Текст книги "Очарование зла"

Автор книги: Елена Толстая

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 18 страниц)

Глава третья

– Болевич? – Петр Сувчинский, холеный сорокалетний мужчина с вежливой бородкой, аккуратно поставил кофе на поднос.

Вера, сварив кофе, вновь утонула в постели. Полузакрыв глаза, она вся предалась знакомому уюту супружеской спальни. На полу валялась корректура:

«…Фашистские государства покупали свое могущество возвращением к доистории, то есть к этапу приказания и подчинения. Да, внешне эти государства гораздо симметричнее и архитектурно законченнее, и это не есть деспотия, а свободный отказ индивидуума от индивидуальности, радость войти в ряды и больше не быть одинокой личностью. Гибель их будет мгновенна, ибо они не состоят из личностей и, следственно, подвержены массовому паническому геройству и панической подлости.

В сущности, фашизм и коммунизм есть возвращение России и Германии к природе…»

Рядом с листками, исчерканными каббалистикой корректорских знаков, упала с постели женская рука: тонкие белые пальцы, полоска золотого ажурного кольца, розовые ногти. Шелковый рукав домашнего платья, непорочно сонная полураскрытая ладонь.

Петр поправил руку жены, уложил обратно на постель.

– Ты только вчера познакомилась с Болевичем?

– Да, на вечере у Плевицкой, и после, с Эфроном и Мариной… и Святополк-Мирским, разумеется… – подтвердила Вера. Покой был для нее сейчас наивысшим наслаждением, и особенно – прикосновение прохладного шелка к коже.

– Где-то я слышал это имя… Болевич… – Сувчинский выглядел чуть озабоченным. Самой озабоченной на его лице сделалась каштановая, тщательно подстриженная бородка: она собралась в кучку и задвигалась. – Нет, не вспоминаю… А ты уверена, дорогая, что он – способный журналист?

– Абсолютно, – выдохнула Вера.

– Так ведь ты с ним только-только познакомилась и уже так уверена… Кто-нибудь еще его знает?

– Эфрон. – Вера потянулась, деликатно зевнула. – Болевич – его фронтовой товарищ. Так он сказал. Сережа нас и познакомил.

Неожиданно Сувчинский просиял:

– Вспомнил!

Вера смотрела на мужа с легкой усмешкой. Самую большую радость Сувчинскому доставляла упорядоченность: фактов, слов, бумаг – всего. Он всегда сам просматривал корректуру, и не потому, что болел за дело, как он утверждал среди своих сотрудников, а просто потому, что обожал корректорские знаки. Они были хранителями самого великого в мире порядка – порядка букв. Ни одна вещь не существует в полной мере, если для нее не найден письменный эквивалент. Например, деревья начали существовать в полной мере только после того, как Марина облекла их в стихи.

И вот сейчас Сувчинский был счастлив просто потому, что нашел для Болевича соответствующую ячейку в памяти.

– Разумеется вспомнил. Как его зовут? Александр?

– Да, – безразличным тоном отозвалась Вера.

– В двадцать третьем вся русская Прага говорила о бурном романе Марины с близким другом ее мужа. С этим самым Болевичем. Ты не слышала?

Вера покачала головой и застыла, отвернувшись, но Сувчинский этого не заметил. Он продолжал говорить:

– Она ничего не скрывала. Встречалась с ним практически открыто. Эфрон, кажется, предлагал разъехаться: она то соглашалась, то вдруг бросалась Эфрону на грудь, всё прилюдно… Потом он ее бросил.

– Кто? – глухо спросила Вера.

– Болевич.

– Болевич бросил Марину?!

– Вера, я только что это сказал! – в тоне Сувчинского послышалось раздражение. – Да, Болевич бросил Марину. Потому что выносить Марину может только Эфрон. У Эфрона уже корка наросла на душу, Марине не продолбить. Она ведь ужасна!

– Она гений, – сказала Вера, повторяя «расхожее слово», которое ничего ровным счетом не значило.

Но Сувчинский заволновался: еще бы! Речь шла о слове, об определении, о ярлычке!

