Текст книги "Литературные герои на улицах Петербурга. Дома, события, адреса персонажей из любимых произведений русских писателей"

Автор книги: Елена Первушина

Глава 3. Город-сибарит. Петербург Державина

Державин – современник Радищева (Александр Николаевич родился в 1749 году, Гаврила Романович – на шесть лет раньше, в 1743-м). Но человек с совсем иным характером, а значит – с иной судьбой. Или это разница их судеб, их жизненных путей, определила разные характеры, которые у них сформировались? Судить вам.

Державин, как и Радищев, не был уроженцем столицы. Он появился на свет в маленьком родовом имении недалеко от Казани. Его отец – бедный офицер, не имевший, в отличие от отца Радищева, именитых родственников в Москве, да к тому же он рано умер – когда мальчику исполнилось только 11 лет. Державин учился в немецком пансионе, затем – в только что открывшейся в Казани гимназии. Ему приходилось сопровождать свою мать, когда она ходила по чиновникам, улаживая расстроенные финансовые дела семьи. По словам самого Державина, именно тогда в его душу «врезалось ужаснейшее отвращение от людей неправосудных и притеснителей сирот».

Мальчик решил, что, когда вырастет, будет всеми своими силами бороться с несправедливостью. Мы знаем, что такие обещания дают очень многие подростки. Но Державин относился к тем редким исключениям, которые сдерживают клятву, данную в детстве. И еще одна, пожалуй, уникальная особенность – с ним не случилось из-за этого ничего плохого.

Г. Р. Державин

* * *

В Казанской гимназии Державин неожиданно обрел покровителя – знаменитого мецената и любителя просвещения Ивана Ивановича Шувалова. Директор гимназии показал Шувалову работы лучших учеников и, в числе прочих, – Державина. Шувалов помог Державину записаться в лейб-гвардии Преображенский полк – отличное начало карьеры для молодого человека без состояния, но с большими амбициями. Только начинать пришлось не с офицерских званий, а с солдатских. Эти двенадцать лет Державин позже называл своей «академией нужд и терпения». Денег постоянно не хватало, он добывал средства к жизни игрой в карты. «Когда же не на что было не только играть, но и жить, то, запершись дома, ел хлеб с водою и марал стихи при слабом свете полушечной сальной свечки или при сиянии солнечном сквозь щелки затворенных ставень».

Он участвовал в подавлении восстания Пугачева, причем проявил в этом деле незаурядную храбрость и смекалку, а потом выдержал еще одну битву… в чиновничьих кабинетах, добиваясь положенных ему наград и денег. В итоге императрица пожаловала ему 300 душ крестьян в Белоруссии, а игра в карты принесла 40 000 рублей. Державин получил отставку от военной службы с приказом подыскать «место по способностям».

«Место по способностям» вскоре нашлось, хотя и не без приключений. Державин опубликовал свои первые оды, самой знаменитой из которых стала «Фелица», воспевающая Екатерину в образе прекрасной царицы «киргиз-кайсацкия орды»…

 
Которой мудрость несравненна
Открыла верные следы
Царевичу младому Хлору
Взойти на ту высоку гору,
Где роза без шипов растет,
Где добродетель обитает, —
Она мой дух и ум пленяет,
Подай найти ее совет.
 

Но Державин не ограничился панегириком, в своей оде он дал весьма ехидные портреты многих приближенных Екатерины. Императрице это понравилось: она любила представляться справедливой и беспристрастной. В награду за эту оду Державин получил от своей Фелицы золотую табакерку, усыпанную бриллиантами, и место в Сенате. Великолепный карьерный рост! Стоило написать одно хвалебное стихотворение – и ты уже «устроил свою жизнь». Не тут-то было! Вскоре Державин вступил со своим начальником в спор по поводу составления государственного бюджета. Генерал-прокурор Вяземский попытался «спрятать» около 8 000 000 рублей государственного дохода, но Державин, опираясь на «букву закона», сумел добиться составления нового бюджета. И потерял место, что было вполне закономерно.

