Текст книги "Литературные герои на улицах Петербурга. Дома, события, адреса персонажей из любимых произведений русских писателей"

Автор книги: Елена Первушина

В кругу друзей

Державин был сибаритом. Возможно, именно это и позволяло ему не пасть духом во всех многочисленных перипетиях жизни. И вот теперь, зажив на широкую ногу и наслаждаясь заслуженной славой, он с великим удовольствием приглашал к себе друзей. Приглашал, как и положено поэту, в стихах:

 
Шекснинска стерлядь золотая,
Каймак и борщ уже стоят;
В крафинах вина, пунш, блистая
То льдом, то искрами, манят;
С курильниц благовоньи льются,
Плоды среди корзин смеются,
Не смеют слуги и дохнуть,
Тебя стола вкруг ожидая;
Хозяйка статная, младая
Готова руку протянуть.
 

А после обеда – мирный сон.

 
Сядь, милый гость, здесь на пуховом
Диване мягком отдохни;
В сем тонком пологу перловом
И в зеркалах вокруг усни…
Вздремли после стола немножко,
Приятно часик похрапеть:
Златой кузнечик, злая мошка
Сюда не могут залететь.
Случится, что из снов прекрасных
Приснится здесь тебе какой,
Хоть клад из облаков небесных
Златой посыплется рекой,
Хоть девушки мои домашни
Рукой тебе махнут, – я рад,
Любовные приятны шашни,
И поцелуй в сей жизни – клад.
 

Вокруг Державина и его ближайшего друга Николая Львова постепенно сформировался кружок единомышленников, представителей самых разных видов искусства и литературы, известный под названием «львовско-державинского кружка». В кружок входили литераторы В. В. Капнист, И. И. Хемницер, Ф. П. Львов, П. Ю. Львов, А. С. Хвостов, Ю. А. Нелединский-Милецкий, Н. С. Ермолаев, П. Л. Вельяминов, И. С. Захаров. Несколько позднее к ним присоединились Д. И. Фонвизин, В. П. Петров, В. Я. Княжнин, И. Ф. Богданович, И. А. Крылов, А. Н. Оленин, А. М. Бакунин. Бывали здесь композиторы Д. С. Борятинский, О. А. Козловский, Е. И. Фомин, художники Д. Г. Левицкий и В. Л. Боровиковский, вельможи елизаветинских и екатерининских времен И. И. Шувалов, А. А. Безбородко, П. А. Зубов.

На даче Львова, расположенной на берегу Невы, неподалеку от Александро-Невской лавры, Державин любовался танцами русских девушек и посвятил им такие стихи:

 
Зрел ли ты, певец Тииский!
Как в лугу весной «бычка»
Пляшут девушки российски
Под свирелью пастушка?
Как, склонясь главами, ходят,
Башмаками в лад стучат,
Тихо руки, взор поводят
И плечами говорят?
Как их лентами златыми
Челы белые блестят,
Под жемчугами драгими
Груди нежные дыша́т?
Как сквозь жилки голубые
Льется розовая кровь,
На ланитах огневые
Ямки врезала любовь?
Как их брови соболины,
Полный искр соколий взгляд,
Их усмешка – души львины
И орлов сердца разят?
Коль бы видел дев сих красных,
Ты б гречанок позабыл
И на крыльях сладострастных
Твой Эрот прикован был.
 

В сентябре 1793 года Державин получает отставку у императрицы и назначается сенатором. На новом месте он остался верен себе: ездил в Сенат даже в воскресные и праздничные дни, просматривал кипы бумаг и постоянно ссорился с остальными сенаторами, отстаивая справедливость. В 1794 году – он президент Коммерц-коллегии, позже Екатерина назначила его в комиссию по расследованию хищений в заемном банке. И в том же году умерла от чахотки Екатерина Яковлевна.

