Текст книги "Литературные герои на улицах Петербурга. Дома, события, адреса персонажей из любимых произведений русских писателей"

Автор книги: Елена Первушина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 26 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

«В душе его есть нечто величавое…»

«Честный человек не закону повинуется, не рассуждению следует, не примерам подражает; в душе его есть нечто величавое, влекущее его мыслить и действовать благородно. Он кажется сам себе законодателем. В нем нет робости, подавляющей в слабых душах самую добродетель. Он никогда не бывает орудием порока. Он в своей добродетели сам на себя твердо полагается», – так писал Фонвизин.

Кажется, что эти строки написаны об Александре Николаевиче Радищеве, которого мы знаем как смелого обличителя крепостничества.

А. Н. Радищев

«Если мысленно перенесемся мы к 1791 году, если вспомним тогдашние политические обстоятельства, если представим себе силу нашего правительства, наши законы, не изменившиеся со времен Петра I, их строгость, в то время еще не смягченную двадцатипятилетним царствованием Александра, самодержца, умевшего уважать человечество; если подумаем, какие суровые люди окружали еще престол Екатерины, – то преступление Радищева покажется нам действием сумасшедшего. Мелкий чиновник, человек безо всякой власти, безо всякой опоры, дерзает вооружиться противу общего порядка, противу самодержавия, противу Екатерины!» – а вот это уже совершенно точно о Радищеве. Это отрывок из статьи Пушкина, посвященной ему.

Но если вам покажется, что Пушкин восхищается смелостью этого человека, то вы ошибетесь! Далее Александр Сергеевич пишет: «Мы никогда не почитали Радищева великим человеком. Поступок его всегда казался нам преступлением, ничем не извиняемым, а „Путешествие в Москву“ весьма посредственною книгою; но со всем тем не можем в нем не признать преступника с духом необыкновенным; политического фанатика, заблуждающегося конечно, но действующего с удивительным самоотвержением и с какой-то рыцарскою совестливостию».

Получается своего рода террорист от литературы. Но в следующем абзаце статьи мы находим новую оценку: «Как бы то ни было, книга его, сначала не замеченная, вероятно, потому, что первые страницы чрезвычайно скучны и утомительны, вскоре произвела шум. Она дошла до государыни. Екатерина сильно была поражена. Несколько дней сряду читала она эти горькие, возмутительные сатиры. „Он мартинист, – говорила она Храповицкому (см. его записки), – он хуже Пугачева; он хвалит Франклина“. – Слово глубоко замечательное: монархиня, стремившаяся к соединению воедино всех разнородных частей государства, не могла равнодушно видеть отторжение колоний от владычества Англии. Радищев предан был суду. Сенат осудил его на смерть (см. Полное собрание законов). Государыня смягчила приговор. Преступника лишили чинов и дворянства и в оковах сослали в Сибирь».

Итак, скучная и посредственная книга, автора которой тем не менее сослали в Сибирь, причем вовсе не за то, что он плохо писал. Что же крамольного нашла в ней Екатерина, которая, как мы уже знаем, открыто заигрывала с либералами и либеральными идеями, в этом небольшом томике?

* * *

Радищев вырос в богатой помещичьей семье, в сельце Немцово Боровского уезда Калужской губернии. Его отец – просвещенный барин, человеколюбивый и справедливый по отношению к своим крепостным. Легенда гласит, что крестьяне отплатили ему добром, спасая семью Радищевых во время Пугачевского бунта.

Мальчик учился в Москве, в Пажеском корпусе, затем изучал юриспруденцию в Лейпцигском университете. Однако юноша увлекся историей, естественными науками и медициной. По возвращении на родину его определили в Сенат протоколистом. Позже он служил военным прокурором в штабе генерала Брюса, а в 26 лет вышел в отставку и женился на Анне Васильевне Рубановской, сестре его товарища по Лейпцигскому университету. Молодожены поселились на Грязной улице в доме № 24 (ныне – улица Марата; дом до наших дней не сохранился, на его месте в начале XX в. построили доходный дом). Такое название улице дали за то, что она была немощеной и после весенних и осенних дождей ее покрытие превращалось в глубокую грязь. Это имя так прижилось, что совсем забылось другое название – Преображенская полковая улица (по градостроительным планам того времени улица должна была заканчиваться у казарм Преображенского полка в районе Таврического дворца, но планы изменили, и название быстро забылось).

