Текст книги "Эликсир от бессмертия"

Автор книги: Елена Клещенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 13 страниц)

– Ой... Он же на тебя похож!?

– Вот в этом и проблема.

– Как ты, только маленький... Так это же домовой! Володька, ты сделал домового?

– Разреши задать два вопроса. – Кажется, сорок лет вместе, а предсказать ее реакцию до сих пор не могу! – Почему ты думаешь, что это сделал я? И, на Божескую милость, почему домовой?

– Не ты, а кто?

– Студенты на практикуме. Шутку пошутили.

– Психологи, да? Паршивцы какие. – Маша говорила серьезно и негодующе, но как-то так это у нее получалось, что у Владимира Даниловича сразу отлегло от сердца.

– Согласен с тобой. Так почему домовой?

– Да нет, – Маша смутилась, – это ерунда…

– А все же?

– Я в энциклопедии вычитала... Ой, а ничего, что мы при нем...

– Я все понимаю. Ну, почти все, – заявил Лад, – и с интересом слушаю.

– С ума сойти... ох, извините. Я для Даньки купила энциклопедию славянской мифологии. Он спрашивал, кто такая кикимора, – как я поняла, хотел выяснить, подходит ли это слово к Наташе. Ты же знаешь, он человек обстоятельный, наобум не скажет. Ну вот, мы с ним прочитали про кикимору, оказалось, она не болотная вовсе, а супруга домового. А домовой... сейчас покажу.

Маша протянула руку через стол и включила тач-скрин. Смешно поджала губы, отыскивая нужный значок, и вошла в домашнюю сеть. Данилин компьютер вкалывал на полную мощность, тащил какую-то неимоверно важную и секретную почту. Пришлось подождать секунду-две, и затем на экране появилась заставка: симпатичные блондин и блондинка в вышитых рубахах, на заднем плане лес с лешим, в синем небе грозовая туча с Перуном и белое облако с этим... Ярилой? Нет, Ярила не из той оперы.

Промелькнули еще картинки, в другое время могущие показаться занятными: какие-то деревянные статуэтки, рукояти мечей, лубочный змей и весьма серьезная секира – и наконец мультяшный рисунок. Смешной мужик – нос картошкой, борода веником – хлебает из миски, а под столом, выставив босые пятки, точно так же наворачивает из плошечки...

– Такой же, только маленький.

Лад хихикнул.

– Вот. – Маша подтащила к себе поближе окошечко с текстом и стала читать, размеренно, серьезно и «с выражением», как читала внукам. – «Домового обычно представляли в виде маленького человечка, похожего лицом на главу семьи, только заросшего до глаз волосами и с коготками на мохнатых лапах. По некоторым представлениям, Домовой возникал из души животного, принесенного в жертву в начале строительства, либо из душ срубленных деревьев. В сказках у домовых бывают и жены-кикиморы, и ребятишки, так что в дом сына, отделившегося от отца, переселялся сын-Домовой. Люди старались поддерживать с Домовым хорошие отношения, не забывали обратиться к нему с ласковым словом, оставить немного вкусной еды, обычно каши…»

– Я понял, – сказал Владимир Данилович. Лад фатовским жестом согнул пальцы, рассматривая ногти, потом запястье:

– Коготков пока нет. А лапы и вправду мохнатые. Но в принципе я не против, Мария – ?..

– Алексеевна, – автоматически сказала Маша, – а вас как я могу называть?

– Мы решили – пусть будет Лад.

– Лад? Почему?.. А, вспомнила. Очень приятно. Так как, Володя, Лад будет жить у нас?

– Вот об этом я хотел с тобой посоветоваться. – Ей-Богу, эта женская манера мышления, легкомысленная и прагматичная одновременно, и умиляет, и раздражает. – Не знаю, понимаешь ли ты, в чем на самом деле проблема…

– Проблема на самом деле, – ехидно сказала жена, – в том, что Ладу нужна нормальная одежда. У тебя тут холодно. И чем ты его кормил? Морковью? Ах, Володя! – В последние два слова Мария Алексеевна умудрилась вложить очень многое: и порицание старому дурню, пытающемуся обмануть жену, и оценку этих попыток как заведомо безуспешные, и то, что кормить гостя сырыми овощами – свинство и безобразие. – Лад, вы, наверное, не наелись?

