355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Елена Якович » Дочь философа Шпета в фильме Елены Якович. Полная версия воспоминаний Марины Густавовны Шторх » Текст книги (страница 12)
Дочь философа Шпета в фильме Елены Якович. Полная версия воспоминаний Марины Густавовны Шторх
  • Текст добавлен: 31 октября 2016, 03:59

Текст книги "Дочь философа Шпета в фильме Елены Якович. Полная версия воспоминаний Марины Густавовны Шторх"


Автор книги: Елена Якович



сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 12 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

30

Все десять лет мы ждали папу. Шли годы, мы понимали – шансов, что он жив, почти не осталось. И все-таки ждали. Потом прошло и десять лет – по-прежнему нету ни ответов ни приветов, никаких сведений. Когда в 1953 году Сталин умер и вышло хрущевское послабление, то, конечно, немедленно мама написала генеральному прокурору заявление с просьбой прояснить судьбу отца. Это был август пятьдесят четвертого. Почти три года шла какая-то внутриведомственная волокита. Затем пришел ответ из Прокуратуры СССР и Томской области, что папино дело «пересмотрено и прекращено за недоказанностью состава преступления». И одновременно мы получили официальное свидетельство о смерти на гербовой бумаге и с печатями: «Шпет Густав Густавович умер в Томске 23 марта 1940 года от воспаления легких». Это известие пришло еще при маме, в январе 1956 года.

Тем временем Соцэкгиз обратился к нам с предложением: раз перевод гегелевской «Феноменологии духа» был Шпетом выполнен, давайте мы теперь его издадим. Но только – без имени переводчика. Мама сказала: категорически не отдавать им перевода на этих условиях. Мы не отдали и ответили, что без имени печатать не будем.

В ноябре пятьдесят шестого мама умерла от рака. Ей было 64 года.

Лишь в 1959-м перевод «Феноменологии духа» наконец-то издали с именем папы.

Потом, в начале 70-х, когда солженицынский «Архипелаг ГУЛАГ» пошел гулять в самиздате, мы получили на несколько дней перепечатку этой книги, где просто черным по белому было написано: десять лет строгих лагерей без права переписки – это синоним расстрела. Значит, скорее всего, отец был расстрелян в Томске уже тогда, когда мама ездила в Сибирь узнавать о его участи. До Солженицына мы этого не понимали, и думаю, что многие семьи репрессированных тоже. Но Нора все равно отказывалась верить: не могла и не хотела представить папу под дулом револьвера. Она ушла из жизни в семьдесят шестом, так и не узнав всей правды.

Затем последовала закономерная цепь случайностей. В 1989 году декан истфака Томского университета Борис Тренин (к тому времени уже член «Мемориала») рылся в архивах ГБ и наткнулся на дело Шпета. Странно, но Тренин не знал, кто такой Шпет, и спросил у своего друга – доцента истфака Вадима Гурьева. Тот рассказал обо всем Николаю Серебренникову, тогда работавшему в краеведческом музее – папин «Очерк развития русской философии» они читали и о том, что Шпет был сослан в Томск, тоже знали. Серебренников взял у Тренина его выписки из папиного дела и составил небольшую заметку, неполный листок машинописи. Эту заметку с правдой о папиной гибели они отправили в Москву, где тогда гостил их приятель самиздатчик Станислав Божко – с тем чтобы он попробовал разыскать родственников Шпета и рассказать им, как это было. Божко найти нужный адрес попросил свою подругу, впоследствии жену, Елену Санникову (она побывала в томской ссылке в конце 80-х перед самой перестройкой). Санникова села на телефон и стала обзванивать всех. Среди ее знакомых был Саша Смирнов, который оказался троюродным братом Аленушки по материнской линии, по Крестовоздвиженским. Она его спросила, не знает ли он, случайно, как найти кого-нибудь из Шпетов. Разумеется, Саша Смирнов знал. Он связался с Егором Вальтером, Аленушкиным братом, тот позвонил мне и попросил срочно прийти. Я запомнила этот день навсегда…

Отсутствие правды и справедливости… Вот что, я бы сказала, самое главное в моей жизни. Я понимаю, что многочисленные смерти близких, которые меня преследовали, – это случайность. Может быть, может не быть. А вот то, что произошло с отцом, – это уже в руках человеческих. Поэтому в какой-то мере страшнее. Это не судьба, а воля людей.