Тем временем поэт встречает семнадцатилетнюю черноволосую и темноглазую красавицу Екатерину Бастидон, дочь камердинера Петра III португальца Якова Бастидона. Ухаживание, по всей видимости, было стремительным и очень романтичным. Свадьбу сыграли 18 апреля 1778 года.

Наконец Державина назначают олонецким губернатором, и он уезжает с молодой женой в далекую северную губернию. Он объездил всю губернию, побывал в Пудеже, Повенце, Каргополе, Вытегре, Олонце, Лодейном Поле, на Белом море (где едва не утонул) и у водопада Кивач, который позже описал в одной из самых знаменитых своих од:

 
Алмазна сыплется гора
С высот четыремя скалами,
Жемчугу бездна и сребра
Кипит внизу, бьет вверх буграми;
От брызгов синий холм стоит,
Далече рев в лесу гремит.
 

Державин надзирал за строительством новых домов для крестьян, расследовал злоупотребления чиновников казенной палаты, устранял препятствия для работы олонецких ремесленников, чье мастерство славилось по всей России. А Екатерина Яковлевна вела хозяйство, что было не так легко в этих совсем еще не обжитых краях. Закончилось губернаторство Державина так же, как и служба в Сенате: на этот раз он не поладил с генерал-губернатором Т. И. Тутолминым. Раздраженный многочисленными беззакониями, которые творились в Олонецком крае с ведома генерал-губернатора, Державин возвращается в Петербург, чтобы искать правды. Правды он не добился, но получил второй шанс – назначение губернатором в Тамбов. Там Державин вновь проявил себя как энергичный руководитель, он хочет добиться просвещения и улучшения жизни горожан. Он организует первую в городе типографию, затем губернскую газету, народное училище, городской театр. Прямо в губернаторском доме проходят уроки грамматики, арифметики и геометрии, а по вечерам Екатерина Яковлевна устраивает танцы для тамбовской молодежи. Однако через два года Державин уличил в служебных злоупотреблениях наместника рязанской и тамбовской губерний графа Гудовича. Итог был предсказуем: под суд попал… сам Державин. Судебное разбирательство закончилось ничем – Державина не осудили, но и не восстановили в прежней должности, ему выплачивали прежнее губернаторское жалование, но все его попытки доказать преступления Гудовича оказались тщетными. Осталось лишь утешать себя стихами.

 
Меня ж ничто вредить не может:
Я злобу твердостью сотру,
Врагов моих червь кости сгложет,
А я пиит – и не умру.
 

Державины возвращаются в Петербург, и вскоре Гаврила Романович получает новую должность – он становится «секретарем у принятия прошений» при самой императрице. Должность, словно специально созданная для нашего героя и – учитывая его характер – для того, чтобы поссориться уже с самой Екатериной.

Фелица и Пленира

Отношения между императрицей и Державиным были сложными: при любом удобном случае секретарь старался сказать своей повелительнице правду (разумеется, так, как он ее понимал) и предоставить ей выбор: прощать или не прощать. И до поры до времени Екатерина ему спускала все дерзости.

В своей первой оде «Фелица», еще не зная императрицу лично, Державин нашел для нее только хвалебные слова:

 
Мурзам твоим не подражая,
Почасту ходишь ты пешком,
И пища самая простая
Бывает за твоим столом;
Не дорожа твоим покоем,
Читаешь, пишешь пред налоем
И всем из твоего пера
Блаженство смертным проливаешь;
Подобно в карты не играешь,
Как я, от утра до утра.
 

Эти слова были тем приятнее, что они описывали образ идеальной просвещенной монархини, которой и хотела предстать перед своими подданными и европейскими интеллектуалами Екатерина. Созданию этого образа были посвящены построенные по ее приказу дворец Эрмитаж на набережной Невы и главное – загородная резиденция в Царском Селе.

