Текст книги "Литературные герои на улицах Петербурга. Дома, события, адреса персонажей из любимых произведений русских писателей"

Автор книги: Елена Первушина

Тосно – Любань

За Царским Селом дорога постепенно портится. Радищев замечает: «Поехавши из Петербурга, я воображал себе, что дорога была наилучшая. Таковою ее почитали все те, которые ездили по ней в след Государя. Такова она была действительно, но на малое время. Земля, насыпанная на дороге, сделав ее гладкою в сухое время, дождями разжиженная, произвела великую грязь среди лета, и сделала ее не проходимую». На пути нашего героя лежит Тосненская ямская слобода, перенесенная сюда в 1714-м, еще при Петре I. Во времена Радищева Тосно – или, как произносили тогда, Тосна – становится самым крупным населенным пунктом и почтовой станцией на Московском тракте. Здесь также делают кирпичи, ломают известняк. Поселок назван по протекающей здесь реке Тосне – притоку Невы, название которой, как предполагают местные жители, происходит из древнеславянского языка и родственно словам «тесное место», «теснина».

Добравшись с грехом пополам до почтовой станции и войдя в «почтовую избу», герой Радищева видит проезжающего, который, сидя за столом, разбирает бумаги и ворчит, что ему не дают лошадей. (Мы уже поняли, что эту жалобу придется слушать на каждой почтовой станции.) Наш Путешественник присаживается к столу и знакомится с собратом по несчастью. Этот невзрачный чиновник служит регистратором при разрядном архиве – то есть занимается учетом родословных боярских и дворянских документов. Регистратор обращается к Путешественнику «Ваше высокородие, благородие или высокоблагородие!», так как не знает, к какому разряду принадлежит встреченный им чиновник. Дело в том, что петровская «Табель о рангах» подразделяла всех чиновников на четырнадцать классов, и разным классам подобало особое обращение. «Высокородиями» звали статских советников (V класс), «высокоблагородиями» – чиновников VI, VII и VIII классов (коллежский советник, надворный советник, коллежский асессор), а просто «благородиями» – чиновников с IX класса и ниже, то есть титулярных советников, коллежских секретарей, губернских секретарей и коллежских регистраторов. Кстати говоря, «благородиям» полагалось только личное, но не наследственное дворянство.

Путешественник и регистратор беседуют о старинных родах, о реформе старшего брата Петра, юного государя Федора Алексеевича, который был ему братом отнюдь не только по крови, но и по образу мысли. Процарствовав всего несколько лет, он тем не менее успел провести важные реформы по «модернизации» страны, причем одной из важнейших была отмена местничества, которую как раз и обсуждают наши герои. Местничество – преимущественное право наиболее знатных боярских родов на замещение государственных должностей, которое позволяло немногочисленным боярским семьям контролировать государя. Сам Иван Грозный просил (именно просил!) своих бояр не местничать во время боевых действий, но если те не хотели отказаться от своих привилегий, царь ничего не мог с этим поделать. Бояре продолжали «местничать» – то есть бастовать, не выполнять приказы государя под тем предлогом, что их род обошли в чинах, и, по сути, развязывали маленькие гражданские войны. Царь же Федор отменил местничество во время войны Руси с Османской империей под тем предлогом, что такое поведение «лучших людей государства» недопустимо в военное время, а, кроме того, «местничество благословенной любви вредительно, мира и братского соединения искоренительно». С этими словами царь Федор приказал сжечь «разрядные книги», в которых были указаны статусы и привилегии боярских родов, а вместо них создал новые книги. В них были вписаны служилые, люди разделенные на шесть разрядов и чины. Таким образом, Федор создал «черновой вариант» «Табели о рангах».

Регистратор осуждает Федора и Петра, говоря: «Известно вам, сколько блаженныя памяти благоверный Царь Федор Алексеевич Российское дворянство обидел, уничтожив местничество. Сие строгое законоположение поставило многия честныя Княжеския и Царския роды наравне с Новогородским дворянством (т. е. с людьми, ведущими свой род лишь с момента подчинения Новгорода Иваном Грозным. – Е. П.). Но благоверный же Государь Император Петр Великий совсем привел их в затмение своею табелью о рангах. Открыл он путь чрез службу военную и гражданскую всем, к приобретению дворянскаго титла, и древнее дворянство, так сказать, затоптал в грязь».