31

Папа проходил по делу «Союза спасения России», сфабрикованному НКВД весной 1937-го в Западной Сибири. Это было очень громкое дело, которое изначально называлось «Аристократия», но потом в органах решили соединить «ссыльных князей, дворян и офицерство» со «шпионско-диверсионной повстанческой периферией, правых и троцкистов», добавить туда же «кулацкую ссылку», эсеров, японскую агентуру, нелегальные переходы границы, руководство из Харбинского отделения РОВСа – все это оформить как грандиозную «повстанческую организацию», как страшный заговор против Советской власти. Всех мели под общую гребенку. По делу были арестованы 382 человека, в «разработке» находились 1387.

22 июня 1937 года Ежов писал Сталину:

Совершенно секретно

Товарищу Сталину

Направляю докладную записку начальника УНКВД Западно-Сибирского края т. Миронова. Считаю необходимым разрешить образование в ЗСК тройки по внесудебному рассмотрению дел по ликвидированным антисоветским повстанческим организациям.

Справка по делу эсеро-монархического заговора в Западной Сибири

УГБ НКВД на территории Западно-Сибирского края вскрыты кадетско-монархическая и эсеровская организации, которые по заданиям японской разведки и «Русского общевоинского союза» готовили вооруженный переворот и захват власти.

Кадетско-монархическая организация, именовавшая себя «Союз спасения России», была создана бывшими князьями – Волконским и Долгоруковым, бывшими белыми генералами Михайловым, Эскиным, Шереметьевым и Ефановым, по заданиям активных деятелей РОВСа за рубежом – Оболенского, Голицына и Авралова.

Контрреволюционная организация создала крупные филиалы в городах: Новосибирске, Томске, Бийске и Нарыме, куда вошли белое офицерство и кадетско-монархические элементы из числа бывших людей и реакционной части профессуры и научных работников…

Вот в это «число бывших людей и реакционную профессуру» и попали сосланные в Томск мой отец, Михаил Петровский, супруги Пригоровские, весь наш маленький томский круг. Папу арестовали последним – 27 октября. Через три дня, 1 ноября, его уже допрашивали в НКВД: нелепейшие вопросы и не менее дикие ответы. Подпись его неразборчива. Надеюсь, что поддельная и показания не выбивали…

25 октября 1937 года был расстрелян проходивший с ними по одному делу поэт Николай Клюев.

В феврале 1934 года Клюев был арестован за стихи, обвинен в «составлении и распространении контрреволюционных литературных произведений» – таковыми, по-видимому, считались его поэма «Погорельщина» и цикл «Разруха», подшитые к делу, – и выслан в Нарымский край, в Колпашево. За него, как и за папу, просили певица Надежда Обухова, поэт Сергей Клычков, Максим Горький. Так осенью тридцать четвертого Клюев оказался в Томске. Там автор «Погорельщины» жил в переулке с символическим названием – переулок Красного Пожарника. Не знаю, были ли они знакомы с папой, из людей, близких Клюеву, папа знал только Есенина, но в Томске они жили недалеко друг от друга – по разным берегам реки Ушайки; там, у моста, до самого своего ареста голодающий Клюев просил милостыню.

31 октября 1937 года «тройка» НКВД вынесла постановление о расстреле Михаила Петровского.

10 ноября Петровского расстреляли.

1 ноября папу последний раз допросили, 9 ноября, сразу по окончании празднования 20-летия Октябрьской революции, «тройкой» НКВД он был приговорен к расстрелу.

16 ноября папу расстреляли.

Всех их расстреляли у оврага Каштак на окраине Томска. Каждый день на рассвете открывались ворота томской тюрьмы, находящейся недалеко от Каштака, и очередную порцию заключенных везли на телегах, ставили на колени на краю оврага и стреляли в затылок. Трупы падали в овраг. Там папина могила.

