Текст книги "Под сенью Дома Блэк... (СИ)"
Автор книги: Елена Керасова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 8 страниц)
Селестина Уорбек окончила петь, и сошла под аплодисменты со сцены.
А в это время Грейнджер что-то сказала министру и тот, засмеявшись, махнул рукой на сцену. А проклятая грязнокровка, испросив взглядом разрешения спутника, с гордо поднятой головой поднялась по ступеням, что-то шепнула музыкантам, а потом...
Она запела...
И запела так, что оглянулись все. И даже знаменитая Уорбек удивленно вскинула брови, слушая ее песню. Восхищение... восхищение... восхищение... со всех сторон и только ей! Проклятой Грейнджер!
А песня звучала, проникая в душу, и слезы закипали на глазах.
Несправедливо!
Как узор на окне
Снова прошлое рядом,
Кто-то пел песню мне
В зимний вечер когда-то.
Словно в прошлом ожило
Чьих-то бережных рук тепло,
Вальс изысканных гостей
И бег лихих коней.
Вальс кружил и нёс меня,
Словно в сказку свою маня,
Первый бал и первый вальс
Звучат во мне сейчас.
Зеркала в янтаре
Мой восторг отражают,
Кто-то пел на заре
Дом родной покидая.
Будешь ты в декабре
Вновь со мной дорогая....
– Милая... Милая! – ворвался в безумие голос отца. – Позволь представить тебе Юлиуса Меллоу. Твоего жениха...
Панси с трудом перевела свой взор на жениха...
Тощий парень, в богатой мантии, с водянистыми, чуть на выкате глазами, смущенно улыбнулся... и в глаза бросилась щель между передними зубами. И таким уродливым, мерзким он ей показался!
А Грейнджер пела...
Юлиус поклонился и протянул ей розу...
Вальс кружил и нёс меня,
Словно в сказку свою маня...
В Панси что-то сломалось. Взвыв, она швырнула растерянному Юлиусу несчастную розу прямо в лицо и бросилась прочь.
А вдогонку звучала последними аккордами песня Грейнджер...
Будешь ты в декабре
Вновь со мной дорогая....
...как драконье гнездо* – эквивалент нашего "как зеницу ока". Драконицы славятся своей свирепостью, охраняя свое гнездо с драгоценными яйцами.
...Теперь никто не стал бы заключать брак на год* – на Лугнасар кельты заключали мир, союзы, а также временные браки, длиной на год. Девушка и юноша, или мужчина и женщина в присутствии своей общины(или на ярмарке) объявляли друг друга супругами. Этот брак был действителен в течение года и одного дня. Дети рожденные в этом браке считались законными и не роняли чести родителей. Если по истечение года "супруги" разочаровывались друг в друге, то в следующей Лугнасар могли разойтись. Обычай этих "временных браков" был настолько распространен, что какое-то время церковь их официально признавала и даже присылала на праздниства священников для освящения этих браков.
Глава 13
Кабинет отца время не затронуло. Все осталось, как было. Массивный деревянный стол, глубокие кресла, гобелен на стене с вышитым гербом семьи Блэк, ковер на полу... разве что иного цвета, что остался в моей памяти. Видно сменили уже после моего бегства.
А так, все тоже... до последней черточки.
Даже лист пергамента лежал на столе, а рядом открытая чернильница, в которой уже давно засохли чернила, и пушистое перо. И это создавало стойкое чувство, что хозяин кабинета, отложил перо, только что вышел вон. Стоит помедлить и откроется дверь, впуская отца...
Но, конечно, это совсем не так.
Какого демона я сюда пришел?
Обвожу взглядом кабинет и натыкаюсь... на розги. Надо же, стоят. Все детство стояли и теперь стоят в специальной подставке. Рядом с простой, деревянной лавкой. С которой, как не трепыхайся, не слезешь, не отлипнешь... долгие, мучительно-унизительные пятнадцать минут.
Воспоминания поглотили меня...
Голая кожа неприятно липнет к жесткой, деревянной лавке. Коленки больно упираются в лавку, но я прекрасно знаю, что это просто неудобство. Настоящая боль очень скоро обрушиться на меня, с размаху, со свистом, врезаясь в тело, прорывая кожу до крови... а потом длинные, кровавые отметины вспыхнут болью, нальются пухлыми, болезненными рубцами...