– Да, Марина – гений, но это и делает ее ужасной! Хорошо потомкам: они будут иметь Цветаеву в чистом виде… – На миг в опасной близости от холеной бородки выступила – и тотчас пропала – слюнка: Сувчинский представил себе аккуратное, без опечаток, собрание сочинений Марины – без самой Марины, без ее мучительных всхлипов и ярких, ненавидящих бликов в зеленых глазах (небось такими же зелеными эти глаза делаются у нее только в минуты любви – да вот еще в редакции, где ей дают добрые советы).

– А нам приходится иметь дело с Мариной в ее целокупности, – продолжал Сувчинский.

– И это неудобно, – заключила Вера, зевая. – Но что же Болевич?

– А… Но я ведь уже сказал тебе, Верочка: он ее бросил. Ничего удивительного. Удивительно другое: что она так страстно увлеклась им! Впрочем, и это можно понять. Он слыл соблазнителем, Казановой, авантюристом; она и клюнула…

Вера поморщилась:

– Как Марина могла «клюнуть» – да еще на такой пошлый наборчик?

Сувчинский пожал плечами:

– Какое это имеет значение, если он, как ты говоришь, даровитый журналист…

Вера молча смотрела в потолок. Соблазнитель, «пошлый наборчик»… Обаяние «амплуа»: первый любовник житейской сцены. Наверняка не обременен какими-либо психологическими (и иными) глубинами. Баловень женщин, баловень судьбы, всякие там бегства из плена, белые-красные-белые, все случайно, везде авантюра. Чем он берет женщин? Лукавой усмешкой, которая как будто предназначена одной тебе – минуя всех прочих, и не только тех, кто рядом, но совершенно не нужен, но и прочих, оставшихся во всей остальной вселенной?

Вера чуть покачала головой, отвечая собственным мыслям. Нет, «наборчик» вовсе не пошлый, а вполне даже подходящий. Другое дело, что Болевич – не для Марины.

…Она потому и повелась на него, что он был в ее жизни первым обыкновенным человеком!

Вера едва не подскочила на постели, сделав это простое открытие.

До сих пор Марина встречала только необыкновенных мужчин. Мужчин, которые позволяли ей фантазировать, мужчин-поэтов (пишущих ей письма издалека), мужчин-офицеров (рано погибших). Ну и еще Эфрон. В своем роде необыкновенная личность (впрочем, Веру Эфрон интересовал сейчас мало).

А Болевич – обыкновенный мужчина. Ласковый в постели – это наверняка. Но – без вывертов, без непременного мучительства, без отвратительной манеры до рассвета терзать истомленную плоть любовницы беседами о судьбах России…

Великая новость для Марины!

«Он не для тебя, он – для меня, – подумала Вера. – Я обыкновенная, как и он. Я, а не ты».

Сувчинский увлеченно продолжал:

– Разумеется, все закончилось ужасно – для Марины. Болевич куда-то уехал, а Эфрон остался при обезумевшей жене. Впрочем, она быстро написала две поэмы… Погоди-ка, вспомню…

 
Тропою овечьей —
Спуск. Города гам.
Три девки навстречу
Смеются. Слезам

Смеются, – всем полднем
Недр, гребнем морским!
Смеются!
– недолжным.
Позорным, мужским

Слезам твоим, видным
Сквозь дождь – в два рубца!
 

И в этот миг Вера влюбилась в Болевича. В этот самый миг. Потому что – она знала – Марина всегда предельно точна, в любой детали, в любой фантазии: если она сказала, что в миг расставания с нею у Болевича были слезы – значит, слезы действительно были. Он, соблазнитель, Казанова, – он плакал. Плакал, бросая ненужную любовницу. И она, встав с земли, в которую решила не уходить до срока, побрела домой, к мужу. И там, сварив обед, уселась за стол – писать. И записала – все. Даже эти слезы.

Послание – другой женщине. Болевич плакал.

Теплая волна стукнула в грудь Веры, оживляя ее. Она села в постели и сказала:

– Значит, Эфрон знал об их романе?

– Разумеется. Он очень страдал… Предлагал Марине разойтись.

– Ты это уже говорил.

– Да? Ну, в любом случае Марина осталась с Эфроном.

– Не понимаю… – сказала Вера (на самом деле понимая – все). – И после всего этого они снова дружны. Эфрон представил Болевича как своего друга. Не понимаю…

Счастье понимания разливалось в ее груди, заставляло сиять глаза.