На Донском кладбище в Москве мы поставили ему памятный крест – там, где похоронена его мама Марцелина Иосифовна Шпет и моя старшая сестра Нора.

Я ездила в Томск в восемьдесят девятом году, когда открывали папину мемориальную доску на доме в Колпашевском переулке, где приютили нас Виленчики. Было траурное богослужение в томской лютеранской общине. На Каштаке стоит теперь высокий-высокий крест в память о десятках тысяч расстрелянных здесь людей. Точную цифру не знает никто. Говорят о сорока тысячах. Тюрьма тоже сохранилась.

Фото с вкладок

Мой папа был известный философ «серебряного века» Густав Густавович Шпет.


В жизни отца была одна очень серьезная вещь – он незаконнорожденный. И был воспитан целиком своей матерью, Марцелиной Иосифовной Шпет, «гордой полячкой».


Папа был киевлянин, он родился в Киеве в 1879 году.


Шпеты были польские дворяне. Но такие – совершенно обедневшие: отец Марцелины Иосифовны, то есть мой прадедушка, служил в чужом имении управляющим.


Родовой герб Шпетов.


И вот из этого имения бабушка и убежала, когда забеременела. Буквально на улицу. Она поступила ученицей в швейную мастерскую. И так она всю жизнь отца растила – при помощи иголки и наперстка. Ее наперсток до последних папиных дней стоял на его письменном столе. Густав Шпет с мамой Марцелиной. Киев, 1890-е гг.


Когда папа выпускался из гимназии, выяснилось, что его как незаконнорожденного не примут в университет. И старший брат бабушки, Иван Густав Болеслав Шпет, усыновил папу официально. В юности папа мечтал стать математиком и поступил на физико-математический факультет Киевского университета Св. Владимира.


Но к этому времени он несколько увлекся марксизмом. И ближе к весне второго курса был уличен в посещении вольных революционных кружков и арестован. Папа был пойман с поличным: какие-то прокламации у него нашли. Это был 1900 год и первый обыск в его жизни. Так для папы начался двадцатый век.



Уж не знаю, кто и как ее сделал, но уцелела фотография: папа в студенческом сюртуке за решеткой в Лукьяновской тюрьме среди других студентов. Кстати, он проходил по одному делу с Луначарским.


В университет папа вернулся уже на историко-филологический факультет и окончил его с золотой медалью. Первый его философский труд «Проблема причинности у Юма и Канта» был опубликован в Киеве в 1905 году.


В Киеве папа преподавал в Фундуклеевской женской гимназии, и там у него ученицей была Анна Ахматова.


В 1904 году, будучи всего-навсего студентом, он сумел, после решительных отказов, за четыре месяца очаровать и взять в жены известную в Киеве актрису Марию Александровну Крестовскую, на десять лет старше его.


В этом браке родились две девочки, мои старшие сестры – Нора и Маргарита.


Когда известного киевского профессора психологии Георгия Челпанова пригласили на работу в Московский университет, то он взял с собой своего любимого ученика, то есть Шпета. В Москву папа приехал в 1907 году.


Он сразу же окунулся в «круг искусств» московского «серебряного века», стал приват-доцентом Московского университета, читал лекции на Высших женских курсах.


Папины лекции были невероятно популярны по Москве. Появились поклонницы философа Шпета – «шпетовки». Они носили значок с папиным портретом. Шпет среди курсисток Елизаветинского института. 1909 г.


В Алферовской гимназии учились девочки из московских интеллигентских семей. В эту гимназию папа был приглашен читать логику в старших классах. Там он встретил маму.


Основатели гимназии, муж и жена Алферовы – Александр Данилович и Александра Самсоновна, – были расстреляны большевиками в девятнадцатом году. Это их последняя фотография. Они сфотографировались в фотоателье на Кузнецком мосту перед самым арестом, а взять снимки уже не успели. Так вместе и ушли в вечность.