Помог ей в этом шотландский архитектор Чарльз Камерон. Он возвел для Екатерины в Царском Селе галерею в стиле классицизма, напоминающую древнегреческие портики, где учили мудрости Платон и Аристотель. Кроме стройной белоснежной колоннады и треугольного фронтона, очень эффектно выглядевших на фоне зелени сада, галерею украшали 50 бронзовых бюстов. Среди них «благочестивые» римские императоры Юлий Цезарь, Флавий Веспасиан, Адриан Антонин Пий, Марк Аврелий, Люций Вер и Септимий Север – то есть те самодержцы, под властью которых Рим был наиболее силен и могуч. Здесь греческие мудрецы – Гераклит, Сократ, Платон и Эпикур. Не забыто и искусство. Перед нами «отец поэзии» Гомер, «отец истории» Геродот, создатель пасторальной поэзии Феокрит, великие греческие трагики Фесип и Софокл, знаменитый оратор Демосфен и автор «Искусства любви» Овидий. Здесь же античные боги – бог искусства Аполлон, Миневра – богиня мудрости, покровительница наук, ремесел и справедливой войны, Арес – бог войны, Бахус – бог виноделия и его жена Ариадна. Здесь же бюст выдающегося русского ученого Михаила Васильевича Ломоносова работы Ф. И. Шубина. «Политическая программа» Камероновой галереи вполне ясна – сильная власть, забота монарха о подданных, развитие наук и свободных искусств. Именно в этом обрамлении Екатерина хотела запомниться в веках. Недаром она писала самому Вольтеру: «Теперь я завладела мастером Камероном, шотландцем по рождению, якобинцем по профессии, великим рисовальщиком, который напитан изучением древних и известен своей книгой „О древних банях“. Мы с ним мастерим здесь в Царском Селе сад с террасами, с банями внизу и галереей наверху. Это будет прелесть». А позже, когда постройка была уже закончена, написала ему же: «Я вернулась с моей колоннады, где я гуляла между бронзовыми бюстами, которые уже поставлены, так что если вам любопытно знать, кто эти почтенные люди, вот список, который я сделала для вас, прогуливаясь…».

Ч. Камерон

Кстати, и самому французскому философу нашлось место в идеальном мире Царского Села. Его большая мраморная статуя работы Жана Антуана Гудона поселилась в Гроте, на берегу озера. Уединение и плеск воды – прекрасная атмосфера для размышлений.

Галерея Ч. Камерона в Царском Селе

О том, какой хотела предстать своим гостям Екатерина, можно судить, к примеру, по воспоминаниям французского посланника, графа Луи Филиппа де Сегюра: «Когда я приехал в Царское Село, императрица была так добра, что сама показывала мне все красоты своего великолепного загородного дворца. Светлые воды, тенистая зелень, изящные беседки, величественные здания, драгоценная мебель, комнаты, покрытые порфиром, лазоревым камнем и малахитом, – все это представляло волшебное зрелище и напоминало удивленному путешественнику дворцы и сады Армиды. При совершенной свободе, веселой беседе и полном отсутствии скуки и принуждения, один только величественный дворец напоминал мне, что я не просто на даче у самой любезной, светской женщины. Императрица свободно говорила обо всем, исключая политики; она любила слушать рассказы, любила и сама рассказывать. Почти целое утро государыня занималась, и каждый из нас мог в это время читать, писать, гулять, одним словом, делать, что ему угодно. Обед, за которым бывало немного гостей и немного блюд, был вкусен, прост, без роскоши; послеобеденное время употреблялось на игру или на беседу; вечером императрица уходила довольно рано, и мы собирались у Кобенцеля, у Фитц-Герберта, у меня или у Потемкина».

Прославлению императрицы и ее империи также служили другие памятники Царского Села: Чесменская и Морейская колонны и Кагульский обелиск должны были приводить на память победы в Турецкой войне. О том же напоминал павильон Турецкие бани и Башня-руина, построенная в 1771 году по проекту Юрия Фельтена. На замковом камне башни была высечена надпись «На память войны, объявленной турками России, сей камень поставлен». Неслучайно Екатерина писала: «Когда война сия продолжится, то царскосельский мой сад будет походить на игрушечку. После каждого воинского деяния воздвигается в нем приличный памятник»

А за Башней-руиной, на южной границе парка у входа в город, в 1778–1782 годах по проектам архитекторов Антонио Ринальди и Джакомо Кваренги возвели Гатчинские, или Орловские, ворота. Их поставили на дороге в Гатчину – имение Григория Орлова – для триумфального въезда в Царское Село Орлова, который в 1771 году справился с чумным бунтом в Москве. Со стороны города на них помещена надпись «Орловым от беды избавлена Москва», а со стороны сада – «когда в 1771 году на Москве был мор на людей и народное неустройство, генерал-фельдцейхмейстер Григорий Орлов, по его просьбе, получив повеление, и туда поехал. Установил порядок и послушание, и свирепство язвы пресек добрыми своими учреждениями».