* * *

Когда-то, глядя, как молодая хозяйка хлопочет, обустраивая свой дом, Державин написал стихи, известные сейчас каждому школьнику:

 
О домовитая ласточка!
О милосизая птичка!
Грудь краснобела, касаточка,
Летняя гостья, певичка!
Ты часто по кровлям щебечешь,
Над гнездышком сидя, поешь,
Крылышками движешь, трепещешь,
Колокольчиком в горлышке бьешь.
Ты часто по воздуху вьешься,
В нем смелые круги даешь;
Иль стелешься долу, несешься,
Иль в небе простряся плывешь.
Ты часто во зеркале водном
Под рдяной играешь зарей,
На зыбком лазуре бездонном
Тенью мелькаешь твоей.
Ты часто, как молния, реешь
Мгновенно туды и сюды;
Сама за собой не успеешь
Невидимы видеть следы…
 

Теперь же, через много дней после смерти любимой жены, он пишет:

 
Уж не ласточка сладкогласная
Домовитая со застрехи —
Ах! моя милая, прекрасная
Прочь отлетела, – с ней утехи.
 
 
Не сияние луны бледное
Светит из облака в страшной тьме —
Ах! лежит ее тело мертвое,
Как ангел светлый во крепком сне.
 
 
Роют псы землю, вкруг завывают,
Воет и ветер, воет и дом;
Мою милую не пробуждают;
Сердце мое сокрушает гром!
 
 
О ты, ласточка сизокрылая!
Ты возвратишься в дом мой весной;
Но ты, моя супруга милая,
Не увидишься век уж со мной…
 

А в старом стихотворении о ласточке появляются новые строки:

 
Душа моя! гостья ты мира:
Не ты ли перната сия? —
Воспой же бессмертие, лира!
Восстану, восстану и я, —
Восстану, – и в бездне эфира
Увижу ль тебя я, Пленира?
 

Державин не смог долго жить один. Уже через полгода после смерти Екатерины Яковлевны он женился на дочери обер-прокурора Московского сената А. А. Дьякова, бывшей подруге Екатерины Яковлевны Дарье Алексеевне. «Не могши быть спокойным о домашних недостатках и по службе неприятностях, – объясняет Державин такую поспешность в своих „Записках“, – чтоб от скуки не уклониться в какой разврат, женился он генваря 31-го дня 1795 года на другой жене… Он избрал ее… не по богатству и не по каким-либо светским расчетам, но по уважению ее разума и добродетелей, которые узнал гораздо прежде, чем на ней женился».

Но сердце человеческое устроено так, что из уважения рождается приязнь, а из приязни – любовь. И вот уже Гавриил Романович пишет:

 
К богам земным сближаться
Ничуть я не ищу
И больше возвышаться
Никак я не хочу.
 
 
Души моей покою
Желаю только я:
Лишь будь всегда со мною
Ты, Дашенька моя!
 

А вскоре у Дарьи Алексеевны появилось и свое ласковое прозвище – Милена.

* * *

Дашенька-Милена оказалась рачительной (недоброжелатели говорили – прижимистой) хозяйкой да к тому же весьма амбициозной особой. В усадьбе на Фонтанке она развернула бурное строительство. Там появились две новые столовые – повседневная и парадная, которая могла превращаться в зал для танцев или домашний театр. Теперь дом не был похож на обиталище бедного поэта, а лучше подходил действительному тайному советнику, кавалеру Мальтийского ордена (при Павле I) и члену Государственного совета, а затем министру юстиции (при Александре I).

Но и о поэзии хозяин не забывал. В 1798 году вышел первый печатный сборник стихотворений Державина, в 1808-м издали собрание сочинений в четырех томах, а позже, весной 1816 года, опубликовали и пятый том. С 1810 года по субботам в доме Державина собиралась «Беседа любителей русского слова». Приходили адмирал, литератор и публицист А. С. Шишков, помощник директора Императорской библиотеки (будущей Публичной) А. Н. Оленин, баснописец И. А. Крылов, отец будущих декабристов И. М. Муравьев-Апостол, меценат и видный государственный деятель А. С. Строганов, государственный секретарь Александра I М. М. Сперанский и множество молодых поэтов, прозаиков и переводчиков, среди которых были и три поэтессы – Е. С. Урусова, А. П. Бунина и А. А. Волкова. Общество собиралось регулярно и до 1815 года выпускало свой журнал.