Мама училась в седьмом классе, когда вокруг заговорили о том, что в их гимназии появился новый молодой преподаватель логики – Густав Густавович Шпет.

Алферовская гимназия. Внизу – Александр Данилович, вверху – крайняя справа – Александра Самсоновна, в глубине гимназистка Наташа Гучкова.


Выпускная фотография. В центре сидит директор Александра Самсоновна Алферова, рядом с гимназическим батюшкой Александром Федоровичем Добролюбовым – преподаватель литературы Александр Данилович Алферов, а прямо за ним стоит мама.


В мамин класс перевелась из интерната фон Дервиз Марина Цветаева. Юная Марина написала в альбом Наташе Гучковой: «Уснуть, забыться бы с отрадной думою, / Что жизнь нам грезится, а это сон!» Если бы они обе знали, какие страшные сны готовит им жизнь…


Летом 1912 года папа уехал в Геттинген к великому немецкому философу Гуссерлю и оттуда писал маме ежедневные письма. Одно из них – на обороте открытки с изображением дома, где он жил.


Они обвенчались 30 октября 1913-го, и венчал их священник Александро-Невской церкви при Московской центральной пересыльной тюрьме. Какое предсказание судьбы!


Летом 1913 года папа не выдержал и на время сбежал из Геттингена к маме, в Знаменку. Я думаю, что это свидание в Знаменке было самым счастливым за всю их жизнь. Накануне свадьбы, перед Первой мировой войной и революцией. В последнее мирное лето России.


Мама была из очень богатой и буржуазной семьи Гучковых. Даже в советские, самые запретные для знаменитостей тех лет годы фамилия братьев Гучковых фигурировала. Старший брат Николай Иванович Гучков был городским головой в Москве с 1905 по 1912 год. Средний брат Александр Иванович Гучков ездил за отречением к Николаю Второму в Псков.


В отличие от своих братьев, мой дедушка Константин Иванович Гучков, самый младший из них, политикой не занимался, был банкиром. И еще он был самым красивым из братьев. Моя бабушка Варвара Ильинична Зилоти вышла за него замуж.


Моя прабабушка Юлия Аркадьевна Зилоти, урожденная Рахманинова.


Бабушка с детьми – Юрой, Володей и моей мамой в Знаменке, фамильном имении Рахманиновых, где мама чуть не с рождения жила каждое лето.


Последней хозяйкой Знаменки была мамина бабушка Юлия Аркадьевна. Юлия Аркадьевна Зилоти со своей дочерью Варварой Ильиничной Гучковой. 1910-е гг.


В Знаменке всемирно известный пианист Александр Зилоти родился и часто приезжал, садился за фамильный рояль вместе с моей бабушкой Варварой Ильиничной. Возле рояля стоит его жена Вера Павловна.


«Ангельское детство». Мама и ее любимый младший брат Володя, будущий белогвардеец.


Александр Зилоти первым заметил талант своего двоюродного брата Сережи Рахманинова. Оба были высокие, под два метра, и оттого сутулились, и очень смешливые, говорят, это семейное.


Вера Федоровна Комиссаржевская, или тетя Вера, – хотя у нас вообще-то не было принято звать неродных тетями, но для нее делалось исключение, – обожала мою маму.


Есть замечательная фотография, такой «групповой портрет на фоне Знаменки»: на крылечке барского дома сидит дядя Саша Зилоти, возле – его жена Вера Павловна, урожденная Третьякова, на коленях у нее моя пятилетняя мама, а рядом снята Вера Федоровна Комиссаржевская, которая очень дружила со всеми и неоднократно бывала в Знаменке.


А лучшей подругой Комиссаржевской была младшая бабушкина сестра Мария Ильинична, жена Александра Ивановича Гучкова. Они вместе посещали богоугодные заведения – больницы и тюрьмы. У меня сохранилась фотография: две очень красивые женщины тетя Вера Комиссаржевская и тетя Маша Гучкова – в халатах из сурового полотна, подаренных им арестантками. В пятнадцать – шестнадцать лет я эти халаты еще носила дома…


Я, увы, уже не застала «прекрасную эпоху» рахманинско-зилотиевского имения. Но очень любила в детстве мамины рассказы про Знаменку.


