Текст книги "Очарование зла"

Автор книги: Елена Толстая

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 18 страниц)

Глава восемнадцатая

Первое время после возвращения из Москвы Вера тихо жила на квартире своего отца. Ничем не занималась, ни с кем не встречалась. Ей было невыносимо горько. Она пыталась представить себе, как он умирал здесь, один, всеми преданный и брошенный. Гучков, «тот самый». Похожий на те карикатуры, что рисовали на него в газетах. Каждый раз, когда она вспоминала, как посмеивалась над ним за это, на глаза у нее наворачивались слезы.

Никто не видел, как она плачет. Оно и к лучшему. В минуты настоящего горя Вера предпочитала замыкаться в себе, ни с кем не встречаться. Она не верила в разделенное горе. Напротив, ей казалось, что, рассказав кому-то о своей беде, она только умножала несчастья.

Отец. И еще – Роберт Трайл. Такие разные. Они никогда бы не понравились друг другу, человек лучшего прошлого и человек лучшего будущего. Никогда бы не сошлись. Настоящее отнеслось к ним с одинаковой мерой жестокости и расправилось с обоими.

Она так много плакала в эти дни, что слезы стали как будто естественным ее состоянием. И когда в конце месяца неожиданно позвонил Дуглас, Вера восприняла это как избавление.

Он назначил ей встречу в кафе. В том самом, где иногда она встречалась со Святополк-Мирским. Еще одна изощренная форма жестокости. А может быть, Дуглас просто не знал об этом.

Вера старалась не думать о Дмитрии. Она не умела молиться. То есть когда-то в детстве наверняка умела, дети всегда умеют разговаривать с ангелами и Богом, но потом это умение забывается. В русскую церковь ходить было невыносимо. Там все время служили панихиды по разным убиенным белогвардейцам, едва ли не с перечислением всех их орденов и воинских заслуг, долго и нудно возглашали многолетие различным кандидатам на русский престол. И Вера чувствовала себя беспризорником. Ей не к кому было пойти со своей печалью.

В конце концов она нашла свой способ: по-детски, перед сном, бормотала: «И еще, добрый Боженька, помоги Мите, если у тебя получится». Но в душе, особенно проснувшись поутру и вспоминая, как засыпала накануне, Вера всегда знала, что молитва эта лишена смысла: Вера ни во что не верила.

Дуглас возник из пустоты. Просто вдруг взял и уселся за тот же столик, где ожидала Вера. Она не заметила, откуда он появился.

Дуглас небрежно произнес:

– Вам привет от Этьена.

– «Этьен» в конце, – пробормотала Вера. – Все правильно, Жорж. Благодарю вас. То есть передайте ему, что я всегда рада его видеть, Жорж.

Он поморщился.

– Когда вы перестанете кривляться?

– Никогда.

– Прошу вас внимательно отнестись к новому заданию.

– Я само внимание, – сказала Вера.

Каким тусклым сделался мир! Париж поблек, выцвел, как фотография, все лето пролежавшая на подоконнике. Город, где не стало ни Дмитрия Святополк-Мирского, ни отца. По слухам, и Эфрон куда-то подевался. Марина больше не проводит поэтических вечеров. В газетах пишут что-то мутное об исчезновении генерала Миллера, об участии в этом скандальном деле певицы Плевицкой… (Ну мыслимое ли дело? Ай да Надежда Васильевна!) Но все это было тускло, ненужно.

Вера опустила глаза и увидела, что на столике перед ней лежит длинный конверт.

– Что это? – спросила она.

– Деньги, – равнодушно ответил Дуглас. – Десять тысяч франков.

– Это мне? – деланно обрадовалась она. – Что купить? Может, сережки? Я вчера видела прехорошенькие…

– Нет, эти деньги вы должны отправить почтовым чеком. Вот по этому адресу.

Дуглас аккуратно положил бумажку с четко написанным адресом.

Вера взяла листок, поднесла к глазам. Лицо у нее вытянулось.

– Но ведь это же… мать некоего Ролана Аббиата!

Дуглас с удовольствием следил за ней. Итак, несмотря на все свое «затворничество» и «мрачное настроение» (как она сама сообщила по телефону), Вера Гучкова продолжает следить за новостями. Имя Ролана Аббиата было во всех газетах. Его подозревали в убийстве Рейсса.