Дарье Алексеевне принадлежало также поместье Званка в Новгородской губернии. На портрете кисти Боровиковского она указывает рукой на усадебный дом, построенный Николаем Львовым, как бы приглашая войти в него. А хозяин в своих стихах «Евгению. Жизнь званская» пишет:

 
Блажен, кто менее зависит от людей,
Свободен от долгов и от хлопот приказных,
Не ищет при дворе ни злата, ни честей
И чужд сует разнообразных!
Зачем же в Петрополь на вольну ехать страсть,
С пространства в тесноту, с свободы за затворы,
Под бремя роскоши, богатств, сирен под власть
И пред вельможей пышны взоры?
Возможно ли сравнять что с вольностью златой,
С уединением и тишиной на Званке?
Довольство, здравие, согласие с женой,
Покой мне нужен – дней в останке.
 

В Званке Державин скрывался после неожиданной и, по мнению поэта, несправедливой отставки, в которую его отправил Александр I. Здесь он написал свои автобиографические записки и более 60 стихотворений.

8 июля 1816 года, через три дня после того, как поэт отметил свое 73-летие, он скончался в своей новгородской усадьбе и похоронен в соборе Хутынского монастыря.

В новом, XIX веке все изменится. «Трендом» в литературе станут человеческие чувства, личность, бунтующая, требующая свободы, прежде всего свободы самоосознания и самовыражения, отвергающей навязанные схемы. Одновременно поэты и прозаики будут открывать природу не только как фон величественный или трогательный, а как полноправную героиню произведения, сочувствующую или жестокую. Но если приглядеться, мы сможем найти эти мотивы уже в стихах Державина. Неслучайно литературоведы считают, что поэзия Державина, освобождаясь от классицизма, содержала в себе элементы будущего реалистического стиля. И неслучайно в своем стихотворении «Признание», так похожем на эпитафию, он пишет:

 
Не умел я притворяться,
На святого походить,
Важным саном надуваться
И философа брать вид;
Я любил чистосердечье,
Думал нравиться лишь им,
Ум и сердце человечье
Были гением моим.
<…>
Словом: жег любви коль пламень,
Падал я, вставал в мой век.
Брось, мудрец! на гроб мой камень,
Если ты не человек.
 

И это не попытка «угнаться за молодежью». Это искреннее проявление чувств поэта. Потому что как раз в искренности Державину нельзя было отказать. Он был чувствителен и сентиментален, как поэты будущего, но одновременно он был по старинке прагматичен, если под прагматичностью можно подразумевать стремление добиться справедливости «здесь и сейчас», не стеная о несовершенстве мира, а отважно и немного по-донкихотски сражаясь с его недостатками. Потому что все, что у нас есть, – это сегодняшний день.

 
Река времен в своем стремленьи
Уносит все дела людей
И топит в пропасти забвенья
Народы, царства и царей.
А если что и остается
Чрез звуки лиры и трубы,
То вечности жерлом пожрется
И общей не уйдет судьбы.
 

Глава 4. Город сострадательный и романтичный

Своему другу и ученику Михаилу Матвеевичу Хераскову Сумароков советовал: «Чувствуй точно, мысли ясно, пой ты просто и согласно». В этой фразе нас, пожалуй, больше всего удивляет ее первая часть. Мы привыкли, что «точность», как и «ясность», – атрибут разума. А чувства отличаются противоречивостью и некоторой «смутностью». Но мы не сами пришли к этому выводу. Нас приучили к нему романтические проза и поэзия. Именно они воспевали «смутные движения души», «безумный сердца разговор» и отвергали «холодный, бездушный рассудок».

Сумароков жил в середине XVIII века, он еще не знал этого противопоставления. И поэтому клеймил стихи, которые «естеству противны», «сияюще в притворной красоте, полны пустого звука». «Витийство лишнее природе злейший враг», – пишет он другому своему ученику, Василию Ивановичу Майкову.