Мама всегда была прелестной и необыкновенно элегантной, словно вышла из бунинского «Легкого дыхания».


Я родилась в 1916 году, я прожила почти век.


Первые шаги. Я и мама. Рядом с папой моя сестра Татьяна, которая родилась в сентябре 14-го, вскоре после начала Первой мировой.


Что я помню о папе в своем детстве? Только одно: «Тише, папа занимается. Говорите шепотом, здесь папин кабинет. Не бегайте!» И вдруг счастье – папа ушел! Густав Шпет с дочерьми Мариной и Татьяной. 1917 г.


Сестра Таня, та самая, которая потом стала мамой Кати Максимовой, в Знаменке в пятнадцатом году. За мольбертом друг семьи, художник и владелец типографии Михаил Анатольевич Мамонтов.


Мне кажется, я себя помню с перерывами и «заскоками» примерно с трех лет. Первое мое воспоминание – пожар, который мы смотрели с естрой весной девятнадцатого года. Было звонко и красиво. Мне было три года, а моей сестре Тане пять. Мы с мамой.


Нашу няню звали Наташа, как и маму, поэтому няня для нас была Наташурка. Мама рассказывала, что в 1916-м, когда я родилась, то есть на третьем году Первой мировой и за год до революции, пришла она к нам от соседей и осталась навсегда.


Едва ли не с молоком матери я впитала, что у нас есть сестры от первого брака отца. У папы весь письменный стол был заставлен фотографиями Норы-Маргариты. И долгое время я считала, что папа гораздо больше любит старших сестер, чем нас. Густав Шпет с дочерьми Норой и Маргаритой. 1910 г.


Марина Шпет. Начало 20-х гг.


В 1919 году родился брат Сережа. Мама и все мы в середине двадцатых.


После пожара, уничтожившего ее флигель, бабушка Варвара Ильинична перебралась к нам. Она переехала вместе со своей матерью, Юлией Аркадьевной Зилоти. Семейный портрет в интерьере Долгоруковской.


У бабушки была своя компания – Мамонтовы, Якунчиковы, Прибытковы, это все ближайшие бабушкины подружки, они часто к ней приходили, так и вижу их прекрасные лица у нас на Долгоруковской.


«Сборища на Долгоруковской» за нашим круглым столом я хорошо помню. Они были известны по всей Москве. Вверху: Наталья Шапошникова, Василий Качалов, Наталья Шпет. Внизу: жена Качалова Нина Литовцева, Иван Москвин, Зинаида Сахновская. Москва, ул. Долгоруковская, 17. Середина 1920-х гг.


Легендарный дом МХАТа, тот самый, за номером 17 в Брюсовском переулке, нынче весь обвешанный мемориальными досками, родился у нас на Долгоруковской, прямо за обеденным столом. Кооператив назывался ДИСК – «Деятели искусства».


Квартира была двухэтажной. Из столовой по деревянной лесенке можно было спуститься в большой папин кабинет. Туда же переехала его библиотека – все стены были уставлены книжными полками. Снимок 1931 года.


Папа на балконе нашего нового дома в Брюсовском переулке. 1934 год.


Обычно Поленовы высылали для своих гостей лошадей к поезду. Когда мы добрались до места, увидели большой красивый дом, построенный художником Поленовым.


В тот же день состоялось знакомство с семьей Поленовых. Жила здесь тогда жена художника Наталья Васильевна, как ее все называли, – старшая. Две его взрослые дочери, Ольга Васильевна и Наталья Васильевна. И сын Дмитрий Васильевич. Сам художник Василий Дмитриевич уже тяжело болел. Это было последнее лето его жизни.


Всем усадебным хозяйством ведал старший сын художника, Дмитрий Васильевич Поленов, дядя Митя. Перед домом были разбиты две большущие клумбы, а дальше – с видом на Оку – располагалась крокетная площадка. И все взрослые, а иногда и мы, дети, играли в модный тогда, завезенный из Англии крокет.