Позже Радищев поступил на службу в Коммерц-коллегию, ведавшую торговлей и промышленностью. С 1780 года он работал в Петербургской таможне, дослужившись к 1790-му до должности ее начальника. В семье было четверо детей: три сына – Василий, Николай и Павел, и дочь Екатерина. При рождении младшего сына, Павла, в 1783 году Анна Васильевна умерла.

В 1771 году, вскоре после возвращения нашего героя из-за границы, в журнале Новикова «Живописец» опубликовали анонимный отрывок из «Путешествия в*** И*** Т***», в котором автор открывал читателям ужасную картину крепостничества, казавшуюся дикой не только для Европы, но и для просвещенной русской столицы. Позже многими было доказано, что «Отрывок» написан Радищевым. В 1780-х годах Радищев работал над «Путешествием из Петербурга в Москву». Одновременно он публикует статьи в журнале с «говорящим» названием «Беседующий гражданин». В 1789 году он покупает оборудование для домашней типографии и в мае следующего года начинает печатать свое «Путешествие». Одновременно он занят организацией городского ополчения, так как Петербургу угрожают со стороны Балтийского моря шведские войска. Шведская интервенция так и не состоялась, а вот книга благополучно вышла в свет и наделала шума. Ее популярности немало способствовали известия об аресте автора. Дело было в том, что среди ополченцев оказалось немало беглых крестьян. Об этом донесли Екатерине. 30 июня 1790 года Радищева арестовали. Вскоре императрице стало известно, что он действовал не один, а вместе с так называемым Обществом друзей словесных наук, объединившим молодых литераторов, чиновников и (что было гораздо опаснее) офицеров – главным образом моряков.

10 июля Екатерина приказала Брюсу «беглых помещечьих людей» из ополчения отдать тем помещикам, которые захотят, а остальных поверстать в обычные рекруты.

Екатерина назвала Радищева «бунтовщиком, хуже Пугачева». Ее экземпляр «Путешествия» (императрица достала книгу и прочитала ее) пестрит пометками: «Сочинитель ко злости склонен», «81 стр. покрыта бранью и ругательством и злодейским толкованием», «Учинены вопросы те, по которым теперь Франция разоряется», «Стр. 113, 114, 115, 116 доказывают, что сочинитель, совершенной деист и несходственны православному восточному учению»; «Стр. 119 и следующие служат сочинителю к произведению его намерения, то есть показать недостаток теперешнего правления и пороки оного», «Противу двора и придворных ищет изливать свою злобу», «На стр. 137 изливается яд французской», «На 147 стр. едет оплакивать плачевную судьбу крестьянского состояния, хотя и то неоспоримо, что лучшея судьбы наших крестьян у хорошего помещика нет по всей вселенной», «Христианское учение сочинителем мало почитаемо, а вместо оного принял некие умствования, несходственные закону христианскому и гражданскому установлению», «Стр. 239–252 – все сие… клонится к возмущению крестьян противу помещиков, войск противу начальства», «Проскакивают паки слова, клонящиеся к возмущению», «Уговаривает помещиков освободить крестьян, да никто не послушает», «Сочинитель везде ищет случай придраться к царю и власти», «Сочинитель не любит царей и где может к ним убавить любовь и почитание, тут жадно прицепляется с редкою смелостью», «Надежду полагает на бунт от мужиков», об оде «Вольность» – «Ода совершенно и явно бунтовская, где царям грозится плахою. Кромвелев пример приведен с похвалами. Сии страницы криминального намерения, совершенно бунтовские», «Повесть о рекрутском наборе, о отягченных крестьянах и тому подобное, служащее к проведению вольности и к искоренению помещиков», «Тут вмещена хвала Мирабо, который не единой, но многия висельницы достоин» и т. д. В конце своих замечаний на «Путешествие» Екатерина написала: «Вероподобие оказывается, что он себя определил быть начальником, книгою ли или инако исторгнуть скиптр из рук царей, но, как сие исполнить один не мог, показываются уже следы, что несколько сообщников имел: то надлежит его допросить как о сем, так и о подлинном намерении, и сказать ему, чтоб он написал сам, как он говорит, что правду любит, как дело было; ежели же не напишет правду, тогда принудит мне сыскать доказательство и дело его сделается труднее прежнего».

