы на очень смешные женские. Из-под цветастого ситца торчат мощные волосатые голени. Юбка, натянутая на хула-хуп и превращенная таким образом в кринолин, колышется над башмаками сорок четвертого размера. Никаких намеков, случайных касаний, масляных взглядов, вообще ничего, что сразу выдает на сцене скрытую и оттого еще более тошнотворную педерастию. Ребята забавляются, балуются. Как забавлялись в свое время Тони Кертис и Джек Леммон («В джазе только девушки»), Дастин Хоффман («Тутси»), Александр Калягин («Здравствуйте, я ваша тетя!»), Олег Табаков («Мэри Поппинс, до свидания!»). Как отрываются в кайф себе и публике Стоянов, Нагиев, Кабанов.
Безобидная, утрированная игра: няня – раздолбайка; мамаша – монстр с чертами декадентского распада, кривляка и б…, каких мало; долговязая, на голову выше жениха Джульетта: сутулые лопатки и плоская грудь, обтянутые розовым платьицем, косая сажень в плечиках, бычья шейка, а надо всем этим – лицо, исполненное невинности и юной боли. «Джульетта, где же ты?» – щебечет нянюшка. «Кто меня зовет?» – отклик из-за кулис густым басом…
Спектакль составлен из хронологически вольной шекспировской нарезки, а также из вариаций на тему, совсем уж далеких от оригинала. Например, как гнусно могла бы завершиться эта повесть, если бы двум веронцам выпала на долю размеренная семейная жизнь. Какой сукой способна обернуться Джульетта, какой козел дремлет в глубинах Ромео. Не обязательно, но возможно. Хотя все-таки есть основания предполагать, что веронскую чету связала настоящая любовь, чьи лодки о быт не разбиваются, она сама стоит как скала, а не тот гормональный взрыв, который толкает людей проштамповать паспорта и жить затем долго и счастливо, с трудом вынося друг друга…
Патетику в этом спектакле пытаются по шекспировскому рецепту мешать с фарсом. Танго «Ромео! Почему же ты – Ромео?..» (напойте сами на мотив «Брызг шампанского», здорово получается) перерастает в склоку: «Ты имя поменял? – Я заходил, но загс был закрыт…». Зал хохочет, приветствуя остроумные репризы, гротескную игру, живость, легкость, стеб, приколы. И какую-то необыкновенную чистоту. Клянусь, я никогда не видела столь целомудренного спектакля.
Последние двадцать минут на сцене идет дождь. Как из ведра. Как из разверзшихся хлябей небесных. Упоительный летний ливень стоит стеной, и под ним барахтаются вымокшие до нитки, совершенно живые Ромео и Джульетта. Ежесекундно грохаясь в лужу, обдавая фонтанчиками первый ряд, они тянут, тянут друг друга из смерти – за волосы, за уши, за подолы… Как будто сбылся мантуанский сон Ромео. Как будто в виде исключения многострадальным героям дарован наконец хеппи-энд. Но, увы, это еще не финал. Финал наступит, когда под дождь выйдут шестеро мальчишек, сурово и яростно оплакивая свою Джульетту…
Черт побери, это такая пьеса, что кто бы, где бы, о чем бы ее ни ставил, зрителю так и лезут в голову мудрые мысли. И еще почему-то всегда хочется плакать. Может, от счастья? Положим, над всякой парой любовников подвешен небесный меч, но Ромео и Джульетта остались коченеть в склепе, а мы твердо верим, что именно у нас все будет очень, очень хорошо. Не существует людей более наивных и более упрямых, чем люди влюбленные.
_____
ДОЖИВЕМ ДО ПЯТНИЦЫ
В Москве появился спектакль о СПИДе. Пионером непопулярной темы выступил Олег Табаков. Именно в его «подвале» на Чаплыгина сыграна премьера известной финской пьесы «А в Конго есть тигры?», причем осуществила постановку тоже финка, давняя знакомая Олега Павловича Райя-Синикка Рантала. В прошлом сезоне она пополнила афишу «Табакерки» своими «Опасными связями» по роману Шодерло де Лакло, и в каком-то смысле нынешний спектакль Ранталы является продолжением ее московского дебюта. Вот вам опасные связи, а вот – результаты, к которым они приводят. Преступление и наказание.
В «Конго…» всего два персонажа, оба мужики, но при этом не голубые, что (с учетом проблематики) поначалу кажется извращением. Несколько стульев, ноутбук, термос, бумажный пакет из «Макдоналдса», сигаретный дым столбом – парочка литераторов в свободные от основной службы часы кропает пьесу. Конкретнее – комедию. Про СПИД. Такой уж получен заказ.