– Ты удивительно хороша сегодня, Верочка, – сказал ей муж, целуя ее перед тем, как уйти одеваться для службы.

* * *

Вера назначила Болевичу встречу в Булонском лесу и, чтобы скоротать время, отправилась в кафе – завтракать со Святополк-Мирским. Этот милый, умный человек нравился ей: он и забавлял ее, и немного раздражал нервы. Вера была с ним «безжалостна», хотя никогда не пользовалась его бескорыстным обожанием в своих целях.

Да, Святополк-Мирский был именно то, что требовалось для сегодняшнего свидания с Болевичем. Он был способен привести Веру в правильное расположение духа перед встречей с «пражским Казановой». Она сидела в кафе, позволяя Парижу течь мимо себя, и трамваи, залихватски гремящие на поворотах, казались ей сегодня особенно трогательными, сродни голенастым парижским девицам на высоченном каблуке; говорят, француженки изящны от природы, но это неправда. Самые изящные француженки – русские, а из русских самая элегантная – полька Матильда Кшесинская. Таков парадокс, над которым стоит задуматься. Возможно, в нем-то и кроется одна из разгадок великой евразийской тайны.

Посмеиваясь, Вера пила кофе, заказанный для нее Святополк-Мирским. Она любила кофе в кафе; дома она готовила его лишь для мужа, но не для себя.

Святополк-Мирский что-то говорил. Вера почти не слушала, только время от времени кивала и вставляла ничего не значащие замечания. Ей нравились мужчины, которые не требовали от нее непременного и деятельного участия во всех их идеях. Со Святополк-Мирским можно было полдня просидеть в грезах о собственном, потаенном, погружаясь в уютное журчание его интеллигентного голоса (о чем он журчал? о России? о евразийской идее? о ценах на молоко?). И неизменно после такого вечера, целуя Вере руку, он говорил: «Ах, Вера, как с вами всегда интересно!» Ну не прелесть ли что за человек?

– …Если бы вы знали, – расслышала она, – как мне хочется задушить, уничтожить, вычеркнуть эти годы, прожитые в Париже!

Вера красиво изогнула темно-русую бровь. На ее собеседника это подействовало магнетически, он уставился на бровь и судорожно вздохнул.

– До чего меня изводят – эти проклятые годы… – продолжал он страстно. – Тянутся, тянутся… И конца им не видно.

Святополк-Мирский обладал еще одной привлекательной, с точки зрения Веры, чертой: он умел жаловаться, не становясь при этом жалким. И сочувствия не требовал. И не ждал никаких советов. Просто говорил и говорил – и такие простые, такие благородные интонации!

С чем бы его сравнить? (Вера задумалась, возвела глаза к ослепительному облаку, с которым солнце вступило в сложные, наподобие танго, отношения.) С ионической колонной? С кушеткой в стиле ампир – только белое и золотое? А если с цветком – то с каким? Возможно, подошел бы тюльпан…

– О, если бы только возможно оказаться в России одним мановением! – продолжал между тем Святополк-Мирский.

– Я тоже не самая страстная поклонница красот Парижа. – небрежно отозвалась Вера, больше из благодарности к князю за его изысканность и простоту, нежели из желания продолжать разговор. – Но я чувствую здесь бешеную жажду жизни, и эта жизнь проносится мимо меня… – Она махнула рукой, показывая на трамвай, на каштаны, на двух девочек в белых носочках и туфельках с пуговками, что бежали по круглым камушкам булыжной мостовой, в дождь разноцветной, а в сухие сезоны серой. – Кстати, – совсем некстати добавила Вера, – как вам показался этот Болевич?

Святополк-Мирский, вырванный из обычного течения разговора, поперхнулся коньяком:

– Кто?!

– Тот молодой человек, с которым нас вчера познакомил Эфрон.

– А, этот… – Святополк-Мирский увял: очевидно, тема Болевича была для него совершенно не занимательна. – Вы так быстро его от нас похитили, что я даже не успел разглядеть толком…

– Представляете, когда-то его любила Марина. Сильно любила, вся Прага знала. Русская Прага, разумеется.

– По-моему, вы в него влюбились! – сказал Святополк-Мирский, ожидая опровержения.