И подытоживает:

 
Ум здравый завсегда гнушается мечты.
Коль нет во чьих стихах приличной простоты,
Ни ясности, ни чистоты,
Так те стихи лишены красоты и полны пустоты.
 

Тут самое время вспомнить приведенную выше цитату из «Евгения Онегина» о «противостоянии» между одой и элегией. Эта «смена вех» значит больше, чем просто предпочтение того или иного жанра в поэзии. Деление тут не механическое. Мы знаем, что Сумароков резко обрушивался на оды Ломоносова и сам писал не только оды и нравоучительные басни, но и песни, элегии, идиллии. И все же его, как и Ломоносова, и поэтов-романтиков, пришедших им на смену, разделяла бездна.

В парадигме классицизма (в частности – в творчестве Сумарокова) люди делились на тех, которые руководятся в жизни страстями, и тех, которые подчиняются разуму. Последние люди были благородными, превыше всего ставящими свою честь и долг. Конечно, следовать правилам чести трудно, так как для этого нужно отказаться от своей личности, от эгоизма, от «страстей», стать воплощением разума. Но и награда была высока – доброе имя и слава.

Превосходной иллюстрацией такого образа мыслей служит диалог из трагедии Сумарокова «Вышеслав». Разговаривают князь Вышеслав и его возлюбленная Зенида.

 
Зенида
У всех ли разумы господствуют сердцами?
Не часто ль наших дел пристрастия творцами.
Вышеслав
Что разум мой велит, я только то творю.
Зенида
Необходимо то бессмертным и царю,
И тем, которым им во мнениях подобны.
А прочи люди все неправедны и злобны.
 

(«Вышеслав», II, 6)

Но уже Херасков в своей поэме «Пилигримы, или Искатели счастья» (1795) напишет: «Но где же нет мечты? Вся наша жизнь – мечта!».

Державин, соединивший в своем творчества старое и новое, «торжественные оды» и проникновенную лирику, писал: «Лирическая поэзия показывается от самых пелен мира. Она есть самая древняя у всех народов; это отлив разгоряченного духа, отголосок растроганных чувств, упоение или излияние восторженного сердца. Человек, из праха возникший и восхищенный чудесами мироздания, первый глас радости своей, удивления и благодарности должен был произнести лирическим воскликновением. Все его окружающее: солнце, луна, звезды, моря, горы, леса и реки напояли живым чувством и исторгали его гласы. Вот истинный и начальный источник оды; а потому она не есть, как некоторые думают, одно подражание природе, но и вдохновение оной, чем и отличается от прочей поэзии. Она не наука, но огонь, жар чувства». И затем: «Вдохновение, вдохновение, повторяю, а не что иное, наполняет душу лирика огнем небесным».

Поколение «детей», как водится, споря с «отцами», старалось реабилитировать чувства, возвести их на пьедестал, отведя разуму роль покорного слуги. Помните, как в пушкинском «Каменном госте» актриса Лаура говорит о своей игре?

 
Да, мне удавалось
Сегодня каждое движенье, слово.
Я вольно предавалась вдохновенью,
Слова лились, как будто их рождала
Не память рабская, но сердце.
 

«Сердце», «вдохновение», «чувства», «безумие», «бунт» – это был новый словарь, который романтики противопоставляли старым понятиям «разум», «честь», «добродетель», «служение».

Романтики с юношеским азартом опровергают все, что казалось святым и незыблемым поэтам и прозаикам классической эпохи. Например, в повести Н. М. Карамзина «Остров Борнгольм» главный герой, охваченный кровосмесительной страстью к сестре, восклицает:

 
Законы осуждают
Предмет моей любви.
Но кто, о сердце, может
Противиться тебе?
 
 
Какой закон святее
Твоих врожденных чувств?
Какая власть сильнее
Любви и красоты?
<…>
Священная природа,
Твой нежный друг и сын
Невинен пред тобою.
Ты сердце мне дала;
 
 
Твои дары благие
Украсили ее,
Природа, ты хотела,
Чтоб Лилу я любил!
 