Но старый регистратор нашел способ справиться с этой напастью. Он написал книгу, с помощью которой всякий дворянин сможет установить древность своего рода, получить от Государыни титул маркиза. В Москве у него не получилось издать ее и продать, и теперь он хочет попытать счастья в Петербурге. «Я понял его мысль, – рассказывает Путешественник, – вынул из кошелька… и дав ему, советовал, что, приехав в Петербург, он продал бы бумагу свою на вес разнощикам для обвертки; ибо мнимое Маркизство скружить может многим голову, и он причиною будет возрождению изстребленнаго в России зла, хвастовства древния породы».

* * *

В Любани нашего Путешественника ждет совсем другая встреча.

«Для сохранения боков моих пошел я пешком, – рассказывает он. – В нескольких шагах от дороги увидел я пашущаго ниву крестьянина. Время было жаркое. Посмотрел я на часы. Перваго сорок минут. Я выехал в субботу. Сегодня праздник. Пашущей крестьянин принадлежит, конечно, помещику, которой оброку с него не берет. Крестьянин пашет с великим тщанием. Нива, конечно, не господская». Крестьянин всю неделю работал на барщине и теперь вынужден в воскресный день обрабатывать свою землю. Он работает на своем поле также и по ночам, потому что должен кормить «семь ртов» – жену и шесть малолетних детей. «То ли житье нашему брату, как где барин оброк берет с крестьянина, да еще без прикащика, – говорит крестьянин. Правда, что иногда и добрые господа берут более трех рублей с души; но все лучше барщины».

Тридцать лет спустя эта тема будет все так же актуальна. Мы помним, что Онегин, «глубокий эконом» и просвещенный человек, приехав в свою деревню…

 
В своей глуши мудрец пустынный,
Ярем он барщины старинной
Оброком легким заменил;
И раб судьбу благословил.
Зато в углу своем надулся,
Увидя в этом страшный вред,
Его расчетливый сосед;
Другой лукаво улыбнулся,
И в голос все решили так,
Что он опаснейший чудак.
 

Задумавшись над тяжелым положением крестьян, наш Путешественник восклицает: «Страшись помещик жестокосердый, на челе каждаго из твоих крестьян вижу твое осуждение».

Деревня, в которой происходит этот разговор, была известна еще по писцовой книге Водской пятины в XVI веке. Свое название (Радищев использует древнюю его форму «Любани») она получила от луба – гибкой внутренней части коры липы, из которой удобно было плести лапти и корзины. Вероятно, в Любани занимались лубяным промыслом. Здесь шоссе сближалось с водным путем (река Тигода в то время была судоходной, и при Петре I в 1711 году по ней через Любань проложили судоходный торговый путь, связывающий по диагонали Волхов с Балтикой), а потому место было бойким. Но потом река обмелела, на ней появилась множество неудобных волоков, и Любань стала обычным селом. Ее популярность снова возросла лишь в середине XIX века, когда Любань оказалась популярным местом отдыха петербургских дачников. Никаких архитектурных памятников, относящихся к XVIII веку, на территории Любани не сохранилось.

Чудово – Спасская Полесть

Кибитка въезжает в Чудово. Это селение также упоминается в писцовой книге Водской пятины со второй трети XVII века. В связи с развитием ямского промысла на почтовом тракте деревня Чудово превратилась в Чудовский ям на дороге от Москвы до Санкт-Петербурга. Слово «ям» – однокоренное со словом «ямщик», пришедшее из тюркских языков, обозначает собственно почтовую станцию, где содержали разгонных ямских лошадей, а также иногда поселение, окружающее ее. Позже это село прославится тем, что рядом с ним купит охотничий домик Некрасов и будет жить Глеб Успенский. А пока нашего Путешественника интересует только почтовая станция.

Там он неожиданно встречает своего приятеля Ч… (подразумевается еще один друг Радищева по Лейпцигу – Петр Иванович Челищев). Он рассказывает Путешественнику о своей опасной поездке в Кронштадт и на Систербек (Сестрорецк), где еще со времен Петра работал оружейный завод, выпускавший не только пистолеты, мушкеты и пушки, но и петли, ручки для дверей, медные пуговицы, а еще чугунные решетки для петербургских набережных. Он отправился туда любопытства ради. «В Кронштате прожил я два дни с великим удовольствием, насыщаяся зрением множества иностранных кораблей, каменной одежды крепости Кронштатской, и строений стремительно возвышающихся. Любопытствовал посмотреть новаго Кронштату плана, и с удовольствием предусматривал красоту намереваемаго строения», – рассказывает Челищев.