Дети, которые жили в доме, принимали участие в поленовских делах. Когда начиналась пора сенокоса, то Дмитрий Васильевич брал всех мальчиков и даже моего маленького брата. И они под его руководством и с ним вместе косили. Дядя Митя им непрерывно давал возможность ездить на лошадях, помогать.


В Поленове мне удалось не по рассказам почувствовать, что такое русская усадьба. Сестре Тане было тринадцать, мне одиннадцать, а брату Сереже восемь лет. С нами были еще наши друзья, две девочки-сиротки, которые воспитывались няней.


Сережа играет «под Завадского».


Ольга Васильевна Поленова, или тетя Оля, занималась на каких-то режиссерских курсах и ставила для нас детские спектакли. Сохранилась фотография, меня мама сняла, где я, обнаженная до пояса, в юбочке из папоротника, с закрученными волосами, отплясываю танец дикарки.


Через некоторое время к нам приехал папа. И вдруг ему так понравилось, что он даже решил остаться и прожил здесь пять дней. Есть фотография: папа на лодке с парусом плывет по реке Оке. Единственный отдых за всю его советскую жизнь…


У Поленовых было такое правило: чтобы никто не разводил хозяйства в комнатах Большого дома. Поэтому все жильцы, которые у них снимали, должны были пользоваться «хозяйским столом», по-французски «табльдотом».


Над библиотекой, в маленькой комнатке, жили два брата Ярхо – один лингвист, специалист по Средневековью, другой филолог, переводчик. Мы заметили, что эти Ярхо перед обедом переодевались – в пиджаки и галстуки-бабочки. Нас это очень поражало тогда.


Анна Султанова вскоре стала женой дяди Мити Поленова. И вместе с ним отправилась в лагерь. Но это случилось ровно через десять лет, в тридцать седьмом.


Густав Шпет. Фото 1926 г.


К тому времени, как я себя помню, уже существовал ГАХН – Государственная академия художественных наук. Петр Семенович Коган, средней руки литератор, но партийный, был назначен президентом этой академии. А папа был вице-президент. Президиум ГАХНа.


Этот ГАХН образовался на Пречистенке, 32 – в здании бывшей мужской гимназии Поливанова. У папы там на втором этаже был кабинет, мы к нему ходили.


1925 год. Папа у гроба философа и литературоведа Михаила Гершензона, заведующего литературной секцией ГАХНа.


В ГАХНе собрались изгнанные из других учреждений философы, которые не подходили новой власти вследствие своей немарксистской идеологии. Это была элита интеллигенции. Островок культуры в советской России, которая вот-вот становилась совсем другой. Члены философского отделения ГАХНа. Стоят: А.С.Ахманов, Б.И.Ярхо, А.Г.Цирес, Н.И.Жинкин, сидят: Б.В.Шапошников, Г.Г.Шпет, А.А.Губер, А.Г.Габричевский.



Балтрушайтис и Белый – папины друзья из «серебряного века». Став послом, Балтрушайтис спасал многих своих друзей от большевиков, легально переправляя их за границу. Предложил он литовские паспорта и папе, но папа отказался.



Пильняк и Пастернак – наиболее известные в нашем доме имена. Американским пылесосом «от Пильняка» мы неделю чистили книги в папиной библиотеке.



Когда мне было пятнадцать, Качалов подписал мне свой портрет:

Прелестной соседке Мариночке Шпет

Маститый Качалов шлет нежный привет…

Где бы я потом ни жила, этот портрет Качалова всегда на стене. Чернила теперь почти выцвели, еле-еле видно, но стихи можно разобрать, если знаешь.


Мы все оказались жильцами одного дома – и Качалов, и Москвин, и Гельцер… Гельцер – уй, какая сноровистая была!


Москвин подарил папе эту фотографию: «Моему любимому человеку от навеки заблудившегося его собрата».


Вокруг папы женщины всегда самые красивые были. Так с Ольгой Леонардовной Книппер-Чеховой папа дружил всю жизнь. Она его называла «шефом».