– Да, откровенно говоря... Мне очень неловко, но относительно каши идея у них недурная.

– Лад, подождите минутку, – Маша приложила ладонь к груди, – сейчас все будет. А ты дай ему пока, что ли, твой шарф закутаться. И камин сделай потеплее.

Пока Маши не было, Лад читал главу о домовых: разгуливал по тач-скрину, перешагивая через строчки и босой пяткой нажимая на кнопки или движок – этот прием он освоил еще в лаборатории, пока решал тесты, а теперь, когда координация понемногу налаживалась, у него получалось совсем ловко. Владимир Данилович пытался вспомнить, что же в этом роде было у Свифта – не мог ведь Лемюэль Гулливер в Бробдингнеге работать на великанской клавиатуре, многое он повидал в своих путешествиях, но только не компьютер. Наконец вспомнил: играл на рояле двумя дубинками. Сыграл простую песенку и весь взмок. Ну что ж, мы-то, если будет надо ему что-то писать, просто уменьшим изображение клавиатуры на экране, чтоб была вот такусенькая... Только хватит ли чувствительности и разрешения у скрина, пальцы ведь маленькие?

Бред, полный бред – женское мышление оказывалось заразным. Но вот поди ты, вся его аргументация в пользу серьезности проблемы, все компетентные рассуждения о несчастной судьбе клонированного человека с отклонениями в развитии почему-то потеряли угрожающую силу. Было как в детстве, когда он с трудом набирался мужества рассказать маме о неимоверно сложной ситуации в школе, а мама бросала, не отрываясь от монитора: «Ну и скажи Полу, что он болтун и врун, а перед Суреном извинись», – и маленький Влад внезапно понимал, что снова можно дышать и жить.

Ну, домовой, или даже пусть Домовой с прописной буквы. Будет у нас в доме свой Домовой. Не мистический полтергейст, а вполне реальный, наш домовик, дедушка-суседушка, маленький двойник хозяина. И прекрасно! Кошки у нас нет, собаки нет. Поселится у меня в кабинете, по ночам станет гулять в коридоре. Или можно чердак ему отдать, все равно там барахло одно. Летом будет в сад вылезать... Да с чего я решил, что он будет несчастен? При таком раскладе это от меня же и зависит.

Будет жить у нас, и точка. Если внуки про него кому расскажут – все решат, что малыши фантазируют. Научу его прятаться, оборудуем потайные местечки. Да, в конце концов, мало ли что у меня дома? В своем частном владении что хочу, то и ворочу. У коллеги Бориса вон полный террариум рогатых гадюк, а у меня всего-навсего домовой. Один нюанс: у Борьки на гадюк есть разрешение...

Дверь открылась, и вошла Маша с пиалой, в которой дымилась рассыпчатая гречневая каша, и с золоченой кофейной ложечкой.

– Кушать подано. Пока каша стынет, Лад, подите-ка сюда, я с вас мерку сниму.

Шить Мария Алексеевна умела и любила. На юбилей домочадцы ей подарили польскую швейную машину последнего поколения, со сверхмощным процессором и обширной памятью.

– Ну, сейчас надо что-то сделать по-быстрому. Значит, так: футболка, джемпер, штаны домашние, пока одни, и, прошу прощения, трусов три-четыре пары. А вот насчет носков и обуви ума не приложу…

– С Наташиных кукол ничего не подойдет? – брякнул Владимир Данилович, непонятно отчего раздражаясь. Маша несколько секунд глядела на него, потом ответила:

– Нет, едва ли.

– Маша, не помню, говорил ли я тебе, но эксперимент был незаконным.

– И что?

– Как это – «и что»? Ты, позволь спросить, понимаешь, о чем речь?

– Может быть, и нет. Вот и спрашиваю. Эксперимент незаконный, и что дальше?

– Дальше дело пахнет судом. Для экспериментаторов и, может быть, для меня.

– Судом? Но, Лад, разве вы недовольны, что появились на свет?