Форт Кроншлот у о. Котлин

В XVIII и XIX веках Кронштадт – настоящие морские ворота города. Именно сюда приходили разгружаться иностранные суда. Крепость на острове Котлин относится к первым петровским постройкам, обеспечивавшим городу безопасность с моря. Как военная крепость Кронштадт продолжал исправно служить и в XIX веке. Когда во время Крымской войны к Петербургу подошла английская эскадра, она не осмелилась подойти к линии фортов. А в мирное время в Кронштадт отправлялись все, кто хотел вдохнуть морской воздух, удовлетворить любопытство, встретить друга, вернувшегося из дальних странствий, или сам отправиться в путешествие.

Порт в Кронштадте. Современное фото

О каких «планах нового Кронштата» говорит герой повести? Еще при Елизавете, в 1752 году в Кронштадте открыли первый каменный док в России, который назвали именем Петра Великого. 23 июля 1764 года в Кронштадте вспыхнул страшный пожар. После него город восстанавливался по генеральному плану, составленному архитектором С. И. Чевакинским. А в 1783 году огонь спалил Адмиралтейскую часть Петербурга, после чего было принято решение о перенесении Адмиралтейства в Кронштадт. Здесь построили комплекс зданий Кронштадтского адмиралтейства, отделенный от остальной городской застройки рвом, по проектам архитекторов М. Н. Ветошникова, В. И. Баженова и Ч. Камерона, а также множество флотских каменных «магазейнов»-складов, литейный, сухарный, пеньково-прядильный заводы и мастерские для снаряжения кораблей. Позже Павел I отменил решение о переносе Адмиралтейства, но Кронштадтское адмиралтейство уже достроили. Вот как описывает Кронштадт в 1794 году И. Г. Георги: «Город занимает наиболее к востоку находящуюся часть острова, велик, с множеством хороших домов, церквами, публичными зданиями; но ради великого числа малых домов, пустых мест, немощеных, часто грязных улиц и прочего не имеет хорошего вида. Оный многолюден и имеет также Немецкую и Английскую церковь, содержит не более 204 записанных мещан; прочие жители принадлежат по большей части к флотскому штату, к таможне, и многие суть не постоянные и на время токмо поселившиеся жители.

Военный порт по заложению и нынешнему состоянию оного чрезвычайно достопамятен и удовлетворяет всех великом числа для осматривания сюда приходящих чужих. Он болверками и т. п. укреплён и содержит славный канал Петра Великого и корабельные доки… При устье канала находятся две пирамиды с надписями на сие великое творение… Подле канала находятся доки, в коих 10 и более кораблей вдруг починивать можно. Для впускания и выпускания кораблей имеются при оных шлюзы. Вытягивание воды вокруг поставленных кораблей производится с помощью насосов, приводимых ветром в движение… Высосанная вода стекает в большой, плитами выложенный, водоем».

Далее Георги описывает способ сообщения Кронштадта с «материком»: «Торговля причиняет частые переезды из Санкт-Петербурга в Кронштадт и обратно, не токмо во время лета, но даже и зимой. Летом ездят туда не токмо шлюпки, боты и другие суда, но отправляется также ежедневно почта в Ораниенбаум и оттуда, где пользуется переездом по воде в 7 верст. Как скоро осенью лед станет, то назначается на заливе еловыми кустами весьма широкая дорога в Кронштадт и обратно; такожде строятся из досок в 8 верстах от Санкт-Петербурга и в 8 же верстах от Кронштадта питейные дома, отчасти дабы путешествующих напитками согревать, но еще более дабы оные во время ненастной погоды и темноты могли иметь место, где бы ожидать свету и лучшей погоды».