– Вы же знаете, – сказала Вера равнодушно, – я люблю только моего Сувчинского.

Она допила кофе, поставила чашку.

– Мне пора.

– Опять оставляете меня одного? – капризно спросил он.

– Я уже опаздываю… С вами ваш коньяк.

Она наклонилась, легонько прикоснулась губами к его мягким волосам, упорхнула. Свежий запах духов упорхнул вслед за нею. Теперь парижская жизнь текла мимо одного Святополк-Мирского: Вера доверчиво погрузилась в ее волны и уплыла по направлению к Булонскому лесу.

* * *

Гроза дразняще надвигалась, но никак не желала разразиться. Ожидание грозы всегда странно волновало Веру – оно было сродни ожиданию физической близости, когда делаешь вид, будто читаешь в спальне, а вместо того прислушиваешься к происходящему в квартире: чиркнула спичка – закурил… хлопнула рама – закрыл окно после того, как выбросил окурок… пошел в ванную… сейчас войдет?.. нет, еще пошуршал зачем-то газетой: убила бы за эту газету! И наконец, шаги томительно затихли перед дверью. Сейчас.

Сейчас. Тучи собирались не спеша, как будто их зазвали на торжественный бал. Вечереющий свет, пропущенный сквозь сытные темные облака, становился ярче электрического. Нестерпимо белые статуи на фоне очень темной листвы выглядели непристойно: разверстое тело, заранее подставленное любой ласке, поцелую любого рта.

Вера сидела на скамье перед клумбой с тюльпанами. Как на грех! Изысканные тюльпаны напоминали ей, после краткого свидания в кафе, о Святополк-Мирском. У них был печальный, чуть укоризненный вид. Она слышала, как они соприкасаются тугими лепестками. Чрезмерный предгрозовой свет даже их сделал нестерпимо-яркими, но они, в отличие от статуй, не утратили своего аристократического облика.

Вера сама себе казалась страшно маленькой. Перед грозой небо увеличивается, а все, что под небом, – уменьшается. Необъяснимый закон природы.

Который, впрочем, тотчас перестал ее занимать, едва лишь в аллее показался человек. Сразу и небо, и тюльпаны, и неприличные статуи стали неинтересны Вере: она поднялась и повернулась к идущему лицом. Он приближался не спеша, без суеты, и в то же время стремительно: легкая походка, разлетающийся плащ. Она залюбовалась, улыбка задрожала в углах ее рта… и вдруг разочарование кольнуло ее в самое сердце: не тот.

И сразу обидевшись на этого в общем милого человека за то, что он был «не тот», Вера уселась обратно и отвернулась.

Мужчина приблизился, огляделся по сторонам, затем, достав карманные часы, сел рядом с Верой.

– Позвольте? – проговорил он по-французски.

Она кивнула и тотчас отрывисто спросила:

– Который час?

Он с готовностью щелкнул крышкой часов.

– Десять минут шестого.

– Спасибо.

«Опаздывает! Опаздывает уже на десять минут!»

– Не за что.

Незнакомец спрятал часы в карман жилета и замер, повернув голову. Вера видела только край его впалой щеки и ухо – странной заостренной формы. Это ухо слегка шевелилось, отчего сильно заметен был тонкий розоватый хрящ. Все в целом раздражало Веру. Ей не нравилось, что незнакомец вперился взором в эту аллею. Оттуда должен был показаться Болевич. Вот-вот. Вот сейчас… Сию минуту…

А между тем Болевича все не было и не было. Это совместное ожидание рядом с незнакомцем приобретало оттенок глупого фарса. Вера злилась. Еще немного – и ей придется, чтобы это не выглядело совсем уж несуразным, – вступить в светскую беседу с неизвестным мужчиной. Он и сам, кажется, осознает эту неизбежность. Вера вдруг испытала к нему слабую благодарность: он оттягивал этот миг, как только умел. Но скоро воспоследует неотвратимое: «Одинокая барышня в Булонском лесу всегда таит в себе нечто загадочное». – «Ничего загадочного, мосье, просто я жду друга, а он недавно в Париже – должно быть, заблудился». – «О, перепутал аллеи! Это бывает:..» ( Тягостная для обоих пауза.) «Не могу ли я пока составить вам компанию?» – «Увы, за неимением лучшего…» – И натянутый смех.