В горле, от предстоящего, гадостно сухо. Я прячу лицо, между вытянутых рук, невольно вслушиваясь в каждый звук. Отец же не торопится. Ждет, пока я прочувствую, каждой клеточкой, страх перед наказанием. Демонстративно резко взмахивает розгой, рассекая звонко воздух, и я испуганно, совершенно невольно, вздрагиваю. Раньше, будучи младше, я пытался выпросить прощение, но теперь я прекрасно знал, что наказание уже не отменят.
Первый удар – как не ждешь, – обрушивается неожиданно, выбивая дух. Я вздрагиваю всем телом и крик застревает в горле. Да и первый удар отнюдь не такой болезненный, как последующие. Это скорее проба пера. Второй сильнее, третий жестче, на четвертом на глаза наворачиваются слезы и терпеть уже труднее, на пятом невыносимо, на шестом срываюсь на крик...
Отец бьет молча, размеренно, с одинаковой силой, но с каждым ударом боль все сильнее и сильнее. На пятнадцатом реву в голос, но это не останавливает отца. Ведь наказание не дошло даже до середины, и я это тоже прекрасно знаю. На двадцатом я уже и не пытаюсь прятать мокрое от слез лицо и сдерживать крики, срывающиеся на крик. В ушах до сих пор стоит безжалостный свист розги и заикающийся голос Реджи, ведущего счет ударов.
Редж до обморока боялся крови и боли. По крайней мере, в детстве, и родители опасались наказывать его розгами. Почему-то опасались, что это его, в отличии от меня, сломает и сделает трусом. Зато заставляли присутствовать на моих порках и вести отчет ударов. Но и этого ему хватало сполна. После этого он вел себя еще примернее и родители были довольны его поведением, а я... вполне оправдано чувствовал жгучую обиду.
И я даже мечтал о том, когда его все же выпорют розгами. Представлял, как он будет визжать от ужаса и как девчонка, падать в обморок. Да, я мечтал увидеть это, но... был уверен, что этого никогда не случится.
Если вспомнить, то не часто отец меня наказывал. Раз в два-три месяца и только за особо тяжкие прегрешения. Зато розги стояли в кабинете всегда, когда отец приглашал нас в кабинет для еженедельной беседы о нашем поведении. Мы должны были припомнить каждый день и оценить свое поведение, свои прегрешения и сказать, что мы делали не как должно и раскаиваемся ли в них.
Когда ты стоишь навытяжку перед столом, а у стены, у лавки, видишь розги... это очень помогает раскаиваться в любой мелочи.
А в школе были отработки за невыполненное домашнее задание, за драки, за шутки над однокурсниками... Просто отработка! И я точно знал, что ни один взрослый не посмеет меня ударить, чтобы я ни сделал.
Школа – это счастье.
Школа – это свобода.
Там я мог позволить себе все.
Родители это поняли только на мой третий год обучения. Но к тому времени было уже поздно что-то менять. Я уже их ненавидел, мечтал уйти от них. На каникулах я всеми правдами и неправдами оставался в школе на каникулы или отправлялся в гости к Джею. Его родители всегда по доброму относились ко мне. И, кстати, они никогда не били Сохатого...
Как же я мечтал быть их сыном!
Сколько лет прошло с тех пор...
Передернув плечами, подошел к окну и закурил сигару, обнаруженную на столе в серебряном портсигаре. Сигары, как и кабинет, замечательно сохранились...
На шестом курсе я был совершенно счастлив. Свобода от семьи кружила голову, и мне не так хотелось "развлечься". Вернее не хотелось, пока мелкий Лестрейндж, верный дружок Реджи и Барти Крауча, не обозвал меня прилюдно предателем крови, изменщиком, подлизывающимся к Поттерам, что из жалости...
Что он мне наговорил, я уже и не припомню, но злость накрыла меня с головой. И вспомнилось "воспитание" отца. Я мнил себя взрослым, а эта мелочь, аж на три года младше меня, чуть выше моего локтя, смеет вякать на меня?
Пустой коридор был большой удачей. Схватить за шиворот, выворачивая руку мелочи с палочкой, слегка пристукнуть об стенку и затащить в тайный ход – дело пары минут.