Владимир Данилович закашлялся от возмущения. Лад же ответил спокойно, с улыбкой:

– Я? Да как бы я мог быть недоволен? «It would be better for me not to exist» – in what sense «for me»?»

Профессор Викторов поперхнулся вторично. «Что значит «лучше бы мне не жить»? В каком смысле «мне»?» – автор этих слов был популярен в России в конце прошлого века, но позднее его вытеснили отечественные философы прежних и новых времен. Сам Владимир Данилович в молодые годы читал К.С.Льюиса на языке оригинала, по сей день сохранил к нему симпатию и даже вставлял в лекции афоризмы вроде «они животные, и тела у них влияют на душу» – хотя и не надеялся, что хотя бы один из слушателей знаком с источником. Выходит, ошибался. ЭТОЙ цитаты в лекциях не было и быть не могло – ни малейшего отношения к практической эмбриоинженерии она не имеет. Следовательно, хотя бы один из слушателей, точнее, одна... А я-то собирался принять снотворного и залечь спать перед трудным днем. Не судьба.

– Маша, у меня к тебе просьба. Вы шейте, ешьте, ложитесь спать. А мне свари, пожалуйста, кофе.

Утреннюю лекцию никто не отменял. Он проспал часа два, а потом пришлось вставать. Лад, облаченный в футболку и батистовые семейные трусы, уютно дрых в ящике стола, на кипе носовых платков. Проблему туалета пока решал крысиный контейнер со сменяемым впитывающим дном, а Маша обещала сегодня же заказать биотуалет для кошек. Быт налаживался.

У двери кабинета его поджидали. Аня Фролова, – на ловца и зверь бежит! – умеренно подкрашенная, мило причесанная, в синем костюмчике, и рядом с ней незнакомый парень.

– Здравствуйте, Аня, – сказал Владимир Данилович. – Очень кстати: я хотел бы задать вам несколько вопросов.

– Владимир Данилович! – жалобно сказал ее спутник, и только тут профессор Викторов узнал Нефедова.

Коротко остриженный, гладко выбритый, чисто умытый, в обыкновенных джинсах и белой майке – сокрушающий молот поднялся на Ниневию. Ах да, я же им велел сходить на страничку юристов, ознакомиться с прецедентами. А там и картинки, и газетные статьи, и приговоры, и протоколы исследований, и экспертные заключения... Психопатка Джонсон, Лебедева и Лебедев, Дороти и Джеймс Хантингтон – ведь наши малолетние демиурги ничего этого не знали, они в то время в песочницах ползали, а потом эти дела поднадоели и забылись, так что теперь им оно было как откровение. Ну-ну.

Сегодня утром Владимир Данилович окончательно понял, что, если это будет зависеть от него, суд не состоится. Но обрадовать молодых людей не спешил. Пускай поволнуются – в другой раз будут думать, что делают. Да и рановато, еще неизвестно, как все выйдет.

– Владимир Данилович, я... прошу сожале... прошу у вас прощения. Я не представлял, что делал...

Эк развезло, однако, нашего древнего героя. Где растяжка в голосе, где слюнявый косячок?.. Усилием воли он пресек злорадство.

– Стало быть, теперь представляете, – сказал нейтральным тоном, доставая ключ. – Это уже хорошо.

– Владимир Данилович, я хочу вам сказать... это все я, в смысле, только я, а Аня, она... Она просто...

Магнитный замок запел, дверь открылась, Владимир Данилович шагнул внутрь и сделал приглашающий жест.

– Вадим, уйди, – сказала Фролова. – Ты только хуже сделаешь.

– Отчего же, заходите, поговорим...

– Поговорите сначала со мной, – твердо заявила девушка. – Пусть он тут подождет.

– Я...

– Подожди тут.

– Ну, как угодно. Прошу.

Фролова села в кресло для посетителей. Села, только дождавшись разрешения, скромно, на краешек, смирно соединив коленки. Теперь, без грима вавилонской блудницы, в обычном деловом макияже, она казалась вполне нормальной девушкой, не красоткой, но симпатичной. (Если, конечно, забыть о том, что они с Нефедовым натворили.)