Налетел первый холодный порыв ветра. С тихим скрипом тюльпаны пригнулись, соприкоснулись тугими налитыми щечками. Трава тихо, тревожно прошумела, и приглушенным гулом отозвались голоса деревьев. Ветер вел шершавой ладонью против шерсти пышной листвы: в гуле веток Вере почудились недовольство и даже угроза.

И тут ветер наконец мазнул по головам людей. Оба – и незнакомец, и Вера – одинаково схватились за шляпы. Это сблизило их на несколько мгновений быстрее, чем следовало бы. Еще миг – и они переглянутся.

Ослепительная вспышка молнии предотвратила этот обмен взглядами. Вера зажмурилась, гром сотряс небеса, раскатившись и рассыпавшись по земле затихающими раскатами. Ветер пролетел торжествующе, и его холодная пощечина заставила Веру поднять ресницы.

Все. Пора знакомиться.

Она повернулась к незнакомцу, чтобы посетовать на «погоду», но он, кажется, решил начать первым. И начал не лучшим образом: он придвинулся ближе и попытался ее обнять. Так, во всяком случае, она это ощутила.

– Но, мосье… – начала Вера и осеклась.

Безмолвный, как тюфяк, мужчина валился на нее; глаза его были широко и бессмысленно распахнуты, в зрачках преувеличенно четко отражались тюльпаны, а во лбу, среди неряшливых морщин, виднелось аккуратное красное отверстие. Красная растрепанная нитка свешивалась из него.

Несколько секунд Вера смотрела на мужчину, не в силах стряхнуть оцепенение. Затем вскочила и бросилась бежать. В тот же миг, словно он только и ожидал, чтобы Вера поднялась со скамейки, хлынул дождь. Он настиг Веру в одно мгновение, и она промокла до нитки прежде, чем поняла, что происходит. Ослепнув от ужаса, от гнева, от несправедливости, она мчалась по аллее, и эти несколько мгновений не было на земле человека более одинокого и более страшно обманутого.

Затем все оборвалось – в единый миг. Ее подхватили крепкие теплые руки, низкий уверенный голос произнес:

– Извините за опоздание, Вера… Я заблудился, перепутал аллеи – так глупо…

Вера не отвечала. Ее била нервная дрожь. Она слышала, как постукивают ее зубы, и думала: «Надо бы это прекратить, а то он примет меня за истеричку», но никак не могла остановиться.

– Простите же меня, – повторил Болевич. – Вы совсем промокли – и все по моей вине. Вот, возьмите зонтик. Сейчас пойдем согреемся. Назовите только место, и я…

– Там… – выговорила Вера, кося глазами в попытке указать – где. – Там… Убили человека. Только что. У клумбы, на скамейке…

Она сделала несколько быстрых, лихорадочных взмахов, указывая себе за спину.

– Где тюльпаны – там…

Болевич спокойно отстранил ее, вынырнул из-под зонтика, всмотрелся в сплошную пелену дождя.

– Где?

Она дернулась, но он положил теплую руку на ее ледяное запястье.

– Подождите здесь. Я сейчас вернусь.

Дождь поглотил его фигуру. Все расплылось и размазалось. Капли лупили по зонту, и Вере вдруг почудилось, будто она сидит на чердаке и пытается разобрать старые письма с выцветшими тонкими буквами. Как когда-то, в детстве, когда она еще еле-еле умела читать. Ей все казалось тогда, что она сейчас все поймет. Письма были написаны по-французски, и некоторые буквы Вера действительно понимала: «а», «е»… но ни одного слова, естественно, так и не прочла.

Потом воспоминание злило, остался только назойливый дождь. Он перестал быть новостью, сделался докучливым, как гость, повторяющий одни и те же «забавные» истории по второму и третьему разу.

Вера очнулась.

– Болевич! – крикнула она, обращаясь к слепой пелене. – Подождите! Я с вами! Я боюсь одна!

Она побежала назад, к скамейке, которую недавно покинула. Вода расплескивалась под ее шагами, каблуки увязали, юбка липла к коленям.

– Болевич!

Она догнала его, против ожиданий, довольно скоро. Он стоял возле клумбы и смотрел на скамейку. Вера подбежала к нему, схватила его за локоть, тяжело дыша, привалилась к его боку.