– Дома мало били? – прорычал я щенку, молча дергающемуся в руках. – Я тебе устрою сейчас... Не учили взрослых уважать? Да?
– Пусти, ублюдок!
Зажать меж колен голову рыжего, тощего мальчишки, сдернуть с извивающейся задницы штаны и сильно шлепнуть бледную ягодицу ладонью. Так, что остается отпечаток.
– Ты ори сильнее, – процедил я над ним, – чтобы тебя услышали профы. Пусть увидят тебя с голой жопой!
Рыжий заткнулся, но вырываться не перестал. Мне шестнадцать, ему тринадцать – весовые категории не те. Форменный ремень удобно лег в руку, и я с огромным удовольствием замахнулся и вдарил ему со всей силы. Вспыхнувшая красная полоса по тощим ягодицам и невольный вскрик мальчишки сорвали тормоза, последние, какие были. Правда, больше, как я ни старался его "приласкать", он голоса не подал. Вцепился мне в ноги, судорожно сжимая пальцы, поджимал попу, стремясь уйти от удара, но молчал. Не знаю, сколько я его бил, но остановился я только, когда весь взмок от пота. Ремень был измочаленный, ягодицы Лестрейнджа были почти лиловыми и местами была прорвана кожа до крови.
Я отпустил его и он, жалкой кучкой, привалился к стене. Что-то заставило меня за волосы задрать ему голову.
Искусанные в кровь губы, лицо мокрое от слез...
– Сам виноват, – бросил я, отпуская его и чувствуя на секунду сожаление. – Сам полез! Можешь папочке нажаловаться! Или мамочке... ах да... у тебя же только старший братик.
– Ненавижу!
– Да ради Мерлина, – фыркнул я.
Я так и оставил его там, в том потайном ходе. Ничего, мальчишка нашел выход, а о порке никому не обмолвился. Видать побоялся, что школа будет обсуждать его голую избитую попу.
А через некоторое время я понял, что мне... хочется это повторить. До зуда в ладонях. Но я понимал, что ни Джей, ни остальные, тут мне не помогут. Со Снейпом связываться было опасно, да и... жар бил в голову только при виде мелкого Лестрейнджа. Руки развязало мне понимание, что он никому не расскажет о своем "позоре". Это открывало такие перспективы...
С тех пор у меня появилось еще одно развлечение. Раз в неделю, взяв мантию Джея, я выслеживал малыша Басти и с удовольствием преподавал ему урок "хороших манер". Ловить его с каждым разом становилось все труднее. Удивительно, но он быстро научился огрызаться, чувствовать мое приближение спинным мозгом. В конце года он даже мог швырнуть в меня пару проклятий, пока я его не скручивал. Это только увеличивало удовольствие...
К тому времени я стал ловить себя на мысли, что мне нравиться погладить в конце исполосованные ягодицы, больно ущипнуть их, довести до отчаянного визга... Лестрейндж становился гораздо более приятной игрушкой, чем Нюнчик. К тому же я уже был хорошо осведомлен, что некоторые предпочитают иметь дело не с девушками. Мной овладело любопытство. Что в этом настолько... приятного?
– Пусти-и-и!!! – Лестрейндж выл, дергался, но я не позволял ему вырваться, прижимал к полу, накрутив длинные волосы на кулак.
Другой рукой я развел пальцами истерзанные мягкие половинки. Маленькая дырочка, сморщенная в звездочку... и как там может поместиться член? Палец сам дотронулся до звездочки, надавил...
Я прижал Лестрейнджа к голому полу рукой, навалившись на его спину, одновременно протискивая внутрь свой палец. Запоздало пришла мысль, с чем я могу там повстречаться. Вытащил палец, взял палочку, произнес специально разученное заклинание из колдомедецины, и вновь полез исследовать мягкую попку малыша Басти.
Через какое-то время палец свободно входил внутрь тельца мальчишки, что перестал вырываться и ругаться. Теперь он молча плакал, бессильно вздрагивая подо мной. Меня это не трогало, я был занят.
Один палец...
Два пальца...
Третий, с трудом, но входит...
Я проворачиваю пальцы, сгибаю их, чувствуя теплые, мягкие стенки внутри.
Вот теперь ТАМ вполне может поместиться член...