Свободное скрещивание размыло границы между «национальными типами», но остались типы человеческого лица – каре и флеш-рояли генетического казино, память о древних великих переселениях народов, о вандалах и гуннах и всех прочих, кто прошел через материк, чтобы исчезнуть, раствориться и появляться снова и снова, в Париже, Нью-Йорке, Новосибирске, все тем же знакомым лицом – эти люди не родственники и в десятом колене, но лицо все то же. Вот это самое лицо: гладкий лоб, высокие скулы, чуть раскосые глаза, длинноватый толстый носик и мягкий большой рот, русые или рыжие волосы либо стрижет очень коротко, либо, как в данном случае, отпускает до лопаток – и непременно были бы веснушки, кабы не косметика.

Барышня как барышня. Без заметных признаков помешательства или умственной отсталости. И кто бы мог подумать...

– Пожалуй, вы правы, потому что вопрос мой именно к вам. Ведь это вы регулировали поведение и подбирали словарный запас?

– Да, я.

– Так вот, Аня, что я хотел бы узнать. Насколько я понял, конечной целью вашего эксперимента была своего рода шутка? Или, как выразился ваш коллега, подарок мне? – Девушка опустила ресницы и молчала. – Ну хорошо: создание модели профессора Викторова, обладающей некоторыми поведенческими и речевыми навыками, характерными для прототипа. Верно?

– Да.

– Я внимательно ознакомился с материалами, которые получил от вас. Предпочитаемые обороты речи просмотрел с удовольствием, кроме шуток, Аня, – искренне позабавился, все очень верно подмечено. – Владимир Данилович улыбнулся, Фролова на улыбку не ответила. – Но вот тексты, которыми вы пробивали речевые центры... Я понял, что вы это делали не по Шуа, а по достаточно самостоятельной схеме. На вашей кафедре очень неплохо учат психофизиологии, опять же не шучу. Но чем вы руководствовались при подборе текстов?

– Связанностью с прототипом, – ответила Фролова коротко и быстро, как на экзамене.

– Вот как. Ну, допустим, мои лекции, статьи, это понятно. Ну, коллеги, основоположники... хотя с упомянутым Шуа вы промахнулись – я его считаю человеком ненормальным и могу сказать почему. Да Бог с ним, но откуда взялись песенки?.. Ну хотя бы та, где про крюк в кармане брюк, каким боком она связана с прототипом? Это ж семидесятые годы прошлого века! Вы думаете, лет-то мне сколько – сто? Меня тогда еще и на свет не родили!

– Вы ее цитировали.

– Я? Когда?

– Давно.

– Давно... – Самое интересное, что девица, скорее всего, не врала. Он помнил смешной стишок про идущего в Лету Корнелия Шнапса, который вместе с прочими песенками был на одном из больших радужных компакт-дисков, оставшихся от мамы. – Ну хорошо, а Клайв Льюис? Он у вас с какой стороны связан с прототипом?

– Он вам нравится. Вы говорили.

– Когда? Кому?

– Давно, – угрюмо ответила Фролова.

– Вот так, значит, внимательно меня слушают студенты. Ловят каждое слово. – Владимир Данилович встал из-за стола и прошелся по кабинету. – Теперь скажите, пожалуйста: эту шутку-розыгрыш вы тоже спланировали... давно? Сколько времени вы к ней готовились? Или же я неправильно понял вашу цель и вы собирались сделать что-то?..

– Я вас люблю.

Пауза.

– Я люблю вас, – повторила Фролова с вызовом.

– Вы меня удивили, Аня, – мягко сказал профессор Викторов. Нет на свете мужчины, у которого от этих слов не бросится в кровь адреналин – будь он бенедиктинский монах или преподаватель в современном вузе. И все же влюбленная студентка – далеко не самое страшное, с чем преподавателю приходится сталкиваться, уж ему ли не знать… Тут до него дошло:

– Погодите. Уж не хотите ли вы сказать, что вы все это сделали из любви?

– Я не знаю. Может быть, от злости. – Фролова повела головой, отбрасывая волосы за плечи. Светлые глаза смотрели дерзко, щеки порозовели. – Я так вас любила... я все делала, чтобы... чтобы вы это поняли. А вы меня совсем не замечали. Я первая вам давала понять, а вы как бы ничего не видели. Я думала, я умру. А потом захотела вам отомстить. Ну, или не отомстить, а хоть чем-то вас задеть... обратить ваше внимание...