Позднее ворота послужили для другого триумфального въезда, в январе 1789 года, когда из Молдавии возвращался командующий русскими войсками князь Потемкин-Таврический. Тогда на всей дороге от ворот до дворца архитектором Нееловым была устроена иллюминация, а на самих воротах красовалась огненная надпись: «Ты в плесках внидешь в храм Софии» – намек на вековую российскую мечту о захвате Стамбула и его «обратном превращении» из магометанской столицы в православный Константинополь.

* * *

И послание «доходило по назначению». Недаром позже юный Пушкин напишет свои «Воспоминания в Царском Селе», полные патриотизма и гордости за подвиги своей страны. Державин услышит эти стихи на экзамене в Лицее и похвалит начинающего стихотворца.

Но в то же время Державин, уже успевший познакомиться ближе с характером императрицы, писал, что Екатерина «управляла государством и самим правосудием более по политике или по своим видам, нежели по святой правде». И, воздав должное хозяйке Царского Села, поэт не забывает воспеть и другую женщину:

 
В прекрасный майский день,
В час ясныя погоды,
Как всюду длинна тень,
Ложась в стеклянны воды,
В их зеркале брегов
Изображала виды;
И как между столпов
И зданиев Фемиды,
Сооруженных ей
Героев росских в славу,
При гласе лебедей,
В прохладу и забаву,
Вечернею порой
От всех уединяясь,
С Пленирою младой
Мы, в лодочке катаясь,
Гуляли в озерке:
Она в корме сидела,
А посредине я.
За нами вслед летела
Жемчужная струя,
Кристалл шумел от весел:
О, сколько с нею я
В прогулке сей был весел!
Любезная моя, —
Я тут сказал, – Пленира!
Тобой пленен мой дух,
Ты дар всего мне мира.
 

«…Под именем Плениры автор разумеет первую свою жену, с которой он прогуливался в царскосельском саду», – пишет Державин в примечаниях к своему стихотворению.

* * *

Отношения Державина с императрицей были, как вы, наверное, уже поняли, очень неровными. Доходило и до прямых столкновений. Однажды Державин, заметив, что Екатерина невнимательна к его докладу, дернул императрицу за мантилью, чтобы заставить ее выслушать его аргументы по очередному делу. Императрица возмутилась: как смеет ее секретарь драться с нею! Но потом все же простила вспыльчивого подчиненного. Неизвестно, правда, простил ли ее Державин.

Державин пишет стихотворение «Развалины», посвященное Царскому Селу, осиротевшему после смерти Екатерины:

 
Вот здесь, на острове Киприды,
Великолепный храм стоял:
Столпы, подзоры, пирамиды
И купол золотом сиял.
Вот здесь, дубами осененна,
Резная дверь в него была,
Зеленым свесом покровенна,
Вовнутрь святилища вела.
Вот здесь хранилися кумиры,
Дымились жертвой алтари,
Сбирались на молитву миры
И били ей челом цари.
Вот тут была уединенной
Поутру каждый день с зарей,
Писала, как владеть вселенной
И как сердца пленить людей.
 

А Пушкин в своей оде «Воспоминания в Царском Селе» напишет о постройках в Царском Селе:

 
А там в безмолвии огромные чертоги,
На своды опершись, несутся к облакам,
Не здесь ли мирны дни вели земные боги?
Не се ль Минервы росской храм?
 