В шестнадцать лет стояк может образоваться на что угодно. Даже на задницу тринадцатилетнего мальчишки, а меня еще толкало любопытство. И я его, фактически, изнасиловал...
Он заорал как резанный, когда я толкнулся внутрь, стремясь сразу войти как можно глубже. Я чувствовал, как раздаются мягкие стенки, принимая меня, сладко стискивая, сжимая, а в уши бился отчаянный крик.
Но в Выручай-Комнате можно кричать сколько угодно.
И тебя никто не услышит.
Это оказалось сладко. Врываться в тугую попку, что, до звезд в глазах, сжимает твой член. Вскрики, всхлипы рыданий, мольбы...
– Мама!... Больно!... Не надо... Пожалуйста... у-у-у...
Когда я кончил, мой член был в крови, а у него меж половинок еще столь детской попки было мокро. Но мне было слишком хорошо, чтобы терзаться виной. Я прижимал его к себе, целовал соленные от слез щеки, дрожащие губы и думал, что это было сладко. Очень сладко, а значит... надо повторить.
Повторить не удалось.
После выходных наступили зимние каникулы и все разъехались. Уехал и малыш Басти, что не появлялся в Большом Зале на трапезах в эти дни. Скорее всего он оплакивал в своей комнате свою невинность. С каникул он в школу не вернулся.
Помнится это заставило меня поволноваться. Вдруг он все же рассказал все дорогому братцу? Но шло время, а неприятности в лице Рудольфуса Лестрейнджа так и не обрушились на мою голову. И я выкинул его, и Баста,
из головы. Чуть позже, чисто случайно я узнал, что Рабастан уехал учиться в Дурмстранг. Он продолжал переписываться с моим братом и Барти Краучем.
Вновь мы встретились спустя четыре года. В бою. И должен заметить, он многому научился. Меня он атаковал с такой яростью, что я был вынужден уйти в сплошную оборону. Явившиеся не к месту авроры помешали нам изрядно в той драке. Пришлось сворачиваться и делать друг другу ручкой.
С тех пор пролетело пятнадцать лет...
Но даже сейчас, вспоминая прошлое, у меня кровь по жилам течет быстрее и жарче, стоит только припомнить картины прошлого. После Азкабана не очень-то у меня горячая кровь. Эрекция по утрам скорее удивительное событие и молодая женушка не часто ее вызывает. Хотя она очень даже... хороша.
Да только сейчас мне бы хотелось вернуться в прошлое, в Выручай-Комнату, чтобы вновь "приласкать" одного рыжика...
За окном сверкнуло вспышкой и я рассеяно посмотрел во двор. На площади темной кучей тряпья безвольно лежала фигура. Так... Маг? Кто это? Один из Ордена Феникса? Просто маг, попавший в беду?
Бросив сигару, я рванул из комнаты. Слетел с лестницы, чуть не сбив с ног девчонку, выскочил из дома, держа палочку наизготовку. Я оказался рядом с неподвижной фигурой почти мгновенно. Наклонился, перевернул на спину, цепко пройдясь по площади взором, а после узнал мага.
Мысли материальны. Мечты сбываются. Не все, но...
Передо мной лежал Лестрейндж-младший.
И, кажется, кое-кто его здорово потрепал...
Луни немного разбирался в колдомедецине. Ладно, признаю, он хорошо ее знает. Мечтал после школы стать целителем, надеялся этим заслужить уважение, изменить мнение окружающих насчет себя и оборотней в целом... Так вот, Луни выяснил, что кое-кто приложил Басти мощным проклятьем, которое чуть ли не спалило нервную систему организма. Благо мозг не пострадал. Зато тело, судя по всему, парализовано наполовину. Снять остаточные следы проклятья и дальнейшее лечение будет сложным и трудным делом.
А кто его лечить будет?
Если выдадим его властям, то его отправят в Азкабан. Долго он там проживет? Больных узников в Мунго не отправляют, а в самой тюрьме штатный целитель не предусмотрен.
– Что мы будем делать? – спросил Рем.
– Ты же хотел быть целителем, Рем. Вот тебе и подопытный кролик, – отозвался я, рассматривая бессознательного Рабастана.
Сама Судьба подарила его мне... разве я могу отказаться от такой... игрушки?
Нет.