Из общего впечатления от «Конго…» надо выкинуть первые десять минут, полные глубокомысленного морализаторства: тот, что постарше (Андрей Смоляков), пытается убедить того, кто моложе и легкомысленнее (Алексей Гришин), в необходимости более серьезного подхода к теме. Однако младший сам явно не дурак и мог бы обойтись без нравоучений. Более того, как человек с настоящей профессиональной хваткой, он предлагает взять быка за рога не очень приятным, зато действенным методом – спроецировать ситуацию на себя, любимых. «Прошлой зимой ты ездил на симпозиум в Копенгаген, познакомился там со светловолосой Сольвейг, провел с ней ночь, а через полгода тебе пришло письмо: «Считаю своим долгом сообщить, что у меня ВИЧ…» С этого момента будущую пьесу пишет сама жизнь, и оторваться от нее невозможно.
Последствия рокового послания проговариваются до мельчайших нюансов – бытовых и психологических. Будешь ли ты делать тест? Если да – как проживешь несколько дней, отделяющих тебя до приговора? «В пятницу, в три, в пятницу, в три…» – затянувшийся мучительный рефрен.
Как примешь положительный результат? Признаешься ли жене? Что она ответит – словом и взглядом? Представь: она инфицирована, заболевает и умирает от паралича мозга, а ты продолжаешь носить вирус и прекрасно себя чувствуешь…
Теперь представь другое: она здорова. Как вы будете жить дальше? Можно ли полностью полагаться на презервативы? И вообще – захочет ли она заниматься любовью с тобой, заразным, грязным, виноватым…
Решишься ли ты поцеловать еще когда-нибудь свою маленькую дочку – ведь, говорят, ВИЧ передается со слюной. И еще со слезами – а тебе надо резать лук на кухне…
Не забудьте про свою работу, господин школьный учитель, – попробуйте обнародовать ваш диагноз и примите все, что достанется на вашу долю от учеников, их родителей, а также от участливых коллег. Заботливые расспросы окажутся лишь прелюдией к увольнению. Может, вы в этом сомневаетесь?
А если уехать далеко и навсегда? А если свернуть на своей легковушке под колеса дальнобойщику? Нет выхода. Выхода нет. Многотонный груз страха, вины и косых взглядов не удастся разделить ни с кем. Это – навсегда. До самой смерти, которую ты, возможно, еще станешь торопить…
Сила «Конго…» – в полном отсутствии трендежа насчет гуманности в отношении ВИЧ-инфицированных. Герои – нормальные люди, они знают: ужас перед возможностью заражения всегда сильнее гуманизма, такова человеческая природа. (Я лично поймала себя на том, что брезгливо отодвигаюсь от тетки, пару раз чихнувшей по соседству.) Здесь никого не призывают думать о других – только о себе и своих близких, за которых мы в ответе. История «Конго…» возведена на прочном фундаменте разумного эгоизма.
В зале много молодых, причем ведут они себя, по мнению публики зрелого возраста, неадекватно, над каждым словом покатываются со смеху, как будто им рассказывают, как в черной-черной комнате, в черном-черном гробу лежит ро-о-озовенький поросеночек… Дети (пусть даже вчерашние дети) не хотят думать про смерть, и это их право. Кроме того, они стесняются и комплексуют, и тоже не без повода, поскольку СПИД в устоявшемся уже понимании – недуг не совсем приличный. Исключительные трагические случаи заражения у зубного врача, в парикмахерской или при переливании крови улучшить его репутацию не в состоянии…
Подвох заключается в том, что пьеса написана, поставлена и сыграна очень даже не без юмора. «Взрослые», по-моему, не смеются, только опасаясь кощунства, – как не стали бы, наверное, смеяться, заглянув одним глазом на тот свет, даже если бы узрели там сценки комического свойства; как невозможно, переступив порог детства, перечитывать сказки Андерсена – с жестокими кровопролитиями на каждой странице… Я не стала бы возлагать на «Конго» функции санпросвета. В крайнем случае, можно часть прибыли пустить на закупку презервативов и рассылать их по московским вузам для бесплатной раздачи студенчеству.
«Конго…» со СПИДом, безусловно, борется. Но не потому, что со сцены говорят про СПИД, а потому, что спектакль – хороший. Помните, как Вронский, проведя несколько часов подле Кити, выходил от нее с ощущением душевной и физической чистоты и, минуя злачные места, ехал домой спать? Всякое качественное, с душой и мыслью созданное театральное зрелище исполняет в жизни зрителя роль Кити. «Конго…» на эту роль может претендовать вполне.
_____