Таврический дворец

Еще одними «театральными подмостками» становится Таврический дворец, но там уже Екатерина – не лицедейка, а зрительница. Хозяин дворца Григорий Александрович Потемкин, надеясь воскресить угасшие чувства императрицы, устроил здесь для нее праздник, посвященный взятию Измаила. Гаврила Романович, написавший для праздника стихи для хора «Гром победы раздавайся», оставил такие воспоминания о празднике: «Сто тысяч лампад внутри дома, карнизы, окна, простенки, все усыпано чистым кристаллом возженного белого благовонного воску. Рубины, изумруды, яхонты, топазы блещут. Разноогненные с живыми цветами и зеленью переплетенные венцы и цепи висят между столпами, тенистые радуги бегают по пространству, зарево – сквозь свет проглядывает, искусство везде подражает природе. Во всем виден вкус и великолепие… Как скоро высочайшие посетители соизволили возсесть на приуготовленныя им места, то вдруг загремела голосовая и инструментальная музыка, из трех сот человек состоявшая. Торжественная гармония разлилась по пространству залы. Выступил от алтаря хоровод, из двадцати четырех пар знаменитейших и прекраснейших жен, девиц и юношей составленный. Они одеты были в белое платье столь великолепно и богато, что одних брильянтов на них считалось более, нежели на десять миллионов рублей. Сие младое и избранное общество тем больший возбудило в Россиянах восторг, что государи великие князья Александр и Константин Павловичи удостоили сами быть в оном. Видели Россияне соприсутствующую веселию их любезную матерь отечества, кроткую и мудрую свою обладательницу; видели при ней мужественнаго ея сына и достойную его супругу, украшенных всеми добродетелями; видели младых их чад, великих князей и княжон, радостную и твердую надежду будущаго империи блаженства, а притом последних в сообществе, с детьми их. Какою радостию, каким восторгом наполняло сие их чувства и что изображалося на их то удивленных, то улыбающихся лицах, того никакое перо описать не в состоянии; удобно было токмо сие видеть и чувствовать. Сия великолепная кадриль, так сказать, из юных Граций, младых полубогов и героев составленная, открыла бал польским танцем. Громкая музыка его сопровождаема была литаврами и пением…».

Таврический дворец

А в 1796 году, когда Александр Васильевич Суворов, получивший за взятие Варшавы чин генерал-фельдмаршала – высшего воинского звания в русской армии XVIII века, был призван в Петербург, где императрица предоставила ему на время торжеств Таврический дворец, Державин, лично знавший полководца и бывший его другом, написал стихи, озаглавленные так: «Его сиятельству генерал-фельдмаршалу графу А. В. Суворову на пребывание его в Таврическом дворце».

 
Когда увидит кто, что в царском пышном доме
По звучном громе Марс почиет на соломе,
Что шлем его и меч хоть в лаврах зеленеют,
Но гордость с роскошью повержены у ног,
И доблести затмить лучи богатств не смеют, —
Не всяк ли скажет тут, что браней страшный бог,
Плоть Эпиктетову прияв, преобразился,
Чтоб мужества пример, воздержности подать,
Как внешних супостат, как внутренних сражать.
Суворов! страсти кто смирить свои решился,
Легко тому страны и царствы покорить,
Друзей и недругов себя заставить чтить.
 

Эти строки, в которых автор сравнивал Суворова с философом-стоиком Эпиктетом, построены на контрасте показной роскоши Таврического дворца и внешней скромности Суворова. Они говорили читателям о том, что весь блеск золота и драгоценностей не может затмить славы русского полководца.

Меж двух соседей

Воспевая дворцы императрицы и ее вельмож, Державин строил собственный дом. На самой границе города – на берегу реки Фонтанки, по соседству со слободой лейб-гвардии Измайловского полка (современный адрес – наб. р. Фонтанки, 118). Это был настоящий усадебный дом, каких много осталось в Москве, но почти не сохранилось в Петербурге, – с окружающим его садом и «службами» – конюшней, каретником, сараем и т. д.

Наб. р. Фонтанки, 118

Державин купил этот участок и недостроенный дом в январе 1791 года у прежней владелицы – Марьи Петровны Захаровой, жены надворного советника и сенатора Ивана Семеновича Захарова, писателя и переводчика, члена Российской академии, награжденного в 1789 году за участие в работе над «Словарем Академии Российской» Большой золотой медалью. До Захаровых участком владел тайный советник статс-секретарь Екатерины II, управляющий Ее Императорского Величества Кабинетом, сенатор и дипломат Адам Васильевич Олсуфьев. Адам Васильевич – один из самых образованных людей своего века и знаток русского и многих европейских языков, член Российской академии, председатель Театрального комитета. Так что, хотя дом еще не построили, но у участка уже была своя славная «литературная история».