– Да, – спокойно подтвердил Дуглас. – Именно так. Мать Ролана Аббиата.

– Безумие! – сказала Вера. – Для чего посылать ей деньги? Полиция наверняка следит за нею.

– Да о чем вы говорите! – отмахнулся Дуглас с деланной небрежностью. – Об этом убийстве давно уже забыли. Парижская полиция занята Миллером. Отправляйте деньги и ни о чем не заботьтесь.

Гучкову необходимо было услать из Парижа. Сама она ни за что бы не уехала, ее упрямство общеизвестно. Давать ей какое-то новое поручение было признано делом бессмысленным: наверняка испортит. А в свете последних событий, когда в «Союзе возвращения» был произведен обыск и десятки агентов находились на грани провала, Вера Гучкова вполне могла быть задержана по серьезному подозрению. Кто знает, какая новая идея взбредет ей на ум? Она ведь может начать откровенничать в полиции. Особенно если сочтет, что подобные откровения по-новому щекочут ее нервы.

– Какое ужасное задание! – сказала Вера, проведя кончиками холеных пальцев по конверту. – Ну что за глупость, в конце концов!

– Вы критикуете решение Центра? – холодно осведомился Дуглас.

– Нет, не критикую… хотя решение Центра совершенно идиотское. Почему это должна делать именно я? Отправку денег, я имею в виду… У меня кошмарно заметная внешность. Если что-то случится – любой почтовый служащий меня сразу вспомнит.

– Ничего не случится, – сказал Дуглас, глядя на нее с отвращением. «Действительно, внешность запоминающаяся, – подумал он. – И вот вопрос: почему эта красивая женщина так меня бесит? Мне ничего, кажется, так не хотелось бы, как взять связку розог, задрать на ней юбочку и всыпать по первое число… Возможно, это желание – форма сексуального влечения. Возможно. Но услышать, как она визжит и хнычет, было бы приятно…»

Вера смотрела на него кисло, нимало не подозревая об этих мыслях. Лицо Дугласа по-прежнему оставалось скучным, взгляд – за семью печатями. Что называется, не сработались.

– Ничего с вами не случится, – раздраженно повторил Дуглас. – На всякий случай укажите в почтовом переводе чужой обратный адрес.

– Вот объясните, – Вера подалась к нему, – зачем весь этот риск? Между прочим, я должна скоро приступить к выполнению ответственного задания. Вам известно, что в Москве перед отъездом я получила весьма ответственное задание? Или вас не поставили в известность? Не удивлюсь!

Последнюю колкость Дуглас пропустил мимо ушей.

Вера сказала:

– Поручите почтовый перевод кому-нибудь другому.

Дуглас ответил ледяным тоном:

– Из-за убийства Рейсса и бегства Кривицкого у нас сейчас здесь практически не осталось людей. – Он посмотрел на Веру в упор и прошептал: – Подонки. Везде подонки. Вам ясно?

Она кивнула, чуть растерянно.

Дуглас вздохнул:

– И перестаньте наконец обсуждать приказы. Подобное обыкновение ничем добрым для вас не закончится. Вы меня поняли, правда?

– С нетерпением буду ждать нашей следующей встречи, Жорж, – произнесла Вера, вставая. – Жорж в конце. Как всегда. Правда?

* * *

Болевич знал о происходящем гораздо больше, чем Вера. Во всяком случае, достаточно, чтобы понимать: скоро агентурная работа в Париже будет свернута, и агентам – кому легально, а кому и нелегально – придется перебираться в другие города. У него не было сомнений в том, что теперь они с Верой увидятся очень нескоро. Если вообще когда-либо увидятся.

Поэтому он отбросил колебания и попросту явился к ней на квартиру. Так, словно ничего между ними не стояло: ни его отъезд в Бретань, к Цветаевой (на самом деле – к Эфрону, но Вера об этом не знала), ни потерянный ребенок, ни работа в паре с Кондратьевым, ни даже сам нарком Ежов.

Все с начала, с чистого листа.

Из таких крохотных, оборванных листков и состоял весь их роман. Крошечная стопочка дней – не наберется даже на повесть, по большому счету.