А тем временем Челищева ждут новые приключения и испытания. Несмотря на то что он путешествует не в зимнее время, ему не удается беспрепятственно добраться до берега. Погода портится, поднимается ветер. Начинается буря. «Сильное стремление валов отнимало у кормила направление, и порывистый ветер, то вознося нас на мокрые хребты, то низвергая в утесистыя рытвины водяных зыбей, отнимало у гребущих силу шественнаго движения. Следуя по неволе направлению ветра, мы носилися на удачу. Тогда и берега начали бояться; тогда и то, что бы нас при благополучном плавании утешать могло, начинало приводить в отчаяние. Природа завистливою нам на сей час казалася, и мы на нее негодовали теперь за то, что не разспростирала ужаснаго своего величества, сверкая в молнии и слух тревожа громовым треском. Но надежда, преследуя человека до крайности, нас укрепляла, и мы елико нам возможно было ободряли друг друга». Внезапно шлюпка остановилась прямо посреди залива. Сколько ни пытались моряки сдвинуть ее с места, все было тщетно. Когда рассвело, они увидели, что их судно село на камни. «Судно наше стояло на средине гряды каменной, замыкающей залив, до С… (вероятно, Сестрорецка. – Е. П.) простирающийся. Мы находилися от берега на полторы версты. Вода начинала проходить в судно наше со всех сторон и угрожала нам совершенным потоплением». Капитан шлюпки с трудом добирается до берега по гряде камней и приводит лодки на помощь другим пострадавшим – картинка, кажущаяся дикой для постороннего взгляда, но вполне понятная для тех, кто хоть раз бывал в Маркизовой луже рядом с Сестрорецком.

* * *

Следующая деревня, в которую попадает наш Путешественник, называется Спасская Полесть. Спасская Полесть (или, как произносят сейчас, Спасская Полисть) – деревня, расположенная в 125 км к югу от Петербурга. Здесь протекает речка Полисть, название которой означает «зыбкое место, болото, трясина».

Застигнутый дождем, он просит ночлега в ближайшей избе и становится невольным слушателем разговора хозяев. Муж рассказывает своей любопытной жене «сказку» про некого «государева наместника», который обожал «устерсов» (устриц). Обожал настолько, что посылал за ними на казенные деньги в Петербург, на Большую Морскую, специального курьера. «Куды какой Его Высокопревосходительство затейник, из за тысячи верст, шлет за какою дрянью. Только барин доброй. Рад ему служить. Вот устерсы теперь лиш с биржи. Скажи неменьше ста пятидесяти бочка, уступить нельзя, самим пришли дороги. Да мы с его милостию сочтемся. – Бочку взвалили в кибитку; поворотя оглобли курьер уже опять скачет; успел лишь зайти в кабак и выпить два крючка сивухи». Просто возмутительное использование служебных средств в личных целях! Но что за «устерсы с биржи»? Что это за биржа?

Петербургский порт в XVIII и начале XIX века размещался на стрелке Васильевского острова. Здесь, вдоль Малой Невы, по проекту Трезини возвели Гостиный двор (построен в 1722–1735 гг., частично сохранился), а рядом, в бывших домах самых знатных семей петровского Петербурга – Апраксиных, Демидовых, Нарышкиных, Лопухиных с 1730-х годов разместились портовая биржа, таможня и склады. Позже новое здание биржи в 1783–1789 годах начал строить Джакомо Кваренги, а закончил его в 1805–1810 годах французский архитектор Тома де Томон. Он же поставил на стрелке Васильевского острова две Ростральные колонны и создал силуэт, являющийся одним из символов Петербурга.

Биржа служила для торговли товарами, привезенными на кораблях. Уже в XIX веке Пушкин будет писать жене: «Вчера ездили с Карамзиным Невою на биржу есть устриц и слушать тысячи птиц, которые в клетках расставлены на несколько этажей. Кораблей, однако же, еще немного. То-то было бы тебе объедение на бирже: устрицы, сыры, разные сласти».

Далее наш герой держит путь на Новгород, а оттуда – в Москву.

Путешествие продолжается

В Москве заканчивается путь героя книги, но путешествие ее автора только начиналось. Екатерина заменила смертную казнь десятилетней ссылкой в Сибирь, в Илимский острог. Вскоре к ссыльному приехала младшая сестра его первой жены, Елизавета Васильевна Рубановская, вместе с его двумя младшими детьми (Екатериной и Павлом). Легенда гласит, что Елизавета Васильевна спасла Радищева еще в Петербурге: она заложила все свои украшения, передала через слугу деньги палачу, и, благодаря этой взятке, Радищева не пытали. В Сибири у Радищева и Елизаветы Васильевны родились трое детей: дочери Анна и Фекла и сын Афанасий. Елизавете Васильевне так и не довелось вернуться в столицу – в апреле 1797 года она простудилась в дороге и умерла в Тобольске.

При Александре I Радищев получил свободу и вернулся в Петербург. Либеральный царь назначил бывшего ссыльного членом Комиссии для составления законов. Радищев работал над конституционным проектом, озаглавленным «Всемилостивейшая жалованная грамота». Он умер 12 (24) сентября 1802 года, в возрасте 53 лет. Обстоятельства его смерти неясны: одни называют причиной самоубийство, другие – несчастный случай.