Уголовная палата признала Радищева виновным в том, что он издал книгу, «наполненную самыми вредными умствованиями, разрушающими покой общественный и умаляющими должное ко властям уважение, стремящимися к тому, чтобы произвесть в народе негодование противу начальников и начальства и, наконец, оскорбительными, неистовыми изражениями противу сана и власти царской», и применила к Радищеву статьи Уложения о «покушении на государево здоровье», о «заговорах и измене» и приговорила его к смертной казни. Приговор, переданный в Сенат и затем в Совет при Высочайшем дворе, был утвержден в обеих инстанциях и представлен Екатерине. Теперь судьба писателя зависела от воли другой любительницы социальной критики, которая тем не менее отнюдь не питала к коллеге теплых чувств.

* * *

«Путешествие из Петербурга в Москву» все же не оставило Пушкина равнодушным. В последнем абзаце своей статьи он говорит о том, какой должны была бы стать эта книга: «Невежественное презрение ко всему прошедшему, слабоумное изумление перед своим веком, слепое пристрастие к новизне, частные поверхностные сведения, наобум приноровленные ко всему, – вот что мы видим в Радищеве. Он как будто старается раздражить верховную власть своим горьким злоречием; не лучше ли было бы указать на благо, которое она в состоянии сотворить? Он поносит власть господ как явное беззаконие; не лучше ли было представить правительству и умным помещикам способы к постепенному улучшению состояния крестьян; он злится на ценсуру; не лучше ли было потолковать о правилах, коими должен руководствоваться законодатель, дабы с одной стороны сословие писателей не было притеснено и мысль, священный дар Божий, не была рабой и жертвою бессмысленной и своенравной управы, а с другой – чтоб писатель не употреблял сего божественного орудия к достижению цели низкой или преступной? Но все это было бы просто полезно и не произвело бы ни шума, ни соблазна, ибо само правительство не только не пренебрегало писателями и их не притесняло, но еще требовало их соучастия, вызывало на деятельность, вслушивалось в их суждения, принимало их советы – чувствовало нужду в содействии людей просвещенных и мыслящих, не пугаясь их смелости и не оскорбляясь их искренностью. Какую цель имел Радищев? Чего именно желал он? На сии вопросы вряд ли бы мог он сам отвечать удовлетворительно. Влияние его было ничтожно. Все прочли его книгу и забыли ее, несмотря на то что в ней есть несколько благоразумных мыслей, несколько благонамеренных предположений, которые не имели никакой нужды быть облечены в бранчивые и напыщенные выражения и незаконно тиснуты в станках тайной типографии, с примесью пошлого и преступного пустословия. Они принесли бы истинную пользу, будучи представлены с большей искренностию и благоволением; ибо нет убедительности в поношениях, и нет истины, где нет любви». Нарисованный Пушкиным образ улучшенной книги Радищева очень напоминает то немногое, что нам известно о втором, уничтоженном, томе «Мертвых душ» Гоголя или его же «Избранных мест из переписки с друзьями». Александр Сергеевич даже начал писать в Болдине большую статью под симметричным названием «Путешествие из Москвы в Петербург», полемизирующую с книгой Радищева, но она так и не была закончена.

Но мы не станем здесь рассуждать, был ли прав Радищев в своем обличительном пафосе – об этом уже написано множество статей и книг, как в XIX, так и в XX веке. Нас интересует совсем другой, гораздо более частный вопрос – каким видит Радищев Петербург и его ближайшие окрестности в самом конце XVIII века.

София

«Отужинав с моими друзьями, я лег в кибитку. Ямщик по обыкновению своему поскакал во всю лошадиную мочь, и в несколько минут я был уже за городом» – так звучит одна из первых фраз книги.

Кибитка, в которой путешествует наш герой, – это, собственно, повозка, или сани, полузакрытые рогожным или кожаным верхом, натянутым на дуги из прутьев. Сидений в ней нет, наш герой едет лежа и под песню ямщика и перезвон бубенчиков под дугой быстро засыпает.

Где он начал свой путь, мы не знаем, но можем предположить, что-либо из «знатнейшей», как говорили тогда, части города, которая, как нам уже известно, в XVIII веке находилась на участке между Невой, Мойкой и Фонтанкой, либо из своего дома на Грязной улице, располагавшейся между Фонтанкой и Лиговским каналом. Граница города в то время проходила по «Лиговскому каналу и городскому рву» – будущему Обводному каналу.