Увидев Болевича у себя на пороге, Вера поначалу обомлела.

– Ты?! Как тебя угораздило прийти, Болевич?

– Не закрывай дверь, Вера, – попросил он. – Я войду. Поговорим немного, потом, если ты захочешь, я сразу оставлю тебя.

– Нет уж! – заявила она, хватая его за руку и втаскивая в квартиру. – Ты уже оставлял меня. И раз, и другой. Сколько можно? Болевич, я больше так не могу!

– Я тоже, – пробормотал он, жмурясь.

Когда он открыл глаза, то увидел, что Вера быстро, деловито срывает с себя блузку.

– Ты что? – удивился он.

Она приостановилась.

– А ты что? Сколько у нас времени? Час? Полтора? Когда ты отправишься на очередное задание, а меня втравят в очередную глупость?

– Я не знаю, сколько у нас времени, – пробормотал он.

Она прищурилась.

– Да? Всегда знаешь, а сегодня – нет?

– Сегодня – нет, Вера. Все может измениться в любое мгновение…

Он схватил ее, наполовину обнаженную, за талию, привлек к себе, прижался лицом к душистой коже.

Когда его ладонь скользнула по ее спине, она поняла, насколько изголодалась по его прикосновениям.

– Ни секундочки не уступим, – прошептала она.

Им было отпущено более двух часов.

Ближе к вечеру в дверь позвонили. Болевич, блаженно дремавший у ее локтя, приподнялся, насторожился.

– Кто это может быть?

– Понятия не имею…

Ее лицо белело в полумраке. Вера встала, набросила халат, босиком прошла к двери. Болевич, одеваясь, слышал, как она разговаривает с пришедшими. Это была полиция. Ее вызывали для допроса в комиссариат.

* * *

Рош смотрел на молодую женщину, которая сидела перед ним на табурете и курила с независимым видом. Она не нравилась ему. Она не была аристократкой, как некоторые из русских. Больше всего она походила на содержанку. Содержанки бывают на удивление надменны, даже жуть берет. И в то же время сквозь эту надменность сквозит доступность – за определенную сумму, разумеется. Некоторых подобное сочетание волнует, у Роша же оно вызывало раздражение.

– Посмотрите на этот листок, мадам, – он положил на стол белый квадратик бумаги, развернул надписью к женщине.

Вера мельком глянула, пожала плечами.

– Что это?

– Бланк почтового перевода.

– А, да. Очень увлекательно.

– Это ваш почерк?

Вера прищурилась, наклонилась пониже. Попутно поискала пепельницу и положила в нее окурок.

– Да, это мой почерк, – сказала она наконец. – Ради подобного сногсшибательного признания нужно было вытаскивать меня из постели? Вы разрушили мою личную жизнь!

– Итак, вы признаете, что почерк на бланке – ваш, – заключил Рош и сделал запись у себя.

– Да, признаю. Почерк мой.

– Может быть, вы заодно объясните нам, почему, отправляя этот перевод, вы указали не свой обратный адрес и чужую фамилию?

Рош хмуро смотрел на женщину. Ее самоуверенность начинала выводить его из себя. И дело было не в том даже, что она наверняка как-то замешана в убийстве Рейсса; ему доводилось наблюдать и таких преступников, которые вызывали уважение и даже сочувствие. Но только не эта красотка. Она выйдет сухой из воды и уверена в этом. Самый неприятный тип преступника. Хуже всего, что прищучить ее, по всей видимости, так и не удастся. Ну что ж, по крайней мере, он выжмет из нее все, что получится.

– Мадам, объясните, почему вы указали чужую фамилию, – устало повторил Рош.

Она вызывающе пожала плечами.

– А что, во Франции запрещено указывать чужой обратный адрес на почтовых переводах?

– Нет, не запрещено.

– Тогда в чем дело? Я нарушила закон?

– Мадам, этот перевод отправлен вами матери человека, подозреваемого в убийстве, – терпеливо объяснил Рош. – Поэтому он вызвал наше пристальное внимание. Нам важно уточнить все подробности, понимаете?

– А, – сказала Вера. – Конечно понимаю. Но, простите, я не вполне… какое убийство? И при чем тут мать?