– Вам удалось. И задеть, и обратить внимание. – Он ронял слова будто бы спокойно, хотя ни о каком спокойствии речи не шло. Ни фига себе... – И отомстить. Было бы за что, правда...

– Было бы за что? – с ледяным бешенством переспросила девица. – Вы мне жизнь поломали. Это из-за вас я с ним связалась. Вы представить не можете, я вам даже и рассказывать всего не стану...

Ни фига себе, сказал я себе. Оригинальные, однако, формы принимает девичья влюбленность в новом поколении! Положим, безответная страсть к пожилому профессору как причина крушения жизни – это не ново и не страшно. (Блин горелый, у меня могла бы быть внучка ее лет... если бы мы, а потом наши дети не тянули так долго с первым ребенком.) Ну ладно, зигонт. Новое время – новые каверзы. Где те идиллические времена, когда мстящие девы всего-навсего подкладывали преподу дохлую лягушку на кафедру... Но она, оказывается, «первая мне давала понять, а я ничего не видел». И вправду – не видел. Ну да, в мое время, если девушка при мужчине сбрасывала кофточку и оставалась в таком дезабелье, как она у меня на зачете, это могло означать только одно. Но в мое время перед этим все же говорились какие-то слова. Не то чтобы проникновенные речи, но все же... А нынче вообще не поймешь, какая мода постельная, а какая на парадный выход. И грим этот кошмарный на лицах, и прозрачные драпировки, и золотые лифчики с отверстиями – одна она, что ли, такая? Я все понимал в самом невинном смысле. Девушка раздевается – значит, ей жарко, или то, что она сняла, было верхней одеждой, которую в помещении не носят. Или она не этот случай имела в виду? А какой тогда?.. Охота была голову ломать. Может, для ее ровесника все было бы ясно, но не для меня.

Фролова тем временем сделала промежуточную паузу в повествовании о своих напряженных отношениях с Нефедовым и еще какими-то нехорошими людьми. Про эмбриоинженерию речь не шла, только про растоптанную любовь, беспорядочный секс и (обиняками) про нейрокомпьютерные игры. Прервать ее было невозможно, но Владимир Данилович как джентльмен старался не вслушиваться.

– Я сожалею о своей нечуткости, Аня, – сказал он. Не в первый раз и, вероятно, не в последний он произносил эту речь в подобных ситуациях. – Но поймите, мне и в голову не могло прийти, что молодая девушка может всерьез заинтересоваться таким старым пнем. Потом, знаете ли, я женат и жену свою люблю... Одно вам могу сказать точно: все эти разговоры о поломанной жизни через десять лет вы сами вспомните с улыбкой. Все это совершенно несерьезно. Вы молоды, привлекательны, достаточно талантливы... как я убедился... (Нет, все же в такой ситуации он до сих пор не бывал!) Что касается вчерашней истории – не хочу пока вас обнадеживать, но, возможно, последствия не будут столь серьезными, как могли бы...

– Я не прошу снисхождения, – тихо сказала Фролова. – Я просто хотела, чтобы вы знали.

Встала, повернулась и вышла.

Не просит она снисхождения, вы только подумайте... А что если вся эта любовная история – чистое вранье, гениальный блеф? Если бы я желал посадить их за решетку, сломался бы после подобного признания? Ох, мог бы... И как еще знать, что за фокусы были у нее в запасе, какую тяжелую артиллерию она бы выкатила, окажись я злобным монстром... «Штудиенрат любит зеленые колготки», как говаривал Гюнтер Грасс. Что применяют против упрямых педагогов нынешние девчата, у которых обнаженная грудь – всего лишь милый намек, а групповой секс – самое простое лекарство от разбитого сердца? Страшно вообразить.