Афанасий Александрович, сын Радищева от второго брака, прославился на всю Россию следующим образом: рассказывали, что однажды император Николай I собрал сведения через III отделение о распространении взяточничества среди губернаторов. Оказалось, что честных губернаторов только двое: Иван Иванович Фундуклей в Киеве и ковенский губернатор Афанасий Радищев. Царь, выслушав доклад, якобы сказал: «Что не берет взяток Фундуклей – это понятно, потому что он очень богат, ну а если не берет их Радищев, значит, он чересчур уж честен».

* * *

Почему так привлекательны для нас путешествия? Не только цель их – новые страны и чужие земли, новые впечатления и удивительные открытия, а сам процесс перемещения? Самолеты, поезда, шоссе или, как во времена Радищева, кибитки, кареты, брички, дормезы (старинная большая дорожная карета для длительного путешествия, устройство которой позволяло спать лежа в пути). Современный британский философ Ален де Боттон полагает, что часть их очарования – в переживаемом чувстве одиночества и внутренней сосредоточенности. В своей книге «Искусство путешествий» он пишет: «В придорожных забегаловках, круглосуточных кафе, гостиничных вестибюлях и вокзальных буфетах мы можем растворить наше одиночество в пустынности общественного пространства и вновь ощутить забытое чувство общности с другими людьми. Необжитость этих мест, их резкое освещение и непримечательная мебель могут принести нам облегчение после зачастую обманчивой защищенности домашнего уюта. Наверное, здесь легче предаться печали, чем среди обоев и семейных фото собственного дома – обманувшего наши надежды убежища».

Но герой Радищева путешествует не один. Читатель сопровождает его, автор постоянно обращается к нему. Это автор выдернул читателя из его «надежного убежища» и заставил пуститься в путь без цели, пережить «забытое чувство общности с другими людьми», так же страдающими, такими же бесприютными.

А еще в путешествии человека преследует подчас едва заметное, подчас властное чувство отстраненности и «остраненности», то есть изменения точки зрения, за счет которого привычные предметы начинают восприниматься как что-то новое, необычное и странное, требующее внимательного изучения.

Радищев ничего не знал об «остраненности» – этот термин будет придуман только в начале XX века Виктором Шкловским, но именно это и происходит в его тексте, благодаря чему он и приобретает ту обличительную силу, которая вызвала гнев Екатерины. Мы не знаем, кого покинул Путешественник в Петербурге, что ждет его в Москве, мы не знаем даже его имени. Мы лишь на короткое время стали его попутчиками, и персонажи книги, такие же анонимные, как рассказчик, ненадолго возникают перед нашими глазами. И их короткие обрывочные истории, нанизанные на полотно дороги, словно бусины на нить, являющиеся просто «частными случаями», складываются в единую картину, и эта картина пугала читателей и рассердила императрицу.

И тут я хотела бы привести еще одну цитату из книги Алена де Боттона, которая могла бы послужить отличным эпиграфом к книге Радищева, не будь она написана через двести с лишним лет после его смерти: «Дорога – повитуха размышлений. Мало какая обстановка больше способствует внутреннему диалогу, чем самолет, корабль или поезд в движении. Между тем, что мы видим перед собой, и тем, какие мысли могут прийти нам в голову в этот момент, есть некая причудливая связь: масштабные размышления зачастую требуют необъятных видов, новые идеи рождаются в новых для нас местах».

Не из книги ли Радищева берет начало в русской литературе тема жизни как дороги – утомительной и маятной, но все же неизбежной, потому что пока движешься – живешь. Книга Радищева кончается ликующим криком: «Москва! Москва!!!». Но строгий критик Радищева Пушкин знает, что прибытие – это лишь начало нового путешествия.

 
Долго ль мне гулять на свете
То в коляске, то верхом,
То в кибитке, то в карете,
То в телеге, то пешком?
 
 
Не в наследственной берлоге,
Не средь отческих могил,
На большой мне, знать, дороге
Умереть Господь судил…
<…>
Иль чума меня подцепит,
Иль мороз окостенит,
Иль мне в лоб шлагбаум влепит
Непроворный инвалид.
 
 
Иль в лесу под нож злодею
Попадуся в стороне,
Иль со скуки околею
Где-нибудь в карантине.
<…>
То ли дело рюмка рома,
Ночью сон, поутру чай;
То ли дело, братцы, дома!..
Ну, пошел же, погоняй!..