– Убийство в Швейцарии некоего господина Рейсса, – сообщил Рош. Ей не удастся сбить его. Он даже голоса не повысит. Будет терпелив, как могильщик.

– В Швейцарии? – Вера недоумевала все больше и больше.

Рош наклонился к ней через стол.

– Вы хотите сказать, что впервые услышали о событии, о котором уже второй месяц пишут все газеты?

– Ну, я редко читаю газеты, и… – Она отмахнулась. – Скажите вкратце, тогда я, может быть, вспомню.

– В Швейцарии агенты НКВД убили своего бывшего товарища, Игнатия Рейсса. Он жил под именем чешского коммерсанта…

– А, да. Припоминаю. – Вера заложила ногу на ногу. – Я действительно листала в парикмахерской какую-то газету, и там говорилось…

– В таком случае, – перебил Рош, – вы должны были читать и о том, что среди подозреваемых – некий Ролан Аббиат. Его матери вы и послали перевод на десять тысяч франков.

– Вот оно что! – Вера в восторге хлопнула ладонью по столу едва не попав по руке комиссара. – Ах, вот оно что! Теперь-то я понимаю, почему мне показалась знакомой фамилия этой мадам Аббиат! Значит, мне она попадалась в газетах? Ну надо же!

– Вы утверждаете, – медленно произнес Рош, – что отправили десять тысяч франков совершенно незнакомому человеку?

– Именно! – подтвердила Вера охотно и даже весело.

– А вам это не кажется странным? – осведомился Рош. – Нет, я вас не подозреваю в убийстве, мадам, я просто хочу разобраться в некоторых деталях… Понимаете? Вы посылаете крупную сумму денег неизвестно кому. Так?

Вера кивнула, как усердная школьница.

– Так.

– А этот неизвестно кто – вы следите за моей мыслью? – оказывается матерью убийцы, которого второй месяц разыскивает полиция.

– Случайность? – предположила Вера.

– И при этом вы указываете чужой обратный адрес и не свою фамилию! Согласитесь, все в совокупности наводит на некую мысль.

– Да? – произнесла Вера, снова закуривая. – А на какую?

Рош сделал грозное лицо. Его вполне устраивала предложенная Верой игра в «учителя» и «школьницу». Пожалуйста! Так даже проще. Кривляться эта мадам может сколько угодно, лишь бы отвечала на вопросы.

– Вот на какую, – сказал Рош. – А не имеете ли вы отношения к данному убийству?

Вера вдруг сделалась исключительно деловитой.

– Значит, так, записывайте, – сказала она. – Даю показания. Этот перевод меня попросил отправить некий Шварценберг. Он представился как однополчанин моего погибшего в Испании мужа. Моего мужа звали Роберт Трайл, и он погиб в Испании, можете проверить… Уже проверили? – Она хмыкнула. – Находясь во Франции проездом и плохо зная французский, господин Шварценберг попросил меня послать деньги, собранные бойцами-интербригадовцами, матери их погибшего товарища. Адрес и фамилию своей портнихи я указала на тот случай, если бы перевод вернулся, не дойдя до адресата, а меня уже не было бы в Париже. На днях я обследовалась в клинике. Можете проверить… Мне рекомендовано провести зимние месяцы на юге.

Она встала, продемонстрировав элегантный костюм и изящную фигуру. Рош смотрел на нее без всякого восхищения.

– У вас имеются еще какие-либо вопросы? – осведомилась Вера.

– Подождите в приемной, – неприятным голосом ответил Рош.

Вера пожала плечами, процокала в приемную, там уселась и вызывающе положила ногу на ногу. Секретарша никак не оценила этого демарша. Она продолжала что-то исступленно печатать на дребезжащей машинке. Рош куда-то звонил, Вера слышала его бубнящий голос. Она не слишком беспокоилась. У нее было железное алиби и к тому же – английское подданство.

Она не вполне еще понимала, чем закончатся ее игры с французской полицией. Рош, в бешенстве оттого, что рыбке предстоит выйти сухой из воды, позаботился хотя бы о том, чтобы она больше не мозолила ему глаза здесь, в Париже. Пусть ею отныне занимаются английские коллеги.