Владимир Данилович снова сел в кресло, потер лоб. До звонка оставалось пять минут. Да. Может быть, и вранье, блестящее тактическое решение, ход конем. Но факт остается фактом: барышня ловила мои обмолвки как минимум год. С их первого курса, с моих вводных лекций. Все тексты, которыми она накачивала Лада, за единичными исключениями, мне знакомы, и, пожалуй, любой из них я мог случайно цитировать. Конечно, сам я выбрал бы другую литературу, приди мне в голову идиотская мысль создать своего двойника и разделяй я теории Шуа. Но другие тексты выбрал бы и обычный студент, который судит обо мне только по моим лекциям и году моего рождения. Чего доброго, Лад и на самом деле дитя любви?..

* * *

– Лешка приехал, – сказала Маша.

Владимир Данилович остановился с курткой в руках.

– Ты ему рассказала про Лада?

– А он сам к Лешке вышел. Сейчас посмотришь, как они сидят.

Лад жил у них дома уже месяц. Нефедов и Фролова получили незачет по практикуму, но продолжали посещать другие занятия как ни в чем не бывало. Команда кафедральных и приглашенных экспертов работала над протоколами экспериментов, которые должны будут установить истинную природу зигонта. Начало экспериментальной программы было назначено только на апрель: академик Липецкая изъявила желание присутствовать, а ей сейчас предстояла командировка в Страсбург. Так что Лада пока никто не тревожил, оставалось только соблюдать режим секретности. И тут вдруг нагрянул Алексей, старший сын, отец Дани и Наташи, и домочадцы, оказывается, уже все решили без Викторова-старшего.

Лешка стал писателем. Владимир Данилович затруднился бы сказать, хороший он писатель или нет, и даже не очень понимал, добился ли он успеха. С одной стороны, тиражи первой и третьей его книг казались очень маленькими, зато тираж второй, самой неудачной, был подозрительно большим. Знакомые Владимира Даниловича в литературных кругах, кажется, знать не знали ни о каком Алексее Викторове. С другой стороны, какие-то издатели подписывали с Лешкой контракты на ненаписанные романы, а недавно коллега из Питера во время светской беседы на фуршете, когда Владимир Данилович упомянул, что сын у него писатель, воскликнул: «Как, Викторов, автор «Вертушки» – ваш сын?» – и действительно читал, оказалось...

Зрелище и вправду было эффектное. Лешка возлежал в кресле кверху пузом, в обычной своей линялой джинсе. (Нос мой и голос мой, а телом все-таки в материнскую родню пошел – шириной уже сейчас как два меня.) На круглом столике стояла полная бутылочка, блюдечки с лимоном и прочей съедобной мелочью и два пустых стакана, а на подлокотнике незанятого кресла верхом сидел Лад.

– Привет, пап.

– Привет. Уже познакомились?

– Познакомились. Слушай, пап, ну ты и дал.

– Я-то здесь при чем?

– Да, мама мне рассказала, что это студенты. Но рассказала потом. Сначала она молчала, как партизанка. И Данька с Денисом, и даже Наталья тоже туда же – за целый день хоть бы слово! После ужина мы с ними посидели, они спать пошли, а я подумал – буду тебя ждать. Пришел сюда, сел. Слышу – ящик стола выдвигается. Тихо, тихо, как в хорошем триллере. Смотрю, а в ящике ты, – Лешка снова упал навзничь и положил руку на сердце. – Пап, так шутить нельзя!

Действительно, верхний ящик, в котором поселился Лад, выезжал на роликах очень легко и бесшумно, почему они его и выбрали. Не для зловещих эффектов, а для удобства. Владимир Данилович засмеялся. Лешка с Ладом – тоже.

– И даже после этого, – Лешка поднял бутылочку, – я не выпил пятьдесят грамм для поправки здоровья. Мы тебя дождались. Будешь со мной по капельке?

– Из стакана?

– Чему тебя учат на твоих симпозиумах? Именно из стакана, именно из такого и никак иначе!

– Что бы я без тебя делал, – весело буркнул Викторов. Он любил сына с его позой великого гедониста, ценителя и знатока жизненных радостей. Если ребенок выпендривается перед вами, значит, ждет внимания и одобрения, а чего еще родителю от ребенка нужно?!

Тем временем «ребенок» с наследственной ранней проседью налил по сантиметру в каждый стакан и обернулся к Ладу.

– А вы?