 
Твой гром гремел над нами,
Но нас не поражал,
Когда мы наслаждались
В объятиях любви.
 
 
Явися мне, явися,
Возлюбленная тень!
Я сам в волнах шумящих
С тобою погребусь!
 

Если у читателей, привыкших к произведениям Ломоносова и Сумарокова, такие «африканские страсти» вызвали бы лишь омерзение и они сочли бы их негодной темой для произведения, то читатели нового поколения находили их «приятно щекочущими нервы», ужасными и притягательными одновременно.

Романтизм надолго задержится в русской литературе. Его будут подогревать издания псевдоирландских саг Джеймса Макферсона, якобы переводов древнекельтского поэта Оссиана, и романы Вальтера Скотта. Ему отдадут свою дань Жуковский, Пушкин и Лермонтов. Романтизм переместил внимание читателя с «человека как общественного деятеля», «человека, исполняющего свой долг перед ближними и перед государством» на «человека, чувствующего и страдающего», «человека, бунтующего против законов общества».

Пока что, в конце XVIII века, сентиментализм еще не готов отвергать «все и вся», он лишь скромно заявляет в «Бедной Лизе» Карамзина (1792): «И крестьянки любить умеют». Но эти слова звучат как вызов даже после сатир Эмина и обличений Радищева.

Сельская идиллия

«Бедная Лиза» – это «московская», а вернее, «подмосковная» повесть. Она начинается со слов: «Может быть, никто из живущих в Москве не знает так хорошо окрестностей города сего, как я, потому что никто чаще моего не бывает в поле, никто более моего не бродит пешком, без плана, без цели – куда глаза глядят – по лугам и рощам, по холмам и равнинам. Всякое лето нахожу новые приятные места или в старых новые красоты». В Москве живет вероломный Эраст, в Москву приходит Лиза продавать ландыши. Но хоронят ее не на городском кладбище, а как истинное «дитя природы» (или как самоубийцу): «близ пруда, под мрачным дубом, и поставили деревянный крест на ее могиле».

Восторженные почитатели повести Карамзина (а их немало), нашли тот самый пруд «под тению древних дубов, которые за несколько недель перед тем были безмолвными свидетелями ее восторгов», где Лиза простилась с жизнью. (На его месте впоследствии располагался инженерный корпус завода «Динамо», рядом со станцией метро «Автозаводская».) Деревья, растущие вокруг пруда, были испещрены надписями – сентиментальными («В струях сих бедная скончала Лиза дни; Коль ты чувствителен, прохожий, воздохни!») или сатирическими («Здесь в воду бросилась Эрастова невеста. Топитесь, девушки, в пруду всем хватит места!»).

В. В. Карамзин

Разумеется, у Карамзина тут же появилось множество подражателей. Бесчисленные авторы предлагали своим читателям поплакать над судьбой «Несчастной Маргариты», «Обольщенной Генриетты», «Бедной Хлои», «Бедной Маши», «Инны», «Даши, деревенской девушки», не были забыты и страдания мужчин: «Русский Вертер», «Несчастный М-в». Одна из повестей «о бедной девушке» – на этот раз не Лизе, а Маше – была написана Василием Васильевичем Попугаевым и называлась «Аптекарский остров, или Бедствия любви».

* * *

«Русский биографический словарь» А. А. Половцова сообщает нам, что Василий Васильевич родился в 1779 году в семье художника и учился в гимназии при Императорской академии наук. Он служил в Петербургской цензуре и Комиссии составления законов. В то же время, по рассказам Николая Ивановича Греча, известного русского издателя и журналиста и менее известного писателя, Попугаев – «пламенный, эксцентрический поэт, неистовый друг правды и гонитель зла, непостоянный, вспыльчивый, благородный и простодушный», служивший нередко «предметом насмешек со стороны людей, не понимавших и не стоивших его».