Вера ушла из комиссариата с постановлением о высылке из Франции в течение двадцати четырех часов.

Времени, как и предрекал Болевич, у них почти не было.

Прямо из комиссариата Вера отправилась в знакомую ей гостиницу, где, как она знала, у Болевича всегда был номер. Портье узнал женщину, спросившую мосье Болевича. Она приходила уже как-то раз. Портье никогда не забывал подобных женщин, это могло ему очень пригодиться: иногда – при общении с полицией, но чаще – при установлении добрых (и взаимовыгодных) отношений с клиентами.

Вера же его, разумеется, не узнала. Еще одна сторона работы портье: быть незаметным.

Она вошла, и вместе с ней ворвался холодный осенний воздух. «Э, – подумал портье, узнав женщину и оценив ее настроение, – вот и беда пожаловала… Пожалуй, эта красавица заплатит, и немало. Что-то не заладилась у нее жизнь».

Он углубился в книгу записей клиентов и принялся изучать какие-то каракули.

Вера несколько раз нетерпеливо прошлась по холлу. Ей было неуютно здесь, зябко, и к тому же она чувствовала, что на нее смотрят. Вера решила поскорей оборвать это неприятное состояние. Она быстро подошла к портье и тронула звонок ладонью.

Он поднял лицо, весьма удивленный неожиданным появлением дамы.

– Слушаю вас.

– У вас снимает комнату мосье Болевич, – сказала Вера тоном, не позволяющим сделать недоуменное лицо и начать в задумчивости жевать губами: «Болевич? Болевич? Не припоминаю…» – Вот вам десять франков, пожалуйста, позовите его сюда… или позвольте пройти к нему. Какой у него номер?

– Мосье Болевича сейчас нет на месте, – сказал портье, взяв деньги.

– Как вы смеете лгать! – вспыхнула Вера.

– Я не лгу, к несчастью. – Он развел руками. – Вот запись, его номер – двадцать семь. Можете подняться и проверить. Он ушел полчаса назад.

– Я проверю, – угрожающе произнесла Вера, проходя к лестнице.

Она вернулась минут пятнадцать спустя, такая обескураженная, что портье едва не пожалел ее.

– Присядьте и подождите, – предложил он. – Иногда мосье Болевич быстро возвращается.

Вера уселась в кресло, обхватила пальцами острое колено, обтянутое чулком. Часы над стойкой тикали почти невыносимо. Время уходило. С тех пор как Вера занялась агентурной работой, она постоянно видела циферблат. Круглое мурло времени маячило у нее перед глазами, и стрелки ползли с цифры на цифру. Время уходило, по большей части впустую. Прежде она тоже транжирила время, но делала это как-то легко, с удовольствием, без всяких сожалений. А теперь она готова была вцепиться зубами в каждую утекающую минуту.

Наконец она встала, снова приблизилась к стойке. Портье поднял голову.

– Да, мадам?

– Я больше не могу ждать. Передайте ему, что я приходила…

– Мадам, я не могу вмешиваться в личную жизнь клиентов, – сказал портье. – Вот вам перо, бумага. Сообщите ему сами все, что сочтете нужным. Я передам.

Вера написала несколько строк, сложила листок вчетверо. Добавила еще десять франков. И, не сказав больше ни слова, вышла из гостиницы.

Ее окружала пустота.

* * *

«Любимый, – читал Болевич на ходу, по дороге из гостиницы к дому, где жила Вера, – я приходила проститься. Я уезжаю из Франции. Теперь уже навсегда. Прощай».

Он скомкал письмо и бросил его – сам не зная, почти на том же самом месте, где когда-то швырнула его записку Вера, убегая из той же самой гостиницы. Город подхватил бумажку, потащил по мостовой. Еще один клочок привычного городского мусора, еще один обрывок несостоявшейся встречи. Париж был полон ими. Здесь каждый осенний лист мог превратиться в подобное письмо…

Когда Болевич выскочил из такси и очутился на перроне, поезд уже тронулся. Десятки, сотни мелькающих лиц. Болевич бежал за поездом, пытаясь заглядывать в окна вагонов, но везде видел одно и то же: туповатые и радостные лица, улыбки, любопытствующие глаза, кто-то жевал, кто-то уже уткнулся в газету… Десятки и сотни бесполезных лиц.