Глава 14
За какой-то месяц жизнь Гермионы изменилась столь кардинально, столь стремительно, что осознать и принять полностью всё случившееся с ней было невероятно трудно. Сухая, как страницы книг, душа девушки, как однажды выразилась профессор Трелони, была потрясена до самого основания. Сотни эмоций сменили друг друга в бешеном темпе, изматывая девушку. Боль от смерти родных, растерянность от неожиданного брака, предательство Уизли, откровенное равнодушие в глазах Сириуса, разрыв с друзьями и острое чувство одиночества, когда рядом нет никого, с кем можно поделиться...
От этого часто хотелось плакать, но утаить слёзы от других обитателей Гриммо оказалось невозможно. Сириуса её состояние не трогало – у него были дела поважнее, чем забота о её состоянии. Вальбурга в приказном порядке велела Кикимеру добавлять ей в еду успокоительное, но волновалась она отнюдь не за Гермиону... и только Ремус, пожалуй, искренне обеспокоился.
Горячая кружка шоколада, приятно кружа голову своим ароматом, опустилась перед ней. Гермиона торопливо вытерла глаза ладонью и опасливо посмотрела на мужчину рядом. Увидев, что это Ремус, она почувствовала облегчение. С ним нисколько не страшно, а спокойно и уютно...
– Ремус, я...
– Столько всего случилось, – грустно и понимающе улыбнулся он. – Знаете, библиотека – это прекрасное место. По крайней мере, я всегда любил библиотеки. Это то место, где я чувствовал себя простым человеком... Вот только там нет шоколада. Вы же любите шоколад? Одному его пить будет довольно скучно...
Гермиона смущённо и благодарно улыбнулась.
– Спасибо, люблю...
Она взяла кружку, сделала глоток... и поспешно отставила её, судорожно прижав к губам ладонь. У неё был такой вид, будто её ужасно тошнило и она пытается подавить тошноту. Ремус в удивлении вскинул брови, понюхал свою кружку, осторожно сделал глоток. Всё было в порядке...
– Боже, опять... – с трудом выдавила Гермиона. – Простите, я...
Гермиона метнулась из библиотеки, провожаемая растерянным взором Ремуса. Смутные его подозрения, стремительно крепли, совершенно не радуя. Этого, конечно, следовало ожидать, но...
– Мерлин... – простонал он, думая в курсе ли Сириус. Впрочем, возможно, он ошибается?
Быстро выпив шоколад и оставив кружку на столике в библиотеке, он последовал за Гермионой.
Она вышла из туалетной комнаты минут через пять, очень бледная и смущённая.
– Мне в последнее время нехорошо... – пробормотала она, извиняясь и отводя взгляд. Ремус вздохнул и обречённо спросил:
– Понятно. Особенно по утрам, верно? И часто хочется плакать, настроение постоянно меняется... некоторые запахи просто невыносимы. Вспышки раздражения...
– Д-да... – растеряно отозвалась она. – Но в этом же нет ничего особенного...
– Это верно, – пробормотал Ремус, в свою очередь отводя взгляд. – Правда, обычно это не так скоро случается.
– Что случается?
Может, и хорошо, что он так и не стал целителем? Неуютно как-то и неудобно...
– Понимаешь, это совершенно нормально... вы же с Сириусом... вместе... – тихо сказал он.
Гермиона непонимающе моргнула, пытаясь понять, отчего заалели скулы мужчины, а после...
– О... нет... – простонала она, оглушённая пониманием сказанного. И как она раньше не поняла? Ведь она же читала! Беременна... нет, только не это! Она не хочет...
Слёзы брызнули из глаз и она, закрыв лицо руками, сползла по стенке на пол.
– Не хочу-у-у...
Вы когда-нибудь успокаивали молодую девушку, оглушённую известием о своей беременности? Нет? Вам повезло. Ремусу очень хотелось сбежать на край света, как и любому мужчине в его положении, его вовсе не радовала плачущая девушка.
– Ну, что ты... Гермиона... не плачь... всё не так ужасно...
Через пару минут она самозабвенно рыдала на его шее. Прекрасное положение: стоять в коридоре, обнимать девушку и чувствовать, как промокает от её слез твоя рубашка. Таких ситуаций в его жизни ещё не было, и сейчас он чувствовал себя полным идиотом, не зная, что ему делать. Оставалось только смириться, стоять и ждать, пока закончится поток слез. Раз уж ничего более умного в голову не приходит.