– Я воздержусь, спасибо. Мне, честно говоря, пора уже и на покой.

– Специально ушел? – шепотом спросил Лешка, когда ящик закрылся.

– Вряд ли. Он часто засыпает и просыпается. Масса тела маленькая, из-за этого... – Ну ладно. Будем?

– Будем.

Коньяк был и вправду хорошим.

– О чем же вы с ним тут беседовали, пока меня не было?

– О сущности разума. О чем еще?

– Однако… На трезвую голову, и такие разговоры?

– А вы напрасно иронизируете, господин профессор, – Лешка картинно взял тонкий стакан в ладони, чтобы согреть. – Не вам одним вести на трезвую голову такие разговоры.

Тут уж ничего не поделаешь. Гуманитарий в семье ученых, а точней, в семье известного ученого всегда будет чувствовать себя паршивой овцой. Никто никогда Лешку не проклинал и не отлучал от семьи, никто не осуждал его выбор, напротив, позволялось ему много больше, чем сестре, примерной студентке – Вика, чуть что, восклицала: «Ему можно, а мне нельзя?» Лешку любили, успехами его гордились. И даже когда он забросил нормальное учение, забрал документы из вуза, никто ему слова не сказал. И все-таки он, чудак, до сих пор доказывал семье, какой он замечательный и каких достиг высот вне родной биологии.

– Ладно. Давай теперь на нетрезвую голову. Ты говори, а я послушаю. Как он тебе показался?

В самом деле интересно, подумал Викторов. Человек без естественнонаучного образования, ничего не знает ни про число нейронов коры, ни про биохимию мозга, ни про все остальные увлекательные вещи, которые мешают мне воспринимать Лада как человека. Для Лешки физиологических запретов на разумность не существует. Сидели, значит, беседовали на философские темы...

Лешка вдумчиво понюхал коньяк, повертел стаканом, придирчиво посмотрел на свет, как по стенке стекают густые струйки, отхлебнул, обмакнул лимон в молотый кофе.

– Я не знаю, как там у вас, ученых, положено давать определение разуму. Если я что-то напутаю, потом мне объяснишь, хорошо? По-моему, дело обстоит так. Разум – это способность держать в голове вещи, которых нет у тебя перед носом. Думать о том, что может быть и что будет, воображать вещи, явления, связи между ними и смотреть в уме, как развиваются события. Полезное такое свойство. Некто волосатый поднял с земли палку и увидел в голове кино, как неплохо бы врезать этой палкой между глаз саблезубому тигру. Или, скажем, соседу по пещере, чтобы меньше приставал к чужим самкам. Так все и началось.

– Ты сам это придумал? – одобрительно спросил Владимир Данилович. До чего все-таки занятно беседовать с гуманитариями. Им кажется, что они сформулировали законы эволюции интеллекта впервые, только что, за коньячком, они знать не знают, что об этом написаны толстые монографии, где есть все, что они сказали, и много чего сверх того... Но, странное дело, возникает какое-то ощущение новизны даже у старого естественника.

– Ну что ты, где мне. Вычитал.

– У Конрада Лоренца?

– У Голдинга. Уильяма.

– Хорошо, извини. Продолжай.

– Ну вот. Параллельно с этим возникла такая вещь, как немедикаментозное воздействие на психику. Ритмы шаманского бубна, пляски и пение перед боем, сюда же рисунки. Создание настроения, в общем. Радостного, боевого, эротического – это поначалу, нюансы пришли потом... Ну, словом, я к чему это говорю – в некий момент пошла специализация. Построение моделей в уме стало самостоятельной способностью, и применять ее стали по-разному. Направо пошли вы, праученые, – философы и мастера, сторонники логики, экспериментальной поверки теорий и воспроизводимости полученных данных. Если А, то В. Если снег не растаял прежде, чем взошли приметные звезды, жди холодного лета. Если недодержать горшок в огне, он получится хрупким. А налево пошли мы, пра-богема, – Лешка снова отхлебнул из стакана. – Люди, которые решили про себя, что соответствие моделей реальности – дело второстепенное. А главное – чтоб модели создавали какое следует настроение. Мы низвели работу мозга до уровня шаманского бубна, пляски вокруг костра, в этом наша вина и наша заслуга...