Поезд набирал ход. Болевич остановился на краю перрона. Последний вагон, раскачиваясь и грохоча, проскочил стрелку. Паровоз торжествующе взвыл, выпустил облако дыма. Сердце Болевича сильно колотилось – от волнения, от бега. Горло перехватило. Знала ли она, что он здесь? Видела ли его на перроне? О чем она думала, когда уходила из гостиницы, оставив ему коротенькую записку?

Вера, Вера.

Сколько лет пройдет, прежде чем они увидятся снова? Сколько кошкиных жизней им придется разменять для того, чтобы их пути опять пересеклись в этом странном мире? Он смотрел на рельсы, уходящие во все стороны, рельсы, иссекающие уставшую плоть земли, и пытался угадать: где та единственная стрелка, что позволит им соединиться.

Минуло почти полвека, прежде чем это случилось.

Глава девятнадцатая

Инспекторы Сюртэ Насиональ произвели тщательный обыск в помещении «Союза друзей Советской Родины» (бывшего «Союза возвращения…»). Предъявив ордер, инспекторы опросили всех находившихся в помещении, пересмотрели все книги и печатные издания и произвели выемку всех бумаг и документов. Как нам сообщили в осведомленных кругах, обыск в «Союзе друзей Советской Родины» связан с дознанием по делу об убийстве Игнатия Рейсса.

Означенное громкое убийство, как и похищение генерала Миллера, в чем нет сомнений, совершено агентами ГПУ по указке Москвы. Отправка добровольцев в Испанию, этих обездоленных, которым агенты ГПУ обещают лучшую участь после их деятельности в интербригадах, также свидетельствует о том, что «Союз друзей Советской Родины» занимается не только культурной поддержкой своих членов.

Где С. Я. Эфрон? Дабы проверить слух о том, что он якобы покинул Францию, притом не один, а с женой, известной писательницей М. И. Цветаевой, корреспондент «Последних новостей» посетил г-жу Цветаеву-Эфрон. Она сообщила следующее:

«Дней двенадцать тому назад мой муж, экстренно собравшись, покинул нашу квартиру, сказав мне, что уезжает в Испанию. С тех пор никаких известий о нем я не имею. Его советские симпатии известны мне, конечно, так же хорошо, как и всем, кто с мужем встречался. Его близкое участие во всем, что касалось испанских дел, мне также было известно. Занимался ли он еще какой-либо политической деятельностью и какой именно – я не знаю.

Двадцать второго октября, около семи часов утра, ко мне явились четыре инспектора полиции и произвели продолжительный обыск, захватив в комнате мужа его бумаги и личную переписку.

Начиная с двенадцатого августа муж находился со мной на отдыхе в Верхней Савойе, откуда ни разу не отлучался. Двенадцатого сентября он вернулся в Париж. Вообще же мой муж, – добавила писательница, – время от времени уезжал на несколько дней, но никогда мне не говорил, куда и зачем он едет. Со своей стороны, я не требовала у него объяснений. Вернее, когда я спрашивала, он просто отвечал, что едет по делам. Поэтому я не могу сказать вам, где он бывал».

Похищение генерала Миллера и обыск в «Союзе друзей Советской Родины» не оставляет сомнений: данный «Союз», руководимый бывшим евразийцем С. Я. Эфроном, совершенно причастен к последним скандальным событиям. Нет никаких сомнений в том, что Сергей Эфрон по поручению ГПУ принимал участие в мерах по ликвидации нежелательных элементов в эмиграции.

Его жена, известная поэтесса М. И. Цветаева, в прошлом правых убеждений, ныне совершенно очевидно изменила им, поскольку об откровенном большевизме своего мужа знала прекрасно. После отъезда их старшей дочери в СССР Эфрон уже ни от кого не скрывал, что до конца будет служить большевикам.

Всю свою жизнь Эфрон отличался врожденным отсутствием чувства морали. Он – отвратительное, темное насекомое, темный делец, способный на все, исходивший уже в заключение из величия и непобедимости Сталина. Злобный заморыш, Эфрон, как и все левое крыло евразийцев, перешел на советские рельсы в результате обостренного фактопоклонства.