– Вот там…

– Где?

Он повернулся к ней, глянул в ее бледное лицо, вновь обернулся к скамейке.

Там никого не было.

Глава четвертая

Болевич привел Веру домой, насквозь вымокшую, заплаканную. Дождался, чтобы она открыла дверь. Постоял немного и без торопливости зашагал прочь по улице. Она повозилась в прихожей, избавляясь от туфель, а затем, словно очнувшись, выскочила в одних чулках на порог.

– Болевич! – закричала Вера, обращаясь к говорливой тьме дождя. – Болевич, постойте! Вернитесь!

Он помедлил, но вернулся. Зонтик, безупречное выражение лица, чуть лукавый и потому неотразимый взгляд.

– Вера Александровна… – начал он и замолчал.

– Какая-то мистика! Вы верите в мистику? – Она переступила с ноги на ногу.

На ступени уже натекла лужа, чулки хлюпнули. Болевич опустил глаза и увидел, как под чулками обрисовались длинные пальцы ног. Они нервно шевелились, поджимались, вновь распрямлялись. У него вдруг закружилась голова, и он быстро перевел взгляд ей в лицо.

– Он же был, был! – лихорадочно твердила Вера. – Я видела! Он начал падать на меня, мертвый!.. А потом исчез.

– Может быть, его унесли ангелы? – предположил Болевич. Теперь его голос звучал сухо, почти равнодушно.

– Вы мне не верите… – Вера махнула рукой и снова напряглась. – Но я же все видела, собственными глазами.

– И кто же в него стрелял? – поинтересовался Болевич.

– Откуда мне знать! – Она отрывисто передернула плечами. – Да я и выстрела не слышала. Гром… Вы же там были. Я зажмурилась, а когда открыла глаза, он был уже мертв…

– У вас дома есть выпить? – деловито осведомился Болевич.

– Не знаю. Наверное. Вы хотите выпить?

– Нет, я хочу, чтобы вы чего-нибудь выпили. Покрепче, – пояснил он.

– Ой нет!.. – Вера сморщилась. – Не надо.

Он сделал шаг ей навстречу, поставил ногу на ступеньку.

– Послушайте меня, Вера, – негромко, успокаивающе говорил он, – вам это сейчас абсолютно необходимо. Когда на фронте в первый раз на моих глазах убили человека, я пришел в себя только после стакана водки. И кстати, совершенно не опьянел. Идемте. Я все сделаю.

Он втолкнул ее в дом, сложил зонтик и затворил за ними дверь.

Она переоделась в сухое, разбросав сырую одежду по всему дому. Болевич стоял у окна, смотрел на дождь. Его мало интересовало происходящее в комнатах. Он думал о чем-то, думал сосредоточенно и без спешки. От этого Вере становилось спокойней.

– Сувчинского сейчас нет, – говорила она, проходя у него за спиной босая, – а я так боюсь одна… Не хочу одна. Останьтесь. Будете меня развлекать – и успокаивать, хорошо?

– Выпейте коньяку, – велел он, поворачиваясь.

Властный, мягкий. Как подступающий сон: и невозможно не подчиниться, не провалиться, не грезить.

– Я совсем не пью, знаете? – сказала Вера, доставая из буфета бутылку. – А это правда, что коньяк пахнет клопами? Мне никто не хочет ответить, хотя я всех спрашиваю.

– О, – без тени улыбки отозвался Болевич, – в любом случае это очень холеные клопы, из офицерского вагона. Они обитают в бархатной обивке диванов и жалят генеральские задницы, а это – говядина наилучшего разбора.

– Слушайте, вы циник, – удивилась Вера.

– Разве?

– Да, и еще – большевик.

– Почему это?

– Потому что, как общеизвестно, у королев нет ног, а у генералов – задниц, или вы не монархист.

Он засмеялся:

– Пейте.

Морщась, она проглотила коньяк, отставила стакан лихим движением, но тут же принялась чихать и кашлять, как недовольная кошка, нюхнувшая не того, что надо. У Болевича умиленно задергались губы. Он наблюдал за Верой так, точно был при этой самой кошке преданной старой девой – выражение, на мужском лице почти немыслимое.