Лиговский канал выкопали в 1718–1721 годах по проекту Г. Г. Скорнякова-Писарева. Он снабжал город питьевой водой и питал фонтаны Летнего сада. Канал начинался на юго-западе, у реки Лиги (ныне – река Дудергофка), и заканчивался искусственным бассейном на углу современной улицы Некрасова (бывшая Бассейная улица) и Греческого проспекта. Канал был засыпан только в конце XIX века.

Обводный канал прорыли в 1769–1780 годах по проекту инженера Л. Л. Карбонье, между рекой Екатерингофкой и Лиговским каналом. Со стороны города он был укреплен валом. В тревожные времена, например во время холерного бунта 1831 года, эти каналы становились естественной границей города: там выставляли кордоны и никого не пропускали. Но сейчас угрозы холеры нет, и наш герой минует канал беспрепятственно, проезжая через него по понтонным мостам.

Дорогу в начале XVIII века преграждали три шлагбаума, или «рогатки». Первая «рогатка» находилась в районе, где позже будут возведены Московские ворота, подле Лиговского канала, вторая (средняя) – на месте нынешней Площади Победы и третья – на прудовой мельничной плотине под Пулковской горой. Ставили их в петровское время для «препятствия проходу злонамеренных людей»: то есть беглых солдат и крепостных, извозчиков, нарушавших царский указ о привозе на каждой подводе трех камней для мощения петербургских улиц, и горожан, которые хотели покинуть город без разрешения. Но во времена Екатерины от этих шлагбаумов осталось лишь одно название «Средняя рогатка». Поблизости от нее располагался уже знакомый нам дворец Кикерики.

Обводный канал

Рядом со Средней рогаткой располагался столб с изображением четырех рук, указывавших на Петербург, Царское Село, Москву и Петергоф (или на Рижскую дорогу, проходившую через Петергоф). Кибитка сворачивает на Перспективную дорогу в Саарскую мызу, проходившую по современным Московскому проспекту, Пулковскому шоссе, Петербургскому шоссе и Дворцовой улице в Царском Селе. Этот путь немного длиннее, но в лучшем состоянии, чем прямая дорога на Москву, – царскосельскую дорогу замостили только 30 лет назад, в 1751–1754 годах, и чинили покрытие в 1787 году. Тогда дорогу расширили, по обеим сторонам проложили осушительные канавы. Проезжую часть засыпали песком, а затем мелким булыжником величиной с куриное яйцо, по сторонам обложили «насыпь» кирпичом и снова покрыли толстым слоем чистого песка. Однако простым смертным ездить по этой роскошной дороге не разрешалось. Они пользовались проходившей западнее «обывательской» дорогой. Тем не менее она тоже была высоко насыпана, выровнена и засыпана щебнем – «оттесками дикого камня, растолченными до величины куриного яйца», а по обеим ее сторонам тянулись вымощенные канавы. На починку дорог Екатерина отводила в год 2705 рублей.

* * *

И все же на дороге попадаются рытвины, кибитку встряхивает, и герой просыпается. «Приподнял я голову. Вижу, на пустом месте стоит дом в три жилья.

– Что такое? спрашивал я у повощика моего.

– Почтовой двор.

– Да где мы?

– В Софии».

Вы, может быть, задаетесь вопросом: «Что это за София, и как наш герой попал туда, если ехал в Царское село? Уж не завезла ли его, сонного, кибитка ненароком… в столицу Болгарии?».

София – эфемерное поселение, существовавшее на карте и в документах Российской империи ровно 28 лет. Уездный город с таким названием появился в 1780 году, согласно указу Екатерины II, а в 1808 году, по указу ее внука Александра I, прекратил свое существование как самостоятельная административная единица и стал частью вновь учрежденного города Царское Село.

Императрица давно мечтала освободить древнюю византийскую столицу Константинополь от турок и, возможно, присоединить ее к России. Для этого она отправляла в Греческий архипелаг специальную военную Архипелагскую экспедицию, которая должна была провести разведку и захватить несколько греческих островов. Готовясь к «освоению» новых земель, она назвала своего второго внука Константином и дала ему няню-гречанку, чтобы он с детства говорил по-гречески. Она переписывалась с европейскими государями в надежде создать коалицию против Турции. И, словно в предвестие «греческого проекта», она решила наречь новый уездный город рядом с дворцом Софией – в честь знаменитого храма Святой Софии в Константинополе.

Город был образован из стремительно разрастающейся слободы, в которой жили люди, работавшие в Царскосельском дворце, превращавшемся из скромной охотничьей мызы в парадную резиденцию.