Шея окончательно затекла к тому времени, когда Гермиона в последний раз всхлипнула и попыталась отстраниться. Ремус с постыдной долей радости разжал объятья.
– П-прос-ти-те, – тихо и прерывисто, с всхлипом, сказала Гермиона, отвернувшись.
– Ничего, – с облегчением отозвался он, расправив затёкшую спину. – В вашем положении я бы тоже... э-э-э... забудь...
Зря он сказал это. Какая только глупость в голову не влезет...
Плечи Гермионы подозрительно дёрнулись, нервное, короткое, смутно похожее на "хрю" и... она рассмеялась.
– Да, это смешно, – признал Ремус, смущённо улыбнувшись и потирая переносицу.
Может и хорошо, что именно он оказался рядом с ней.
Вечером вернулся Сириус, и Гермиона, понимая, что ему надо сказать, подошла к нему.
– Что? – хмуро спросил он.
– Сириус, я...
– Что? – раздражённо спросил он. – Говори уже!
Гермиона на миг смешалась от его тона, а после решительно выпалила:
– Сириус, я беременна.
Он мрачно посмотрел на неё. Посмотрел так, будто она не человек, а существо какое-то.
– И?
Это поразило Гермиону. Что можно сказать на это "и"? Она не ждала от него радости, не ждала его одобрения. Скорее боялась его злости, но... получила это "и"...
– Ничего... Ровным счётом ничего!
Из глаз брызнули слёзы, и Гермиона бросилась прочь.
Да что это такое?
За что он так?
Что она ему сделала?
Неужели нельзя... по-человечески?
А ведь она так надеялась после бала в Министерстве, что он изменил своё отношение к ней! Как он смотрел на неё, когда она закончила петь!
– Это было прекрасно, – сказал он, целуя её руку после.
А потом он утянул её в круг танцующих вальс. Он великолепно танцевал, и Гермиона впервые чувствовала себя с ним совершенно свободно, легко... И она почти поверила, что всё теперь между ними станет иначе. Ошиблась. А жаркая ночь, в ту ночь после бала, ровным счетом ничего не значила.
А какими горячими были его поцелуи! Как кружилась голова... она вся таяла от его таких сильных и нежных рук. Он был тогда совсем иным... Тот Сириус, на короткий миг показавшийся ей, был просто обманкой, лишь ей и не более того! И от этого было нестерпимо обидно и больно, и слёзы с новой силой рвались наружу...
Плакать вечно невозможно. Слёзы кончились, но Гермиона ещё долго лежала на постели в своей комнате. На душе было мерзко, пусто, и жить совершенно не хотелось. Зато хотелось есть, и это заставило её встать. Перед тем как выйти из комнаты, она чисто случайно заметила на полу сложенный белый лист бумаги. Гермиона подняла его, развернула... и слабая улыбка заиграла на её лице.
На листе бумаги колыбелька с воздушно-белым пологом медленно раскачивается. Над бортиками появляются острые ушки, затем сосредоточенно-умильная мордашка щенка, который упорно перелезает через бортик, плюхается на пол... садится... трясёт головёнкой. Тут раскрывается нарисованная дверь и... входит она. Щенок радостно подпрыгивает, она подхватывает его и... раз! На её руках улыбается кудрявый, черноволосый малыш...
Гермиона любуется постоянно повторяющейся картинкой и обида-горечь от равнодушия Сириуса исчезает вникуда. На душе светло и радостно, и, читая строчки Ремуса под картинкой, она согласна с каждым его словом.
"Неважно, что сейчас между тобой и Сириусом. Это неважно. Важно то, что будет дальше. А будет счастье. Будет малыш, для которого ты самая красивая, самая лучшая мама на свете. Это самое важное".
Гермиона думает, что Ремус очень хороший человек. Пожалуй, он самый лучший в мире мужчина. Жаль, что он такой одинокий. Вспоминается, как на Гриммо однажды пришёл профессор Грюм со своей ученицей Тонкс. Это было давно, когда Гермиона только оказалась в этом доме. Тонкс, такая смешная, неловкая, свалила подставку для зонтиков...