Автор словарной статьи отзывается о нем так: «Попугаев, как писатель, личность весьма любопытная: он один из немногих, но ярких выразителей того политического направления, которое зародилось у нас при Екатерине II, не успело заглохнуть при Павле и с новой силой пробивалось в литературу и жизнь в начале царствования Александра I». Говоря, «не будем останавливаться на первых литературных опытах Попугаева – его повести „Аптекарский Остров, или Бедствия любви“ (СПб., 1800) и на той группе его сентиментальных стихотворений, в которых он заявил себя Карамзинистом и которые ничем не отличают его от множества современных ему поэтов», главную заслугу Попугаева Александр Александрович видит в том, что тот принял активное участие в Обществе любителей изящного, позже получившем официальное название «Санкт-Петербургское Вольное общество любителей словесности, наук и художеств», «которое скоро занялось не только художественной, но и социальной критикой».

Но нас как раз будет, прежде всего, интересовать повесть Попугаева, а вернее, то, как в этой повести изображен Петербург.

* * *

Действие повести происходит, как это явствует из названия, на Аптекарском острове, «там, где мелкая излучистая Карповка, отделяясь от Невы, влечет струи свои, местами светлые, как серебро, местами несколько мутные от илистого дна ее, где с тихим приятным шумом, сладким для сердца чувствительного, омывает она зеленую травку и пестренькие цветочки тенистых берегов своих, там, повторяю я, выдается небольшой мыс, несколько перед прочими местами возвышенный. Поверхность его покрыта прелестною травкою и цветочками и украшена молодыми березками, цвет зеленых листьев коих столь нежен, что солнечные лучи, преломляясь об оные, отражают блеск золота, а кора столь бела, что представляет молодые кряжи их серебряными. С обеих сторон по берегу примыкаются две аллеи, из тех же самых березок составленные самою природою, которые, приближаясь к мысу, местами преломляются. Аллеи сии довольно густы: деревья, покрывающие мыс, также не редки и могут сокрыть от глаз проходящих по позади лежащей дороге счастье любовников – лишь единые птички, любезные обитательницы мест сих, могут быть свидетелями их восторгов и воспевать их счастье».

Именно туда Маша, «не посмотревшись ни мало в зеркало (она знала, что она всегда прекрасна), идет на место свидания. Никогда лань, преследуемая охотником, не стремится с такою скоростию, с какою страстная Маша летела к вожделенному месту свидания». Здесь произошло событие, неизбежное в любой сентиментальной повести: «В сию минуту зефир дунул на любовников, косынка Маши расшпилилась и слетела, белая алебастровая грудь открылася, две алые розы на двух белых упругих полуглобусах поражают взор Н… В восторге берет он руку Маши, целует, обнимает свою любезную. Чувства любовников смущаются, жар горит в сердцах их, купидон усиливает пламенник свой, стрелы его, как град, сыплются на грудь их, и увы! Гименей! Зачем ты медлил? Твои тайны свершились, и роза – пала».

А где живет Маша? В маленьком сельском домике, выходящем тремя окнами на улицу, с небольшим огородом, «посреди коего пруд, обведенный валом, усыпанным цветами и усаженным несколькими густыми деревьями. Вода пруда сего не светлая, но инда покрытая зеленью, несмотря на то, тихий зефир не презирает играть не ее поверхности и при сиянии солнца, в воде отражаемого, покрывает оную тысячью скачущих звезд. Деревья вкруг него не каштановые, не розы и не гиацинты цветут на окружающем валу, сосна и береза шумят над его поверхностью и роняют на оную ветром сорванные листья свои, а из цветов курослеп, цикорий, красненький и синенький колокольчики составляют все украшение вала. Однако соловьи и малиновки не стыдятся прилетать на вершинки лип и берез, и гармоничные песни их ни днем, ни ночью не умолкают. Однако страстные любовники приходят рвать цветы к валу, на нем покоиться и услаждаться то блеском солнца, на водах отражаемого, то веянием зефира, то шумом дерев и сладким пением пернатых».

Какой мирный, просто идиллический сельский пейзаж! Где же находится эта Аркадия?