Еще до официального признания города здесь в 1771 году построили деревянную Царево-Константиновскую церковь. Рядом с церковью ежегодно проводилась Царево-Константиновская ярмарка.

Проект нового города создал шотландский архитектор Чарльз Камерон, немало работавший в Царском Селе. София имела форму неправильной трапеции и была ограничена с трех сторон дорогами – Гатчинской, или Порховской (ныне – Красносельское шоссе), Новгородской (Кадетский бульвар), Московским трактом (Парковая улица), с четвертой обнесена валом и рвом (трасса Сапёрной улицы). За валом располагался обширный выгон для скота, огороженный с другой стороны еще одним валом и рвом. В эти границы перенесли строения старой дворцовой слободы и переселили ее жителей. Парадный вид на город должен был открываться с Камероновой галереи и радовать взор императрицы.

Внутри кварталов, образованных пересекавшими город четырьмя продольными (Садовой, Константиновской, Средней и Задней по валу) и семью поперечными (Почтовой, Чугунной, Владимирской, Славянской, Первой Софийской и Адмиралтейской) улицами стояли типовые деревянные и каменные одноэтажные дома со службами. Рядом разбили сады и огороды. В составленном в 1783 году неизвестным автором «Описании Софии» читаем: «…а овощи… жительствующие в имеющих у них при дворах огородах садят и сеют, как-то: капусту, свеклу, огурцы, морковь, редьку, петрушку, пастернак и прочие, иные же разводят и сады в рассуждение плодовитости земли».

На главной площади 30 июля 1782 года по проекту Камерона заложили Софийский собор. На площадь также выходило бывшее здание каменного дворцового скотного двора, перестроенное в Присутственные места. Там должны были располагаться Земский суд, городской магистрат, Сиротский суд, канцелярии городничего, дворянской опеки, уездного казначейства и соляная лавка. В 1786 году в Софии образована Городская дума, а через три года создали Городовую ратушу. Вдоль границы царскосельского сада начали возводить каменные здания. На Почтовой дороге (ныне – Парковая улица) построили трехэтажный каменный дворец для юного фаворита Екатерины II А. Д. Ланского.

Софийский собор (Царское Село)

7 мая 1780 года императрица Екатерина II утвердила герб Софии, который выглядел так: «На пурпуровом поле двуглавый черный орел, имеющий на груди в голубом поле серебряный крест, окружённый землей, в одной лапе держит якорь, в другой светильник».

* * *

Европейские монархи не поддержали энтузиазм Екатерины. Английские, а затем и французские газеты публиковали карикатуры, высмеивавшие амбиции императрицы. На одной из них, озаглавленной «Имперский шаг Екатерины», императрица стояла одной ногой на «русском берегу», а другой дотягивалась до мусульманского полумесяца на шпиле Софийского собора, и оказавшиеся у нее под юбками лидеры европейских государств обменивались следующими ехидными комментариями.

Венецианский дож: «Как далеко может быть распространена Власть».

Папа Римский: «Никогда этого не забуду…».

Король Испании: «Клянусь святым Иаковом, я лишу ее меха!».

Король Франции Людовик XVI: «Никогда не видел ничего подобного».

Король Англии Георг III: «Что-что-что?! Какая чудовищная экспансия!».

Император Австрии Леопольд II: «Прекрасное возвышение…».

Султан Селим III: «Вся турецкая армия не сможет удовлетворить ее…».

Но Екатерина и сама сознавала, что ее мечты, скорее всего, останутся только мечтами. Своей подруге она писала, что получить Константинополь – это все равно что «ухватить Луну зубами». «Греческий проект» так и остался проектом, а София – памятником смелым, амбициозным, но так и не реализованным планом.

* * *

Почтовая станция, где наш Путешественник меняет лошадей, находилась напротив Гатчинских (Орловских) ворот. Это здание, а точнее, целый комплекс зданий с обширным внутренним двором, конюшнями на 50 лошадей, каретными сараями, кладовыми, помещением для почтмейстера, являлось одним из самых значительных на всем тракте.

Путешественник приезжает в Софию ночью, бранится с «почтенным комисаром», то есть со станционным смотрителем, который не хочет давать ему лошадей. Наконец, не без труда добившись того, что лошадей («правду сказать, кости у них были видны») запрягают, и уезжает в темноте, не удостоив ни единым взглядом красоты Софии (шальная мысль: может, именно это особенно уязвило Екатерину?). Но как бы там ни было, а странник снова в пути.