Державин, как и в свое время Захаров, приобрел участок на имя жены и поручил работы по достройке дома своему другу – талантливому архитектору и поэту Николаю Александровичу Львову. Екатерина Яковлевна завела «Книгу об издержках денежных для каменного дома с августа 1891 года», куда заносила все многочисленные расходы на строительство двух флигелей – «кухонного» и «конюшенного», на то, чтобы провести по участку дренажные трубы, выровнять, засыпать песком и облицевать плиткой парадный двор, а также «защебенить мостовую», выстроить деревянные сараи, ледники и коровник, купить 9000 кирпичей и сложить в доме «изращатые печи», 591 рубль на оконные стекла, заплатила 1 рубль священнику за молебен при закладке, на вино для угощения рабочим было потрачено 30 копеек, а на то, чтобы «посеребрить артели», 2 рубля, и так далее, и так далее. «Катерина Яковлевна в превеликих хлопотах о строении дома, который мы купили», – пишет Державин еще одному приятелю – русскому поэту и драматургу Василию Васильевичу Капнисту 7 августа 1791 года. А всего достройка дома заняла два года.

К 1793 году каменный дом полностью построили. Одним из главных его украшений стала уютная Овальная, или «Соломенная», гостиная, открытая окнами в сад. Ее стены украшали поверх обоев соломенные вышивки, которые сделала со своими крепостными девушками жена Львова, Мария Алексеевна. На золотистой переливчатой основе из подобранных по цвету и длине соломинок они вышили разноцветными нитками и стеклярусом цветочные орнаменты и целые картины, которые Державин воспел в стихах, описывая, как Мария Алексеевна в своем загородном поместье

 
…по соломе разной шерстью
Луга, цветы, пруды и рощи
Градской своей подруге шьет.
 
 
«О если бы», – она вещает, —
«Могло искусство, как природа,
Вливать в сердца свою приятность,
Сии картины наши сельски
К нам наших созвали б друзей!
 
 
Моя подруга черноброва,
Любезна, мила горожанка,
На нивах златом здесь пленясь,
Престала б наряжать в шумиху
Свой в граде храмовидный дом».
 
 
«Ах, милая!» – он отвечает
С улыбкой и со вздохом ей:
«Уже ль тебе то неизвестно,
Что ослепленным жизнью дворской
Природа самая мертва?».
 

На втором этаже, в кабинете хозяина с полукруглым окном, выходившим в сад, главным, разумеется, являлся стол из красного дерева, за которым Державин работал. Еще в комнате было девять шкафов, где стояли книги и фарфоровые модели памятников Царского Села: Чесменской колонны и Кагульского обелиска, а также несколько гипсовых бюстов мудрецов и философов древности, маленькое бюро из красного дерева и большой диван с двумя шкафами по сторонам, в которых Державин хранил свои рукописи. На диване лежала аспидная доска с привязанным к ней грифелем, на которой Державин записывал черновики своих стихов.

Диван этот был отнюдь не единственным в доме: соседняя комната, будуар Екатерины Яковлевны, так и называлась «Диванчик», в честь большого мягкого П-образного дивана, закрытого балдахином из белой кисеи на розовой подкладке. Два окна комнаты выходили в сад, между ними перед большим зеркалом на столике стояли мраморные бюсты Гаврилы Романовича и Катерины Яковлевны работы Ж.-Д. Рашетта. Своему бюсту Державин посвятил стихотворение «Мой истукан», в котором он с гордостью говорит:

 
Хотя б я с пленных снял железы,
Закон и правду сохранил,
Отер сиротски, вдовьи слезы,
Невинных оправдатель был…
<…>
А ты, любезная супруга!
Меж тем возьми сей истукан,
Спрячь для себя, родни и друга
Его в серпяный твой диван
И с бюстом там своим, мне милым,
Пред зеркалом их в ряд поставь,
Во знак, что с сердцем справедливым
Не скрыт наш всем и виден нрав.
Что слава? – счастье нам прямое
Жить с нашей совестью в покое.
 