– Ой! Извините! Я такая... – Тонкс поспешно склонилась над поставкой, а Ремус,который в этот момент вышел из гостиной, увидел только её пятую точку, обтянутую штанами.
– Симпатичная, – сказал он непонятным тоном – то ли весело, то ли...
Тонкс подскочила, стремительно развернулась, отчаянно сверкая заалевшими щеками, сделала шаг назад и... споткнувшись о проклятую подставку, села на пол. На свою "симпатичную" пятую точку...
– Прошу прощения, – сказал Ремус, глаза которого светились весельем. – Вам помочь, Нимфадора?
И протянул ей руку...
А ведь он ей тогда понравился... Гермиона это точно знала. И то, что он оборотень, Нимфодору Тонкс не пугало нисколько. Как бы Гермиона хотела, чтобы у него с Тонкс всё сложилось...
Гермиона бережно сложила листок с рисунком и положила его в ящик стола. После этого она вышла из комнаты, решив найти Ремуса и сказать ему спасибо. За внимание, понимание, поддержку... за всё то, что... она должна была бы ждать от Сириуса.
Ремус был в комнате Рабастана.
Гермиона помедлила у дверей.
Вот ещё один мужчина, который ворвался в её жизнь. Странный, немного пугающий, но... между тем непонятный, волнующий и страшно уязвимый. Беспомощный. Совершенно не такой, какими Гермиона представляла себе безжалостных убийц и мучителей. И это – человек, пытавший родителей Невилла? Гермионе не верилось в это, когда она смотрела в его глаза. Разве он мог так поступить? Может, здесь, как в истории с Сириусом, что-то не так?
– Гермиона?
Ну вот, пока стояла и думала, дверь открылась и на пороге стоит Ремус, и удивлённо смотрит на неё.
– Я хотела сказать тебе спасибо, – смущено говорит Гермиона, чувствуя себя очень глупо под его взглядом.
– Понятно, – говорит Ремус и они оба стоят и не знают, что сказать друг другу дальше.
– Не за что, в общем... – смущённо выговаривает Ремус.
– Какая занятная картина, – раздается за его спиной ядовитый голос Рабастана. – Может, в любви признаетесь? А то сквозняк и скука.
– Иногда он невыносим, – вздыхает Ремус.
– Меньше, чем ты, дерини! – фыркают за спиной.
– Дерини? – удивлённо переспрашивает у Ремуса Гермиона.
– У него... странная теория насчёт меня, – вымученно улыбается он. – Мне надо взять кое-что у себя в комнате. Ты не могла бы посидеть с ним, чтобы он не разбил случайно зелья на тумбочке? Я быстро.
Гермионе не хотелось оставаться наедине с Рабастаном.
– Вообще-то она меня боится...
– Вовсе нет, – тут же возражает Гермиона решительно. – Иди, Ремус, я ничуть его не боюсь.
Ремус на секунду думает, что лучше позвать Кикимера, но после отвергает эту мысль. Рабастан не опасен в нынешнем положении, Гермионе надо отвлечься на кого-то... а Лестрейндж умеет выводить из себя. Ничего страшного не случится. С некоторых пор Ремус опасается только Сириуса. И он оставляет этих двоих наедине.
Гермиона смотрит на Рабастана, а Рабастан смотрит на неё.
– Ревела, – говорит он.
– Не ваше дело, – тут же отвечает она.
– Почему?
– Что – почему? – теряется она.
В его глазах насмешка, и это обидно, и это злит.
– Смешная... и такая красивая...
В его голосе сквозит искреннее восхищение. Щёки вспыхивают сами, и она растерянно смотрит на него.
– Дай мне руку, – тихо просит он.
Гермиона минуту растерянно смотрит, а после протягивает руку. И он берёт её ладошку своей левой рукой, что мало пострадала от проклятья, что относительно хорошо слушается его, и... целует её пальцы, смотря невозможно зелёными глазами в её широко раскрытые.
– Я бы хотел тебя защищать.
И огонь по венам...
Гермиона понимает, что задыхается... а его глаза, что листья весной, горят изумрудом... и она забывает, кто он такой.
Да какое это имеет значение...
И когда возвращается Ремус, Гермиона срывается и сбегает из комнаты вон.