* * *

Марина смотрела, как Сергей бросает вещи в чемодан. Маленький чемодан из клеенного картона. Сергей часто брал его с собой. Пара рубашек, мелочи мужского обихода, зубная щетка, какая-то истрепанная книжка без обложки.

Марина молча курила. Не произносила ни слова. Раз или два пыталась увидеть происходящее со стороны, так, как оно есть. Маленькая грязноватая комнатка, из которой, как ни убивайся, не вывести грязь просто в силу изначальной обветшалости всех находящихся здесь предметов. Маленький чемоданчик, убогий скарб. Мужчина и женщина. Мальчик, выставленный из комнаты, чтобы не мешал, обиженно топочет под дверью, подслушивает разговор мамы и папы. Дверь, выкрашенная коричневой краской. Отвратительный вид за окном – еще один соглядатай.

Марина погасила папиросу. Нет, не получается увидеть со стороны. Не получается превратить все в мелочь, в обыденность. Голос Судьбы звучал все громче, заглушая любой довод рассудка.

Может быть, это началось тогда, в Праге, когда у Марины был сумасшедший роман с Болевичем. От той страсти остались не только стихи. Стихи – детям, внукам, наслаждение ценителям, утешение расстающимся любовникам и, наверное, кое-какие деньги наследникам… А Марине с Сергеем в наследство – незаживающая рана.

Да, наверное, тогда все и началось. Он захотел оторваться от нее, побыть без нее, понять, что без нее не погибнет. Что кое-что собой представляет – без нее. Что он – не просто «муж госпожи Цветаевой».

Тогда? Или раньше? Или это было всегда?

Она знала и другое: что бы ни случилось, как бы все ни складывалось, их связь уже неразрывна. Неважно, что сам Сергей думает о своем отъезде. Они почти не разговаривали в последние годы. Марина знала, что он едет на смерть. Знала также, что поедет за ним на смерть и сама. Иначе просто невозможно.

Посторонним людям она говорила, что вынуждена будет последовать за Сережей в Россию просто потому, что одна с ребенком в Париже пропадет. Чушь! Не пропадет, не пропала бы… Просто ее судьба, ее обязанность – пропасть в России, рядом с Эфроном.

Да, это он зависел от нее, от ее заработков, от перепадов ее настроений, от американских горок ее страстей. Но именно она таскалась за ним по всей Европе, из страны в страну, «как собака».

Ей оставался последний путь. Она смотрела, как он складывает вещи, и физически, въяве ощущала, как ступила на последнюю, смертную дорогу.

Он вдруг оторвался от своего занятия, нарушил сосредоточенное молчание:

– Мариночка, я должен ехать, голубчик.

Слезы ручьем потекли по ее лицу.

Сухим, спокойным тоном, в контраст слезам, она произнесла:

– Тебя арестуют?

– Меня выдадут швейцарской полиции, поэтому я обязан вернуться в Россию…

– А о том, что ждет тебя в России, ты не думал?

– Марина. – Он выпрямился. – В России – Аля. Что бы там меня ни ждало, я обязан вернуться.

Они молча смотрели друг на друга, разделенные крошечным чемоданчиком.

– Я приеду к тебе, – сказала она.

Он улыбнулся.

– Конечно приедешь!

– Как ты поедешь?

– Меня ждет машина. Меня довезут до Гавра, а там я сяду на советский пароход «Мария Ульянова».

Марина сказала:

– Мы тебя проводим до Гавра.

– Марина, путь неблизкий… и ты уверена?

– Да, – сказала она, наклонившись и поцеловав его глаза, – я совершенно уверена, Сережа. Абсолютно уверена. До Гавра я буду с тобой. Мы с Муром оба будем с тобой.

Он обхватил ее обеими руками, прижал к себе, зарылся лицом в ее волосы и поразился тому, как она постарела. К ее лицу он привык. Он видел это лицо, искаженное гримасой усталости и недовольства, каждый день. Он видел сквозь эти гримасы – ту юную круглолицую девушку, которая бродила с ним по коктебельскому пляжу, собирала камушки. А сейчас он совсем близко рассмотрел ее волосы. Старость таилась в них. Волосы были старенькие, изношенные. Не волосы, а ветошка. Марина гордилась ими:

 
Золото моих волос
Тихо переходит в седость…
 

Да. Это произошло совсем тихо, без громов и молний.