* * *

Река Карповка – один из рукавов Невы, отделяющий Аптекарский остров от Петербургского. На старых шведских картах остров этот называется Korpi-saari, что в переводе с финского языка означает то ли «Лесной остров», то ли «Вороний остров», но в любом случае не имеет никакого отношения к карпам. По этому острову и была названа окаймляющая его с юга река.

С 1726 года остров получил название Аптекарского, по разбитому на нем Аптекарскому огороду для выращивания лекарственных растений для государственных аптек. Остальная часть острова понемногу застраивалась деревянными домами, в которых жили крестьяне и мещане. Здесь разбивали огороды, пасли скотину, здесь строились первые дачи. А на этих дачах селились литераторы.

С. С. Уваров

В 1817 году (а повесть Попугаева написана в 1800-м) здесь, на даче графа Сергея Семеновича Уварова, собиралось знаменитое литературное общество «Арзамас», членами которого были сам хозяин дома, Василий Андреевич Жуковский, братья Тургеневы, Петр Андреевич Вяземский, Василий Львович Пушкин и менее известные литераторы – М. Ф. Орлов, Ф. Ф. Вигель, Д. А. Кавелин, С. П. Жихарев, Д. Н. Блудов и молоденький племянник Василия Львовича Александр Пушкин. Общество было создано для защиты баллад Жуковского от нападок «Беседы любителей русского слова», а также для веселого проведения времени вместе. Все члены общества взяли себе псевдонимы по названиям баллад: «Светлана» (сам Жуковский), «Старушка» (Уваров), «Асмодей» (Вяземский), «Сверчок» (Пушкин) и т. д. Василия Львовича, получившего должность «арзамасского старосты», звали «Вот я вас!» и «Вот я вас опять!», в память его старых заслуг в борьбе с «Беседой».

В своем «Протоколе двадцатого арзамасского заседания» Жуковский пишет:

 
Месяц Травный, нахмурясь, престол свой отдал Изоку;
Пылкий Изок появился, но пасмурен, хладен, насуплен;
Был он отцом посаженым у мрачного Грудня. Грудень, известно,
Очень давно за Зимой волочился; теперь уж они обвенчались.
С свадьбы Изок принес два дождя, пять луж, три тумана
(Рад ли, не рад ли, а надобно было принять их в подарок).
Он разложил пред собою подарки и фыркал. Меж тем собирался
Тихо на береге Карповки (славной реки, где не водятся карпы,
Где, по преданию, Карп-Богатырь кавардак по субботам
Ел, отдыхая от славы), на береге Карповки славной
В семь часов ввечеру Арзамас двадесятый, под сводом
Новосозданного храма, на коем начертано имя
Вещего Штейна, породой Германца, душой арзамасца.
Сел Арзамас за стол с величавостью скромной и мудрой наседки
и т. д.
 

Это настоящий древнеславянский эпос, под стать «Илиаде» и «Одиссее». Об этом говорят и названия месяцев «Травный, Изок, Грудень», то есть май, июнь, декабрь. (Это еще и пародия на авторов «Беседы», пропагандировавших возрождение старинных русских слов.) «Вещий Штейн» – барон Генрих Штейн, немецкий государственный деятель, изгнанный по требованию Наполеона из Пруссии за патриотическую антибонапартистскую деятельность. Его именем была названа беседка в саду дачи Уварова, где нередко происходили заседания «Арзамаса».

* * *

Позже, в 1837–1838 годах, Мария Семеновна Жукова, подражая новеллистам эпохи Возрождения, выпустит сборник повестей, который так и назовет: «Вечера на Карповке».

Мария Семеновна, дочь небогатого стряпчего, родом из Арзамаса, рано вышла замуж за нижегородского помещика и родила сына. Когда мальчик поступил в гимназию, Мария Семеновна уехала от мужа в Петербург и зарабатывала на жизнь литературным трудом. «Вечера на Карповке» были первым ее опубликованным произведением.