И всё, что случилось ранее, всё пережитое теряет краски, обесцвечивается. Всё в прошлом. Только пальцы горят от поцелуев.
И холод Сириуса не трогает больше...
Глава 16
Мне больше не тринадцать лет. Страх перед Блэком давно растворился во времени, переплавился в жгучую ненависть. И у меня были все права на эту ненависть. Он отравил мое отрочество, растоптал в пух и прах того восторженного мальчишку, который проблемы друзей принимал как свои.
Сколько лет прошло, а внутренности перекручивает стоит увидеть его. Как бы я хотел убить его!
– Ну, здравствуй Басти, – насмешливо тянет он, оскаливаясь.
Я молча смотрю на Блэка, даже не пытаясь скрыть ненависть в своих глазах. Да и зачем? Мы остались в комнате одни. Блэк, стоило мне открыть глаза, отослал прочь и красавицу-жену, и своего дружка-оборотня, который, кстати, носит милый ошейничек с вязью рун...
– Хорошо же тебя потрепали, – говорит Блэк. – Рем уверяет, что у тебя практически парализовало правую часть тела. С аврорами играл?
– Лучше убей меня Блэк, – выдавливаю я сквозь зубы.
– О, это мы всегда успеем... Впрочем, это совсем неинтересно. Я вот думаю, может подарить тебя сыну Френка? Который Лонгботтом? Мило ты с семейкой с ним поиграл...
Блэк наклоняется надо мной и вспыхивает жгучие желание хотя бы ударить этого урода... но тело лишь неуклюже, слабо дергается... осознание, что Блэк сказал правду, бьет под дых. Калека...
– Дохлая рыба, – комментирует Блэк. – Дохлая, снулая рыба... которая даже трепыхаться толком не может.
Блэк так близко, что я забываю обо всем. К несчастью я праворук и кулак левой руки так и не повстречался с ублюдком. Он легко перехватил мою руку за запястье и с коротким, лающим смешком, прижал к постели.
– Басти-Басти... так ничего и не усвоил? Жаль, что сейчас ты почти бревно... Я подожду, Лестрейндж. Подожду, пока ты чуть не оправишься. И мы продолжим. А потом, когда мы закончим, я приглашу Невилла...
– Ублюдок! – выплевываю я, а он только усмехается.
– Все же интересно, насколько ты бревно?
Он сдергивает одеяло, в горле застревает комок проклятий.
– Отсосать хочешь?! – рычу я, когда он наклоняется надо мной и он бьет.
Кулаком, с силой, по лицу, так что в глазах темнеет. Вязкий вкус крови во рту... я сглатываю, а он вновь бьет. Под ребра, по почкам, и я корчусь под его кулаками. Боль, острыми молниями, прошивает насквозь. Парализован? А что же я боль чувствую? Нет, Блэк, я не калека! Я встану, урод, и ты заплатишь, за все заплатишь! И я смеюсь, разбитыми в кровь губами, захлебываясь от боли, но смеюсь, дракл подери, прямо в рожу этого ублюдка.
И удары прекращаются.
– Сукин же ты сын, Лестрейндж... – и в его голосе я четко слышу оттенок уважения.
Он набрасывает на меня одеяло и уходит, хлопая дверью. Но почти сразу в комнате появляется его ручная тварь, у которой мгновенно вытягивается лицо. Надо же, какой нежный! Не по нраву работа своего дружка-хозяина? Может, тоже добавишь?
На предложение он передергивается, а после...
Смешно до истерики, он начинает меня лечить. Мать... да что же это? Бережно вытирает лицо от крови, поит зельем, а после... шок. Он делает то, что в принципе невозможно. Извините, но темные твари не способны на светлые чары, а уж исцелять руками... это за гранью. Даже Лорд на ЭТО не способен.
А он мог.
Его ладони, почти огонь, легли на мое лицо. Сквозь щель пальцев я видел как он закрыл глаза, глубоко вздохнул, а после... Это невозможно. Это просто невозможно! Может это обман зрения, но он засветился. И свет становился все сильнее. Его ладони засветились так ярко, что я невольно закрыл глаза, чтобы уберечь их от этого золотого сияния. Боль уходила и я каждой клеткой своего тела чувствовал, как истаивали синяки от кулаков Блэка...