* * *

По левую руку от дома Державина находился дом известного геолога и путешественника графа Аполлоса Аполлосовича Мусина-Пушкина. Соседи жили мирно. Поэтому, вас, возможно, удивит, когда в стихотворении Державина «Ода к соседу моему господину N» вы прочитаете:

 
Кого роскошными пирами
На влажных невских островах,
Между тенистыми древами,
На мураве и на цветах,
В шатрах персидских златошвенных,
Из глин китайских драгоценных,
Из венских чистых хрусталей,
Кого толь славно угощаешь,
И для кого ты расточаешь
Сокровищи казны твоей?
Гремит музыка, слышны хоры
Вкруг лакомых твоих столов;
Сластей и ананасов горы
И множество других плодов
Прельщают чувствы и питают;
Младые девы угощают,
Подносят вина чередой,
И алиатико с шампанским,
И пиво русское с британским,
И мозель с зельцерской водой…
 

И далее:

 
Непостоянство доля смертных,
В пременах вкуса счастье их;
Среди утех своих несметных
Желаем мы утех иных;
Придут, придут часы те скучны,
Когда твои ланиты тучны
Престанут грации трепать;
И, может быть, с тобой в разлуке —
Твоя уж Пенелопа в скуке
Ковер не будет распускать.
Не будет, может быть, лелеять
Судьба уж более тебя
И ветр благоприятный веять
В твой парус: береги себя!
Доколь текут часы златые
И не приспели скорби злые,
Пей, ешь и веселись, сосед!
На свете жить нам время срочно;
Веселье то лишь непорочно,
Раскаянья за коим нет.
 

Спору нет, Мусины-Пушкины были богаты, но Аполлос Аполлосович прославился в России и Европе своими научными трудами и путешествиями, а отнюдь не безумными кутежами. А разгадка проста: стихотворение написано в 1780 году, еще до того, как Державины приобрели усадьбы на Фонтанке, и посвящено купцу М. С. Голикову, взявшему на откуп питейные сборы в Петербурге и Москве, а после ставшему одним из организаторов компании, впоследствии названной Русско-Американской. Позднее, как замечает Державин, Голиков сделался «по худому своему оным [откупом] управлению и роскошной жизни несчастливым, что отдан был под суд за непозволенный провоз французской водки».

А вот стихотворение «Ко второму моему соседу» (после его публикации стихи, посвященные Голикову, стали называть «К первому соседу») связано уже с домом на Фонтанке. Этим «вторым соседом» был полковник Михаил Антонович Грановский, управитель петербургских имений князя Потемкина. После смерти Потемкина Грановский принялся подводами перевозить из Таврического дворца на свой двор картины, дорогую мебель и даже строительные материалы. При этом он развернул бурное строительство собственной усадьбы, вторгся на территорию соседа и своим непомерно высоким зданием закрыл дом и двор Державина от солнечных лучей. Державин в своих стихах возмущенно вопрошал:

 
Почто же, мой второй сосед,
Столь зданьем пышным, столь отличным
Мне солнца застеняя свет,
Двором межуешь безграничным
Ты дому моего забор?
 

В конце концов Грановский попал под суд и был посажен в крепость, а его дом продали за долги с публичного торга.

* * *

Державин сумел удержаться на месте при дворе почти два года и за это время успешно расследовал несколько серьезных финансовых афер, добился оправдания невиновных и наказания виноватых. При этом он ни на миг не «ослеплялся жизнью дворской», а вот Екатерина, кажется, поначалу обманывала себя. Ей казалось, что Державин будет не только секретарем, но и ее придворным поэтом, воспевающим ее многочисленные добродетели. Но Державин, по его собственному признанию, запершись дома «по неделе», пытался создать новую верноподданную оду, но ничего не выходило, и скоро поэт пришел к выводу, что «почти ничего не мог написать горячим чистым сердцем в похвалу императрице».

И из-под его пера выходили только язвительные строки, подобные этим:

 
Поймали птичку голосисту
И ну сжимать ее рукой.
Пищит бедняжка вместо свисту,
А ей твердят: «Пой, пташка, пой!».