Мне было семнадцать лет. Впервые я увидела море. Мы жили в волошинском доме, на первом этаже. Комната была большая, с отдельной открытой терраской, которая прямо выходила к морю, пять шагов до калитки – и уже пляж коктебельский.


В середине лета приехал Андрей Белый с женой. Ну, такая уже его поздняя жена. Очень за ним ухаживала! То принесет ему панамку, то скажет: «Хватит тебе сидеть на солнце».


Это было лето 1933 года, первое коктебельское лето без самого Волошина. Всем заправляла Мария Степановна, его вдова. Она была последней, очень верной женой Волошина, хранительницей его имени и традиций.


Когда был убит Киров, в это же утро папа сказал: «Ну что ж, теперь начнутся аресты».


15 марта 1935 года папу арестовали. В этот день моя жизнь переломилась пополам. Последняя московская фотография перед арестом.


К лету двадцать девятого приступили к «чистке» ГАХНа. В результате ГАХН как таковой был уничтожен, и всем можно было заниматься чем угодно, только не философией.


Тогда же откликнулись Кукрыниксы. Журнал «На литературном посту». 1929 г.


Позже возник термин «фашизация немецких словарей». Титульный лист первого тома Большого немецко-русского словаря. 1934 г.

 

 

Папа, Борис Ярхо, Михаил Петровский, Александр Габричевский – это была основная четверка, которую как-то объединили в группу. Были обвинены в шпионаже и по приговору военного трибунала расстреляны заведующая немецким отделом «Советской энциклопедии» Елизавета Мейер и сын папиного учителя Георгия Челпанова, филолог-германист Александр Челпанов. Тюремные фотографии на Лубянке.

 


Мама и папа в Енисейске, лето 1935 года. Первая фотография в ссылке и последняя, где они вместе.


Енисейск был малюсенький городок. Все-таки одна улица в нем была каменных домов, а все остальные деревянные. Деревянные дома, деревянные тротуары.


Вот и наш домик – улица Иоффе, 12. Деревянный, но двухэтажный. Из папиного окна был вид на Енисей, широченный-широченный.


Получаю от мамы телеграмму: «Пусть Сережа снимется и пришлет нам свою фотографию на память». Потом я узнала, что папа очень затосковал после отъезда Сережи из Енисейска.


До Красноярска я благополучно добралась. В Красноярске, конечно, оказалось, что пароход будет только через три дня. Там на берегу Енисея большая поляна. И масса людей сидят на одеялах, на матрасах, группками, семьями, чуть ли не с самоварами. Оказалось, это все очередь на пароход.


Уж не знаю, кто мне посоветовал, что, оказывается, есть такая не гостиница, а что-то вроде общежития или постоялого двора. Когда-то назывался Дом крестьянина, а к этому времени уже Дом колхозника.


Это было незабываемое путешествие – несколько дней плыть по Енисею к папе с мамой, в Енисейск. Борис Эрдман, брат писателя Николая Эрдмана, сказал, что поможет. И действительно, на ближайший пароход у меня уже был билет в каюту. Братья Эрдманы. Фото 1920-х гг.


Два месяца осенью 1935 года я жила в Енисейске вдвоем с папой. Сейчас если вы меня спросите, я считаю, это, конечно, лучшие два месяца моей жизни.


Нора добралась до Енисейска в первых числах ноября, и это был последний пароход в этом сезоне.


В Москве составили письмо с просьбой заменить папе Енисейск на какой-нибудь другой город, желательно университетский. Письмо подписали Качалов, Гнесин, Нейгауз, Книппер-Чехова, Щусев, Лузин. Со всеми своими регалиями – народных артистов, заслуженных деятелей искусств, академиков, профессоров.


Еще одно письмо, чтобы маму и нас не выселили из Москвы, подписали жильцы нашего Брюсовского кооператива.


В Томск мы прибыли 24 декабря. Папе оставалось жить еще год и девять месяцев.


Университет в Томске. Папу туда все равно не взяли.