Случилось то, о чем они так беспечно мечтали в те далекие годы: юноша и девушка прожили свой век и состарились вместе.

* * *

– Госпожа Цветаева, я пригласил вас для беседы, так как нам стало известно о вашем намерении покинуть Францию.

Марина смотрела на комиссара Роша. Курила. Отчаянно много, не обращая внимания на количество. Эта женщина нравилась Рошу больше, чем Вера. Странно, потому что Марина была женой откровенного врага. Она не притворялась, ничего не скрывала – а если и скрывала, то как-то исключительно интеллигентно, мягко, без вызывающей наглости.

– Да, я намерена покинуть Францию, – подтвердила Марина.

– Перед тем как разрешить вам выезд, – сказал Рош, – я хочу просить вас о любезности. Расскажите о вашем муже.

– Что именно в моем муже вызвало ваш интерес?

– Убийство Игнатия Рейсса, – сказал Рош прямо.

Дама, сидевшая перед ним, конечно, сильный человек, но вот такие-то и склонны вдруг падать в обморок или, того хуже, с синими губами задыхаться в сердечном приступе. Только что все нормально, курит и говорит, а потом – хлоп… и разбирайтесь сами.

С Цветаевой следовало говорить прямо и поменьше ее мучить.

Цветаева, кажется, совершенно не оценила такого подхода. Ее светлые глаза наполнились мучением.

– Я уже говорила какому-то корреспонденту и повторяю снова: к убийству Рейсса мой муж никакого отношения иметь не может. Я в этом уверена. Кроме того, в эти дни он находился в Париже.

– Но вы допускаете возможность непрямого участия в преступлении? – спросил Рош. – Он ведь мог, находясь в Париже, руководить операцией…

– Мой муж – глубоко порядочный человек, – оборвала Марина. – Самый благородный, самый человечный из людей… Если он, возможно, и оказался причастен к чему-то, то лишь из-за своей исключительной доверчивости. Я допускаю, что его доверие могло быть обмануто.

– Допускаете… хорошо, – бормотнул Рош. И глянул на нее испытующе. Нет, держится пока неплохо. – Теперь о вас, госпожа Цветаева. Очертите, пожалуйста, круг ваших политических симпатий. Насколько я знаю, они различаются с симпатиями вашего мужа.

– Я? – Марина выпрямилась. Сухие прямые плечи, как у мальчика. Совершенно не привлекательна. Глаза тусклые, цвета бутылочного стекла. – Я никаких «дел», как вы выражаетесь, никогда не делала. И не только по полнейшей неспособности, но и из глубочайшего отвращения к политике, которую всю, за редчайшими исключениями, считаю грязью.

Выпалив это, она замолчала. Рош помог ей прикурить. Папироса привычно лежала на желтом сгибе пальца.

– Вам известно об активной работе вашего мужа в «Союзе возвращения на Родину»?

– Разве деятельность, связанная с оказанием помощи соотечественникам, пожелавшим вернуться на родину, является предосудительной? – парировала Цветаева. – Впрочем, я в этом «Союзе» не состояла и о масштабах его работы судить не берусь.

– В результате обыска, – сказал Рош, заранее жалея Марину, – было установлено, что под видом культурной организации действовала разветвленная сеть агентов НКВД, участвовавших в убийстве Рейсса и похищении генерала Миллера.

У Роша было такое ощущение, словно в мозгу, в том участке сознания, который отвечает за проведение всех этих допросов, натерта огромная кровоточащая мозоль. Прикосновение к этой мозоли доставляло ему страдание. Ему осточертело задавать одни и те же вопросы, повторять одни и те же имена: Игнатий Рейсс, генерал Миллер. Слышать в ответ одну и ту же ложь. Он посмотрел на Марину и вдруг понял, что она испытывает то же самое.

– Я повторяю, – медленно произнесла Марина, – мой муж, Сергей Эфрон, мог действительно оказаться причастным к чему-либо. Но – исключительно вследствие своей доверчивости. Вы записали это, комиссар?