Впрочем, Жуковой не нужно было обращаться за вдохновением к Джованни Боккаччо и Маргарите Наваррской. «Вечера на Карповске» написаны после «Вечеров в Малороссии» Антония Погорельского, «Вечеров на Кавказских водах» Бестужева-Марлинского, «Вечеров на Хопере» Загоскина, «Вечеров на хуторе близь Диканьки» Гоголя и, конечно же, пушкинских «Повестей Белкина». Возможно, это тень «бедной Маши», скитаясь по низким заболоченным берегам Аптекарского острова, заглянула ненароком в окно дачи героини книги – некой гостеприимной хозяйки Натальи Дмитриевны и подарила ее гостям вдохновение.

Хотя Карповка Жуковой отличается от Карповки Попугаева. Теперь это мир фешенебельных дач и дачников. «Коляски, кареты, кабриолеты летели по мосткам, толпы гуляющих пестрели по садам, балконы превращались в гостиные, целые семейства спешили с самоварами, кучею детей и нянюшек на Крестовский или в гостеприимный сад графа Л…[3]3
  Возможно, имеется в виду граф Ланской, чья дача располагалась за Черной речкой.


[Закрыть], располагались на скате холма или под густыми липами на самом берегу с холодным ужином, мороженным, чаем. Там встречались и добрая семья немецкого ремесленника, и веселое общество молодых чиновников, и русский купец с женою и детьми всех возрастов, и двое молодых художников, токующих о предметах высоких, и щегольская мантилья светской красавицы, и красивое канзу[4]4
  От фр. canezou – короткая кофточка.


[Закрыть] горничной девушки…».

Но на этот раз дачникам не повезло. Повествование начинается с описания дождливой летней погоды, что вовсе не редкость для Петербурга. «Непрестанные бури, дожди, солнышко, редко выглядывающее из-за туманных покровов своих, темные ночи и безвкусные поздние плоды…» – знакомо, не так ли? Но, несмотря на дурную погоду, дачная жизнь идет своим чередом. «Несмотря на дурное лето, окрестности Петербурга не были пусты, острова, дачи, деревни – все было наполнено переселенцами из столицы, все кипело жизнью и многолюдством, и стук экипажей не умолкал на Каменноостровском проспекте. Не раз милые обитательницы красивых полувоздушных дач просыпались утром с различными планами и надеждами в голове и, увидя сквозь кисейные занавески в окно свинцовое небо и березы, склоняющиеся под усилиями дождя, закутывались снова в одеяла и подушки, браня и климат, и Петербург, и целый свет». Именно дождь и заставляет собравшееся на одной из дач общество коротать вечера за рассказыванием друг другу историй.

Изменилась местность, изменились ее обитатели, изменились и сюжеты. В повестях Жуковой мы тоже встречаем несчастных соблазненных и покинутых девушек, отчаявшихся самоубийц, несчастную любовь и обманутые надежды. Но их героини уже не «крестьянки, которые любить умеют», а тоскующие без любви дамы и бедные воспитанницы в аристократических семействах. И те и другие часто вынуждены идти на разного рода нравственные компромиссы, отказываться от любви, сохраняя верность долгу. И они, в отличие от повести Попугаева или произведений Пушкина, приобретают свой голос и даже требуют: «Дайте женщинам одинаковые нравственные права с вами, господа мужчины!..». Это вносит в старомодные уже во времена Жуковой сентиментальные повести свежую струю, сближая этих «бедных девушек» с «тургеневскими девушками», героинями Толстого и Чернышевского. Совсем неслучайно сюжет повести «Барон Рейхман» напоминает сюжет «Анны Карениной», написанной сорока годами позже (кстати, герой-любовник в повести Жуковой носит фамилию Левин), и также неслучайно в более поздних повестях Жуковой героини открывают школы или посвящают свою жизнь служению ближнему.

Повести получат высокую оценку В. Г. Белинского, отметившего способность автора писать «живым языком сердца». Но сентиментальные повести, пережив свой триумф в начале века, быстро выходят из моды и уступают место повестям романтическим.