«Я его обожаю», – подумала Вера и протянула:

– Какая мерзость! Я один раз только прежде пробовала – мне было так плохо, так плохо, вы даже представить себе не можете, как плохо!

– Зато сейчас вам будет хорошо, – обещал он.

– Сейчас? – Вера прислушалась к себе, подумала немного. Алкоголь благодарно бродил по крови, перед глазами немного плыло. – Да, – признала Вера, – сейчас мне хорошо. Очень странно, что очень хорошо! Ой, – она размашисто покачнулась, – да я совсем… пья-ная!

«Старая дева» пропала; улыбка немного изменилась, но осталась: Болевич смотрел, как Вера, покачиваясь, движется к дивану.

– Я лягу… Вы не обидитесь? – пробормотала она.

– Разумеется нет.

Она плюхнулась на диван, туфли полетели с ног, точно только и ждали дозволения вспорхнуть и сгинуть в углу за буфетом. «Интересно, чем они там занимаются, когда их не видят? И кто из них мальчик, правый или левый?» – подумала Вера, радуясь собственному остроумию и в следующий миг – устыдившись очевидной, на уровне среднего класса гимназии, глупости подобной мысли.

Она подняла глаза. Так и есть: Болевич подошел и внимательно ее рассматривает.

– Садитесь рядом, – приказала Вера. – Садитесь. Рассказывайте!

Он улыбнулся и аккуратно присел в ногах у Веры так, чтобы не касаться ее. Она чуть пошевелилась, отодвигаясь, в надежде, что он подвинется ближе и все-таки дотронется. Но он остался неподвижным. Послушно сложил руки на коленях. Неотразим.

– Что же вам рассказать, Вера?

– Ах, ну что хотите… Что-нибудь интересное о себе…

Он глянул на нее искоса:

– Боюсь, в моей жизни немного нашлось бы интересного. Как у всех. Гимназия, университет. Потом – война.

Она быстро-быстро кивала подбородком.

– Ну да, ну да, это-то и есть самое интересное… Говорите! – приказала Вера и закрыла глаза. – Чему вы учились?

– В университете? Собственно, в нескольких: я учился в Варшаве и в Киеве… Сперва на математическом, а после на юридическом. Курса так и не кончил: началась война, из патриотических побуждений я добровольно пошел на военную службу.

Вера чуть поморщилась:

– Рассказываете, точно анкету заполняете. Сразу видно, что на юридическом учились. А я рекомендовала вас моему Сувчинскому как способного журналиста!

– Я способный… Знаете, Вера, одно время я даже был комендантом Одесского порта. Причем при красных. А под конец Гражданской войны угодил в плен к белым… Повстречал там добровольческого генерала Слащева. Затем – эмиграция, Прага, опять университет… Послушайте, неужели вам интересно?

– Отчасти. Я слушаю голос, – ответила Вера, не открывая глаз. И задала главный вопрос, провокационный: – Чем вы занимались в Праге?

– Я же сказал: опять университет. Юридические дисциплины. У меня даже есть диплом…

Вера погрозила ему пальцем.

– Я кое-что любопытное знаю о вашей жизни в Праге… У вас там был бурный… – Она оборвала себя и пролепетала, уже окончательно проваливаясь в сон: – Ой, все плывет… Марина… А вы где-то далеко-далеко, так все кружится…

– Я, пожалуй, пойду. – Болевич встал.

– Никуда вы не пойдете, – сонным голосом, почти не разжимая губ, произнесла Вера. – Поцелуйте меня. Немедленно.

Несколько секунд он разглядывал ее лицо, на котором боролись решимость и пьяная расслабленность. Он знал, что эти секунды ему простятся. Впрочем, их отпущено совсем немного, пять, от силы семь. Потом нужно будет на что-то решиться.

Он быстро наклонился и поцеловал ее в губы. А затем прилег рядом, обнял и смотрел, как она спит на его плече.

* * *

Развод с Сувчинским не занял много времени и совершенно не отнял сил. Все произошло цивилизованно, без надрыва и сожалений. Разумеется, при этом все остались друзьями.

Заводя роман с Болевичем, Вера не хотела обманывать Сувчинского. И не столько потому, что считала ложь чем-то недопустимым, сколько потому, что находила ее обременительной. Сувчинский, кажется, сумел оценить и это.

Вера перебралась на квартиру отца, благо тот покамест отсутствовал в Париже, и свидания ее с Болевичем сделались ежедневными.

До поры.

– Завтра он возвращается, – сообщила она своему любовнику в одно сонное утро.

– Кто? – не открывая глаз, спросил Болевич.

Он ощущал полную расслабленность. Ни с кем ему не было так хорошо, как с Верой. Она постоянно немного скучала, и, возможно, оттого казалось, будто она наблюдает за всеми, и в том числе за собой, немного со стороны. Она умела бывать и страстной, но никогда не становилась обременительной.

После ужасно долгой паузы Вера ответила:

– Мой отец приезжает. Завтра. И нам негде будет встречаться…

– Что-нибудь найдется, – легкомысленно пробормотал он.

Она приподнялась на локте, золотистый локон, еще не приклеенный на свое обычное место, свесился, щекоча его губы.

– А почему мы не можем встречаться у тебя?

– У меня? – Он открыл глаза, улыбнулся, поймал губами локон Веры. – В мою пропахшую луком гостиницу можно приглашать только проституток. Если я приведу туда порядочную женщину, консьерж скажет, что я веду себя неприлично.

– Отлично! Завтра играю роль проститутки, – сказала Вера. Она провела кончиками пальцев по его сонной щеке. – Что сейчас в Париже носят проститутки?

– Откуда я знаю?..

– Знаешь… – Она вздохнула. – Какой ты ненаблюдательный! Сегодня же иди и понаблюдай, а вечером расскажешь.

Ему тягостно было продолжать этот разговор, и телефонный звонок, оглушительно раздавшийся в пустой квартире, обрадовал его, точно визит посыльного с заказом.

Вера схватила трубку, закричала, наполовину свесившись с кровати:

– Алло! Слушаю!

Удивительно, как ей удается подолгу оставаться в немыслимых позах! Другая на ее месте давно бы упала, а ей даже удобно. Под тонкой рубашкой обрисовалась грудь, девически нахальная. Болевич потянулся и тронул ее поцелуем. Вера с легкой досадой отмахнулась.

– Нет, – неприятным резким голосом говорила она в телефон, – нет, это не его дочь. С вами говорит его секретарь, мадам Капитонова! Нет, его еще нет в Париже. Простите, с кем имею честь разговаривать?

Она морщила брови и делала сердитые глаза, чтобы не сбиваться с тона. Затем брови вдруг разошлись, лоб разгладился, и Вера протянула:

– А, это вы, полковник! Извините, не узнала. Это Вера. А я полагала, что вы уже в Москве и бросаете бомбы в комиссаров. – Короткий смешок, грудь колыхнулась. – Да не пугайтесь вы так: пол-Парижа осведомлено о вашем с отцом заговоре. Который это по счету? Кстати, пока вы плели интриги против Советов, большевики пустили новую гидростанцию. Представьте себе!

Она уселась удобнее, поставила телефон себе на живот, запустила свободную руку в волосы Болевича. В другой она держала трубку. Тонкие пальцы Веры бегали по черному телу трубки так, как если бы она играла на флейте.

– Ничего себе новость! Разумеется, я знаю, что вы не читаете советскую пропаганду. И не читайте себе на здоровье. Про гидростанцию написано в вашей любимой «Фигаро», кстати, а вовсе не в советских газетах. Что?..

Розовые коготки на миг впились в трубку, точно хотели ее поцарапать. Затем на лице Веры показалась ехидная улыбка. Она поставила телефон на пол.

– Обозвал большевичкой, – сообщила она Болевичу, кивая на телефон. – И это полковник! Чего же ожидать, в таком случае, от поручиков? Куда катится армия? С кем они намерены делать контрреволюцию? С этими золотопогонными таксистами?.. Смешно-с!

Последнее слово явно пародировало отсутствующего Гучкова.

– Зачем ты их дразнишь, Вера? – укоризненно произнес Болевич. Он потянулся к ней, но она отмахнулась:

– Зачем? Да чтобы позлить! Ты бы видел их лица! Какой скандал! Дочь бывшего главы Государственной Думы – и вдруг большевичка! Ужас!

– А как относится к этому твой отец? – полюбопытствовал Болевич.