– Однако. Ты читал Эйбл-Эйбесфельдта?!

– Кого? Нет, то, что я сейчас сказал, это Гессе вообще-то. И не он один.

Отец и сын рассмеялись.

– Да, ну так вот. Мы стали сочинять страшные сказки про духов и зверей... Ладно, религию пока оставим. Мы стали сочинять любовные стихи. Ты знаешь, что еще в раннем средневековье за любовную песню могли наказать как за применение особого рода магии?.. И прочее в таком роде. Главное, конечно: построение моделей само по себе доставляет удовольствие. Человеку свойственно получать наслаждение от фантазий, это понятно. Я сейчас говорил, что фантазии когда-то были исключительно полезным свойством, а полезное вознаграждается удовольствием, я ничего не перепутал?.. В нынешнем искусстве практическая польза исчезла, а удовольствие осталось. Мне приятно выстраивать вымышленные события, и читателю приятно повторять это вслед за мной. К моему счастью, разумеется. Было бы читателю неприятно, я бы не пил такого коньяка... Итак, что мы имеем? Ваш способ мышления основан на фактах и логике. Наш способ мышления основан на воображении, интуиции, на поиске удовольствия, на ритме и красоте... отчасти на поиске логических нарушений, они же юмор. Но каждое человеческое существо в повседневной жизни пользуется тем и другим способом, и четкую границу провести трудно. Здесь остановимся.

– Ага. Переходи к конкретному примеру, – Владимир Данилович кивнул на ящик.

– К Ладу? Вообще-то я пока все о себе, любимом, – ухмыльнулся Лешка. – Мое оружие – интуиция. Но и логикой я тоже приучился пользоваться, для работы бывает полезно. Вот я и расскажу сначала, что я почувствовал, затем попробую подумать... Он мне понравился. Я с ним сидел – и видел что-то чертовски знакомое, – Лешка уставился в потолок. – Слова, жесты такие всё наши, семейные... Ну, как будто родича встретил, – проверил, не смеется ли отец. – Точно. Как будто мы с ним росли вместе. Или не так – иногда он вроде твоего какого-то кузена из дальних краев, мой, значит, дядюшка. А иногда, наоборот, будто он младше меня и специально подражает старшим, чтобы весу набрать.

– Ага. И выводы?

– Ну, выводы не выводы... Еще по капле?.. Когда мне кажется, что он старше, – это я замечаю, что манеры и обороты речи у него врожденные, что они глубоко сидят, как будто с младенчества. А на самом деле их ему в голову засадили, пока он рос, – или как там это у вас называется?

– Можно и так назвать. Не суть. Продолжай.

– А когда он мне кажется сопляком, – это я чувствую, что обороты речи у него, ну, как бы не совсем осознанные. Усвоенные путем подражания, а не самостоятельно выстроенные. Вот я его спросил, где ты, а он ответил – на семинаре, мол, на часе болтовни, – так и сказал, гадом буду! Слова твои, произнес он их по-твоему, но елы ж палы, откуда ему-то знать про вашу болтовню, чтобы с таким умным видом!.. Только знаешь, что я скажу...

Лешка выпрямился, даже подался вперед.

– Я сейчас буду путаться, может быть, нести чушь, но ты уж потерпи. В сущности, нет никакой разницы. Вот, возьмем, например, меня с Вичкой. Ведь ты нас никогда не воспитывал. То есть не сажал перед собой на табурет и не разъяснял, качая пальцем перед носами, что такое хорошо и что такое плохо. Но мы это «хорошо» и «плохо» от тебя перенимали... ну да, путем подражания! Именно так. Если я с детства презираю вранье и пафос, то не потому, что я с детства понимал, что врать грешно... если хочешь знать, я этого и посейчас не понимаю! Но ты в эти моменты морщил нос, и я тоже. И если я дрался в школе с нацами, так не потому, что осуждал их программу... хотя осуждал, конечно... но в основном потому, что ты однажды, когда нашел их газетку на крыльце, скрутил ее, – Лешка поставил пустой стакан и скрутил невидимый жгут, – вот этак! – и сунул в печку. Молча. Вот.