Домик за номером 9 в Колпашевском переулке, где мы на втором этаже снимали угол у Виленчиков, был деревянный, двухэтажный.


Сам Вульф Виленчик был классным сапожником, делал заготовки на томской обувной фабрике; его жена Сима Минеевна вела хозяйство; у них было две дочери подросткового возраста – Сара и Мери.


В конце марта приехала мама и привезла долгожданную весть, что как будто бы в издательстве согласились наконец подписать договор о переводе «Феноменологии духа» Гегеля.


В Москве без папы. Таня, бабушка, домработница Валя, мама и Сережа.


В июне 1936-го к папе в Томск наконец смогла выбраться сестра Маргарита, оставив маленьких детишек на мое попечение.


Константин Михайлович Поливанов, в домашнем обиходе Кот Поливанов, муж моей старшей сестры Маргариты.


Я вышла замуж за Сережу Шторха. Моя фамилия до сих пор Шторх, больше я ее не меняла.


Мой второй муж Вадим Александрович Рудановский.


К этому времени уже прозвучало: «Почему дети должны отвечать за своих отцов?», и родственникам репрессированных был временно отменен негласный запрет на высшее образование. Я сдала экзамены в педагогический институт, и меня приняли.


Беда не приходит одна. 27 октября 1938-го исполнялся год, как папу в Томске снова арестовали. А накануне, 26 октября, мой муж Сережа умер буквально у меня на руках. Мне было двадцать два года. Я осталась с годовалым ребенком.


Поэт Николай Клюев проходил с папой по одному делу. Не знаю, были ли они знакомы с папой, из людей, близких к Клюеву, папа знал только Есенина. Клюев был расстрелян в Томске 25 октября 1937 года.


Последняя открытка, которую я получила от папы, – с видом моста через Ушайку. Когда я была с ним в Томске, то слышала, что около этого моста стоял сосланный также в Томск Николай Клюев и просил милостыню.


31 октября 1937 года «тройка» НКВД вынесла постановление о расстреле Михаила Петровского. 10 ноября Петровского расстреляли. 16 ноября 1937 года расстреляли папу. Это его последняя фотография.


Каждый день на рассвете открывались ворота томской тюрьмы, и очередную порцию заключенных везли на телегах, ставили на колени на краю оврага Каштак и стреляли в затылок. Трупы падали в овраг. Там папина могила.


Надо было начинать новую длинную жизнь. Это были, конечно, очень такие грустные годы, тяжелые годы. Семейный портрет в брюсовском интерьере. Мама, Сережа, наш друг Алексей Магит, Таня, я и мой муж Сережа Шторх. 1937 год.


Катя Максимова выросла в Брюсовском переулке вместе с моей дочкой Леной, и они навсегда сохранили детскую привязанность друг к другу.


Танина дочка с самого начала была очень миловидная и складненькая. Настолько, что чужие люди просто на улице обращали внимание на ее подвижность и грациозность. И все знакомые говорили Тане, что необходимо ее отдать в балет.


Катенька Максимова, моя племянница, внучка философа Шпета, – наверное, ей передалась вся музыкальность Зилоти и Рахманиновых. «Втихомолку расцветая, расцвела…»


Катюша с моей Леной и ее внуками.


Нора со своей дочкой Аленушкой, моей племянницей и внучкой философа Шпета. Фотография 1936 года, когда ее в полугодовалом возрасте возили к дедушке в Сибирь.


Аленушка вышла замуж за Женю Пастернака, сына Бориса Леонидовича.


И протянулась ниточка от Шпета к Пастернаку.


С Вадимом Рудановским мы прожили 28 лет и родили троих детей. Алеша Шторх, Митя, Наташа и Лена Рудановские. 1953 г.


В 1989 году на доме в Колпашевском переулке, где жил папа, была открыта мемориальная доска. И я снова приехала в Томск.


На этой пристани в Енисейске меня встречали осенью тридцать пятого папа и мама. Марина Шторх. Енисейск, август 1990 г.


В Поленове 85 лет спустя.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю